Березовая роща

* * *

Войди в сентябрь.

Удостоверься,

что осень сызнова жива…

Ах, как безбожно куролесит

веселым золотом листва!

И вся земля — как на качелях.

И вся — заверчена волчком.

До сизых сумерек вечерних

прощально буйствуют кругом

ее цветные листопады,

цветные ветры и дожди…

И — мимолетно,

где-то рядом,

рукой дотронешься почти

до колдовского полусвета

или волшебной полумглы,

мелькнет — и нету —

бабье лето,

и эхо дальнего — «курлы-ы» —

звучит знамением небесным,

что красота всегда права,

и сами просятся за песней

еще не спетые слова.

 

* * *

Стоит береза, щурится светло,

доверчиво протягивает ветки,

но врос в нее осколок тяжело,

отметиной оставшийся навеки.

 

И в горький час будить не перестал,

покуда цел хоть маленькой частицей,

он снова резонирует,

металл, —

сама собой земля не разрядится.

 

Пусть эти версты где-то позади

и светит людям небо голубое,

но даже поле с рожью перейти —

окажется, что шел по полю боя.

 

* * *

Позови меня, Память,

в ковыльные степи,

к силуэтам застав на границах Руси…

Не оттуда ли

зоркий по-прежнему стрепет

набирает свои над Придоньем круги?

Не оттуда ли,

прямо из летнего полдня,

под стремительной тенью крутого крыла

Куликово

во мне откликается поле

и татарская

целит под сердце стрела?

Я не первый, конечно,

и вряд ли последний…

Но, предчувствуя новый свой день впереди,

вновь молю тебя —

словно б сестру милосердья:

«Слышишь, Память?

Беду от меня отведи.

Еще рано мне — в землю.

Пахать ее нужно.

Созидать города.

Снаряжать корабли.

И однажды поверить в себя простодушно,

и — звездой

осенить

притяженье земли».

 

НА ЗАДОНСКОМ ШОССЕ

 

Гуще — запах полыни, и робко проклюнулась мята.

На Задонском шоссе даже травы цветут виновато.

Даже птицы спешат облететь неуютное место,

где гнетет тишина

и где в горле дыханию тесно.

 

Нет покоя душе,

и не жди тут душевной отрады.

На Задонском шоссе умирали когда-то солдаты.

Припадали к земле побуревшей небритой щекою.

Только мертвым бойцам разрешалось

уйти с поля боя.

А куда им идти?

Кто — в металле,

кто — в камне,

кто — в песне —

тут они, на Задонском,

прописаны с памятью вместе.

И опять достаем довоенного года альбомы —

до чего ж молодых

присылали сюда военкомы!

И того старшину я совсем не признаю,

наверно,

что приходит сюда, проводя поименно поверку.

Только ветер качнется кому-то навстречу,

и листва отзовется почти человеческой речью

на Задонском шоссе.

 

* * *

И не гадал, что какой-то след

может в душе остаться…

Было мне семь с половиной лет

в пору эвакуации.

Помню еще деревенский дом,

свечи под образами…

Сельские бабы меня тайком

бедным сироткой звали.

Не потому, понятно, что мне

долю оговорили —

и у самих мужья на войне:

господи, вдруг убили!

Но от себя отводя беду,

беженцев привечали.

Так-то казались не на виду

собственные печали.

И — неприкаянная —

на дне

сердца

еще осталась,

напоминает мне о войне

давняя бабья жалость.

 

* * *

Походя и зверя бьем, и птицу.

Обрываем походя цветы…

Доброта людей не сторонится.

Люди сторонятся доброты.

 

Не желая звездам удивиться,

залезаем в норы, как кроты…

Красота людей не сторонится.

Люди сторонятся красоты.

 

И того, увы, не разумеем,

что без состраданья, без любви

ничего мы с вами не сумеем,

если не умеем быть людьми.

 

* * *

Эту память в себе потаенно

вынес я из военных разрух,

как проходит печаль по вагонам,

облеченная в песню старух.

 

Безголосые, что вы хотите?

Что вы ждете в табачном дыму?

Ведь сочувствие вашей обиде

не ответ на вопрос: почему?

 

Вы пришли в наш вагон за ответом,

а откуда он, этот ответ?

Только сыплются глухо монеты,

да вздыхают вам глухо вослед.

 

Мы своих матерей не бросали,

мы их помним в любой из разлук…

Но опять — в безысходной печали

нам встречается песня старух.

 

И среди тех певиц безголосых

мы молчим — как один человек…

Совесть —

это ведь очень не просто,

зачастую терзает не тех.

 

ЦЕРКОВЬ В ОКНЕ

 

Не то чтоб искал я предвзято

по частным владеньям жилье,

однако кусалась квартплата,

узнав про бесправье мое.

Напрасно я спорить пытался

и грудью на частника шел…

Бездомный, я им и остался.

Бесправный, тех прав не обрел.

 

Вот так и спускался все ниже,

другим оставляя верхи,

покуда однажды не вышел

на церковь у самой реки.

Наверно, блистала когда-то,

надежно блюла свою власть…

А нынче — какое там злато? —

коза возле церкви паслась.

 

Но бабушка, глянувши в двери

за живностью шустрой своей,

отнюдь не питала неверья

к останкам церковных камней.

— И-и, милай, —

с упреком сказала,

меня осуждая в душе, —

какой бы убогой ни стала,

но разве не церковь уже!

 

Высокая та справедливость

была во спасенье мое,

чтоб, жизнь принимая как милость,

хулой не унизить ее,

чтоб вера в людей не померкла,

кого-то однажды виня,

чтоб комнатка где-то у церкви

нашлась и впустила меня.

 

Пускай кой-кому не завиден

мой быт.

Не об этом печаль.

Но где бы еще —

назовите —

я первым рассветы встречал!

А нынче с избытком хватает

сирени и в ней соловья…

И бабушка в гости бывает,

поскольку соседка моя.

Приходит соседка к соседу.

Забора, чтоб скрытничать, нет.

Течет неторопко беседа,

с вопросом роднится ответ.

Мы даже, бывает, гордимся,

что жизнь прибывает в цене.

И оба украдкой косимся

на старую церковь —

в окне.

 

* * *

Поэзия — счастливое призванье,

когда поймешь,

устав от чепухи:

чем глубже потаенные страданья,

тем выше обретенные стихи.

И через тридцать лет, и через триста

привычек ей своих не занимать:

поэзия

счастливых сторонится,

она привыкла раны врачевать.

 

БЕРЕЗОВАЯ РОЩА

Валентине

 

И деревья прибавили в росте,

и весенняя птаха запела,

но тропа вдоль Березовой рощи

без тебя и меня опустела.

 

Опустела она, одичала,

затаилась в траве воровато,

словно б нас никогда не встречала,

не стелилась послушно когда-то.

 

Всякий раз из окна электрички,

вновь живя ожиданием чуда,

я ищу тебя тут по привычке,

не сдаюсь в одночасье покуда.

 

Ну хотя б на секунду-другую

пусть надежда к надежде рванется,

и легчайшим из всех поцелуев

пусть щеки твоей воздух коснется!

 

Только ждать электричка не хочет.

Ей чужды откровения наши…

И тропа вдоль Березовой рощи

убегает все дальше, все дальше.