ЗВЕРИНОЕ СЕРДЦЕ

 

Рассказы о животных всегда были любимы читателями — и в России, и за рубежом. Этот жанр прозы весьма труден, поскольку автору важно знать предмет досконально, чувствовать звериную душу, понимать переливы чувств наших братьев меньших. Когда писатель самозабвенно погружен в подобную стихию переживаний, действий и коллизий, а собственно литературные законы являются для него творческим обыкновением, художественный результат его труда остается в истории словесности и перетекает из эпохи в эпоху: дед читает историю о звериной жизни внуку, тот вкладывает книгу в руки своему сыну. Вот зримое свидетельство свободы таких рассказов от разрушительного влияния времени.

В хитросплетениях сюжета уже изначально заложено стремление автора донести до читателя детали неизведанного им мира в полноте. Пожалуй, это библейская полнота — ведь человек меняется, а зверь в своих чувственных основаниях остается прежним, хотя появляются новые опасности, и природа, увы, теряет свой прежний облик.

Понимая именно так литературу о животных, мы приближаемся и к человеческому тайному содержанию, узнаем многое о том, каким был создан творцом человек. Потому что животный мир когда-то был ему послушен и внятен, и печать той древности сохранилась в сердце зверя. Именно сердце этого жителя леса или города становится той мерой, которой мы можем поверять свою жизнь. В таком духовном сравнении нам наглядно видно, каким стал человек сегодня, что им потеряно порой безвозвратно. Перед нашим внутренним взором предстает картина и собственного нашего существования. Слезы любви и жалости, горький стыд иной раз охватывает маленького и взрослого читателя, перелистывающего страницы повествования о животных — собаки, птицы, рыси…

Камиль Зиганшин в современной русской литературе, наверное, лучше всех пишет в упомянутом жанре. Его пейзажи и происшествия, весь окружающий главных героев мир чрезвычайно нагляден. Слова, лежащие на бумаге, становятся видимой действительностью — яркой, выразительной, динамичной. Кажется, автор сначала наблюдает и только потом «рисует» схваченное внимательным глазом. А читатель идет за повествователем, в свою очередь, являясь теперь соглядатаем.

Бытует мнение, что у зверей нет души, вместо нее — набор рефлексов. Видимо, тут сказывается как атеизм говорящего, так и сухость его ума, а подчас — скрытая жестокость. Зверь — это не кусок камня, а средоточие эмоций и носитель основ нравственного начала, причем неповрежденных основ. Он может быть благодарен, мстителен, отходчив, памятлив на предательство — и еще много иных качеств таится в особой душе представителя загадочного царства животных. В незапамятные времена человек подверг сомнению дары, которые были даны ему Богом, и теперь часто не знает, где добро, а где зло. Вот почему с такой искренней жаждой духовной твердости читаются книги о наших братьях меньших.

В повести Камиля Зиганшина о рыси по имени Боцман поведение человека двойственно. Есть «правильный» охотник и «неправильный», если судить по совести и правде. А сам сюжет пронизан замечательно точным чувством справедливости, носителем которого оказывается красивый, сильный и смелый лесной зверь.

Беды обрушиваются на Боцмана с двух сторон: природная стихия лишает его силы, и человек подло губит его. Примечательно, что к природе читатель не испытывает неприязни — ведь рысь все-таки ее часть. А вот человеческие поступки отчетливо предстают на страницах повести в низости и в доброте. Такая скрытая авторская посылка воспитывает читателя, хотя сегодня — в координатах современной демонической культуры — это может показаться утопией.

История рыси приоткрывает душу лесного зверя и, будто оптическое стекло, позволяет нам увидеть свои тайники — не проявленную до срока способность быть щедрым, искренним, благородным. И наравне с жизнью ценить собственное достоинство.

 

Вячеслав ЛЮТЫЙ

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

Изящные косули, спасаясь от въедливых кровососов, легкими скачками взбирались по уступам на гору. Они искали продуваемую площадку для отдыха. Внизу тускло серебрились в отсветах дотлевавшего заката пенные бороды речных порогов.

Одна из каменистых террас, поросшая кустиками голубики, приглянулась старой оленухе. Косули остановились, осмотрелись, процеживая трепетными ноздрями струйки воздуха. Уверившись, что опасности нет, первым улегся беспечный молодняк. Оленуха, поджав под себя ноги, легла последней.

Пережевывая бесконечную жвачку, животные то и дело настораживали длинные уши, вслушиваясь в таинственные шорохи. Однако усталые веки все чаще прикрывали выразительные глаза. Вскоре табунок чутко спал.

Рослый, мощного сложения самец рыси, прозванный окрестными звероловами за пышные бакенбарды на щеках Боцманом, давно наблюдал за оленями и теперь бесшумной тенью соскользнул по склону на террасу.

Кот уже примерялся к прыжку, как вдруг лапами ощутил необычное подрагивание горы и услышал нарастающий гул. Косули вскочили, заметались по площадке с тревожным сиплым блеянием.

То ли порыв ветра, то ли всесокрушающее время подточили зыбкое равновесие: чудом державшаяся на гребне отрога каменная громада качнулась и покатилась вниз, дробясь о скальные лбы, увлекая за собой новые глыбы вперемежку со срезанными стволами деревьев.

Боцман шарахнулся было в сторону, но край лавины зацепил его и швырнул в нарастающий грохот вслед за окровавленной тушей оленухи…

Камнепад, дымясь серым облаком пыли, достиг подножия горы, и, слизнув прибрежные вязы, затих ощетинившимся валом на середине реки.

Полуживой, оглушенный кот, придавленный добела ошкуренной лесиной к груде обвальной мешанины, лежал, не имея возможности пошевелиться — даже вдох причинял невыносимую боль. Под ним многоголосо шумел речной поток. Надежд на спасение не было.

Под утро речная долина заклубилась быстро густеющим туманом, и через пару часов волнистая мгла поглотила все вокруг. Но когда, наконец, ближе к полудню сквозь туман расплывчатым пятном робко обозначилось солнце, просочившееся тепло растревожило, всколыхнуло молочную толщу, и промозглая муть зашевелилась, поползла мохнатыми космами по лесистым склонам, тая на глазах. Вскоре солнечные лучи начисто вымели долину.

Припекало. Временами к израненному зверю возвращалось сознание, и тогда начинала мучить жажда. Вода шумела прямо под ним, но была недосягаема. Вечерняя прохлада только усилила страдания — на запах крови отовсюду со звоном слетались полчища комаров и мошки. Кот оказался погребенным под этой шелестящей крылатой массой. Тысячи безжалостных хоботков протискивались сквозь густую шерсть и впивались в его кожу. И без того измочаленное камнями тело превратилось в сгусток пронзительной боли и жгучей чесотки.

Задыхаясь от набившихся в нос и пасть насекомых, Боцман заходился в приступах раздирающего кашля. Ему еще повезло, что язык обвала вынес его на середину реки: в сыром прибрежном лесу, где сосущей твари куда больше, он вряд ли пережил бы эту ночь.

Взошедшее светило поубавило кровососов, однако на смену им появились мухи. Они садились на разрывы кожи и, откладывая яйца, подолгу копошились в них. На следующие сутки раны побелели от шевелящихся личинок. Выедая подрагивающие волокна мышц, прожорливые червячки проникали в тело все глубже и глубже. Самые жестокие мучения причиняли личинки, раскормившиеся на расшибленном носу. Щекоча до сумасшествия, они вереницей заползали в ноздри, образуя там живой кляп. Теряя последние силы, кот все реже приходил в себя. В небе выжидающе парили стервятники — коршуны.

…К исходу третьего дня долину накрыли черногрудые тучи. На ходу дозревая, они обрушили на кота потоки живительной влаги. Прохладные струи уменьшили зуд, принесли некоторое облегчение. Пленник, молча превозмогая боль, вывернул голову вбок и в таком неудобном положении жадно ловил драгоценные капли.

Дождь шел всю ночь и все утро. Река вздулась, забурлила, валуны, уступая ее напору, со скрежетом поползли по неподатливому каменистому дну. Высокие буруны уже лизали коту задние лапы. Ужас подступавшей смерти охватил припечатанного к угловатым обломкам пленника.

Вершина ненавистной лесины всплывала вместе с прибывающей водой, и ее тяжелый комель все сильнее плющил грудную клетку. Боцман уже почти испустил дух, когда лесина вдруг всплыла целиком и, вытягиваясь по течению, свезла его с камней на быстрину. Поток подхватил полуживого зверя и понес, то загоняя в пучину, то вышвыривая между коряг и ошкуренных стволов. Давясь и отфыркиваясь, кот ловил редкие мгновения для вдоха.

Впереди показался скалистый прижим с черными сотами промоин. Бедолагу несло прямо на отбойное место, туда, где река бесновалась в мощных водоворотах. Один из них захватил рысь и, прокрутив с десяток раз, затянул в заполненный водой карман. Кот, теряя сознание, отчаянно заскреб острыми когтями по отполированным стенкам и, зацепившись за удачно подвернувшуюся выемку, сумел выбраться на пологий уступ внутри полузатопленного грота.

Долго не мог отдышаться истерзанный зверь. Через полчаса прибывающая вода вновь настигла его и заставила отползти повыше. Здесь Боцман, не торопясь, вылизал раны шершавым мускулистым языком и осмотрелся. В конце мрачного мешка угадывался манящий свет.

Рысь приподнялась и, с трудом переставляя непослушные лапы, побрела по узкому каналу. Шла все уверенней — тьма с каждым шагом становилась все прозрачней, и вскоре Боцман оказался на дне конусообразного провала.

Над ним неумолчно шумела промытая, посвежевшая тайга. Ветер, стряхивая последние капли, уносил взлохмаченные пласты низких туч за гребень отрога. В синие разрывы хлынули веером золотистые снопы.

Блаженно жмурясь, рысь долго грелась и обсыхала на солнцепеке. Затем подкрепилась сновавшими в траве мышами и вновь принялась вылизывать гноящиеся, горящие пульсирующей болью раны.

Инстинкт предков поднял кота на еще слабые лапы и повел к примечательному овражку. Его вытянутое изголовье покрывали роднички с вонючей водой и жирным целебным илом. Грязевые ванны не замедлили сказаться: язвы и раны быстро затягивались нежной кожицей.

Добывал пропитание Боцман тут же, неподалеку от источника. Поначалу довольствовался пташками и мышами. А на третий день ему крупно повезло. Сопровождая взглядом промятый в податливом грунте свежий след, он заметил копошащуюся в кустах енотовидную собаку. Внезапно появившись перед ней, кот так напугал мохнатую толстуху, что та на какое-то время оцепенела. Придя в себя, попыталась бежать, но неловко оступилась на ослизшей колодине и завалилась на бок. Покорившись судьбе, енот сжался в пушистый ком, смиренно ожидая приближающейся смерти.

Отправившись вечером к месту удачной охоты полакомиться остатками добычи, Боцман наткнулся на убежище еще одной собаки. Но та настолько глубоко забилась в отнорок между узловатых, бугристых корней тополя, что была недосягаема для крупного кота. Боцман не растерялся и принялся разрывать землю сверху. Чтобы добраться до своей жертвы, ему пришлось вырыть целый котлован. Когда извлекал дрожащую енотовидную собаку, то обнаружил там еще и вторую — поменьше.

Коту, чтобы насытиться, и одной лишнего было, но он терпеть не мог этих плодовитых чужаков, недавно объявившихся в его владениях, и беспощадно давил их на своей территории.

Уже через неделю после первой грязевой ванны Боцман преобразился, обрел присущий ему лоск. Надо сказать, что он был редким великаном среди своих сородичей и в то же время стремительным, как ветер. В его грозном облике особенно выделялась характерная голова: округлая и короткомордая, рот и глаза в кайме светлых ободков. Слегка вздернутая после схватки с молодым медведем верхняя губа, щетинистые усы и вертикальные темные полосы у переносицы придавали коту свирепое, беспощадное выражение, несколько смягчаемое кокетливыми кисточками черных волос на кончиках подвижных ушей. В мерцающем блеске бронзово-желтых глаз угадывалась дикая и независимая натура.

Мягкий, густо-палевый с серебристым отливом мех украшал рассыпанный по всему телу бурый крап. Передвигалась рысь на длинных, сильных ногах легко и грациозно, но, главное, совершенно бесшумно, что вместе с острым зрением, молниеносной реакцией и острейшими когтями обеспечивало ей неизменный успех в охоте.

Пестрым потоком текла таежная жизнь. Мелькали дни, недели, месяцы. То сытые, то голодные, то солнечные, то пасмурные. Незаметно пришло время долгих ночей, породившее трескучие морозы.

Стылыми, звездными ночами Боцман бродил по лесистым отрогам в поисках пропитания, а с восходом солнца выбирал тихое защищенное от ветров место с хорошим обзором и дремал под едва гревшими лучами светила.

 

Как-то на исходе зимы, когда удлиняющиеся солнечные дни вдохнули первый трепет жизни в оцепеневший в спячке лес и южный берег реки оброс тоненькими сосульками, Боцман застал возле недоеденного им беляка кошку с густыми длинными кисточками на ушах. Возмущенный кот резко зафыркал, что означало: «Как смеешь! Мое!»

Кисточка пригнула шею и отползла. Всем своим видом она как бы говорила: «Я, конечно, виновата. Но я так голодна!»

Боцман еще поворчал для порядка, но гнев его, постепенно слабея, вскоре и вовсе улетучился. Не спеша отрывая куски мяса, он то и дело с интересом поглядывал на незваную гостью. Насытившись, лег поодаль, милостиво разрешив Кисточке доесть зайца. Случай свел их вовремя — наступала пора свадеб.

Любовные утехи настроили кота на беспечный лад, и, когда ветер донес со дна долины чуть различимый звук, похожий на крик человека, он лишь ненадолго навострил уши. Млеющая в ожидании скорой весны тайга и безмятежный пересвист птах быстро заглушили тревогу. Да еще солнце, наконец, стряхнуло с себя прилипший клок тучи и весело засверкало слепящим оком. Однако спутница заволновалась и задвигала ушами.

Ветер дул приближающимся зверобоям в лицо, и имей деревья густой летний наряд, они еще долго продвигались бы незамеченными, но в зимней обнаженности Кисточка заметила какое-то движение в просветах между стволов.

Насторожился и Боцман. Приглядевшись, он увидел, как через разреженный прогал проскочили разношерстные собаки с крутыми баранками хвостов и, молча рыская в подлеске, начали подниматься в гору. Сами по себе собаки пугали не больше, чем годовалые волки, но Боцман знал, что в тайге за ними всегда следует человек с тускло блестящей палкой. Встревоженные кошки побежали вверх, держась крутых склонов.

