Два года после войны

Я жду тебя, папа!

 

Я жду тебя, не веря в полученную похоронку. Не мог же ты обмануть маму, сказав ей, уходя на фронт, что обязательно вернешься. Я верю, что ты живой, и что мы снова увидимся.

Мне был всего годик, когда мы с мамой остались одни. Но я помню тебя. Помню маминой памятью. Она часто рассказывает о тебе. О том, как ты любил меня брать на руки и подкидывал под самый потолок, а она, бедная, переживала, чтобы ты меня не уронил. Хваталась за сердце, когда ты, купаясь в реке, кружил меня на вытянутых руках, а я, пятками касаясь воды, замирал от радости. Однажды ты посадил меня на лошадь и, придерживая рукой, громко произнес: «Держись, сынок! Настоящим казаком будешь!» Мама снова заволновалась, а ты, улыбаясь, сказал: «Разве я могу своему сыну сделать что-то плохое?»

Я буду ждать тебя до тех пор, пока ты не постучишь к нам в окно и не войдешь в дом живым и невредимым.

Мне уже шестой год. Я научился читать и писать. Прости меня, если я что напишу не так.

 

Заболела мама

 

После получения похоронки у мамы стали возникать сердечные приступы, и я в страхе за ее жизнь бегу, чаще всего ночью, за фельдшером. Поднятый с постели, он, не говоря ни слова, одевается, и мы вместе по темной улице идем к нам домой.

Слабый огонек коптилки горит только в нашем доме. Внимательно прослушав маму, фельдшер говорит:

— Мне не нравится ваш сердечный ритм. Очень высокий. Скорее всего, на нервной почве. Понятно, вы пережили сильное потрясение. Вам не мешало бы поехать в районную поликлинику. А пока в дополнение к лекарствам, которые принимаете, я выпишу еще и бром. Недели две-три попьете, и вам станет легче.

Действительно, ее состояние улучшилось, и она вышла на работу. Но через неделю приступ повторился.

 

Сижу под замком

 

Уходя на работу, мама иногда берет меня с собой. Но чаще всего оставляет дома. Под замком. Чтобы не скучать, я начинаю искать какое-нибудь занятие. Мету полы, как это обычно делает мама, протираю пыль на цветах и подоконниках. Сажусь у окна и наблюдаю за тем, что происходит на улице.

Затем кладу на стол старую газету и что-нибудь долго малюю. Лучше всего у меня получаются пушки, танки, самолеты.

Бывает, за столом и засыпаю. Проснусь, а в хате темно, но коптилку зажечь не могу. Мама спички от меня прячет. Начинаю их искать. В шкафу, где стоят пузырьки с лекарствами, под подушками, но их нигде нет…

Поздним вечером встречаю очень уставшую маму. Мне хочется прижаться к ней, поговорить, а ей некогда. Она бежит к колодцу за водой, вносит в хату дрова, спешит растопить печь и приготовить ужин. И, наконец, «хоть на часок» сесть за швейную машинку.

И только ближе к ночи я попадаю в ее объятья. Если раньше не усну.

 

Пустые обещания

 

Пришло время сажать огород, а у нас земля не вспахана. Бригадир обещал дать лошадей с плужком, а потом и обещать перестал. Земля сохнет. Мама снова идет к нему и снова возвращается ни с чем.

— Давай, — говорю ей, — посадим картошку под лопату. Как сажала покойная бабушка.

— Какой ты у меня молодец! — повеселела мама. — Как же я сама не могла догадаться?

И вот мы с лопатой и граблями в руках, с картошкой в ведрах выходим на огород. Мама копает лунки, а я кидаю в них картошку.

Прохожие шутят:

— Не то новую систему придумали?

— Обновляем старую, — с улыбкой отшучивается мама.

— Оно и верно, зачем лишний раз ворошить землю?

Пока женщины обменивались шутками, я успел посаженный участочек забороновать.

— Может, на сегодня хватит? — смотрит на солнце мама.

— Давай уже сажать до конца, — решительно беру я в руки лопату.

Мимо на рыжем мерине проехал бригадир и даже не глянул в нашу сторону.

 

С песней и слезой

 

С рассветом бригадный двор мало-помалу наполняется людьми. Кто-то уже запрягает быков, кто-то квачкой смазывает колесные оси. Наконец появился и бригадир.

— Ты опять тащишь его за собой? — упрекнул он маму, кинув на меня недовольный взгляд.

— Опять! — жестко отвечает мама. — Сначала садик постройте, а потом разговоры ведите.

— Ух, какая! Ты у меня поговоришь!..

— Поговорю, если будет надо.

Наконец, заскрипели возы. На каждом — по пять-шесть человек с тяпками в хвосте арб, с харчами в сумках. В воздухе поплыло: «Цоб-цабэ! Цоб-цабэ!»

Не успели выехать за село, как на одной из подвод грустно затянули:

Дують витры, дують буйни,

Аж дырэва гнуться,

Як болыть мое серденько,

А слезы ны льються.

Молодые голоса подхватывают песню, и она несется далеко по широкому вольному простору. На нее отзываютя с другого воза:

Ходы мылый за горою,

А я за другою.

Чи-й ты плачешь

Так за мною, як я за тобою?

Подъехав к полю, женщины быстро разбирают тяпки, расходятся по делянкам и начинают полоть заросшие междурядья свеклы. Приустав, ложатся в тенечке отдохнуть. И вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего в тишине раздается одинокий надрывный плач с причитаньями: «Как же я буду без тебя жить? Как же мне одной поднимать нашего сыночка?..»

У меня замирает сердце. Я думаю о папе и маминой доле, не зная о том, что нас ждет впереди.

 

Крестный

 

Мама прошла медицинское обследование, и ей дали справку об инвалидности третьей группы, а колхоз перевел на легкий труд. Теперь она — уходчик колхозного сада, что расположен на краю села.

Заведует им ее крестный — маленький угрюмый старичок. Никто в селе не знает, где он потерял ногу. На фронте или на железнодорожных путях, где работал в молодости. У нас он бывал редко. То ли стеснялся, то ли не хотел крестнице быть обузой. И я его не знал.

Оказалось, что он и мамин папа, а мой дедушка, были большими друзьями. Потом дедушки не стало, а крестный после смерти жены переехал к пожилой родственнице на Кубань. Спустя годы, вернулся в свою старенькую хатенку и жил один.

Мама к нему относится внимательно. Приглашает на обед, стирает белье, интересуется здоровьем.

В конце года в село приехал военный комиссар района и вручил ему в клубе орден боевого Красного Знамени, ожидавший его долгие годы. Крестного попросили рассказать о своем боевом пути, а он только и смог сказать:

— Что тут говорить? Воевал, как все. Спасибо за награду.

Вскоре он умер, и я пожалел, что не успел расспросить его про войну.

 

Плотник

 

К нам зачастил мужчина маминых лет. Высокий, худой и малоразговорчивый. Придет, скажет два слова и уйдет. Мне он представился плотником дядей Жорой.

Дядя Жора — понятно, но зачем еще и плотник? Не на работу же пришел наниматься.

Проводив его, мама иной раз возвращается с улыбкой на лице. Однажды она зачем-то вышла во двор, и мы с ним остались одни. Он ничего не говорит, и я молчу. Наконец, он спрашивает:

— Ты в школу ходишь?

— Нет.

— А зря. Всем надо учиться.

— Мне еще нет семи…

— Тогда другое дело.