Поднявшись на перевальную седловину, Боцман остановился, пропуская Кисточку. Отсюда он разглядел людей, карабкающихся за лайками на длинных «лапах». Сначала одного, потом второго, третьего. В руках у каждого поблескивала та самая палка, которой кот страшился больше всего на свете. Он помнил: из нее вылетает и впивается в тело острой болью гром, после чего из раны течет кровь и пропадают силы. Несмотря на то, что двуногие были еще далеко, это воспоминание подстегнуло Боцмана, и он поторопился за Кисточкой.

Тем временем свора вышла на их «горячий» след и, разразившись азартным лаем, ринулась в погоню. Кошки поначалу легко оторвались от преследователей на своих мохнатых лапах-снегоступах, но непривычные к продолжительному бегу, быстро утомились.

Вязкие1, выносливые лайки быстро сокращали разделявшее их расстояние и гнали уже «по-зрячему». Собаки теперь не лаяли, а распаленные видом беглецов, захлебываясь, рыдали от страсти. Боцман знал, что они так же, как и волки, не умеют лазать по деревьям. Ища спасения, кот взлетел на огромную суковатую березу. Изрядно отставшая, задыхающаяся Кисточка, следуя его примеру, тоже взобралась на первое попавшееся дерево.

Набежавшая свора окружила затаившуюся в развилке кошку. Злобный лай зазвучал часто и исступленно. Он нес охотникам весть: «Зверь остановлен, поторопитесь».

Появление запаренных хозяев собаки встретили невообразимыми прыжками и яростным клацаньем клыков на окруженную беглянку. Каждая из них стремилась убедить своего властелина в том, что именно она настигла и загнала свирепо шипящую добычу на развилку дерева и заслуживает в награду самый лучший кусок мяса.

Бежавший впереди охотник с рыжей бородой во все лицо устремил палку на Кисточку. Полыхнул язык пламени, грянул гром. Кошка взвыла от пронзившей грудь боли, рванулась было по стволу выше, но обмякшие лапы судорожно царапали пустоту — она летела вниз.

Боцман, увидев рыжебородого зверобоя, вскинувшего вороненую палку в их сторону, громадным прыжком сиганул на белую перину и под прикрытием густого пихтача ушел незамеченным. Иногда он оглядывался, надеясь увидеть бегущую следом Кисточку, но ему в морду неслись только удары грома. И невдомек было ему, что это добивали его подругу. Удалившись на безопасное расстояние, кот залег в непролазном буреломе в ожидании спутницы, но она так и не появилась. С наступлением ночи рысь, покружив по лесу, вышла к тому месту, где их загнали на деревья, и застыла в немом ужасе.

Лунный свет озарял неестественно вывернутое тело Кисточки — без головы и шкуры. Обнаженные мышцы с желтоватыми отметинами подкожного жира уже прихватило морозом. Вокруг на истоптанном снегу валялись обслюнявленные бумажные трубочки с едким запахом дыма. Они походили на белых, с черными головками, червей.

Боцман несколько минут вглядывался в обезображенную Кисточку. Затем повернул голову в ту сторону, куда ушли люди и собаки. Кот не умел плакать, но его пылающие зеленым огнем глаза застлал влажный туман. Он смертельно возненавидел Рыжебородого, поднявшего на них громовую палку, и противную, тошнотворную вонь от белых «червей» на снегу.

После гибели подруги Боцман как-то сник. Все окружающее казалось ему теперь враждебным и неприветливым. Отрешившись от всего, кот часами угрюмо лежал на снегу. Прежде он так и жил — одиноким, мрачным отшельником, а с Кисточкой успел оттаять, привязаться к нежной спутнице. Но ее так быстро не стало…

Известно, время — лучший лекарь. Мало-помалу пробуждался интерес к жизни и у Боцмана.

В тайгу пришла весна. Из-под ужимающихся и оседающих под лучами ожившего солнца сугробов зазвенели ручьи. Облезли до черноты опушки. Покорствуя напору живительных соков, ветви кедра затопорщились розово-кремовыми свечками, щедро припудренными белой пыльцой. В полдень разомлевший лес источал горьковато-смоляные запахи, от которых сладко кружилась голова.

Однажды после долгой прогулки по гребням кряжей притомившийся Боцман спустился к реке, полной предзакатной тишины, покоя и свежести. Вылизав языком взъерошенную ветвями шерсть и помыв лапами морду, он распластался на теплом стволе поваленной ольхи возле устья ручья, обозначенного широким полукружием разноцветной гальки. Отдыхая, он блаженно жмурился от ласковых переливов нескончаемых водяных бликов.

Пойму заливал свет тлеющего заката. Чуть слышно прошелестела в траве гадюка. Она соскользнула по наклонной каменной плите в воду и, высоко подняв головку, поплыла на другой берег. Выбежал из кустов к реке горностай в бурой летней шубке и принялся жадно лакать воду.

Ни юркий зверек, ни Боцман не видели сквозь отсвечивающие гребешки переката темной спины тайменя. Речной великан живой торпедой пронесся под водой несколько метров и, окатив берег крутой волной, тут же исчез. Вздрогнувший кот оторопело уставился на голый, мокрый речной валун, где только что стоял горностай…

Боцману уже изрядно приелась зайчатина, которой питался последние месяцы, и он решил побаловать себя олениной, но косули никак не попадались: после многоснежной зимы они стали крайне редки. Исходив окрестные распадки и горы, кот все же высмотрел под скалой одного упитанного бычка. Подкрасться к нему из-за окружавших скалу курумников было невозможно — увидит издалека и умчится, играючи, высокими прыжками-дугами.

Зная, что олененок рано или поздно обязательно пойдет к ручью на водопой, кот нашел проход, который ему не миновать. Забравшись на дерево, он затаился среди листвы на толстой ветке. Над головой что-то затрещало. Рысь невольно сжалась, но, подняв глаза, увидела падающий с вершины дерева полусгнивший сук — «ложная тревога».

Прошло часа четыре, а Боцман все еще терпеливо лежал в засаде. Но вот, наконец, послышался едва уловимый стук копытец. Бычок шел осторожно — оберегал от веток молодые, еще покрытые опушенной кожей, вилообразные рожки с тремя небольшими отростками. Рысь стрелой сорвалась с дерева и, обрушившись всей своей массой на кирпично-ржавую спину косули, разом прокусила клыками позвонки. Косуля упала. Тут же попыталась вскочить и, как обычно, умчаться легко и свободно, но только что полные сил мышцы не повиновались.

Полакомившись сочным, парным мясом, Боцман завалился на спину и, лениво разметав на траве лапы, стал кататься с боку на бок, то выгибаясь, то надолго замирая.

После обильной трапезы хотелось пить. Кот оттащил остатки косули под буреломный отвал, почистил о сухостоину когти, с наслаждением потерся о бугристую кору и спустился, наконец, к горному ключу. Заходя в воду, вспугнул маленьких уток-чирков. Те улетели вниз по течению плотной, стремительной стайкой.

Утолив жажду, рысь укрылась от слепней под разлапистой елью. Нежась в ее прохладе, сытая и благодушная, она наблюдала, как вылетают из воды и с причмокиванием ловят насекомых шустрые хариусы, как по вороненой поверхности рассыпаются серебристыми молниями испуганные кем-то мальки. Внезапно откуда-то сверху легкой, прозрачной тенью неслышно соскользнула скопа. Слегка чиркнула по волнистой ряби переката, и в ее крючковатых когтях забился, сверкая перламутром, нерасторопный хариусенок.

Но недолго Боцман пребывал в блаженном состоянии. С того места, где лежала косуля, послышался характерный шум: кто-то явно терзал недоеденную тушу.

Пришлый кот даже не соизволил поднять морды при появлении хозяина добычи, а только глянул исподлобья. Столь дерзкого поведения Боцман не мог стерпеть и яростно зашипел на наглеца. Тот в ответ разинул пасть, обнажив черные выкрошившиеся зубы.

Внимательно разглядев облезлого, с прогнувшейся спиной незнакомца, кот сообразил, что перед ним совершенно дряхлый старик.

Боцман хорошо знал закон тайги — прав сильнейший, но не мог унизить себя дракой с беззубым зверем. Он просто подошел к косуле с другой стороны, и коты, то и дело искоса поглядывая друг на друга, мирно потрапезничали. Вскоре пришелец насытился и, поблагодарив взглядом, удалился, а хозяин примостился подремать на выворотне. В это время к косуле, привлеченный кровавым потаском2, приближался… медведь.

Услышав сквозь сон оглушительный хруст мозговых костей, Боцман поначалу только облизывался, но довольное урчание косолапого обжоры наконец разбудило его. В вспышке слепящего возмущения кот бесстрашно подскочил к грабителю и впился испепеляющим взглядом в крохотные медвежьи глазки. Напружинив лапы, он приготовился биться за свою добычу.

В ответ из широко разверзшейся пасти вырвались низкие громоподобные раскаты. Этот рев и мощные клиновидные клыки охладили праведный гнев кота: здравый смысл ему не был чужд. В бессильной ярости и обиде закружил он вокруг мародера, но, сознавая неоспоримое превосходство медведя в силе, отступил с притворным равнодушием, тем более что туго набитое брюхо не располагало к рисковой схватке.

Все лето Боцман провел в покое и достатке. Вольготная жизнь никем не нарушалась. Волки и медведи заставляли проявлять известную осторожность, но кот избегал лобовых столкновений. Впрочем, и те не искали встречи с ним. Каждый ходил своей дорогой, уважая права соседа.

В тайге лишь с людьми он никак не мог ужиться, хотя никогда не посягал на их интересы, а, завидев, первым уступал дорогу. Эти существа всегда были агрессивны и при каждом удобном случае выпускали из своих железных палок разящий гром, к счастью, без последствий для него.

В этот год кот больше ни разу не слышал и не видел их до той поры, пока не опали листья, а земля и деревья не укутались в белые одежды. Хотя молодой снег вскорости растаял, спокойная жизнь кончилась. Вновь по отрогам и распадкам потянуло дымом, забрехали злобные псы, загромыхали тускло блестящие палки. Только теперь Боцману показалось, что армия зверобоев и их верных прислужников-собак стала еще многочисленней.

Умудренный кот мастерски ухитрялся не попадаться на глаза промысловикам, за что заслужил репутацию зверя-невидимки. В то же время, невзирая на печальный опыт, он не мог избавиться от присущего ему любопытства: люди манили его своей непостижимостью. По ночам Боцман спускался с гор то к одному, то к другому охотничьему логову. На подступах к ним он натыкался на мерзлые ободранные тушки, в основном соболей и резко пахнущих норок. Беличьих не было. Видимо, их съедали собаки. Мясом же соболей и норок они брезговали.

Выбрав место поукромней, кот подолгу наблюдал за загадочной жизнью двуногих.

Любил он ходить и по лыжному следу: ему было интересно знать, что делают охотники в его владениях. Кот изучил повадки промысловиков, а некоторых даже знал в лицо. Охотничьи ловушки и приманку возле них, чуя, что они таят смерть, Боцман рассматривал издалека. Случалось, в ловушке еще бился соболь или норка, реже колонок или горностай. Обессилев в бесплодных попытках освободиться, они через день-два коченели.

В один из таких обходов после легкой пороши Боцман явственно уловил аппетитный запах. Неподалеку от лыжного следа под деревом парил в воздухе, слегка покачиваясь, здоровенный косой. Недоумению кота не было предела — чего это вдруг длинноухий кружится над снегом, словно птица? Ему не хотелось есть, но это его извечное любопытство…

Боцман прикинул: если встать на задние лапы, то до косого можно дотянуться. Мелкими семенящими шажками он приблизился к «летающему» зайцу и тут же отпрянул от внезапной боли: на левой передней лапе, повыше широкой ступни сомкнулись железные челюсти.

Человек, поставивший ловушку, был, конечно, искушенным в своем деле промысловиком, но он не учел, что Боцман намного превосходит силой своих собратьев. Уже через час капкан был сорван с поводка, и рысь на трех лапах бежала прочь от страшного места в сторону безжизненного поля каменных россыпей, раскинувшихся под высокими скалистыми вершинами туда, куда охотники и собаки никогда не заходили.

Ловушка с обрывком поводка цепко сидела на ноге, и ее тарелочка при каждом прыжке вызванивала о железную станину «тринь-дзинь, тринь-дзинь».

Добравшись до хаотичного нагромождения обломков скалы, Боцман забрался в пустоту между угловатых глыб. Здесь, в относительной безопасности, потрясенная и измученная рысь забылась тяжелым сном. К болезненной хватке железной пасти она притерпелась и спала на удивление долго. После сна происшедшее уже не казалось таким страшным, и кот вознамерился во что бы то ни стало избавиться от неудобной побрякушки — она саднила кость, а главное, мешала ходить и своим позвякиванием могла вспугнуть добычу.

Боцман сел, чтобы задними лапами стянуть дуги, туго зажавшие переднюю, но пружина капкана застряла между камней. Превозмогая боль, кот задергал ногой. Капкан, сдирая шкуру, медленно сползал, но, достигнув широкой ступни, застрял. Тогда сметливый зверь потянул лапу на себя без рывков. верхняя доля пружины, получив упор о камень, стала прижиматься к нижней, и чем сильнее тянул Боцман, тем слабее становилась стальная хватка. Наконец дуги раздвинулись настолько, что лапа выскользнула из тугих тисков. После этого происшествия рысь, чтобы не стать жертвой новых хитростей двуногих, удалилась на не посещаемый зверобоями голец, державно господствовавший над окрестными вершинами и, промышляя куропаток, жила безбедно, несмотря на свирепствовавшие там ветра и трескучие морозы.

Ниже беловерхой вершины, в ельниках, стекавших зеленой лавой по горным ложбинам, обитали маленькие безрогие олени — кабарожки. Коту порой удавалось полакомиться их суховатым, но нежным мясом.

Привыкнув к тому, что на Лысой горе снежный покров нарушается лишь следами крохотных копытец кабарги да набродами куропаток, Боцман был крайне удивлен, когда увидел округлые вмятины рысьих следов. Дня два назад кошка — а это была именно кошка! — прошла по гребню кряжа в сторону холмистой долины.

Кота вдруг охватила неясная, сладостная истома. Покинув было след, он вернулся обратно и пошел по нему не останавливаясь, ступая точно в отпечатки лап самки. Прерывистая стежка привела на пологие увалы, где к ней присоединялись с разных сторон следы трех котов. В разгар ночи по резким и страстным воплям, далеко слышным в тишине промороженной тайги, Боцман нашел всех четверых на лесистом скате. Завидев изящную самку, он пришел в еще большее волнение.

Очаровательная кошечка в дымчато-серой шубке сразу определила в новичке достойного и надежного покровителя и сама подошла к нему, не дожидаясь от него традиционных любезностей, сопутствующих церемониалу ухаживания. Прежние кавалеры увязались было за ней, но Киса резко обернулась и неприязненно зашипела на отвергнутых ухажеров.

Молодая пара надолго удалилась в непролазную глухомань. Осчастливленный Боцман, будучи, вообще-то, весьма молчаливым существом, от избытка чувств время от времени издавал низкие протяжные вопли. Подруга вторила ему тихим грудным голосом. Эти душераздирающие любовные арии, по всей видимости, доставляющие удовольствие самим исполнителям, заставляли замирать в страхе остальных обитателей тайги.

Во время затяжной свадьбы к восхитительной Кисе не раз пытались приблизиться новые поклонники, но Боцман никого не подпускал к своей возлюбленной. Для этого ему не было нужды вступать в драку: его размеры и свирепый взгляд отрезвляли претендентов в женихи лучше любой затрещины.

Лишь один длинноногий кот бурой масти, поскитавшись по распадкам и отрогам в безуспешных поисках другой самки, через неделю вернулся и разыскал любезничавшую парочку. В прежние годы у Бурого при встрече с Боцманом начинала холодеть спина, но за последнее время он изрядно заматерел, налился силой. И теперь, с вызовом глядя на соперника, пошел в атаку.

Боцман, вздернув короткий хвост и развернув наружу уши, приготовился дать отпор самоуверенному нахалу. Они встали друг против друга, перекатывая тугие бугры мышц. Распушив щетинистые усы, взгорбив спины, коты долго разогревали себя, нагоняли на противника страх утробным завыванием. Наконец стали сходиться, то бросаясь, то отскакивая, с каждым разом сокращая расстояние. Внезапно, словно сговорившись, они сцепились в яростно ревущий шар, а через несколько секунд так же быстро распались на отдельные, непримиримо шипящие половины.

Первый натиск ошеломил отвыкшего от сопротивления Боцмана и пробудил в нем настоящую злость. Обменявшись ударами, они вновь сплелись и закрутились многолапым колесом, безжалостно раздирая шкуры друг друга когтями.

Во время передышки Боцман оправился быстрей соперника и нанес огромной лапой по башке обладателя длинных ног сокрушительный удар. И тут же, не давая Бурому прийти в себя, располосовал когтями чувствительный нос. Не стерпев адской боли, соперник кинулся наутек, роняя в снег клочья выдранной шерсти и алые горошины крови. Такой немилосердной трепки Бурый ни разу не получал.

Конец зимы выдался снежным, пуржистым; весна — стылой, затяжной. Киса готовилась к окоту, а в тайге повсюду еще лежал сквасившийся, крупнозернистый снег. Ходила кошка осторожно и мало. Больше лежала у входа в низкую расселину и прислушивалась к толкотне котят, рвущихся из тесной материнской утробы на волю. Они временами так буйствовали, что живот бугрился от ударов крохотных, но уже сильных лапок.

Боцман, не покинувший после любовных утех подругу, заботу о пропитании взял на себя. Оставив Кису в логове, он отправился на очередную охоту. Дул тугой порывистый ветер. Ничто не говорило о весне. Только сугробы осели, да вокруг стволов протаяли ямистые лунки.

Идя наискосок ветру, кот принюхивался к многослойному потоку запахов. Наконец он уловил то, что его интересовало: одна из струек принесла восхитительный аромат молодой лосихи.

Недолгие поиски привели его в непролазный ольшаник, на окраине которого виднелся снежный бугор, обрамленный сухими листьями и обрывками травы. Еще два шага, и из выбитого копытами углубления показалась бурая спина, кончики ушей.

Дремлет, не подозревает о смертельной опасности всегда чуткое животное: шум ветра заглушает шорох от крадущихся шагов рыси. Длинный, упругий прыжок — Боцман свалился на жертву, как снег на голову. Запустив страшные когти в за­гривок и бока, он вонзил клыки в шею. Густая, жесткая шерсть и толстая кожа помешали ему сразу добраться до становой жилы и шейных позвонков.

Лосиха выметнулась из убежища и, тараня грудью заросли тальника, выскочила на ноздреватый лед. Мотая головой, она кинулась к спасительной проплешине переката. Сиганув в полынью, опрокинулась на спину в расчете подтопить кота. Забурлила, вспенилась студеная вода. Заскрежетала под зверьми галька.

Хлынувшая в пасть и нос вода заставила Боцмана разомкнуть клыки. Лосиха вскочила на ноги. Громыхнув копытами по валунам, выпрыгнула на лед и помчалась вниз по руслу. Из глубоко прокушенной шеи хлестала пульсирующими струйками кровь. Достойно защищалась она и вышла победителем, но вместе с кровью покидали молодое тело силы. Все мельче шаг. И вот лосиха взорвалась дивным прыжком и, издав громкий, почти медвежий рев, упала на лед замертво.

Боцман вылизал испачканную шубу и подошел к туше. Налакавшись дымящейся крови, он привел к мясу Кису. Знатная добыча надолго избавила супружескую чету от хлопот о пропитании. Тем не менее Боцман, как образцовый семьянин, через два дня опять отправился на охоту, чтобы побаловать Кису свежениной. Подкараулив беляка, он заспешил к хозяйке.

Подходя к логову, кот услышал тонкий писк. «Это еще что за гости?» Приглядевшись, Боцман различил копошащиеся между лап супруги крохотные мохнатые комочки. Киса осторожно освободилась от них и жадно набросилась на теплую зайчатину. Малыши, а их было трое, без матери забеспокоились и завозились, неуклюже выпутываясь из переплетения лап, голов и коротких хвостиков.

Утолив голод, Киса подошла к Боцману и долго терлась лбом о заросшую бакенбардами щеку, выражая благодарность и безмерное материнское счастье, переполнявшее ее.

Крохотные наследники, необыкновенная нежность Кисы побуждали Боцмана к неутомимой охоте. Как-то принеся в зубах еще живого беляка, он оставил его на площадке перед входом в расселину. Косой, пытаясь бежать, временами брыкался. Подросшие котята, в детских, пока почти белых шубках, разминая длинные нескладные ноги, с восторженным урчанием выбежали и закрутились вокруг уползавшей добычи. Блестящие глазенки рысят впервые загорелись огнем настоящих хищников, но тут совсем некстати полил дождь. Холодные капли остудили воинственный пыл юных охотников, и они отступили в убежище.

Боцман накрыл продрогших детенышей мохнатыми лапами. Котята согрелись и задремали. Однако ненадолго — быстро пустеющие желудки побудили их перебраться под бок матери, каждый к своему излюбленному соску.

Сытость и тепло вновь пробудили в них желание порезвиться. Снаружи все крапал дождь. В таких случаях котята взбирались на отца, чье громадное туловище являло собой великолепную игровую площадку. Они прыгали, ползали, скакали по нему, с яростью трепали, а Боцман переносил потехи мелюзги с родительской снисходительностью.

А непогода разыгралась не на шутку. Холодный, мелкий дождь лил почти беспрерывно, не выпуская на охоту трое суток. У Кисы молока становилось все меньше. Котята не наедались. Открывая розовые пасти, они жалобно хныкали, терзали ее, прося добавки, но соски были пустыми. Мать нервничала и, тыкаясь в Боцмана носом, побуждала его идти промышлять дичь.

Кот и сам понимал, что ждать окончания дождя больше нельзя, и выбрался под текучую завесу. Кроме небесной капели его орошала и капель с почерневших ветвей захлебнувшегося влагой леса. Шерсть моментально намокла. Слипшись, она так плотно облегала тело, что Боцман со стороны выглядел голым. Деревья до сих пор не выпустили лист. Казалось, все живое в тайге вымерло. Пробегав всю ночь по угодьям в поисках прокорма, измученный неудачами кот, пошатываясь, возвращался к логову.

Киса издалека разглядела сквозь дождевую муть своего верного друга. его унылый вид говорил сам за себя — поживы не предвидится.

Мерзкая, хлябистая весна творила свое черное дело — тайга изо дня в день пустела, лишаясь своих обитателей. Наконец сплошной войлок туч истончился, разошелся широкими голубыми разводами, открыв впервые за весну истомившееся в заточении яркое солнце. Оно щедро залило теплыми брызгами озябшие деревья и кусты. тайга на глазах оживала.

Боцман с Кисой, задерганные требовательными воплями ослабевших котят, вышли на охоту вдвоем. Скоро они задавили костлявого беляка. Киса тут же на месте слопала его почти целиком и поспешила к голодным детенышам.

Доев остатки, кот последовал за ней. Супруга озабоченно металась перед входом в расселину. с надеждой глянув на Боцмана, она исчезла в логове. Тут же выскочила обратно и опять заметалась по площадке между кустов. Встревоженный отец заполз в убежище. Котят там не было. Не веря своим глазам, он обшарил лапой все углы, но напрасно — рысята исчезли. Бедные родители обегали все окрестности, но не обнаружили ни единого следа, хоть как-то объяснявшего пропажу.

Многоопытный Боцман знал, что после таяния старого снега и до появления нового, молодого, охотники исчезают из тайги. Несколько месяцев ее обитатели живут спокойно. Обладатели железных палок словно давали возможность вырастить потомство. И тем не менее он был склонен винить в пропаже детенышей именно людей.

У кошек не хватило сообразительности по одинокому перу беркута на площадке и клекоту на дальней скале догадаться об истинном виновнике исчезновения котят. А дело было так.

Оголодавшая так же, как и кошки, за долгое ненастье чета беркутов вылетела из гнезда в поисках корма для своих прожорливых птенцов. Паря над тайгой, беркут-отец издали заметил греющихся на солнышке котят. Он еще долго кружил в небе над пятачком перед логовом, пока не уверился по поведению несмышленышей, что они одни, без охраны родительских клыков. Беркут камнем пал на рысят, поразив когтистыми лапами двоих и убив ударом клюва третьего.

Безрадостно протекало лето. Киса, особенно первые недели, заслышав звуки, даже отдаленно напоминающие голоса котят, очертя голову бросалась на поиски, а никого не найдя, подолгу с отсутствующим видом сидела на земле, сутуло вобрав в плечи округлую голову. Ничто не интересовало ее в такие часы. Если Боцман настаивал, она послушно брела за ним, участвовала в охотах, но все это без желания и присущего ей прежде азарта.

Когда поздней осенью свора собак обнаружила их, Киса впервые не подчинилась Боцману и не последовала за ним в крутобокие сопки. Почти сразу, как заслышала погоню, вскарабкалась на первое попавшееся дерево и равнодушно наблюдала за бесновавшимися внизу лайками. Подоспевшие охотники почему-то не стали выпускать разящий гром из палок, а подвели на длинном шесте петлю из жесткой капроновой веревки и, улучив момент, затянули ее на передней лапе кошки. Затем сдернули шипящую рысь на чуть припорошенную снегом землю, накинули сверху толстое ватное одеяло и, удерживая рогулинами, туго спеленали.

Боцман ночью спустился с горных отрогов и, не найдя подруги, по следам звероловов к утру вышел на окраину леса, обрывавшегося в сотне метров от береговой линии. Дальше, за рекой, на пологом увале виднелись безликие в предрассветной мгле жилища людей.

Оставаясь под прикрытием деревьев, кот послал призывной клич и через мгновение услышал в ответ радостный горловой вопль Кисы. Он доносился из середины первого ряда домов, примыкавших огородами и банями к реке. обмениваясь резким вяканием, кошки вконец переполошили деревенских псов, и Боцман счел благоразумным не распалять их дальше. Тем более что теперь он знал, где искать Кису.

Возвращаясь в горы, он невольно прислушивался к звукам, доносившимся из селения. Собаки угомонились: изредка взбрехнет одна, другая, одиноко просипит бык, подаст трескучий голос петух. И опять тишина. Терзаемый противоречивыми чувствами, Боцман замедлил шаг и скоро остановился в нерешительности.

Привязанность к подруге, желание увидеть и освободить ее бередили сердце, подавляя самый главный инстинкт — инстинкт самосохранения. Наконец он решился и повернул обратно, навстречу восходящему солнцу.

Шагал Боцман размашисто, без страха; сильное, неведомое ранее чувство вселяло уверенность в его сердце. Будучи жителем глухой тайги, он избегал открытых пространств. На них он чувствовал себя незащищенным. Но сейчас кот отважно вышел на высокий чистый берег и, не таясь, доступный людским взорам, встал, как изваяние, отчетливо выделяясь на фоне белого снега. Боцман понимал, что его видно из селения, но был в таком состоянии, когда совершаются необыкновенные и необъяснимые поступки. Он насилу преодолевал желание немедленно идти к месту заточения Кисы.

 

Баба Галя спустилась к проруби за водой. Заполнив ведра, подняла голову и… увидела перед собой громадную рысь. Бросив коромысло, она опрометью пустилась бежать голося: «Ой, мамочки! Чур меня! Спасите! Спасите!»

Вскоре переполошенная деревня во всю гомонила о коварной рыси, которая напала на бабу Галю, но то ли промахнулась, то ли та успела надеть ей на голову железное ведро. Главное, баба Галя, слава Богу, жива, а рысь осталась голодной и караулит на речке новую жертву.

Кто посмелее, особенно мальчишки, ходили ватагой за огороды и глазели на дерзкого разбойника, стоящего на противоположном берегу реки с высоко поднятой головой.

Охотники с лайками уже неделю как разъехались по участкам — начался промысловый сезон. Охранять деревню остались одни бестолковые дворняги. Перепуганные бабки направились к местному зверолову Ивану Михайловичу Карпенко. Но его дома не оказалось — уехал в лесничество созваниваться с областной базой «Зооцентра», чтобы заказать машину для отправки отловленной рыси.

Когда женщины выходили из его избы, с реки донеслось громкое и резкое «вау-у». Киса в ответ радостно и мощно откликнулась из сарая. Заскочив обратно в сени, бабье излило свой испуг и застарелое недовольство на хозяйку дома.

— Вот ловит твой рысей, медвежат, волчат, а звери-то, вишь, какие наглые в отместку стали. Ни за водой сходить, ни детям покататься. Прошлый год медведица допекала, а ноне рысь…

— Занятие ваше нам всем на погибель, — добавила высокая старуха, — штраф на вас надо за такое.

— Оно верно, штрафом надо проучать, — охотно поддержали остальные.

— А ну вас к ляду, — отмахнулась хозяйка и ушла кормить скотину.

— Вот и толкуй с такой. Пошли, бабоньки, к Егору, он рысь стрельнет, не промахнется.

— Че без толку ходить, небось уж пьяный.

— Ну, не каждый же день пьет.

— Нет, точно, пьяный — с утра тетеревов Афанасьевне нес на мен.