Вошла мама, и на этом наш разговор закончился.

Иногда, возвращаясь с рыбалки, он заносит нам рыбы. Положит на стол, пожалуется на мутный Дон и быстрей — к двери. Мама только и успевает сказать: «Ну, зачем вы столько? Друзей бы угостили…»

— Нет у меня никаких друзей. А для вас — с удовольствием, — доносится уже с сеней.

Прошло время. Мама говорит мне:

— Видишь, как нам трудно живется? Все у нас валится, рушится, а дядя Жора человек мастеровой. Не хотел бы ты, чтобы он стал твоим папой?

— Ты что?! — вскипел я мгновенно. — Разве можно кем-то заменить папу?

Она постояла, обняла меня и ушла в другую комнату. С того дня дядя Жора у нас больше не появлялся.

 

Огорчение

 

С приходом нового председателя в колхозе решили возродить овощеводство. Создали звено огородников, а звеньевой назначили маму. Она согласилась почему-то неохотно. В ее звене — пять вдов-одиночек. Председательская идея им по душе. И в поле ездить не надо, и дети постоянно на глазах будут.

Землю под огурцы, помидоры и капусту отвели у ольхового леса, где поле за годы войны ни разу не пахалась. Там же заложили и парники.

При их закладке потребовались колышки. Мама взяла топор и пошла в лес — и вскоре вернулась с окровавленной ногой. Рана была глубокой, и ее срочно отвезли в районную больницу. Хирург наложил ей шов и отправил домой под наблюдение фельдшера.

Теперь она сидит без дела и все время, сокрушаясь, думает о работе. Когда ее перебинтовывают и я вижу открытую рану, меня охватывает внутренняя дрожь. Я говорю ей:

— Может, ты зря ушла из сада?

— Кто его знает, — спокойно отвечает мама. — Травму где угодно можно получить. Учись на моих горьких уроках.

— Хорошо, — соглашаюсь я, чтобы не волновать маму.

 

Слава дяде Ване и рыбалке!

 

Мне не во что в праздники ни обуться, ни одеться, и я сижу дома. Наблюдаю в окно за хорошо одетыми сверстниками, у которых отцы с войны вернулись живыми и здоровыми.

Не ходит на праздники и сосед, фронтовик дядя Ваня. У него добротная одежда есть, но он не терпит высоких трибунных речей. В такие дни мы с ним ходим на рыбалку, где нам обоим хорошо.

Дядя Ваня на толстую плетенку из волос конского хвоста ловит в Дону крупных сазанов и лещей, а я на тонкую снасть — чехонь, которую мама, не имея соли, засушивает на зиму в горячей печи.

В жаркие часы мы с ним в Дону купаемся, и я каждый раз на его голове замечаю пробоину, затянутую тонкой кожей. Эту память оставили ему фашисты.

Его донимают головные боли, но он несмотря ни на что продолжает много читать. Мне советует увлечься сказками и научиться их пересказывать. Первой я прочитал сказку «Ивашко и ведьма» Афанасьева, но еще не успел дяде Ване ее пересказать.

 

Удушливое цветение

 

Маминому звену нежданно-негаданно кроме овощей довели еще и план по выращиванию табака, что было встречено без восторга. Дело новое, незнакомое. Получится ли?

Под новую культуру начальство не пожалело даже пойменной земли. Откуда-то издалека привезли готовых саженцев, посадили и вскоре поняли, что особого ухода культура не требует. Одно не устраивало женщин — ее удушливое цветение, совпадающее с прополкой.

Для мужчин плантация табака стала особой радостью — табачок-то оказался под боком. Не дождавшись его полного созревания, они используют первые же слегка пожелтевшие листочки. Да еще и восторгаются: «Хорош табачок задарма!»

Прокладывают свои дорожки на плантацию и подростки, успевшие вкусить зелье. Со мной мама на этот счет очень строга. Она не допускает даже мысли, что я когда-нибудь буду курить.

Но попробовать мне все же захотелось. Однажды знакомый парень протянул горящую цигарку, я всего раз затянулся, закашлялся и чуть не задохнулся. С того дня курить меня больше не тянет.

А женщины столкнулись с еще одной проблемой. При уборке плантации у некоторых из них табак вызывает сильное чихание. Тогда мама отпускает их домой.

 

До Ростова и обратно

 

Отдыхая на Дону, мы каждый раз с завистью провожаем проходящие мимо пароходы, нежась в последней, бегущей за ними волне. Иногда нам с палубы машут рукой, словно своим речным собратьям.

Однажды малый судоходец заякорился у нашего берега.

— Рыба есть? — послышалось с палубы.

— Наскирдовали — девать некуда! — ответил дядя Ваня.

— Продадите?

— Мы не продаем, мы так даем…

— Сходим, капитан! Свои ребята!..

На трапе показался мужчина средних лет со строгой армейской выправкой. Навстречу вышел дядя Ваня. Сойдясь, они внимательно всмотрелись друг в друга и неожиданно для нас кинулись в объятья.

Оказалось, что они служили в одном стрелковом взводе. В один день обоих тяжело ранило, но попали они в разные госпитали.

— Не ругайтесь, ребята, — сказал капитан, — сегодня мы будем праздновать!

— Браво! — дружно поддержала его пароходная команда.

Дядя Ваня кинул мне в руки велосипед и велел мчаться к нему домой за водкой и закуской.

— Зачем ты? У меня в каюте все есть! — пытался остановить его капитан.

— Ты же знаешь, я не могу иначе, — взмолился дядя Ваня.

Я думал, что грядет большая пьянка. Но все оказалось не так. Встреча была тихой и спокойной. Ни на столе, ни в разговоре не было ничего лишнего.

Под утро капитан спросил дядю Ваню:

— Как ты думаешь, может быть так, что придет время и фашистские недобитки вновь поднимут хвосты?

— Не только хвосты, но и поганые рыла, — ответил дядя Ваня. — Не помню, в какой книжке я прочитал, как старый немецкий вояка внушает своему собеседнику: «Ты думаешь, с прошлым покончено? Ошибаешься. Каждое наше поражение — залог будущей победы. Гитлер начинал с трех процентов голосов избирателей, а что получилось? Посеем зернышко, умно взлелеем, и мы еще…»

Так что нам надо держать порох сухим в пороховницах.

— Не хотите с нами прогуляться? — предложил на прощание капитан дяде Ване, на что тот с готовностью ответил: «Хочу» — и вопросительно посмотрел на меня.

Я замялся.

— Понимаю… — сказал дядя Ваня. — Нам требуется разрешение мамы.

Сложив ладони трубочкой, он громко крикнул:

— Кум, ты еще на месте?

— На месте! — донеслось из лозняков — Клева нет, собираюсь домой.

— Передай, пожалуйста, маме моего юного друга, что мы с ним едем прогуляться на пароходе до Ростова и обратно. Пусть не волнуется. Завтра возвращаемся.

— Передам обязательно!

В Ростове мне показали красивые площади и парки, чистые просторные улицы. На огромном городском рынке купили большого шоколад-коня и пачку сладких-пресладких леденцов. Находясь далеко от дома, я впервые почувствовал, как велик окружающий мир, и увиденным был потрясен.

 

Веселый человек

 

У меня в ботинке отвалилась подошва, и я, ничего маме не говоря, пришел к дяде Феде, который не раз выручал меня из беды. Он посмотрел на ботинок и с усмешкой спросил:

— Небось сухие кизяки по дороге гонял?