— Да, это уж такой человек…

Тем временем мужики, не занятые на промысле или забросившие это тяжелое и рисковое занятие, кто по возрасту, кто по здоровью, собрались у сельпо и решали, как быть.

— Эх, карабинчик бы!

— Так его только штатным охотникам выдают, да и то не всем.

— И из гладкостволки усиленным зарядом можно достать, — убеждали другие. Так и порешили: приготовить ружья, и через час всем вместе собраться здесь же.

— Но чтоб без собак — котяра сразу уйдет. И стрелять разом, по команде. Кто-нибудь да попадет, — инструктировал бывалый дед Тимофей.

Смертельная опасность нависла над Боцманом. Он видел, как очередная ватага направилась через огороды к реке. Его насторожило то, что у каждого из них в руках была громовая палка. Старики между тем вышли на обрывистый берег и стали целиться в рысь. Встревоженный кот, не оглядываясь, потрусил под защиту деревьев. Вокруг коротко прогудели шмели, и ступни ощутили резкие удары по промерзшей земле. Следом докатились раскаты грома.

Боцман обернулся и успел даже разглядеть стрелков, окутанных клубами серо-желтого дыма, как в тот же миг его прожгла сквозная боль. Превозмогая ее, он огромными махами попытался достичь спасительно черневшего пихтача, но, не дотянув каких-то пять-шесть сажен, рухнул в снег.

Мужики, постреляв для верности еще, перешли речку и окружили зверя. Вытянувшийся в последнем прыжке во весь рост, он казался особенно громадным.

— Это Боцман, собственно, и есть. Отбегал наш великан, — не то с удовлетворением, не то с сожалением произнес дед Тимофей.

Восхищенно оглядывая богатую шубу и пробуя пальцами остроту кривых, стальной прочности когтей, удачливые охотники задымили.

Самый старый в их компании дедушка Антон присел на корточки и, кряхтя, стал искать, куда угодила пуля.

— Навылет прошла, — заключил он и, отгибая шерсть, продемонстрировал кровоточащие с двух сторон раны.

— Ой, че это?! Мужики, тихо! Кажись, сердце тукает. Во-во. Еще раз. Так он живой!

Охотники вскинули ружья.

— Антон, отойди! Очухается, задерет когтищами. Отойди, тебе говорят. Мы вмиг упокоим.

— Да погодите. Совестно как-то… И хорош больно! Жалко красоту таку кончать. Давайте к Карпенко свезем. Можа, выходит да сдаст на свою звериную базу. Пущай городские нашим Боцманом полюбуются.

— Кончай, дед, канитель разводить. Добить, и точка!

Тут донеслись звонкие голоса:

— Ну что, убили? — К охотникам подбежали запыхавшиеся пацаны.

— А кровищи-то!.. Мировой котяра!

Антон, воспользовавшись заминкой, снял ремень с ружья и туго обмотал задние лапы рыси. Мужикам ничего не оставалось, как помочь связать и передние.

— Ребя, давай живо сани…

Лежа в теплом, рубленом сарае на душистом сене, Боцман ощутил легкое поглаживание. Вслед по шкуре пробежал приятный озноб. Почудилось, будто рядом сидит Киса и ластится. От блаженства кот хрипло заурчал и попытался сладко потянуться, но пробитое тело откликнулось острой болью. Боцман открыл глаза. Кто-то темный сидел перед ним.

Человек!!!

Волна блаженства сменилась волной леденящего страха. Боцман попытался вскочить, чтобы защищаться, однако лапы были стянуты путами. Но даже не будь их, ослабленный большой потерей крови, кот все равно не смог бы встать на ноги. От ощущения полной беспомощности его обуял ужас. Оскалив зубы и глухо зарокотав, он вжал голову в сено и исподлобья следил за каждым движением человека.

— Не бойся, дурачок, — успокаивал густой басовитый голос. — На, поешь… Тебе надо есть, иначе не поправишься.

Человек протянул нанизанный на прутик кусок мяса. Чтобы не стеснять зверя, он отодвинулся, и Боцман смог разглядеть двуногого. Ничем не примечательный. Скорее даже невзрачный. Только на лице, обрамленном мшистой рамкой бороды, украшенной легкой проседью, выделялся длинный, крючковатый, похожий на клюв хищной птицы, нос. Но это сходство не придавало его лицу выражения враждебности. Напротив — делало добродушным. Ни одним движением человек не обнаруживал намерения причинить зло или боль.

— Ешь, ешь, дружок, ешь, — с этими словами Крючконос плавно приподнялся и, мягко ступая, вышел.

Боцман внимательно огляделся. Он лежал в бревенчатом логове с крохотным оконцем. Терпко пахло навозом. За дощатой перегородкой протяжно и шумно вздыхали корова и телка. Они, привычные к часто меняющимся грозным соседям, не обращали на рысь внимания: то и дело шуршали сеном в кормушке, постукивали копытами.

Повернув голову, кот чуть не уткнулся мордой в куски мяса, лежащие на доске. В горле першило от сухоты. Он осторожно взял было соблазнительный шмат в зубы, но недоверие к человеку победило: в последний момент раскрыл пасть и мясо упало на подстилку.

С двуногими существами Боцман связывал только боль и смерть. Поэтому был несколько обескуражен поведением Крючконоса, но не сомневался в том, что и он скоро проявит свое изощренное коварство. От томительного ожидания бесславного финала к вечеру его трясло, как в лихорадке. Нервы и мускулы вибрировали, словно туго натянутые струны. Ослабленный перенапряжением и потерей крови, кот, в конце концов, забылся в тревожной дремоте, так и не притронувшись к еде.

Переделав домашние дела, Михалыч заглянул к пленнику. Увидев, что мясо не тронуто, укоризненно покачал головой.

— Ну, брат, эдак дело не пойдет. Так ты никогда не поднимешься. Надо, милок, поесть, обязательно надо поесть, — и опять настойчиво протягивал мясо на кончике ветки.

Человек долго сидел с Боцманом. Говорил успокаивающим, завораживающим голосом, уверенно гладил по спине. Потом смазал раны на груди чем-то прохладным, пахнущим грязями таежной лечебницы. И опять этот странный человек не причинил ему боли. Напротив, его прикосновения были приятны.

Ночью, когда беспрестанное хлопание дверей и другие непонятные звуки стихли, Боцман с горечью вспоминал события последних дней. Мог ли он предположить, что жизнь столь круто переменится, и он окажется во власти человека!

Силы покидали кота. Если бы на него сейчас накинулась собачья свора или взял на мушку не знающий промаха зверобой, он даже не попытался бы бежать, а молча принял смерть.

Внезапно совсем близко раздался призывный горловой вопль. У Боцмана даже дух занялся. Не может быть! Это же Киса! Кот откликнулся ликующим «вау!»

Подруга отозвалась не менее восторженно. От их переклички во дворе поднялся злобный лай, и рыси, дабы прекратить собачью брехню, умолкли.

У Боцмана все пело в груди: «Киса жива! Она где-то рядом». Но он так слаб, что не может не только прийти к ней на выручку, но даже самостоятельно встать на ноги. Надо срочно набираться сил!

Глаза приободрившегося узника засветились надеждой. «Мы еще поживем!» Он жадно съел сочную мякоть и с того вечера живо пошел на поправку.

Боцман привык к Крючконосу и уже не напрягался, когда тот заходил кормить или обрабатывать раны: они болели все меньше. Огонь и жжение внутри груди почти исчезли. Кот опять дышал полной грудью. Изредка они с Кисой обменивались приглушенным вяканием, встречаемым яростным лаем собак и тревожным кудахтаньем кур.

В один из дней хозяйские псы, воспользовавшись тем, что дверь по недосмотру осталась открытой, проникли в сарай и набросились на связанного кота. Но Крючконос сердитыми окриками выгнал их, а особенно разбушевавшегося кобеля посадил на цепь.

Кот был поражен — человек не только не позволил собакам растерзать его, а, наоборот, — защитил от заклятых врагов. Тщетно пытался кот разрешить эту загадку. Она была ему не под силу. С этого момента Боцман окончательно поверил Крючконосу, и отношение к людям у него перестало быть столь однозначным, как прежде. Он даже начал на свой лад делить людей на «добрых», вроде Крючконоса, и «злых», вроде Рыжебородого, убившего Кисточку.

Понятливые лайки после хозяйской взбучки крепко усвоили, что рыси на их подворье — особы неприкосновенные. Но тем не менее не упускали случая порычать на кошек исподтишка.

Наконец пришло время, когда Боцман сам поднялся на ноги.

— Замечательно! Какой ты молодец! — похвалил Крючконос. Лицо зверолова светилось неподдельной радостью. — Еще немного отъешься, и повезу тебя в город.

На дне холодных и бесстрастных для несведущего человека рысьих глаз Михалыч уловил отклик понимания.

Зверолов успел привязаться к Боцману. Много зверей прошло через его руки, но такого умницы он еще не встречал. Постоянно и подолгу разговаривая с ним, Михалыч чувствовал, как приоткрывается какая-то таинственная заслонка, и кот начинает понимать смысл его слов и жестов. А когда зверолов после трехдневной отлучки зашел в сарай проведать подопечного, то был удивлен тем, с какой демонстративной обидой отвернул от него высоко поднятую голову гордый кот.

Человек снял с лап рыси путы. Они хоть и не мешали ходить, но вставать с ними было неудобно. Поколебавшись немного, Михайлыч удлинил толстый брезентовый ремень, привязанный к сыромятному ошейнику. Эта удавка Боцману не нравилась, и он не единожды пытался стянуть ее, но всякий раз безуспешно. К ремню же притерпелся и даже не кусал его, тем более что острые клыки лишь протыкали брезент насквозь: грызть подобно волку или собаке рыси не умеют.

Пошел четырнадцатый день заточения. Кот совершенно оправился от ран и вновь обрел грозный вид. Хорошая форма подопечного вдохновляла Михалыча: пора было заняться отловом соболей, но он не мог уйти в тайгу, пока не сдаст рысей. Оставлять же их под присмотром жены зверолов побаивался — все-таки хищники, мало ли что… Да и мяса на них не напасешься.

Зообаза с вывозом что-то медлила. Зверолов нервничал. Наконец пришла радиограмма. Из ее текста явствовало, что машина будет через день, но без клеток. Михалыч, поругивая далекое начальство, не мешкая отправился на пилораму договариваться насчет досок. Он торопился еще и потому, что надо было успеть зарезать бычка и, воспользовавшись оказией, повыгоднее сдать мясо в городскую столовую.

Вечером жена сообщила ему, что из тайги вышел Потап — его двоюродный брат. Жил он через дом, и зверолов решил сходить, чтобы узнать, не случилось ли что — вышел-то брат во внеурочное время. Обычно охотники появлялись в деревне лишь под самый Новый год, да и то дня на два — четыре.

Пока одевался, в дверь постучали, и в избу ввалился упредивший его Потап. Огненно-рыжая борода промысловика засияла при электрическом свете, словно хорошо надраенный медный котел.

— Братан, покажь котяру. Старик говорит, самого Боцмана пригрохнули.

Вооружившись фонариками, мужики вошли в сарай. Рысь под бесцеремонным прицелом слепящих «глаз» отвернула морду и угрожающе заворчала.

— Ну, хватит, Потап.

— Сдавать будешь?

— Да, послезавтра приедут.

Не попрощавшись, Потап зашагал к калитке. Хозяин недоуменным взглядом проводил его и, спохватившись, крикнул вдогонку:

— Чего из тайги так рано? Случилось что?

— Да так, дела, — неопределенно отмахнулся тот.

На следующий день Михалыч с конюхом привезли с пилорамы на санях большой щелястый ящик, сбитый из пахнущих смолой золотистых досок. Набросали в него сена и, не закрывая дверку, подтащили вплотную к сараю, в котором томилась Киса.

— Иди, иди, — негромко скомандовал ей зверолов.

Кошка послушно перешла в клетку. Удивленный конюх не удержался:

— Эва! Убей меня деревом! Как это ты таку власть над ними заимел?

— Через ласку. Ежели принуждать, силой гнуть свое, зверь только злобится.

Клетку закрыли, передвинули по снегу к сараю, в котором держали Боцмана, и оставили там. Зверолов, жалея любимца, не стал перегонять его в холодный, тесный ящик до прихода машины. Тем более что процедура эта не должна отнять много времени — Боцман наверняка сам забежит к подруге. Главное, не дать Кисе выскочить из клетки. Для этого Михалыч приготовил и тут же примерил, вставляя в щели между досок на разной высоте, несколько жердей.

Когда он занимался этим, хлопнула калитка, и подошли два соседских мужика. Боцман слышал, как вывели из хлева бычка, как он коротко взревел, и вскоре по двору загулял запах горячей крови, парного мяса. Крючконос на бегу заглянул к нему и бросил теплой свеженины.

Калитка захлопала чаще. Раздавались все новые и новые голоса, теперь большей частью женские. Кот прислушивался к оживлению с нарастающей тревогой, но как ни силился, не мог связать воедино значение происходящих событий.

Из дома между тем полились приятные переливчатые звуки. Это деревенский музыкант заиграл на гармошке. Рысь впервые слушала музыку. Она ласкала слух и завораживала даже сильнее, чем говор Крючконоса.

Потом в доме затопали, красиво, многоголосо завыли. Кто-то вышел на улицу, остановился у клетки с Кисой.

— У, зверюга! — человек смачно сплюнул: — Не мне ты попалась! Где тут твой недобитый кавалер?

Дверь к Боцману приоткрылась. С шипением вспыхнул огонек, и кот увидел рыжебородое лицо убийцы Кисы. Пахнуло едким запахом белых, с черной головкой «червей». Этот запах-воспоминание перекосил морду Боцмана гримасой ненависти. Кот ощерился, издал громогласное «ваа-у-уу!». Обнажившиеся клыки блеснули, словно стальные пики.

При виде разъяренного дьявола мужество мгновенно оставило пьяного Потапа или, как его за глаза звали деревенские, Жилу. Он пулей вылетел из сарая, схватил увесистый кол, подпиравший дверь клетки с Кисточкой, и, вернувшись обратно, жестоко отходил им привязанного Боцмана.

Полный мстительного упоения Рыжебородый вышел во двор и увидел… рысь. С воплем: «Оторвалась, спасайтесь!» — он влетел в избу. Там поднялся невообразимый гвалт. Перепуганный Жила, пуча глаза, выкрикивал что-то нечленораздельное. Его переспрашивали, но в шуме ничего нельзя было разобрать.

Боцман, обозленный унижением и чувством бессилия перед обидчиком, в ярости рвал ремень. Толстая брезентовая лента не поддавалась. Снова и снова опрокидывала она кота на спину. Ошейник врезался в горло, перехватывал дыхание. Рванувшись с разгону в очередной раз, Боцман услышал треск и с лету ударился головой в стену. В следующее мгновенье кот вскочил и сиганул в распахнутую дверь.