Я смущенно промолчал.

— Ладно, не будем вешать нос. Посиди немножко, и я сделаю все, что надо.

Дядя Федя — инвалид. Грузный, а ножки у него маленькие. Передвигается на самодельной низенькой тележке, опираясь на кисти рук.

Очистив подошву от пыли и грязи, он замечает:

— Твоей вины здесь нет. Нитки сгнили.

Положив новый шов, он посадил ботинок на деревянную колодку и по краям подошвы пробил еще и два ряда гвоздей. Заменил деревянную колодку на железную и прошелся молоточком по блестящим шляпкам, пояснив:

— Чтобы тебе ноги не кололо, — и подал мне ботинок в руки. — Носи на здоровье!

— Что мы с мамой вам должны?

— Ровно ничего! — весело ответил дядя Федя.

Я быстро обуваюсь и, счастливый, выскакиваю на улицу.

 

Белый хлеб

 

Пустой трудодень в колхозе — не новость. Но урожайный год ситуацию изменил. Колхозники авансом получили отборное зерно. Два мешка пшеницы выдали и нам с мамой. Но, к сожалению, намолоть муки мы не успели. Поломалась мельница.

Ведро муки нам заняли соседи, и мама на ночь поставила тесто. А утром я проснулся от аромата такого желанного и такого долгожданного свежего хлеба! На загнетке точно художественные изваяния возвышались, остывая, три белых со светло-коричневыми корочками буханки. У меня потекли слюни. Я бережно отломил кусок от одной из них и, не отходя от печки, стал есть с такой страстью, с какой никогда ничего не ел.

Как долго я ждал тебя, хлеб! Ты снился мне. Я бредил тобой. И вот наконец ты явился! Теперь мы с мамой не будем ходить в лес за желудями и толочь их в ступке, смешивать с отрубями, а потом хвататься за животы. Будь всегда с нами, хлеб!

Мама тронула мое плечо:

— Вкусный хлебушек? Ешь-наедайся, сынок. К нам пришел праздник! Глядишь, и ситец появится…

 

Повестка в суд

 

До перехода в овощеводство мама не выработала минимум трудодней, и ей принесли повестку в суд. Дни ожидания стали для нее пыткой. Она не могла понять, откуда все пошло-поехало? Кто решил насыпать ей соль на рану?

Вспомнила одно из собраний матерей-одиночек. Разговор шел о трудовой дисциплине. В их адрес было сказано много несправедливых и обидных слов. Она не выдержала, встала и сказала:

— Не делайте из нас дурочек и врагов колхоза. Мы работаем от зари до зари, рискуя оставлять своих малых детишек дома одних. Неужели вы не понимаете, что нам нужен садик, а не разговоры?!

— Понимаем. Но где взять материалы? — пробасили в президиуме.

— Это ваша забота! — прозвучал упрек из зала.

Маму обдало жаром, и она присела. Сердце подсказывало, что инициатором заявления в суд мог стать бригадир, который не однажды добивался ее близости, но она каждый раз его отвергала.

…И вот мы сидим в кабинете председателя районного народного суда. Он спрашивает маму:

— Вы сами можете назвать причину невыполнения вами установленных правлением колхоза трудовых норм?

— Причина сидит рядом, — указала она глазами на меня. — Садика нет. Часто болеем…

— Достаточно. Ваш муж умер или погиб на фронте?

— Погиб на фронте.

— Никакого дела на вас заведено не будет. Можете быть свободны. Берегите сына.

Радуясь за маму, я сказал ей, выйдя на улицу:

— Зря ты так переживала…

В ответ, тяжело дыша и опустив плечи, она беззвучно присела на скамейку.

 

Недоволен собой

 

Подростков в конце лета пригласили на колхозный ток поучаствовать в очистке и сортировке зерна нового урожая. Если молотилку через дополнительный шкив приводит в движение небольшой колесный трактор «Универсал», то веялку надо крутить руками.

Не знаю, каким образом я оказался в числе юных энтузиастов, но вскоре понял, что произошла ошибка. Моих рук не хватало, чтобы выводить колесо веялки в верхнее положение. Подставив под ноги кирпич, я потерял устойчивость и, наверное, выглядел смешно.

Подошел заведующий зернотоком, положил мне руку на плечо и, тепло глядя в глаза, сказал:

— Спасибо, что откликнулся. Но большего от тебя мы требовать не будем. Рановато еще…

А на току так пахло хлебом! Натужно работала молотилка, заглатывая золотистые пшеничные снопы. Монотонно постукивали решетки веялок. А в самом конце тока у большого вороха загружали трехтонку для отправки зерна государству.

Домой уходил я недовольным собой.

 

Трофейная машина

 

В колхозе неведомым для нас путем появилась американская пятитонка, которую мы назвали баржой. Отличалась она объемной кабиной, где можно было человеку вытянуться во весь рост, и непомерно длинным кузовом. Груженая зерном, она двигалась так медленно, что ее без особого труда обгоняли велосипедисты.

Водителем на ней работал веселый и добрый дядя Миша. Он разрешал нам прокатиться в кузове, лежа на зерне, до хлебоприемного пункта и обратно. Иногда в дороге она у него глохла. Дядя Миша сразу нырял под капот, долго копался, вылезал, запускал, но она не заводилась. Уставший, по локти в мазуте, дядя Миша садился на подножку и думал, что делать дальше.

Однажды на зерне я уснул, а проснулся и почувствовал, что что-то мешает в ухе. Попробовал пальцем достать, но ничего у меня не получилось. Тогда я решил вымыть его водой, ныряя в речке. Но из этого тоже ничего не вышло. Пришлось идти в больницу.

Врач вынул зернышко и положил мне на ладошку:

— Пшеничка-то стала набухать… Что бы ты делал, если бы она стеблем проросла наружу?

— Не знаю… — ответил я безучастно, а через минуту рассмеялся.

— Ну вот, — полушутя разочаровался доктор, — тут впору плакать, а ты смеешься.

 

Случилось чудо

 

Дождь где-то еще за горами, а у нас уже капает с потолка, и мама спешит подставлять посуду. Гляжу, по нашей улице начали возить с поля солому и при каждом рейсе на ухабах против нашего дома ее теряют. Я эту солому подбираю и во дворе складываю в копешку.

— Зачем она тебе? — спрашивает сосед.

— Скажу, если поможете… дырки на крыше залатать.

— Не то сам придумал?

— Сам, конечно. Кто же еще?

— Ну, если сам, тогда помогу.

И приволок из дома высоченную лестницу, вилы с длинным черенком и веревку, чтобы я на всякий случай привязал себя к верхней перекладине. И, проследив, правильно ли я себя подстраховал, подал первый навилень.

— Не спеши. Бери соломы понемногу и плотней укладывай в прорехи. Приглаживай ладонью, — советует сосед и снова бежит к себе во двор. Тащит железное корыто и ведро воды, кричит: — Ежели по уму, то надо крыть мокрой соломой. Тогда никакие ветры крышу не сорвут.

Придя с работы, мама перемен не заметила. А когда пошел дождь, удивилась:

— Случилось чудо! У нас крыша перестала течь!

 

Налоговый агент

 

За годы войны в конце нашего огорода выросли две красавицы-яблони, посаженные папой. Они были так плодовиты, что мы не знали, куда девать урожай. Стесняясь торговать на рынке, мама с радостью раздавала вкусные плоды соседям и знакомым.