На поленнице дров он увидел Кису, отбивавшуюся от наседавших собак. Рассвирепевший Боцман сшиб с ног ближнюю, на ходу сомкнул челюсти на загривке следующей и, не обращая внимания на остальных, бросился с подругой через задворки к вздымавшемуся за рекой спасительному лесу. Не прошло и трех минут, как они оказались в родной стихии.

Ни собаки, ни хмельные хозяева не решились на ночную погоню. Высыпав во двор, они с суеверным страхом, с примесью невольного восхищения ахали и грозили кулаком в черноту ночи: «Ну, погоди, бестия!»

Забравшись высоко в горы, Боцман с Кисой наконец прилегли на снежную перину среди высоченных кедров. Тесно прижавшись друг к другу, они тихо уркали от счастья встречи и обретенной свободы. Им приветливо светила огромная, в темных вмятинах луна.

Отдохнув, рыси тщательно вылизались шершавыми языками. Потом долго с наслаждением купались в искристом, чистом снегу, избавляясь от запахов, напоминавших о плене. В завершение этой памятной ночи они поймали прямо в снежной спальне тетерку и недурственно подкрепились. Какой это праздник — свобода!..

 

В разгар промыслового сезона бригада звероловов вновь наткнулась на следы неразлучной пары.

Заслышав брехню лаек, рыси стронулись с лежки и пошли самыми непроходимыми кручами к истоку ручья. Но Михалыч, досконально изучивший рысьи повадки, все это предвидел. Он пустил по следу лишь трех собак и одного охотника, а сам с напарником и шестью собаками поджидал кошек на узком переходе, который им сложно миновать.

Расчеты бригадира оправдались. Рыси вышли чуть ниже места засады. Промысловики спустили зверовых псов. Разразившись громовым лаем, они вмиг окру­жили ошеломленных беглецов.

Боцман уже высматривал подходящее для спасения дерево, но, услышав крики людей, изменил свое намерение.

Люди быстро приближались. В одном из них глазастый кот узнал Крючконоса. Тот бежал с толстым одеялом чуть позади напарника.

В это время здоровенный кобель бросился на Кису, целясь прямо в горло. Боцман рванулся наперерез и едва успел подставить плечо. Опрокинув пса, он распорол когтями ему брюхо. Визжа от боли, собака покатилась с кручи. Воспользовавшись заминкой, кот устрашающе шипящим комом пролетел сквозь свору и помчался огромными махами навстречу двуногим. Лайки кинулись за ним, и сметливая Киса припустила во весь дух в противоположную сторону.

Увидев летящую прямо на них огромную рысь, звероловы оторопели. Напарник Крючконоса вскинул ружье. Крючконос что-то крикнул ему, и громовая палка опустилась. Тем временем кот пронесся мимо побелевшего, как снег, Крючконоса и скрылся в ельнике…

Бригадир окликнул лаек, но две самые азартные и отчаянные не подчинились и продолжили погоню. Определив по лаю, что собак мало, Боцман затаился за выворотнем. Вымахнув преследователям наперерез, он оторвал ухо одной и разодрал бок у другой. Поджав хвосты, посрамленные псы пустились наутек.

К исходу дня Боцман разыскал Кису. Они опять были вместе.

Все чаще владения неразлучной пары разрезали длинные следы «зимних ног» охотников, вынужденных в поисках более богатых соболями угодий забираться в тайгу все глубже и глубже. Кошки притерпелись к этим двойным, гладко накатанным канавкам и иногда, особенно после обильных снегопадов, даже ходили по ним, хотя Боцман знал, что они могут таить смерть.

Однажды выйдя на место пересечения своей постоянной тропы с лыжной колеей, звери уловили соблазнительный запах рябчика, а вскоре увидели его самого, неподвижно сидящего на снегу. Боцману показалось, что от лыжни к птице ведут аккуратно присыпанные лунки. Эти намеки на след наполнили его сердце смутным предчувствием. Все говорило о том, что рябчика лучше не трогать, обойти стороной.

Кот дал понять о своих опасениях подруге, но ей нестерпимо хотелось есть, и она не устояла перед возможностью полакомиться белым мясом лесной курочки.

Несколько минут спустя по ее телу разлился и стал проникать во все органы жгучий огонь. Киса, тяжело дыша, присела. Эта перемена подтвердила предчувствия Боцмана. Он принялся нетерпеливо подталкивать подругу, побуждая ее быстрее покинуть подозрительное место. Но бедняжка вдруг повалилась на снег и забилась в частых и резких судорогах. Напряженная спина прогнулась дугой. Невидимая чудовищная сила все загибала и загибала ее так, что позвоночник затрещал и голова в конце концов коснулась хребта. Из пасти Кисы потянулись тягучие струйки слюны, зрачки глаз неестественно расширились, лапы мелко за­дрожали.

Кот с тревогой наблюдал за страданиями подруги, не представляя, чем ей помочь. В какой-то миг Боцман заметил, что ее страдальческий взор, устремленный до этого на него, как бы опрокинулся и стал погружаться вглубь широко раскрытых зрачков.

…Киса давно стихла, а Боцман все сидел рядом, все тыкался в ее плечо, тщетно пытаясь поднять и увести отлежаться в безопасном месте. Когда тело кошки стало таким же холодным, как снег, кот наконец понял, что его спутница никогда уже больше не встанет. И он ушел… Один…

На снегу осталась лежать очередная жертва, принесенная «старшим братьям» для того, чтобы со временем украсить женские плечи красивой рысьей накидкой.

Потеряв Кису, Боцман впал в состояние тупого отчаяния. Он ничего не ел — тоска убила в нем голод.

Через несколько дней он вернулся на то место, где оставил ее, но обнаружил там лишь ненавистных вонючих «червей».

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

Прошло четыре года. Все это время обладатель поседевших бакенбардов жил угрюмым отшельником. Впрочем, если бы он и пожелал обзавестись подругой, то не смог бы исполнить это желание по причине того, что все его соплеменницы за это время были либо отравлены, либо отловлены. Более того, Боцман остался вообще одним-единственным представителем своего вида в этом совсем недавно богатом рысями крае.

От собак и охотников ему не стало житья. Тайга, казалось, была пронизана смертью. Одинокий, громадный кот сделался желанной добычей всех окрестных зверобоев.

Их профессиональное честолюбие будоражили легенды о подвигах знаменитого кота, о его дьявольской хитрости и изворотливости. Эта репутация была вполне заслуженной: частые стычки со зверобоями многому научили Боцмана.

Но стремление добыть исполинского кота более всего подогревалось тем, что рысьи шкуры в эти годы вошли в моду и цена на них чрезвычайно выросла. А красивый окрас и рекордные размеры шубы Боцмана в любом случае сулили немалые барыши. Тем более что вездесущие скупщики забирались в самые отдаленные деревушки и назначали баснословное вознаграждение.

К тому же любому охотнику лестно было заиметь и череп Боцмана. Величина отпечатков лап кота давала уверенность в получении за такой череп не только золотой медали на выставке охотничьих трофеев, но и побитие всех прежних рекордов.

Боцману, конечно, было невдомек, обладателем каких опасных достоинств является он, но то, что люди настойчиво добиваются его смерти, для него было очевидно — их жестокая воля неотступно преследовала его.

Постоянное напряжение развило его наблюдательность до совершенства, а великолепная память помогала не повторять ошибок. Благодаря этому ему удавалось оставлять с носом самых бывалых промысловиков.

Временами на Боцмана накатывала тоска по обществу себе подобных. Она нарастала, терзала сердце. И тогда кот, дабы заглушить муки одиночества, принимался вопить так, что обитатели окрестных гнезд и нор цепенели от ужаса.

Очередной сезон близился к завершению, но никто из зверобоев так и не смог вынуть из котомки и развернуть перед скупщиком роскошную шкуру Боцмана.

С приближением весны вместе со снегом таяли и надежды на знатную добычу. А тут еще случилась невиданная, затяжная оттепель. Надулись нежные пуховички на прибрежных ивах. Ледяная броня на набухшей реке разошлась в трещинах и стала пористой, белой, как сахар. Похоже было, что лед тронется намного раньше срока.

В эти дни из самого центра прибыл в село лихой скупщик и назначил за шкуру рыси такую цену, что все аж присвистнули. Наиболее азартные и охочие до денег и обещанной выпивки зверобои решили объединиться и провести облаву артельно. Тому, кто добудет кота, половину цены, а остальное поровну на всех участников.

Обсудив, кто и где в последний раз видел следы рыси, определили район поиска, а в тайге по свежим отпечаткам на расквашенном снегу сузили его до одной столообразной, лесистой горы. Она тянулась перпендикулярно к реке и обрывалась в нее неприступной стеной.

Разбившись на пять групп, зверобои охватили гору вытянутым полукругом и, пересидев ночь в укромных ложбинах, в назначенный час стали подниматься по снежной хляби.

Боцман отдыхал на стволе поваленного кедра, когда дремотную тишину глухолесья нарушили сначала гортанные крики ворон, а затем внезапно возникший сплошной треск. Зародившись в глубине леса, он быстро приближался. Чуткое ухо уже различало сквозь него отдаленный лай опостылевших собак. Кот встрепенулся. Вскоре мимо пронеслось, круша все на своем пути, стадо лосей.

Лай приближался. Боцман тяжко вздохнул. За долгую зиму в нем успела накопиться усталость от этих вечных бегов. Эх, быстрее бы сошел снег! Тогда на несколько месяцев придет долгожданный покой. Но до этих времен еще надо дожить. Кот без лишней суеты и паники размашисто припустил на противоположный лаю склон.

Уходил спокойно, так как был уверен, что узколапым псам по расквашенному снегу не настичь его. Но вскоре услышал встречный лай. Что делать?! Боцман побежал по косой с намерением найти проход у дальней оконечности горы. Однако и там уже мельтешили в просветах леса собаки, за ними люди.

Кот в смятении остановился. Один вырвавшийся вперед двуногий находился на расстоянии чуть более ста метров. Тренированный глаз охотника засек притаившуюся в кустах рысь, и он вскинул громовую палку. Боцман сразу признал стрелка — это был Рыжебородый. Быстрее прочь!

К отступлению оставался единственный путь — река, но как спуститься к ней по отвесной стене? В это время вокруг прожужжал густой рой смертоносных «ос». Две из них впились в тело, третья резанула левое ухо. стреляй зверобой пулей — несдобровать бы нашему коту, но Жила, не отличаясь меткостью, предпочитал бить снопом картечи. Однако в этот раз расстояние оказалось слишком велико для убойного выстрела. Хотя две картечины и догнали рысь, они застряли в мякоти, не причинив большого вреда.

Боцман отпрыгнул за ствол дерева. Что делать? Лай и выстрелы приближались. Сейчас кольцо сомкнется и тогда…

Кот рванул изо всех сил к реке — своей последней надежде.

Большинство собак преследовало изрядно осточертевшего им кота уже зряче. Они жаждали загнать его, в конце концов, на дерево и отлаять от души, как обычную деревенскую кошку, а когда подойдет хозяин и продырявит усатую морду, рвануть хоть разок крапчатый бок.

До обрыва коту оставалось совсем немного, когда не только сзади, но и слева, и справа стали выкатываться пестрыми колобками собаки с крутыми серпами хвостов. Увидев уходящую к реке рысь, крайние ринулись на перехват.

Боцман растерянно остановился — его лишали последнего шанса на спасение. Тайгу заливал лай сомкнувших кольцо собак. За их спинами громыхали выстрелы и слышались победные возгласы людей, свист пуль. Все, не уйти! Обложили намертво. Кот увидел свою смерть так ясно, что шерсть на загривке поднялась дыбом, но сдаваться было не в его правилах.

Выбирая удобную для боя позицию, он вскочил было на макушку протаявшего из-под снега выворотня, лежащего у края глубокого провала, как вдруг, еще не понимая смысла своего безрассудства, неожиданно скатился вниз, обдираясь о сучья стволов, нагроможденных на крутых скатах, прямо к устью огромной воронки.

Лайки, порывисто дыша, обступили край провала и злорадно облаивали запертую в ловушке рысь.

Подбежавшие зверобои открыли стрельбу по светлым пятнам на дне провала, пока кто-то не образумил:

— Кончай палить — всю шкуру продырявим. Если жив еще, и так никуда не денется.

Эти слова прозвучали сигналом. Все расслабились. Азарт спал. Охотники вдруг почувствовали, как устали и проголодались за эти дни.

— Чаю бы попить — во рту пересохло, мочи нет, — произнес заросший щетиной Глеб.

— Да что чай?! Кота надо брать!

— Вот уж не скажи. Чай — вещь стоящая. Чай — он живость дает. Подойдешь, бывало, с поклажей к горе. Посмотришь — ни в жисть не одолеть. Костерок наладишь, крепкого, запашистого заваришь, выпьешь кружку и взберешься на одном дыхании до самой верхотуры, — убедительно возразил самый пожилой из них — Тихон.

— Верно говоришь. Коту теперича некуда деться. Не грех и чайком побаловаться, со вчерашнего на сухомятке.

Промысловики сноровисто развели костерок и, подвесив котелок со снегом, обменивались, как обычно, впечатлениями. Больше всех заливался рыжий Потап:

— Видали, как удачно я его зацепил! След сразу закровил. Знать, сильно — вишь, аж в яму свалился, окаянный. Сколько промышляю, а такой хитрющей твари не встречал. Ведь столько лет нас дурачил!

— Ну, ноне ему крышка!

— Все же жалко, мужики. Как-то без рыси в тайге не того… Вроде как пресновато. Это все одно, что щи без капусты или баня без пара.

— Да народятся еще, али понавезут откуда, расселят, ежели нужный зверь…

Почаевничав, возбужденные предвкушением знатной добычи, охотники спустили на веревках по более чистому от валежин склону провала Потапа и Глеба.

Достигнув дна воронки, те долго и осторожно лазили с ружьями наизготовку по шатающимся угловатым глыбам, заглядывали под них и наконец, чертыхаясь, поднялись с помощью поджидавших товарищей наверх.

— Ушел. Под камнями лаз. Из него дует, как из трубы. Похоже, где-то выход есть, — оправдываясь, бормотал Глеб. Потап же, ни слова не говоря, направился к береговой круче.

Боцман за это время уже проник по узкому каналу в сумрачный грот и в конце горловины увидел реку, подтопленный вешней водой противоположный берег. Внизу, в метре от края уступа, плыли, скрежеща по отполированному прижиму, разнокалиберные льдины.

Все правильно. Кота не обмануло смутно мелькнувшее воспоминание: это был тот самый провал, благодаря которому он спасся во время наводнения много лет назад.

Не теряя времени, рысь наметила подходящую льдину и, когда она поравнялась с черным зевом, спрыгнула на нее. Льдина упруго качнулась и понеслась дальше по отбойной стремнине.

Но что это за резкий, дробный стук вокруг? Острый осколок льда больно ударил по нижней губе, и тут уже сверху донесся грохот. Оглянувшись, Боцман увидел на отвесной береговой круче человека с громовой палкой. Рыжебородый! Ни­где нет от него спасения!

Не дожидаясь очередного выстрела, кот сиганул в студеный поток. Вода разошлась двумя искрящимися крыльями брызг. Боцман на пару секунд погрузился в изумрудную толщу, а, вынырнув, поплыл рядом с льдиной.

 

Рысь еще несколько раз слышала резкие хлопки, булькающий посев по воде, щелчки по льду, но и они вскоре прекратились. Коченея, Боцман вскарабкался обратно и обернулся. Силуэт охотника мелькнул последний раз и исчез за надвинувшимся отрогом. Река, делая крутой поворот, уже затягивала Боцмана в теснину длинного ущелья, туда, где кота караулил каскад бесноватых порогов.

Долго они глумились над несчастным зверем: швыряли, вертели среди рева тысячи медведей. Оглохший кот распластался на льдистой броне, намертво вцепившись в нее когтями-крючьями. Несколько раз льдину дыбило, окатывало мощными водяными валами. Но, видно, судьба решила и на этот раз пощадить рысь: ревучий поток прорезал гранитный кряж, и изрядно потрепанная посудина успокоилась. Ее то и дело проносило вблизи берега, и Боцман не раз уже порывался покинуть хрупкое, ненадежное пристанище, но все не доставало смелости. Нерешительность чуть не стоила ему жизни.

На одном кривуне образовался многоярусный ледовый затор. Река с глухим ревом уходила под него, громоздя поверх все новые и новые обломки. «Плотик» Боцмана несло прямо в центр этой необычной крепости. От резкого удара льдина дрогнула и, подпираемая сзади другими, раскололась пополам. Еще миг, и Боцман навсегда исчез бы в бурлящей пучине, но он успел запрыгнуть на угловатую, подрагивающую от бешеного напора плотину и, не задерживаясь, проскакал по напряженно вибрирующим осколкам на берег.

На земле кот зябко отряхнулся. Шатаясь от усталости, поднялся на мысок и повалился на подсохший пятачок земли. «Неужели несчастья этого сумасшедшего дня остались позади, и теперь можно спокойно полежать?!» — говорили все еще не верящие в спасение его глаза.

Боцману следовало, наверное, завопить что есть мочи, дабы известить тайгу о своем невероятном спасении, но бедолага не то что вопля, даже стона не в состоянии был издать.

Ноющая боль в задней части тела напомнила о метком выстреле Рыжебородого. Вылизав зад, Боцман обнаружил две ранки. «Ничего, бегать можно, а к боли притерплюсь», — примерно так оценил свое положение несокрушимый кот.

Опасаясь преследования, Боцман отступил в каменные дебри высоких гольцов. Здесь еще властвовали морозы, и чахлые деревья поутру наряжались в густые шубы из искристого куржака.

Поскольку ни зайцы, ни косули не обитали в этих суровых местах, Боцману пришлось довольствоваться одними белыми куропатками. Но они, непуганые и доверчивые, с каждым днем становились все осторожней, и кот вскоре был вынужден откочевать в средний пояс гор.

Раны не заживали, наоборот, воспалились до такой степени, что задние ноги отказывались служить. Зверь с каждым днем хирел. Все свои несчастья искалеченный кот связывал с человеком и его паскудными прислужниками — собаками. Когда он вспоминал о них, в нем разгоралась жажда мести. Это по их милости он лишен радости настоящей охоты и сейчас голодает, хотя повсюду прямо под носом бегает и летает желанная дичь — увы, она недоступна ему.

От плохой и скудной пищи Боцман стал похож на облезлую, запаршивевшую кошку. Ребра от худобы выпирали, словно согнутые весенним паводком ивовые прутья. Угловатый таз и острые лопатки горбами торчали из-под вытершейся шкуры. Молодецкие бакенбарды совсем обвисли и имели вид пожухлой травы. Пустой желудок разрывали болезненные спазмы.

Чувство голода временами было столь острым и нестерпимым, что кот принимался глодать кору и откусывать, словно заяц, верхушки веточек. Но не такая пища нужна была ему. Организм жаждал кровавого мяса.

Иссохший, похожий на мумию Боцман тем не менее и тут приспособился. Смирив гордыню, он стал неотступно следовать на безопасном расстоянии за добычливой стаей волков и перебиваться скудными объедками от их пиршеств.

Непредсказуемая погода преподнесла в разгар весны очередной сюрприз. Нежданно-негаданно воротилась зима. Сутки, не переставая, валил снег, задул северный ветер. Потом ударили такие морозы, что затрещали деревья.

Продрогший Боцман лежал у дочиста обглоданных остатков сохатого и, по-стариковски вздыхая, высматривал, откуда бы выковырнуть еще хоть одну ниточку мяса, как вдруг послышался короткий охотничий клич волчьей братии.

Переждав несколько часов, кот поковылял туда, уверенный, что их охота увенчалась успехом. Так оно и было, но, к несчастью, он ошибся в выборе маршрута и столкнулся нос к носу с самой стаей.

Волки давно обратили внимание на то, что за ними ходит рысь, и если при безуспешной охоте возвращались к недоеденной добыче, то всегда находили там круглые отпечатки рысьих лап и чисто вылизанные языком-теркой кости.

Серых, испытывавших к кошачьему племени особую неприязнь, раздражала к тому же назойливость побирушки. И вот представился удобный случай проучить воришку.

Пригнув головы, они молча обступили кота. Вожак впился немигающим взглядом в зрачки рыси. Боцман не отвернулся, выдержал чугунный взгляд-натиск, чем еще сильнее озлобил матерого, и тот ринулся в атаку. Боцман попытался прорвать кольцо, но вожак в прыжке достал его и резанул клыками прямо по ранам. У кота от адской боли потемнело в глазах. Он опрокинулся на спину и приготовился потрошить острыми, как бритвы, когтями тугие животы объевшихся волков, но те благоразумно отпрянули.

Страх смерти вернул Боцману силы. Неожиданно для стаи он перемахнул через разящие смрадным запахом пасти и пустился наутек. Но слабость тут же дала о себе знать: серые настигли его и сбили с ног. Переплетясь в разлапистый ком, они скатились в глубокую ложбину.

Высоко набившийся свежий снег лежал там пухлой, воздушной периной. Волки погрузились в снежную толщу по самое брюхо и стали совершенно беспомощными. Боцман же на своих широких, мохнатых лапах-снегоступах проваливался всего по колено.

Воспользовавшись этим преимуществом, он поспешно выбрался из ямы и покинул территорию стаи.

 

Рано начавшаяся, но затянувшаяся весна, наконец-то, вступила в свои права. Снег второй раз за эту весну сползал с южных склонов прямо на глазах. Вновь вспенились, загремели притихшие было речки. В каждом, даже самом крохотном, распадке залопотали ручейки, проклюнулась и резко пошла в рост трава.

Больной кот безошибочно находил на склонах сопок растения, изгоняющие хворь. Поедая их, он стал поправляться и набираться сил. Зарубцевавшиеся раны, правда, еще беспокоили, но уже не пульсирующей острой болью, а непродолжительными ноющими приступами.

Боцман опять охотился, не зная промаха. Точность прыжков и сила челюстей не оставляли намеченной жертве никаких надежд. Озлобленность угасала. Совсем недавно каждая его клетка требовала мщения за перенесенные страдания и несчастья. Теперь это чувство вытеснялось наслаждением от вернувшихся сил и сопричастности к ликованию расцветавшей под лучами щедрого солнца тайги. Тем более что настала та благодатная пора, когда запах двуногих надолго выветривается из нее. Кот без опаски спустился с гор и поселился в долине Главной реки, где водились косули, да и зайцев здесь было заметно больше.

 

Конец весны и лето выдались засушливые. За две полные луны с раскаленных добела небес не упало ни единой капли. Опаленные листья безжизненно сворачивались и, сухо шелестя, облетали. Хлябистые болотины превратились в крошащиеся под копытами оленей пустоши. Илистые речные заводи обнажились до дна и покрылись обжигающей коркой, изрезанной сеткой глубоких трещин. Горные ручьи иссякли. Их русла теперь напоминали неровно вымощенные желто-коричневыми валунами дороги с вялой струйкой, сиротливо соединяющей блюдца теплой воды.

От зноя Боцман находил спасение в узком каменном развале, на дно которого солнце не заглядывало даже в полдень. Однажды он отдыхал на полюбившейся шершавой плите. Вдруг в отдалении возник шум. Кто-то, грузно перепрыгивая через преграды, бежал от реки в его сторону. Кот насторожился.

Вот мелькнул смутный силуэт, и в струях ветра он явственно учуял дурманящий запах крови.

Это был лось, раненный на берегу залива геологами, добравшимися и до этой глуши. Пуля-«турбинка» разорвала ему легкие. Кровь хлестала из раны на мокрые от пота бока, клокотала в пробитой трахее.

Возбужденный Боцман затрусил по буро-красному следу в предвкушении поживы. Однако сохатый не собирался испускать дух. Он зашел в обмелевшую старицу и, жадно напившись, выбрался на другой берег. Здесь лег было в тени деревьев, но, увидев рысь, переплывавшую старицу, встал и, тяжело ступая, скрылся в хвойной чаще.

Боцман с досады отрывисто вякнул вдогонку и настырно продолжил преследование. След привел к скату высокой гряды. Лось попытался с ходу перевалить ее, но, поднявшись до середины, выдохся.

Голова, увенчанная еще неокостеневшими лопатами рогов, опускалась все ниже и ниже. Дышал лось с натугой и прерывистым свистом. Быстро густеющая в сухом воздухе кровь забивала легкие. Розовая пена клочьями срывалась с губы. Бык с усилием поднял голову, поглядел мутнеющим взором на Боцмана, словно приглашая скорее прекратить жестокие мучения, и, теряя последние силы, уронил ее на грудь и замер неподвижно в ожидании смерти. Наконец его ноги подломились, таежный исполин рухнул и покатился по круче…

От обильной еды утроба поджарого Боцмана туго растянулась. Обжора забрался под навес из мохнатых еловых лап и, изнемогая от сытости, лежал там до тех пор, пока жажда не погнала его к старице.

Здесь, у самого берега, между подводных валунов чуть шевелилась еще одна ненасытная обжора — щука. Из ее пасти торчал хвост крупного налима: налим был так велик, что щука сумела заглотить его лишь наполовину.

Боцман приблизился к щуке почти вплотную, но она, скованная непомерной добычей, даже не смогла сдвинуться с места. Кот есть кот. Несмотря на сытость, он не устоял перед соблазном отведать двойного рыбного деликатеса. Потом, утолив жажду, лениво побултыхался в старице. Вода, благодаря родниковой подпитке, была достаточно холодной и хорошо освежила.

В сытом блаженстве он не придал значения тому, что запах дыма, витавший в тайге уже несколько дней, к вечеру заметно погустел. Из-за гор медленно выползала сизая пелена. Но не один Боцман был так беспечен. Ведь для многих зверей сушь принесла облегчение уже тем, что избавила от кровососов. Теперь можно было в любое время суток спокойно пастись либо принимать водные ванны. Благо, река широкая, глубокая, и ей не страшен длительный зной. А то, что высохли до трещин илистые заводи и болотины, только на пользу — они-то и были главными рассадниками комаров и мошкары.

Беда пришла ночью, когда объевшийся Боцман, изменив кошачьей повадке бродяжничать под луной, крепко спал.

Отблески приближающегося пожара заполыхали на побагровевшем небосводе. Дым тянулся по долине и быстро заполнял ее пределы, ограниченные справа и слева горными отрогами. В зловещих отсветах зарева летели птицы, неслись к реке потоком разномастные, но одинаково перепуганные, взъерошенные звери. Сквозь топот множества копыт доносился отдаленный рокот пламени.

Наконец стена слепящего огня одолела последний увал и, как туго наполненный парус, понеслась по долине наискосок от пристанища Боцмана.

Кот, спавший под плотным навесом ветвей ели, наконец, почувствовал неладное и открыл глаза. Мимо пронесся черной молнией подпаленный заяц. Высунувшись из-под зеленой кровли, Боцман вмиг сообразил, что и ему надо бежать со всех ног, но только куда? Где спасение?

Огонь, освещая дорогу факелами смолистых крон, с треском катился по левому берегу старицы, оставив еловый массив на правой стороне, где находилась рысь, нетронутым. Горячий ветер обжигающей волной спешил впереди огня, прокаливая деревья и покусывая хвосты замешкавшихся зверей. Те, достигнув реки, без промедления бросались в воду и плыли, сносимые сильным течением, на другой берег. Часть животных, не умеющих плавать, металась по галечнику или стояла в мелководье. Хищники здесь не обращали внимания на потенциальную добычу — страх смерти и общая беда примирили всех.

Ветер тем временем сменил направление. Колеблющийся фронт огненного вала, взметая на устрашающую высоту горящие сучья, куски корчащейся от жара коры, перекинулся через суженье старицы на правую половину елового массива и покатился вдоль подножья гряды прямо на Боцмана. Нашпигованный раскаленными угольками огненный вихрь поразительно быстро запустил в ельник жадные, всепожирающие щупальца. Одно из них, догнав рысь, бесследно слизнуло кисточки на ушах и подпалило спину. Обезумевший Боцман забрался под обрыв, где наткнулся на барсучью нору и в ужасе забился в самую дальнюю камеру.

Пожар, охватив всю правую сторону долины, рвался теперь через реку. Но, к счастью, ни одна искра не пережила полета через водяную преграду и не достигла зеленой стены левобережной тайги.

Ткнувшись в широкую ленту воды, пламя злобно затрещало в худосочном ивняке. Быстро таяла, пожирая саму себя, языкастая стена. Вот уже синие сполохи забегали по россыпям углей. Жар, медленно уходя вглубь, накидывал на землю серое покрывало. Река, усыпанная пеплом, подхватила удушливый запах гари и понесла его вниз к пенистым шиверам3.

Не скоро Боцман высунул морду из горячей норы. Вместо непролазной, спелой тайги перед ним простиралась безжизненная дымящаяся черная пустошь, утыканная уродливыми скелетами деревьев. Ни на земле, ни в небе не было ни единого живого создания. Ветер тоскливо завывал в изъеденных огнем стволах. От угольных громад суставчато потрескавшихся осин все еще отдавало жаром.