Но любимые яблони пришлось срубить. Слишком велик был налог «на плодовый корень». Платежную дисциплину рьяно поддерживал на территории сельсовета налоговый агент, ходивший по селу в галифе с портфелем под мышкой. Он обладал прям-таки чутьем ищейки. Знал, где у кого припрятано зерно, а кто укрывает от налога вычиненные свиные шкуры.

В домах появлялся неожиданно. Ставил людей перед фактом. Молодых женщин, у кого не было денег, мучил своими приставаниями, за что мужиками был избит и после бесполезного расследования куда-то уехал.

Из последнего урожая яблок мама собрала в узелок семена с надеждой в будущем вырастить молодой сад.

 

В ночное

 

Вечер алой краской мажет горизонт. Мы отпускаем поводья и пришпориваем лошадей. Летим, как на крыльях. Без седел и стремян. В ушах — ветер, в глазах — слезы. Следом за нами — табун. Бегут столбы. Мелькают вербы.

Крутой поворот. Кусты лозняка. Лужи. От копыт только ошметки отскакивают. Впереди — луговой простор и вечерняя прохлада.

Снова ветер в ушах. Снова слезы в глазах. Шарахаются зайчихи. В испуге взлетают в небо птицы. Наконец, натягиваем поводья и спрыгиваем на землю.

Это не скачки. Это дорога в ночное, за которое мы готовы чистить конюшни и лошадей, задавать им корм и гонять на водопой. А еще за то, чтобы все это оставалось тайной.

 

Наказание

 

Этого замызганного мальчика я впервые встретил в центре села возле фельдшерского пункта. В руках у меня был пакет с лекарствами для мамы. Потухшими глазами глядя на него, мальчик робко попросил кусочек хлеба.

— У нас в доме даже картошка кончилась, — проронил он еле слышно.

Мне стало его жалко.

— Хлеба нет и у нас, — сказал я ему, — но картошкой накормлю.

А по дороге вспомнил, что после завтрака у нас с мамой ничего не осталось. И я решил несколько картошек испечь у себя во дворе, где мама сложила кучу сухого бурьяна.

Ничего не подозревая, она полола в огороде кукурузу и, когда увидела пламя рядом с порогом дома, ахнула и позвала на помощь соседей. Мальчик тут же сбежал, а я на все крючки закрылся в доме. Мама обещала меня не бить, и я снял все запоры.

Однако своего слова она не сдержала. Заставила положить руки на колени и спросила строго: «Эти руки брали спички?» и жгуче хлестанула по ним лозиной. Чувствуя себя виноватым, я не плакал, а только вздрагивал от ударов.

Соседи, не выдержав, приходили к маме с выговором:

— Что же ты делаешь? Разве так можно с ребенком?!

— Будет знать! — стояла на своем мама.

А потом, когда я вечером, продолжая вздрагивать, все не мог уснуть, она узнала от меня о голодном мальчике и долго просила прощения.

 

Мутно-красное небо

 

В моих глазах застыли красные деревья, красные травы, красные камни и — белый-белый оглушительный взрыв! Ни крика, ни стона. Но одного из нас не стало. Страшная тишина! Лишь птицы, каркнув, взмыли в мутно-красное небо.

А все начиналось буднично просто.

Туманное утро. На плотиках из рогоза переплываем на ту сторону Дона. В прибрежных лозах наслаждаемся спелой ежевикой. Крутыми тропками поднимаемся на вершину Рыжкиной горы. Чувствуя себя птицами, любуемся раскинувшимися внизу лесом, озерами, родным селом, которые у нас как на ладони.

В поиске пороха и патронов договариваемся тесно не сближаться, но глаз друг друга не спускать. Рассыпаемся в разные стороны. Крайний из нас увидел метнувшегося в окоп зайчонка, прыгнул за ним и — произошло непоправимое…

Страшно и трудно нам было смотреть в глаза родителям погибшего нашего товарища.

 

Хозяин леса

 

Он заметил нас, скорее всего, на выходе из леса, который хорошо был виден ему со двора. Но не вышел навстречу, а подождал, пока пройдем мимо, а потом по-звериному крался за нами до самого порога и в дом не вошел, а ворвался.

— Не ждали? — выпучил он свои глазища.

— Проходи, гостем будешь, — сконфузилась мама.

— Я засиживаться у вас не собираюсь. Разговор короткий. Если еще раз увижу с дровами — не обижайтесь. Или штраф выпишу, или в суд подам.

— О чем ты? Какие дрова? Настоящие дрова у тебя во дворе лежат. Сухие, дубовые. А мы, замерзая, в ольшанике собираем валежник, который гниет под ногами. Осталась ли у тебя хоть капля совести?

— Я вас предупредил! — строго произнес хозяин леса. — А тебе, дружок, могу и уши нарвать, чтобы уважительней смотрел на старших.

— За что уши-то рвать?! — вскипела мама с рогачом в руках. — Я тебя, сукиного сына, сейчас…

Лесника как ветром сдуло.

 

Сюрприз для мамы

 

Голодного мальчика, которого мне из-за возникшей угрозы пожара так и не удалось накормить печеной картошкой, я встретил снова. От уныния на его лице и бессилия в голосе не осталось и следа. Совсем незнакомый дедушка научил его ловить сомов, и теперь они с мамой забыли, что такое голод.

Я спросил, как он их ловит. Мальчик охотно рассказал:

— Потребуется прочный шнур, большой крючок и зеленый лаврак для наживки.

— Бр-р-р, — брезгливо произнес я.

— Ничего страшного. Закидывать снасти надо на ночь не куда попало, а в глубокую с суводком яму, закрепив конец шнура от постороннего глаза за какой-нибудь куст. А утром — снимай сома. Жаль, что мы с мамой переезжаем жить к ее брату в Ленинград…

— А отец у тебя есть? — спросил я мальчика.

— Погиб на фронте…

На следующий день перед заходом солнца я уже был на речке. Снасти помог приготовить мне сосед дядя Ваня, посоветовав ловить лавраков в перчатках.

Поймать же их оказалось непросто. Почуяв мое приближение, они мгновенно рассыпались по траве в разные стороны. Одного из них мне удалось придавить ногой и успеть взять в руки. Он вырвался и ошалело попрыгал к речке, оставив на перчатках липкую слизь. Второй оказался меньше и слабей. Его я и надел на крючок.

Рано утром мой шнур был туго натянут. Попробовал подтянуть, а он — ни с места. «Наверное, зацепился за корягу» — подумал я и потянул сильней. В мгновение сом шумно вывернулся на поверхность воды, показал себя во весь рост и снова ушел в глубину. Стало ясно, что один я с ним не справлюсь. Мимо проходило стадо коров, и я позвал пастуха на помощь.

— Здоровый чертяка! — удивился тот. — Один не донесешь. Придется подождать попутку…

Но я ждать не стал. Взвалил сома на плечи, он бил меня хвостом по пяткам, мешая двигаться, но я упорно правился к дороге, где одна из машин тормознула, и меня подвезли домой.

Такого сюрприза от меня мама не ожидала. Она разрубила сома на куски и добрую половину, гордясь мной, раздала соседям. Охотиться же на сомов я больше не стал. Слишком неприятна была наживка.

 

Ежевика на… вербе

 

— Завтра идем рубить деревий (тысячелистник. — Авт.). Только встаем без хныканья! — предупредила мама с вечера.

— Зачем ты так?! — обиделся я.

И утром поднялся первым. Оделся и жду, пока она соберется. Мне хочется, чтобы мама пожалела о сказанном вчера. Но она уже обо всем забыла. Улыбается, похваливает меня. Вручает бидончик с водой, и мы выходим из дома.

Темно. Путь длинный. Каждый кустик кажется затаившимся зверем. Рассвет встречаем у самого леса. Любимую мамину поляну находим сразу. Деревий на ней стоял стеной — высокий и ветвистый.

— Такого ни в одном году не было! — радуется мама.

Не отдохнув, начинаем работать. Мама деревий рубит, а я складываю его в рядочки, чтобы потом связать в снопы.

К обеду мама прикинула: деревия нарублено не меньше, чем на воз. И мы идем к Дону. Ополаскиваемся и падаем в тенечке на зеленую травку.

Тишина. Войны как и не было.

— Сколько здесь пролито крови! — вздыхает мама. — Немцы на горе, а наши — внизу. Какую силу надо было иметь, чтобы выкурить их оттуда! Может, в таком же неравном бою погиб и наш папа?..

Мама смахивает слезу, и мы идем на свою поляну. По дороге встречаем поваленную сухую вербу, увитую кистями спелой ежевики, и наполняем ею бидончик за считанные минуты. Вяжем деревий в снопы и, радуясь удачам дня, отправляемся домой.

Да только радость наша была короткой. На следующий день мы приехали за снопами, а их на месте уже не было.

 

Ты меня подождешь?

 

В воскресный день пришла проведать маму одиноко проживающая в соседнем селе ее тетя и с первых слов стала винить себя, что этого не сделала раньше.

— Только было соберусь, а оно что-нибудь тут же и помешает. Как твои дела?

— По-разному. То лучше, то хуже…

— Беда. Что наделала проклятая война!

— Разве я одна такая?

— То-то и оно. Горюшка хлебнула каждая семья. Я пришла помочь тебе в доме, во дворе или в огороде…

— Спасибо. Вы хотя бы у нас отдохнули от колхозной фермы и домашних хлопот. Я потом как-нибудь сама…

— Извини, но я и минуты не могу сидеть без дела…

Тетя вышла в огород и за какой-то час прополола всю картошку, а заодно — кукурузу и тыкву. С меня стянула и постирала штаны и рубашку. А к вечеру объявила, что хочет у нас переночевать, чтобы вволю наговориться с племянницей. Маму это обрадовало. Она даже встала и прошлась по комнате.

А ночью ей снова стало плохо. Я кинулся бежать за фельдшером, но бабушка сказала:

— На улице темно, бродячие собаки. Давай лучше схожу я, — и в растерянных чувствах спросила у мамы: — Ты меня подождешь?

— Куда же я денусь? — с трудом улыбнулась мама.

Впереди у нас была бессонная ночь.

 

Маленькая кормилица

 

У знакомой бабушки за пуховый платок мама выменяла козочку. Я погладил ее по спине, а она лизнула мою руку. Назвали мы ее Белочкой и поместили в чулане с одним окошком.

— Темновато, конечно, — сказала мама, — но другого угла у нас нет.

В зиму Белочка привела нам двух козляток. Двух беленьких сестричек. Жалея малышей, мама забрала их в дом. Белочку впускала только для того, чтобы она их покормила.

Растут козлята быстро и становятся неуловимыми. Бегают, прыгают, соскакивают на стул, со стула — на стол. Сломали маме цветок. А она даже лозинкой им не пригрозила.

Белочка стала такой родной, что без мамы — никуда. Мама к колодцу или в магазин идет — и она следом.

Молоко у Белочки жирное, вкусное. Мама на нем готовит пшенные супы и каши, печет оладьи. Самое главное, что, ложась спать, мы теперь не думаем, что будем есть завтра.

А соседи как-то в разговоре сказали, что будто бы с нас будут брать за козочку налог. Мама переживает и этому верить не хочет.

 

Колоски

 

Дело с хлебом сложилось, в конце концов, неважно. Наши радужные надежды растаяли как дым. Собранного урожая хватило только на выдачу колхозникам аванса да на посевной запас. Основная часть урожая, по словам взрослых, ушла государству в счет выполнения дополнительного плана.

И мы снова идем на сбор колосков. Колючая стерня обжигает босые ноги. Солнце палит нещадно. А колосков находим мало.

И вдруг перед нами полоска нескошенной пшеницы с поникшими до земли тяжелыми колосьями. Мы падаем на колени и в таком положении спешим наполнить свои холщовые сумки. И не замечаем подъехавшего к нам верхом на лошади объездчика — жесткого и несговорчивого человека. Окинув нас строгим взглядом и демонстративно поиграв махровым кнутом, спрашивает:

— Кто вам разрешил трогать колхозное добро?

Мы молчим, только искоса на него поглядываем. Потом нескоро отвечаем:

— Мы же, дядечка, не воруем. Это же наш хлеб. Через день-два его припашут…

— Марш отседа, пока не поздно! — не слыша нас, заорал объездчик и со злостью щелкнул кнутом.

Мы делаем вид, что нам не страшно. Поднимаемся и не спеша идем домой. А он еще долго с ненавистью смотрит нам вслед.

— Это еще хорошо, — сказала мама. — Мог бы вытряхнуть ваши колоски на землю.

 

Кулаки чешутся

 

Кизяки — не самое лучшее топливо, которым мы вынуждены пользоваться, но деваться некуда, надо заготавливать. Тем более что дело с деревиём у нас не сложилось.

На скотный двор мы пришли, когда уже были размечены делянки и многие начали их разрабатывать. Наша оказалась у порога воловни, что облегчало решение задачи.

Мы планировали с мамой, что она будет выкапывать кизяки, а я буду их выносить во двор и укладывать для просушки в пирамидки. Но мама стала так быстро уставать, что мне приходится все делать одному.

Люди управились за день-два, а мы провозились целую неделю. Они уже развезли сухие кизяки по домам, а нам бригадир по-прежнему подводы не дает. И мама снова в плохом настроении. А у меня кулаки чешутся. Что за люди эти бригадиры!

 

Я буду учиться!

 

К нам пришла молодая красивая учительница и ласково спросила меня:

— В школу хочешь?

— Хочу!

— Молодец! Сколько тебе лет?

— Семь.

— Я вношу тебя в список учеников своего первого класса. Меня зовут Анна Романовна.

— Спасибо, Анна Романовна! — радостно засветились глаза у мамы. — Он и читать, и писать уже умеет…

— Молодец! В школе еще многому и многому научится. И петь, и рисовать… Любишь рисовать?

— Люблю. Только не на чем…

— Залечим раны войны — будут у нас и новая школа, и книги, и тетради. Все будет! — заверила Анна Романовна.

— Хочется надеяться! — тихо поддержала ее мама.

— Первого сентября ждем! — помахала мне рукой учительница.

Мама обняла меня крепко-крепко.

— Даже не верится, сынок…

 

Мельничек-ветрячок

 

Сидим мы как-то раз со сторожем огородов, радуясь осеннему солнышку. Он — на специально сделанном для себя ослинце-скамеечке, а я — на перевернутой плетеной корзине. В руках у него складной ножичек, и он им что-то увлеченно стружит.

— Хочу над нашей конторкой повесить маленький мельничек-ветрячок. Чтобы видать было, откуда ветер дует, — пояснил он. — Может, и тебе что-нибудь сделать?