Прокопченный прибрежный ивняк, словно ажурный забор, делил округу на две части: выгоревший до черноты погост с одной стороны и изумрудную чащу за рекой с другой. Кот, внимательно выбирая места, пошел к берегу, но все равно иногда все же наступал на тлеющие изнутри головешки и обжигал подушки лап. Путь к реке стал настоящей пыткой.

Зато, переплыв на не тронутый пожаром берег, Боцман забрался в скалы, где, наконец, смог остудиться от жара «взбесившегося солнца».

Дождавшись темноты, Боцман стал подниматься в поисках пропитания по долине ключа. Пройдя от устья шагов двести, он уперся в едва заметную даже вблизи преграду — туго натянутую капроновую сетку. Перегораживая весь распадок, она оставляла узкий проход лишь возле отвесного склона.

Ученый кот надолго замер, прислушиваясь и принюхиваясь. А когда решил, что опасности нет, осторожно шмыгнул в открытый проход. Но не успел он сделать и трех шагов, как сбоку громыхнуло, и его оглушил удар по голове. Когда Боцман пришел в себя, то почуял в воздухе запах пороховой гари. Опять эти люди! И летом не стало спасения от них.

Его спасло то, что самострел настораживался в расчете на часто проходивших здесь оленей. Пуля лишь скользнула по затылку, срезав полоску шкуры.

Медленно накапливающаяся усталость от постоянного, назойливого преследования человеком должна была, в конце концов, вылиться либо в беспощадную месть, либо в поиск недоступной для людей глухомани. Покладистый, уравновешенный Боцман выбрал второй путь и двинулся на северо-восток, в лесные дебри, не тронутые опустошительными пожарами.

Пройдя морщинистое нагорье и перевалив через безжизненную громаду Главного хребта, Боцман начал спускаться по серым сланцевым уступам высокой гряды в неведомый доселе край. Кота давно мучила жажда, и наконец он услышал шум падающей воды.

Мощный ключ бугристым фонтаном бил прямо из щели между скальными плитами. Пробежав совсем немного, вода плавленым серебром срывалась вниз и летела в сиянии радужной пыли, медленно разделяясь в воздухе на сверкающие гроздья.

Налакавшись прозрачной, как слеза, влаги, рысь спустилась в обширную маристую равнину, обрамленную зубцами далеких гор, и сразу попала в буйные заросли травы, такие густые и высокие, что они скрыли длинноногого кота целиком. Пройдя их, он углубился в тесную, перестойную чащу. Процеженные густыми ветвями пучки солнечных лучей едва освещали проходы между сучкастых стволов елей и пихт, обвешанных косматыми бородами лишайника.

В этом непроницаемом, насыщенном влагой, несмотря на двухмесячную сушь, лесу царила мертвая тишина. Застоявшийся воздух был насквозь пропитан гнилостными испарениями. На земле повсюду валялись трухлявые стволы, обомшелые сучья. Между ними поблескивали черные оконца затхлой воды.

То и дело расступаясь, чащоба открывала непролазные болотины с густой сетью озерков, разделенных мшистыми перемычками. По ним Боцман перебирался до очередной лесистой гривы. Здесь, на открытых пятачках, подсушенный мох хрупко проминался, и лапы утопали в нем, будто в молодом промороженном снегу.

Кот все шел и шел к неведомой цели, обходя по гривкам вязкие трясины. Редкий зверь заходил сюда — каждый неверно сделанный шаг сулил стать последним: бездонная топь цепко хватала и засасывала неосторожных в свою утробу. А если кто и забредал в эти гиблые, бесприютные места, то старался как можно быстрее выбраться и уйти в горы.

Боцман же, упорно придерживаясь выбранного курса, пересекал очередную, несчетную гриву, как вдруг деревья поредели, и за широкой марью с тонкоствольным редколесьем его взору открылся массив высоких останцев чисто белого цвета. Под их усеченными вершинами, спускаясь по террасам, контрастно зеленели вкрапления леса.

В центре торжественно возвышалась главная и когда-то, должно быть, весьма высокая гора, распавшаяся со временем на несколько близко стоящих столбов причудливой формы. Перейдя марь, Боцман решил обследовать иссеченные временем скалы.

На покатом приступке у одной из них он обнаружил покосившееся бревенчатое логово людей, укрытое от посторонних взоров неподвижно дремавшими на солнцепеке разлапистыми кедрами. Плоская земляная крыша топорщилась опрятными елочками, запустившими корни в толстые, полуистлевшие плахи перекрытия. В углу, над тем местом, где когда-то была печь или очаг, крыша и вовсе обвалилась. Стены обросли мшистым ковром, особенно густым понизу. Из оконного проема настороженно выглядывала чахлая березка.

Между бронзовых стволов были перекинуты почерневшие от времени жерди. С одной из них свисали на ржавых цепях железки. От ветра они раскачивались и тягуче позванивали. Возле покосившейся двери белели остатки скелета собаки с полусгнившим ошейником вокруг шейных позвонков.

Ветер выносил из логова приятный, но незнакомый запах. Он смущал, тревожил Боцмана, и хотя его разбирало любопытство, интуиция подсказала о таящейся там угрозе. Постояв немного, кот оставил становище людей и стал подниматься по лесистому проему между известковых столбов. Он разделял их как бы на две группы. Откуда-то сверху, прыгая по камням, вызванивал ручеек. На деревьях виднелись заплывшие задиры. Кот принял их за медвежьи метки, но это были старые затесы, сделанные топором.

Изъеденные ветрами и дождями белые столбы имели многочисленные уступы, карнизы, тесные проходы, которые рыси обожают и лазают по ним с особым удовольствием. И сейчас, запрыгнув на огромный ребристый обломок, Боцман перебрался на узкий карниз, змеей опоясывающий самый внушительный столб. Поднимаясь по нему, он достиг небольшой террасы, покрытой белыми валунами и скудными пучками жесткой травы. Тут же, под скальным козырьком, похожим на загнутое крыло, чернел лаз. Войдя в него, кот оказался в сухой пещере. Ее дно устилали невесть как попавшие сюда листья, мох. Справа возвышался настил из грубо обтесанных плах с грудой шкур поверх. Слева в нише стояли черные доски, тускло мерцавшие в полумраке золотистыми и красными мазками. Из глубины пещеры шел противный, всегда таящий угрозу, запах железа. Чтобы не искушать судьбу, Боцман вернулся на террасу и, прыгая с уступа на уступ, взобрался на вершину горной цитадели.

Вокруг нее во все стороны простирались поля топких марей, непролазные буреломные крепи, разделенные зеркалами болотин. Все это обрамляли цепи синих гор. За ними, где-то далеко на западе, осталось поселение ненавистных ему охотников. Битый жизнью Боцман вздохнул свободно, всей грудью — необозримая глушь вселяла покой.

Новое пристанище, надежно защищенное от людей самой природой, было тем, к чему так упорно шел он как бы по подсказке из глубины поколений. Кот удовлетворенно почесал грудь когтистой лапой и лег подремать. Упрямая складка на лбу расправилась, на морде заблуждало подобие улыбки.

Несколько дней ушло на обследование новых владений. Вскоре Боцман убедился, что здесь он не пропадет — дичь была в изобилии.

Кот перестал бродяжничать и все время держался Белых скал. Утолив за время ночной охоты голод, он забирался на неприступные столбы и часами лежал там, сладко жмурясь на припеке.

Неумолимое время торопливо отсчитывало: день-ночь, день-ночь… Лето хирело. Деревья тронула кисть осени. Следом ударили заморозки. Трава пожухла, покрылась желтизной. Полетели, закружились листья-парашютики. Нежно-зеленые облака, окутывавшие немногочисленные здесь лиственницы, порыжели и быстро гасли на ветру.

Все эти перемены породили у Боцмана беспокойство: опять приближалась та снежная пора, когда тайга заполняется охотниками, с утра до вечера гремят выстрелы, надрываются собаки.

Кот опасался, что и бревенчатое логово под скалой недолго будет пустовать. Он не знал, да и не мог знать о том, что покой Белых скал защищают не столько топкие и непролазные дебри — они зимой не преграда, сколько дурная слава, прочно закрепившаяся за этим местом с незапамятных времен.

Людская молва гласила, что в этих скалах обитают злые духи, охраняемые кровожадной стаей волков-оборотней. В награду за верную службу духи заманивают в скалы путников и отдают их на растерзание оборотням. Поэтому даже бывалые охотники остерегались сюда забредать.

Как-то, уже после первого снега, Боцмана, отдыхавшего на скале, разбудил громовой рев. Встревоженный кот подполз к краю площадки. Внизу у ручейка, выбегавшего из родниковой чаши, он увидел дерущихся медведей, не поделивших берлогу.

На арену боя, черным пятном выделявшуюся на сияющей белизне снежного покрова, даже сейчас, в самом начале баталии, страшно было взглянуть: земля изрыта, камни выворочены, деревца переломаны и втоптаны в грязное месиво.

Битва была упорной. Исполины сошлись в непримиримой схватке: грозно рявкали, не размыкая могучих объятий, рвали друг друга клыками и когтищами, но ни один не желал уступить. Наконец более крупный оттолкнул от себя соперника, и тот распростерся на снегу с разорванным горлом.

 

Взъерошенный победитель устало сел и, озабоченно склонив окровавленную голову, стал прижимать передними лапами что-то переливчато-блестящее к животу. Боцман не сразу понял смысл этих странных манипуляций, но потом разглядел, что медведь заправляет в разорванное брюхо вывалившиеся кишки.

Огромный зверь жалобно охал, но, пересиливая боль, мужественно продолжал страшную процедуру. Потом завалился на бок и весь день лежал так в ожидании смерти. Берлога осталась пустой…

Девятнадцатая для Боцмана зима пересекла границу самой длинной ночи, и настала пора сильных морозов. Густая зимняя шуба и дичь в достатке позволяли коту и в это суровое время жить справно.

За месяцы, проведенные в Белых скалах, кот стал забывать свои прежние страхи и беды и медленно выходил из постоянно напряженного состояния. Ограниченные пределы каменного острова уже не устраивали его, и он стал спускаться на впадину, забираясь с каждой вылазкой все дальше и дальше. Благо топи промерзли, а буреломы занесло снегом.

Наконец настал день, когда след ночного бродяги достиг складчатых отрогов, за которыми дыбились изрезанные ущельями горы, такие громадные после Белых скал, что у Боцмана даже дух захватило.

Легко поднявшись на первый предгорный увал, он остановился пораженный: перед ним тянулась бесконечная двойная колея — след зимних ног человека.

Настороженно прислушиваясь, кот окинул взглядом тайгу: спокойно кормится на березе стайка рябчиков, весело шныряет сойка. Ничто не говорило о близости двуногих.

Боцман помнил, как легко и приятно ходить по плотно накатанной колее: снег на ней не проминается и не рассыпается, но он не забыл, какую смертельную опасность может таить эта коварная тропа и, несмотря на усталость, благоразумно перепрыгнул через лыжню и пошел дальше в избранном направлении по целине.

Не обнаружив в горах ничего примечательного, он повернул обратно. Когда приблизился к парному следу уже в новом месте, то чуть не наступил на белого «червя» с вонючей черной головкой. Так же пахло возле ободранной охотниками Кисточки! От этого воспоминания приглушенная и, казалось, забытая ненависть к людям ожила и вновь зашевелилась в сердце Боцмана.

Он пошел вдоль следа на достаточном расстоянии и вскоре увидел большую снежную кочку с куском мяса в углублении. Кот знал, что это привлекательное сооружение — западня, поэтому поспешил удалиться. На гребне увала его внимание привлекли резкие удары. Они неслись со стороны ключа. Подойдя поближе, кот увидел логово двуногих. Боцман затаился и стал наблюдать. Вот дверь распахнулась, и показался человек. Спускаясь к ключу, он скрылся из виду. Когда же вновь появился из-под берегового обрыва с охапкой дров, изумлению Боцмана не было предела — он узнал в охотнике своего заклятого врага — Рыжебородого. Того самого, кто убил Кисточку, жестоко истязал его самого. Волна ярости, нарастая с каждой минутой, обуяла рысь.

Рыжебородый еще несколько раз выходил и заходил обратно в логово. Потом из трубы с напором повалили клубы дыма. Боцман тем временем углядел свернувшегося под большим навесом черного, с белыми пятнами, пса и вознамерился прикончить его, но опыт подсказывал, что сейчас не лучшее время для исполнения этой затеи: месть лучше вершить в метель, скрывающую все следы.

Путано-петляющим следом он вернулся в Белые скалы и не покидал их, пока внутренний барометр не подал сигнал: ночью будет снегопад!

Когда Боцман подобрался к стану промысловика, уже стемнело, а на тайгу обрушились первые снежные заряды. Над логовом метались в дыму недолговечные «красные мухи». Собака лежала на своем месте и, казалось, спала. Но как только кот подкрался на расстояние прыжка, она приподняла морду, и их взгляды скрестились. Пес оглушительно залаял, хлопнула дверь, громыхнул выстрел.

Перепуганный Боцман поспешил раствориться в белой кутерьме. Происшедшее не обескуражило его. Оно еще раз напомнило, что успех сопутствует терпеливым.

В следующий визит кот был осмотрительней и выжидал подходящего момента, зарывшись в снег до глубокой ночи. Неслышно ступая лапами, опушенными густой, жесткой шерстью, он невидимой тенью приблизился к собаке вплотную. На этот раз она едва успела испустить предсмертный вопль.

Утром хозяин долго звал, искал пса, пока не обнаружил его, застывшего, под толщей обильно выпавшего снега. Тридцать лет охотился Жила, но вот так прямо у зимовья лайка погибла у него впервые.

«В жизни всякое случается, — рассудил он. — Но почему пса-то не съели?» — шевельнулась в голове беспокойная мысль.

Прошло дней десять, и у Боцмана вновь появилось желание досадить Рыжебородому. Теперь он положил глаз на строение, возвышавшееся поодаль от стоянки на четырех гладких столбах. Оно напоминало логово охотника, только было раза в три меньше.

Кот попытался взобраться на лабаз по столбу, но безуспешно — мешала жестяная «юбка» в его верхней части. Остальные три столба тоже были опоясаны тонким металлом. Боцман не растерялся — залез на стоящее поблизости дерево, прошел по ветке и спрыгнул прямо на крышу лабаза. Затем через прогал между крышей и стенкой протиснулся внутрь.

Все это время его дразнил и будоражил запах, заставлявший забыть всякую осмотрительность: из лабаза пахло ненавистными лисами. Найдя их, Боцман с остервенением набросился и разодрал в клочья рыжие шубы с пышными хвостами. Затем та же участь постигла стянутые в пачки шкурки зайцев и белок. Вонючих норок, колонков и соболей брезгливый кот не тронул. Зато распотрошил коробки с хрупкими длинными палочками и тускло поблескивающими мелкими камушками. Разодрав куль с искристыми кристалликами, переключился на мешки с белым, похожим на пыль, марким порошком. Куски мороженой лосятины не тронул — был сыт.