— Сделайте! — обрадовался я.

— А что бы ты хотел?

— У меня сломались лыжи. А скоро зима…

— Сломались обе, что ли?

— Одна целая.

— Принеси ее, и я сделаю точно такую же.

Через неделю я был несказанно рад, увидев лыжи, приставленные к стенке конторы.

— Нравятся? — спросил сторож, улыбаясь.

— Еще бы! Что я могу сделать вам за это? Может, выкопать свеклу или собрать тыкву в огороде?

— Ничего мне не надо.

И тут я вспомнил про бутылку самогона, которую мне украдкой сунула в сумку одна из огородниц в день маминого праздника. Я ее дома припрятал и теперь принес сторожу. Но он от нее категорически отказался.

— Я глубоко уважаю твою маму и ничего подобного позволить себе не могу, — сказал он.

Мне стало так стыдно, что я не знал, что делать. Наконец, сказал спасибо и попросил ничего не говорить маме.

— Конечно, конечно, — повторял он, улыбаясь.

 

И стыдно, и обидно

 

Печально глядя на наш пустынный двор, мама тяжко вздохнула:

— Как в той поговорке: ни кола ни двора. Даже плохонького туалета нет.

Я промолчал. Хотя мне тоже было и обидно, и стыдно. Решение пришло неожиданно. Как только покроется льдом озеро, я накошу камыша и из него сделаю туалет.

Тяжелые снопы помогли мне перенести к дому мои друзья, вышедшие кататься на коньках. Мне оставалось в лесу срубить несколько кольев и прожилин. На обратном пути, не заметив в вершине озера полыньи, я оказался по пояс в воде.

Ночь прошла в жару. А утром с температурой меня отвезли в больницу.

 

Холодные печи

 

У нас в доме холодно, а в школе еще холодней. Сидим за партами кто в чем, не снимая верхней одежды. Хукаем на озябшие руки. Анна Романовна снимает с себя перчатки и передает девчонкам на переднюю парту.

— Согрейтесь хоть немного.

В класс входит техничка, с порога извиняется за холодные печи и предлагает сходить на бригадный двор, чтобы принести оттуда хоть какое-нибудь топливо. Анна Романовна заколебалась, отпускать нас или нет, а потом встала и пошла вместе с нами.

На дворе снега по колено. Идем гуськом, с трудом пробивая себе дорогу. И ничего подходящего на бригадном дворе не находим, кроме мерзлой соломы. Стряхнув с нее лед, охапками несем в школу. Прогорела она, как порох, не оставив ни огня, ни дыма.

Через день по срочному распоряжению председателя колхоза нам привезли из леса полные сани дубовых дров, быстро порезали на поленья и сложили под навес.

Первой свою радость выразила техничка:

— Скажите, ребятки, спасибо Анне Романовне. Это она похлопотала.

 

Ночная гостья

 

Откуда начинала день и сколько прошла, она не помнит. Название сел и хуторов, которые оставляла позади, никакого значения для нее не имели. Рассудок подавляло ощущение голода и усталости.

У нашего дома оказалась в полночь, в самый разгул разбушевавшейся метели. Стук в окно и ее слабый голос тонули в диком завывании ветра. Прислушавшись, мама открыла дверь.

У порога стояла плохо одетая пожилая женщина. В руках у нее была суковатая палка от собак да за плечами — истертая котомка. Мама узнала в ней бабушку, которая просилась на ночевку в эту же пору год назад.

— Проходите. Раздевайтесь. Я вас с дороги накормлю чем-нибудь горячим.

— Спасибо вам, добрые люди. Я в самом деле с утра ничего не ела. В обед собиралась перекусить сухариком, да руки так застыли, что не могла развязать торбу. Дошла до вашего дома и знала, что вы откроете. Спасибо вам большое! Да хранит вас с сыночком Господь от всяких бед и несчастий.

— Трудная у вас жизнь, — посочувствовала ей мама. — Вы не думали о доме престарелых?

— Думала. Конечно, думала. Райсобес даже ходатайство на меня подавал. Да только туда в первую очередь принимают тех, кто уже ходить не может. А я-то еще бегаю, — натянуто улыбнулась она.

Сквозь сон я слышал, как мама стелила ей на печке, а она, радуясь, говорила, что ее кости давно не знают такой привилегии и слава Богу, что оказалась у добрых людей.

Утром я проснулся, когда ночной гостьи уже не было. На дворе после метели стояла удивительная тишина и ярко светило солнце.

 

У быка на рогах

 

После осеннего «купанья» в полынье у меня стали воспаляться бронхи. Стоит потному побыть на сквозняке, как я уже готов. По чьему-то совету мама решила лечить меня сурчиным жиром. Я сначала заупрямился, а потом вместе с ней пошел на базар.

— Ого-го, какой! — удивилась мама. — Свободного места нет.

Под раскидистой ветлой, прислонясь к стволу, окруженный детворой и взрослыми, играл слепой музыкант. Был он низко стрижен, но небрит. Глаза закрывали темные очки. Голова мягко двигалась в такт музыке.

Слушая, я стоял как вкопанный. Подождав, мама сказала:

— Ладно, слушай, а я пойду искать сама. Только ты никуда не уходи. Иначе в этом людском море мы потеряемся.

Музыканту принесли бутылку холодного напитка. Он пил его жадно и долго. Затем освободился от ремней гармошки и отставил ее в сторону.

— Надо хоть чуточку отдохнуть, ребята, — вытер он потный лоб широкой ладонью и прилег.

В нескольких метрах на одном из возов торговали игрушками, и меня к ним потянуло. На пути возле арб стояли и лежали быки, отмахиваясь хвостами от назойливых насекомых. Я старался пройти осторожно, но один из них мотнул головой и рогом поддел меня под брючный поясок. Поясок лопнул, и мои брюки разошлись.

Появилась мама, сузила глаза и сквозь зубы процедила:

— Я же тебе говорила! Вечно не слушаешь!

На людях наказывать не стала, а дома всыпала по полной.

 

Нежданно-негаданно

 

У нас — радость! Мама со своим звеном огородниц по итогам года заняла первое место в районе. Ей присудили денежную премию и телочку. Зная, что держать ее у нас негде, решили построить для нее за счет колхоза еще и сарайчик. От таких чествований мама устала больше, чем от работы.

Трудовую победу решили коллективно отметить на рабочем месте, то есть на огородах. На столах была уха и жареная рыба, которую сами же поймали неподалеку в озерке, а также много вареных, жареных и фаршированных мясом и кашей овощей. В центре красовались солидные графины самогона самого высокого домашнего качества.

Перед застольем председатель колхоза назвал наших мам труженицами, у которых золотые руки и добрые сердца. И в шутку добавил, что попробует перетащить на работу из соседних сел лучших мужиков, чтобы выдать замуж всех одиноких. И, наверное, сам не ожидал, что вызовет столько аплодисментов. По сердцу женщинам пришлось и его сообщение о том, что колхоз, наконец-то, заложил фундамент нового детского садика.

А потом до самой ночи были песни и пляски под баян и гармошку.

Такой веселой и счастливой, как в этот день, я еще не видел маму.

 

Бабушкино преображение

 

В яркий солнечный день к нам подъехала двуколка. Остановилась в отдалении от дома у клена. С нее сошла богато одетая женщина. Немного постояла, огляделась вокруг, ей подали небольшой баул, и она ступила на заросшую полынком дорожку.

Мама решила, что к ней приехало начальство, и вышла навстречу. Увидев гостью, она кинулась к ней и под руку ввела в дом. Только теперь и я узнал в этой женщине бабушку, которая не однажды ночевала у нас в непогоду. Но в моем сознании никак не укладывалось то, что я знал о ней как о нищей, и то, что сейчас видел перед собой.

Неумело открыв баул, бабушка начала вынимать подарки. Маме — туфли на высоком каблуке, красивый платок и дорогую скатерть, а мне — ботинки, пахнущие краской, и томик «Приключений Тома Сойера».

За чаем она рассказала, что у нее была богатая тетя, которая бедную племянницу не замечала, а перед смертью поняла, что ей, кроме нее, некому передать свое наследство. Так на бабушкину голову упала манна небесная.

— Я отремонтировала свой ветхий домишко, сменила мебель, приоделась и о доме престарелых теперь не думаю. Наоборот, хочу пригласить к себе давно знакомую бедную женщину. Вдвоем будет веселей.

Слушал я и не верил, что все это происходит в нашей сегодняшней жизни. Как в сказке, где всегда побеждает добро.

 

Чертики в глазах

 

По селу сначала шепотком, а потом в открытую прошел разговор о том, что бригадир комплексной бригады, который долгое время угнетал маму, якобы проворовался и что его будут судить. Факты подтвердились, и на него завели уголовное дело.

Председатель колхоза, зная, что у него больная жена и малые дети, пытался как-то повлиять на ситуацию. Не то чтобы совсем избавить его от наказания, а хотя бы снизить срок или взять на поруки. Но слишком глубоко залез тот в колхозный карман, чтобы можно было его выручить. Бригадир свою вину признал, и ему дали три года тюремного заключения в трудовых лагерях.

Мне показалось странным, что мама отнеслась к этому случаю снисходительно и даже сочувственно.

— Несчастный человек, — сказала она о бригадире.

А осенью случайно встретила его жену и, ни о чем не расспрашивая, предложила с тележкой прийти на огороды и набрать для засолки овощей. Уходя, повторила:

— Обязательно придите!

Я спросил у мамы:

— Не кажется ли тебе, что ты слишком добра к нему, а он как к тебе относился?

— Ни она, ни ее дети ни в чем не виноваты, — ответила мама, уходя на работу. Остановилась и, увидев в моих глазах чертики, добавила: — Не смей ее когда-либо обидеть хоть единым словом!

И я еще долго думал о случившемся, не в силах даже мысленно отказаться от своего мнения.

 

Пожар на ферме

 

В колхозе сгорела молочная ферма. Огонь слизал соломенную крышу мгновенно. Из полутора сотен коров двух спасти не удалось. Тушили своими силами. Пожарка из района приехала, когда догорали последние головешки.

Участковый милиционер и группа активистов пытались по горячим следам установить причину возгорания, но их усилия были тщетны. Кроме предположения о непотушенном окурке, ничего нового не прибавилось.

Пока стояло тепло, коровы находились в выгульном дворе. А когда похолодало и пошел первый снег, их раздали по дворам колхозникам. Строителям было поручено восстановить коровник не более чем за две недели.

Нашлось дело и для нас, отчаянной братвы, первой прибежавшей на пожар и участвовавшей в его тушении. Теперь мы взялись перед началом штукатурки на стены набивать деревянные планки. Работа несложная, но увлекательная. К тому же за нее нам каждый день начисляли по трудодню.

Ферма у председателя — на первом месте. Общаясь с людьми, он делится с ними новостями и планами. В эти дни ему пришла мысль о создании в колхозе своей пожарной службы. И, видимо, неслучайно он провел с нами беседу о важности этой профессии.

 

Самый лучший скворечник

 

Накануне весны в школу пришел парторг колхоза и объявил о проведении конкурса на изготовление лучшего скворечника, который, как образец, будет вывешен на одной из яблонь школьного двора. Победителя ждет приз — литровая банка меда и набор цветных карандашей. В условиях конкурса подчеркивалось, что изделие каждый готовит без чьей-либо помощи и предоставляет на суд комиссии не позже 28 февраля.

Конкурс проходил вяло. Лишь изредка собирались девчонки и, говоря о скворечниках, похохатывали. Ребята совсем не показывали активности, но по их лицам было видно, что они ждут результатов и надеются на победу.

А победительницей оказалась тихая и скромная девчонка, у которой папа тоже погиб на фронте. Не имея подходящего материала, она использовала стенки почтовых посылок, склеивая их для утепления по две и оставляя между ними воздушное пространство.

Вокруг летка нарисовала глаза, брови и смешной нос. Скворечник получился легким, прочным и привлекательным. Анна Романовна была рада за нее и очень довольна тем, что в конкурсе принял участие весь класс, раздав свои скворечники друзьям и знакомым.

 

Порвал новые брюки

 

Во время поздне-вечерней игры «Партизаны» мне пришло в голову спрятаться от «неприятеля» за стожком сена, огороженном колючей проволокой. Только уселся, слышу стук калитки, шорох шагов и вижу перед собой человека.

— Ты что здесь делаешь? — строго спрашивает он и больно хватает меня за ухо. — Вылазь отсюда!

— Ничего я не делаю, — объясняю ему. — Мы играем. Вылезу, только отпустите ухо. Больно же!

Он отпустил, а я не могу пролезть под проволокой. Держит она меня за штанину.

Тут появились ребята. Окружили мужика, требуют меня не бить и сейчас же отпустить.

— А я его не держу. Нашли где игры устраивать!

— Что такого! Что мы плохого вам сделали? — ребята подступили к нему ближе, и он тут же скрылся за калиткой.

А я в спешке дернулся и порвал свои новые брюки, которые мне пошила мама из темного рубчика, сохранив его в годы, пока я подрастал. Отвесив мне легкий подзатыльник, она сказала:

— Чтобы этого больше не было! Дырочку я заштопаю. Будешь ходить в этих брюках только в школу. Еще одни сошью из домотканого полотна. Для игр и рыбалки. Покрашу отваром жостера, и все будут узнавать тебя издалека.

Хорошо, что мамы долго не сердятся!

 

Жить своим умом

 

Иногда мама называет меня ненормальным. Вот и сейчас, когда я задал ей неожиданный вопрос, она вновь повторила это обидное слово. Меня интересовало, почему руководители страны позволяют своим подчиненным, таким, например, как наш бригадир или лесник, унижать и оскорблять людей?

Этот вопрос я сначала задал учительнице Анне Романовне, но она отвечать не стала, дескать, это не по теме урока. Теперь жду, что скажет мама. Она долго думала, а потом заявила:

— В наше время таких вопросов не задают, потому что на них нет прямых ответов. А иногда это чревато и серьезными последствиями…

— Как же так? — не унимался я. — Каждый день по радио на всю страну говорят о заботе и внимании к человеку, а на деле…

— Не надо спешить с выводами. Поживешь — на многое посмотришь другими глазами. Главное, сынок, — жить своим умом и своим трудом. Чтобы потом не на кого было сваливать вину. У тебя в школе все складывается неплохо. Ты хорошо учишься, тебя избрали старостой класса, записали во Всесоюзный пионерский лагерь… Чего тебе еще надо?

Никогда так откровенно со мной не разговаривала мама. И я всерьез задумался о сказанном.