Завершив погром, удовлетворенный зверь соскочил вниз и умчался в свою цитадель под прикрытием пурги, свободно разгулявшейся на открытом пространстве мари.

Жила проснулся поздно. Уже светало. Непогодь стихла, но снега успело надуть до середины окошка. Поразмыслив, промысловик решил сделать передых: прежние следы замело, а новых еще нет — зверьки отлеживаются, ждут, пока снег осядет, уплотнится.

Растянувшись на шкурах, он укрылся ватным одеялом и, закурив махорку, стал с удовольствием прикидывать, сколько заработает в этом сезоне и как нынче распорядится выручкой. Уже одиннадцать лет он промышляет на этом участке и всегда с фартом: пушнины хватало и для плана, и для скупщиков еще столько же, а иной сезон и поболе оставалось.

Прежде эти угодья пустовали. Все отказывались от них. Говорили, что рядом с рекой куда удобней: продукты и снаряжение до ледостава прямо на лодке можно завозить, по горам не надо таскать. На самом же деле мужики страшились близости поганого места. Как-то, еще до войны, пытался промышлять здесь один отчаянный, да так и сгинул бесследно.

Сойдясь с пройдохой-скупщиком, Потап быстро сообразил, что сулит левая сверхплановая пушнина, но на прежнем участке взять ее было трудно и к тому же опасно — то и дело заходят соседи, да и охотовед за сезон раза два обязательно нагрянет с проверкой. Пораскинув мозгами, он сказал сам себе: «Или пан, или пропал — рискну!» — и добавил для успокоения: «Бог не выдаст — свинья не съест».

Новые охотничьи угодья в первый же сезон превзошли все ожидания. Через пять лет оборотистый деляга устроил ему в городе кооперативную квартиру. Правда, и ободрал он Жилу тогда до последнего хвостика, но квартира того стоила. Потом организовал самую дорогую модель «Жигулей». А вот с подземным гаражом сперва осечка вышла, но и это дело недавно поправилось. И теперь Жила, вот уже второй год, собирался рассчитаться с госпромхозом и пожить, наконец, в свое удовольствие, но каждый раз надвигались все новые и новые расходы, и приходилось опять тащиться в тайгу на промысел. Да и жалко было бросать хорошо обустроенные путики. К главной охотничьей магистрали — реке — Жила давно прорубил, расчистил тропу и по ней с осени на лошадях завозил все необходимое для жизни и промысла.

В деревне про его городские дела кое-что прослышали и догадывались, откуда такие деньги. Некоторые, такие же хитрецы, стали метить на доходное место, убеждая начальство, что участки между охотниками надо чередовать — мол, план всем одинаковый, а угодья разные. Но начальство не хотело нарываться на скандал с Жилой…

 

Время близилось к обеду. Потап, поеживаясь, встал. Настрогал щепы от смоляка. Затопил печь, продавил в ведре корочку льда, налил в кастрюлю воды и поставил ее на плиту рядом с чайником. Потом, расчистив площадку у двери зимовья, прокопал траншею к лабазу.

Забравшись наверх по приставной лестнице, он окаменел: пушнина — труды многих дней — была превращена в лохмотья, пересыпанные мукой, сахаром и гречкой.

«Как же так? Откуда такая напасть на мою голову?» — убито прошептал он.

Разбирая остатки пушнины, Жила немного успокоился. Самое ценное — соболя, норки, а главное, личный заказ скупщика — три выдры, были целы.

«Кто мог так напакостить? — ломал голову промысловик. — Зверю по столбам сюда не влезть. Разве что медведь, но тот спит, да и лабаз не разрушен. Неужели?..» — вспотев от этой мысли, он с опаской посмотрел в сторону Белых скал.

С этого дня в Жилу вселился суеверный, почти панический страх. Из зимовья не то что на промысел, даже за дровами или водой он выходил неохотно, с трудом преодолевая гнет кошмарных сцен, разыгрываемых воспаленным воображением. Ходил по лыжне, постоянно озираясь. Всюду — и в древесных наростах, и в причудливых изгибах стволов, и в разросшихся кустах — ему чудились затаившиеся оборотни. Он изводил заряды в любой подозрительный силуэт, на любое едва заметное движение, любой сомнительный звук.

Задерганные нервы были на грани срыва. Охотник давно подумывал о том, что, пока не поздно, надо сматываться, но упрямое желание покрыть убытки пересиливало страх. Скрепя сердце, он все откладывал выход, и не напрасно — пушная копилка быстро пополнялась.

Страх же усиливался, не отпуская ни на минуту. В конце концов, доведенный до отчаяния, Жила наметил завершающие обходы, чтобы снять ловушки, рассторожить пасти. Начал с Нижнего путика.

Шел тяжело, весь словно скованный ожиданием беды. Ружье не выпускал ни на секунду. Даже добычу из ловушки ухитрялся вынимать одной рукой и, как привороженный, все поглядывал на Белые скалы, уверенный, что беда нагрянет именно оттуда.

А когда налетел и завыл в дуплах ураганный ветер, он уже не сомневался в неотвратимости расплаты за покушение на покой этих мест. Черные деревья, казалось, задвигались, угрожающе скрипя, замахали ветвями-лапами. Напряженное состояние последних дней достигло предела. Жила совершенно потерял самообладание. В этот момент одна улежавшаяся снежная глыба, сорвавшись с толстого сука, пронеслась прямо перед его носом и чуть не выбила из рук ружье. Охотник сжался от ужаса. Попятившись, прилип спиной к стволу и, широко раскрыв глаза, оцепенело уставился на… разлохмаченный шлейф дыма. Вид быстро несущихся со стороны ключа черных клубов медленно выводил Жилу из прострации. Когда до него, наконец, дошло, что может так дымить, он, позабыв обо всем, помчался к стану. На бегу пытался вспомнить, хорошо ли закрыл поддувало, убрал ли от печки смолистые щепки. Весь мокрый взлетел на гребень, откуда хорошо видно зимНшку и — о, ужас! — на ее месте бесновался красный венец пламени.

Жила, с разрывающим нутро воем, упал на снег и забился в истерике. Он был сражен не столько видом полыхавшей зимНшки (черт с ней — все равно больше не охотиться), сколько сознанием того, что вот так глупо сгорели все его труды — остерегаясь повторного налета на лабаз, Жила перенес пухлые связки пушнины в зимовье…

 

Рысь во время очередного визита к Рыжебородому обнаружила на месте его логова черный круг земли с покореженной железной печкой посередине да обледенелую топанину следов. От нее уходила одинокая парная колея.

Боцман не ведал, какая именно трагедия настигла его непримиримого врага, но было очевидно, что он лишился убежища и покинул это место. Теперь ему не давал покоя вопрос: «Куда ушел Рыжебородый? Может, он обосновался где-то поблизости?» Озабоченный кот отправился по следу.

Колея тянулась по широко прорубленной тропе вдоль подножья отрогов почти прямо, не углубляясь в распадки. На второй день пути Боцман перевалил по затяжному тягуну на противоположный склон Главного хребта. Здесь тропа Рыжебородого слилась с тропами других промысловиков и дальше змеилась хорошо накатанной лыжами и нартами дорогой по берегу торосистой, изъеденной промоинами реки, то приближаясь, то удаляясь от нее.

Эти места для рыси были знакомы: если совершить вниз по течению еще один переход, то можно выйти прямо к поселению двуногих, в котором живет добрый Крючконос. Сомнений не оставалось — враг покинул окрестности Белых скал.

И в самом деле, ни весной, ни летом никто не нарушал покоя и великолепия здешних мест. Боцман вольно жил в царстве Белых скал, ощущая себя самой важной частью этого светлого, прекрасного мира. Иногда он проходил по главной тропе Рыжебородого и с удовольствием отмечал, что она потихоньку зарастает и освежается лишь оленьими да медвежьими следами.

Как-то в один из душных июльских дней кот блаженно посапывал на обдуваемой ветерком вершине останца и не видел, что разбросанные по горизонту мрачные тучи сошлись в обнимку, незаметно пожирая небесную синь. По мере приближения к Белым скалам они проседали от зреющей в них грозной силы все ниже и ниже.

Проснувшись, кот заметил перемену в погоде и, поскольку мокнуть не хотел, припустил к сухому логову. Но налетевшая тугим шквалом гроза догнала и накрыла его водяной завесой. Слепящий излом молнии с оглушительным треском вонзился в каменный шпиль совсем рядом. Перепуганный кот сиганул вниз. Прямо перед ним в угловатый валун вошел еще более мощный разряд. Вскоре молнии, скрещиваясь, забили со всех сторон почти беспрестанно. От их грохота казалось, что скалы заходили ходуном.

Кот, вздрагивая от каждого удара и почти оглохнув от раскатистых разрядов, судорожно заметался по залитым потоками воды глыбам. Поскользнувшись, он угодил в узкий разлом, а когда выкарабкивался из него наверх, вспышка нестерпимо белого света обожгла глаза, и он провалился в черноту.

Очнувшись, Боцман открыл глаза, но непроницаемый мрак не рассеялся, хотя кот явственно ощущал на себе ласковые лучи солнца. «Как же так? Солнце светит, а вокруг такая тьма, какой и ночью не бывает?» Кот поднялся и попытался идти, но тут же ткнулся носом во что-то твердое. Недоуменно пошарив лапой, он обнаружил впереди себя каменную стену. Попробовал обойти ее, но куда бы он ни пошел, всюду упирался в камни. Бедняжка остановился в растерянности. Такого с ним еще не бывало. Стало очевидным, что во время грозы с его глазами что-то произошло, и теперь ему предстоит жить во мраке вечной ночи.

Сидя на шершавой плите, он никак не мог взять в толк, в каком месте Белых скал находится. Вслушиваясь в доносящиеся звуки, кот уловил внизу гул ожившего после ливня ручья, невдалеке перешептывались густые гривы кедра. Таких ориентиров в Белых скалах хоть отбавляй. И тут до его слуха донесся металлический перезвон. Это раскачивались ветром железки у покинутого людьми логова. Теперь Боцман сориентировался, где он, и, осторожно «осматривая» лапой путь, через проем выбрался на тропу, по которой ходил сотни раз. Здесь он помнил каждый кустик, каждый поворот, каждую валежину. Убедившись, что память не подводит и вовремя предупреждает о преградах, кот несколько приободрился и зашагал быстрее.

Напившись из ручья, лег в траву. Лежал долго. Отрывистые картины всплывали из памяти одна за другой. Безжалостная судьба не щадила его с первых дней появления на свет. Зубами и когтями выбирался он из любых переделок и наперекор всему продолжал крепко стоять на ногах. Жизнь, а точнее люди редко давали ему передышку. Вновь и вновь они безжалостно прогоняли его сквозь череду непрерывных испытаний, но он, все более закаляясь, неизменно выходил победителем. И вот сейчас, когда в его тяжелой судьбе все образовалось наилучшим образом, — такой жестокий удар! Как жить незрячему? Как охотиться? Даже мыши, и те — недоступная теперь добыча.

Рядом устроили разноголосую перекличку железки: «тринь-тринь-дзинь». Этот мелодичный звон неожиданно породил дикую, сумасшедшую идею: Крючконос! Добрый Крючконос! Он вернул ему жизнь много лет назад. Он не поднял на него громом разящую палку в тайге! И он, наверняка, сумеет выручить его и сейчас.

Эта отчаянная надежда захватила кота. После непродолжительных сомнений он решительно встал и, отыскав на ощупь тропку, тянущуюся к заброшенным владениям Рыжебородого, отправился в трудный путь.

 

По зеленому покрову топкой мари Боцман брел медленно, с особой предусмотрительностью: знал, что по обе стороны тропы разбросаны коварные зыбуны. Несмотря на чуткий шаг, зверь часто спотыкался, поскальзывался, но, к счастью, все падения завершались благополучно. К вечеру кот добрался до подножья гор и перешел на тропу промысловика.

Пасшиеся в устье первого распадка олени, увидев рысь, встрепенулись, но она, к их изумлению, почему-то прошла мимо, не задерживаясь. Недоверчивая олениха еще долго поглядывала вслед, но коту было не до них. Он был целиком подчинен стремлению добраться до Крючконоса и вернуться с его помощью из мира тьмы в мир света.

Шел Боцман долго. Путь, который прежде преодолевал за трое суток, затянулся. Тем более что, не имея возможности подкрепляться, он быстро утомлялся и часто останавливался для отдыха.

То и дело устремляя невидящий взор в сторону селения и постоянно принюхиваясь, прислушиваясь, кот наконец подошел к месту, где тропа круто спускалась к речному перекату. Похрустывая галькой, он преодолел его и взобрался на береговой взлобок. Теперь надо пройти по выпасу с обкусанными кустами до одинокой, широко разросшейся на приволье, белоногой березы. Все верно: вот и она — шелестит нежной листвой. Боцман даже вздохнул от облегчения — отсюда уже совсем близко до логова Крючконоса.

Войдя в деревню, кот слышал, как из дворов выбегают собаки, но он неустрашимо продвигался вперед, гордо вскинув голову, обрамленную седыми бакенбардами. Громадная рысь шествовала в окружении лаек с таким видом, словно совершала рядовой обход своих владений. Справа, страшась собственной смелости, заливисто тявкая, вынеслась кривоногая дворняжка. Остальные собаки шли сзади молча, словно понимая, что тут что-то не так, и не время сотрясать воздух пустой брехней.

Раздались изумленные возгласы, испуганные крики. Боцман напряженно вслушивался в них в надежде выделить голос Крючконоса. Вот и знакомый буха­ющий лай соседского кобеля, сидящего на цепи.

Кот не мог видеть, как распахнулось окно в доме его давнего недруга, как Рыжебородый вскинул ружье и поймал в узкую прорезь прицела убойное место, как прокуренный палец привычно лег на спусковой крючок…

 

1 Вязкость — свойство лайки упорно преследовать зверя или птицу.

2 Потаск — в данном случае след от добычи, когда ее волокут по земле или снегу.

3 Шивера — каменистый перекат на реке.

 

 


Камиль Фарухшинович Зиганшин родился в 1950 го­ду в поселке Кандры Туймазинского района Башкир­ской АССР. Окончил Горьковский политехнический институт. Работал инженером, связистом, генеральным директором предприятия связи «ШОК». Публиковался в центральных и региональных журналах. Автор из­вест­ных романов «Скитники», «Золото Алдана», других прозаических произведений. Лауреат многих литературных премий. Награжден золотой медалью им. А. Чехова. Действительный член Русского географического общества. Член Союза писателей России. Живет в Уфе.