 

Зимний чернотроп

 

Зима под конец лютует бесснежно. На дворе — чернотроп. Какая-то не наша зима. С телеграфных проводов замертво падают птицы. В доме согреться невозможно. Особенно в ветреные дни. Ложимся спать и встаем в верхней одежде, выбираясь по утрам из-под кучи домашнего старья.

Лед на Дону так толст и крепок, что выдерживает не только груженые возы и машины, но и тяжелые гусеничные тракторы.

В начале февраля заявили о себе первые оттепели. Начали «загораться» озера. Это значит, что рыбе не хватает воздуха, и она задыхается. Пользуясь случаем, вездесущие люди черпают ее из прорубей ведрами.

И мне захотелось побывать на озерах. Но людей там уже не было. Просторные проруби затягивало тонким ледком. Крупная рыба не всплывала. Один лишь малек подходил к поверхности воды. А вокруг прорубей в результате ночных бдений его валялось видимо-невидимо. Самых крупных я собрал и принес домой.

Мама иронически посмотрела на рыбок и почти пропела:

— Поразительный улов! Ничего не скажешь!

А потом — серьезно:

— Какая стыдоба! Какой позор! Головой, а не чем-то другим надо думать! — Немного помолчав, продолжала: — На озере в замор рыбы был? Был. Домой несчастную приносил? Приносил. Значит, ты браконьер! Нам нужна такая слава?

После таких слов я не знал, что сказать, и молчал как рыба.

 

Хирургическое вмешательство

 

После весеннего половодья Дон вошел в берега, дороги просохли, и ребята постарше меня решили открыть рыбацкий сезон. За ними увязался и я.

Места на песчаном плесе хватило всем. Я свой маленький перемет размотал и закинул первым — и первым поймал двух крупных чехоней.

— Глянь, какой! — позавидовал мне рыженький мальчик, который, нервничая, никак не мог размотать свою запутанную снасть.

Я отвлекся, помог ему и, вернувшись, снова вытащил двух рыб. День обещал быть удачным. Но случилось неожиданное.

При очередном забросе перемет прошел у меня за ухом с ощущением колючей проволоки, и один из крючков вонзился в хрящ. Сбежались ребята, сочувствуют, а ничего сделать не могут.

На плесе появился велосипедист. Посмотрев на мое ухо, с улыбкой сказал:

— Ничего страшного нет. Секунду потерпишь — и я его вытащу.

И ждет моего ответа. Получив согласие, вынимает из велосипедной кобуры плоскогубцы, пузыречек йода и велит ложиться на живот, а ребят просит сесть на спину, чтобы я не дернулся. Аккуратно откусывает вышедшее наружу цевье и, крепко ухватив ушко, мгновенно выдергивает «занозу».

— А теперь беги в больницу. Там тебе сделают укол от столбняка. Это — обязательно!

И не назвал даже своего имени-отчества. А я так хотел поблагодарить его за смелую помощь.

 

Растревоженный улей

 

Весть о том, что председателя колхоза переводят в район на более высокую должность, облетела село мгновенно, но встречена была по-разному. Одни радовались его росту, ни о чем другом не задумываясь, другие жалели, что уходит человек, который мог бы сделать для колхоза еще много хорошего.

Были и такие, которые, философствуя, говорили, что своего закона наперед не поставишь, мол, начальству видней, где человек принесет больше пользы людям. Самые упрямые и принципиальные ходили в райком партии с требованием отменить свое решение: мы, дескать, за председателя голосовали, а вы забираете его без спросу. С ними побеседовали, против их доводов не возражали, но получилось так, что люди пришли в райком с одним мнением, а ушли — с другим.

Маме тоже не хотелось смены колхозного руководства, но она понимала, что пришло время энергичных молодых людей и что за ними будущее, и чувство протеста в себе глушила.

Исполнение обязанностей председателя колхоза временно возложили на опытного агронома и попросили к отчетно-выборному собранию подготовить список возможных кандидатур на должность руководителя колхоза. Среди других в нем была и фамилия мамы. Но она отказалась даже обсуждать этот вопрос.

Колхоз продолжал жить растревоженным ульем.

 

Школьный субботник

 

Анна Романовна не скрывала радости, что мы всем классом зажглись желанием провести субботник по утеплению школьных окон и дверей.

— Вижу, вижу — не забыли зиму прошлого года! — обнимала она нас поочередно. — Правильно! Сделаем тепло своими руками!

В восторге была и техничка тетя Гаша с настоящим именем Галина Петровна. Она стала в этот день главным организатором «наших побед». Заранее приготовила на муке и сыром яичном белке замазку. Видя, что она сильно прилипает к рукам, сходила на колхозный склад за стаканом подсолнечного масла. Откуда-то притащила кучу старых газет. То есть мы пришли на готовое.

Ребята с первых минут занялись дверями, а девчонки — окнами. Там, где они не могли дотянуться до верхней части высоких проемов, это делала Галина Петровна. Анна Романовна занималась нарезкой узких газетных полосок и не уставала рассказывать разные житейские истории.

В это время подъехал посыльный сельсовета и передал телеграмму о том, что у Анны Романовны заболела мама, проживающая в отдаленном районе, и что она просит дочь приехать домой.

Наступила тревожная тишина, Анна Романовна, стараясь не показывать свое волнение и расстройство, засобиралась в дорогу. А нам так хотелось в этот час чем-то помочь своей любимой учительнице.

 

Точка притяжения

 

Откуда не глянешь на нашу церковь — с луга или с поля, — она хорошо видна отовсюду. Красавица! Словно игрушка точеная. Издали не видно, сколько шрапнельных отметин нанесла ей война. Старенькие бабушки верят, что когда-нибудь ее отремонтируют и она будет служить. Не зря, мол, Сталин назвал в войну своих соотечественников братьями и сестрами.

Чуть ли не с пеленок это место для нас — точка постоянного притяжения. Здесь мы собираемся поговорить и помечтать о будущем. Поиграть в какую-нибудь занимательную игру. Терпеливо подождать, когда с поля на склад повезут арбузы. Или потревожить на карнизах крикливых разбойниц-сорок, выдергивающих на наших огородах первые кукурузные росточки.

Ближе и дороже этого места, кроме школы и родного дома, для каждого из нас пока не существует.

 

Эпилог

 

Пережив военное и послевоенное лихолетье, мальчик вырос и тоже стал папой. А потом — и дедушкой. Поиски могилы отца привели его на Орловщину, где он впервые поклонился праху родного человека, покоящегося в братской могиле.

Факт смерти неопровержим. Казалось бы, теперь чувство ожидания отца у сына должно было исчезнуть. Но возможно ли это, когда внуки в локальных войнах повторяют его судьбу, безнадежно ожидая с фронта своих отцов?

Дедушка любит ребят и пишет для них книжки. Деревья, рыбы, зверьки у него разговаривают, любят, дружат и ссорятся. И всегда мирятся.

 

---

Иван Михайлович Абросимский родился в 1940 году в селе Бычок Петропавловского района Воронежской области. Окончил отделение журналистики Воронежского государственного университета. 48 лет проработал в печати, в том числе около 40 лет — главным редактором богучарской районной газеты «Сельская новь». Публиковался в региональной печати, в коллективных сборниках. Автор книг стихов и прозы «Иду навстречу», «Голос сердца», «Энергия света и добра», «Грани», «Горними дорогами», «Александр Кищенко: жизнь и творчество» и других. Заслуженный работник культуры РФ. Член Союза журналистов России. Живет в Богучаре.