НЕТ У СЛОВА ОСОБЫХ ДОРОГ

Виктору Михайловичу Акаткину, бессменному для многих поколений студентов декану филологического факультета Воронежского государственного университета, профессору, доктору филологических наук, члену Союза писателей СССР и России, известному литературоведу и литературному критику, – восемьдесят.

Только теперь, когда самому за шестьдесят и вокруг десятки твоих учеников, отчетливо понимаешь, насколько важно в молодые годы обрести учителя. Это – подарок судьбы для юной души. Идеально, если такое обретение не ограничивается формально-возрастной категорией или принадлежностью к профессии и увлечениям, а обременено самой жизнью, когда, выражаясь строкой поэта Юрия Кузнецова, «душа прикоснулась к душе». В этом счастливом варианте учитель и ученик с годами не отдаляются, они идут вместе. И ученик понимает, нет, знает: тот, кто тебе близок по духу, по смысловым, эмоциональным, эстетическим ощущениям времён, событий и людей, всегда рядом и всегда готов поддержать, разделить, предостеречь от опрометчивых поступков и скоропалительных суждений.

Таким учителем для меня был и остаётся В.М. Акаткин.

Местом для обретения учителя стала кафедра русской советской литературы на филфаке ВГУ и, конечно же, страстная мальчишеская любовь к поэзии. Не только к классической, но и к современной.

Странно это было или нет для семнадцатилетнего сельского пацана, не могу объективно судить с высоты прожитых лет и из туманных далей нынешнего «айтишного» бытия, но всеядное поглощение всего, что тогда, в 70-е годы прошлого века, печаталось в газетах, журналах, издавалось отдельными сборниками, становилось для меня ежедневной насущной потребностью. К счастью, в те далёкие и ругаемые ныне советские годы подписка на газеты и литературные журналы не была роскошью и была доступна для семей любого достатка. Даже мама, несмотря на трагическую смерть моего отца и не очень сытное существование с тремя сыновьями на руках, для своего старшого выписывала новоусманскую районную газету «Путь Ленина», областную «Молодой коммунар» и журнал «Молодая гвардия».

А ещё была сельская библиотека с великолепным по разнообразию и богатству фондом художественной литературы.

И был школьный преподаватель русского языка и литературы – Анатолий Петрович Гатицкий, выпускник того самого филологического факультета, на котором мне только предстояло учиться. Буквально с первых месяцев работы в Краснологской средней школе он стал для меня путеводной звездой во всех смыслах этого слова. Первым из главных учителей жизни и настоящим другом – со дня знакомства и до дня его кончины. Давал читать книги из своей домашней библиотеки. Охотно и с деликатной дотошностью, чтобы не травмировать мальчоночью душу, разбирал строчки моих первых стихов. Если бы не он, я бы точно не учился на филфаке ВГУ. В десятом классе нас, пятерых лучших выпускников, директор школы не просто настойчиво, а волевым порядком выпроваживал поступать в Борисоглебский пединститут. Видимо, надо было выполнять спущенную сверху разнарядку. В эти мучительные для меня дни колебаний и раздумий А.П. Гатицкий уже месяца два как работал в новоусманской районке. И хотя связи мы не теряли, я посылал ему свои школьные заметки, иногда они печатались в газете, всё равно мне остро не хватало прямого, глаза в глаза, совета моего наставника. И незадолго до выпускного вечера я срочно поехал в райцентр.

– Да ты что?! – с удивлённым возмущением запротестовал Анатолий Петрович. – Никакого пединститута. Только в университет на филфак. Я знаю уровень твоей подготовки, ты обязательно поступишь.

Страшновато было ослушаться директора школы, но наставление старшего товарища и молодость оказались сильней страха. На филологический факультет я действительно поступил сразу, и А.П. Гатицкий при ближайшей встрече радостно хлопал меня по плечу:

– Молоток! Какой же ты молоток, Ваня! Я знал, что ты поступишь…

С каждым восторженно-дружеским хлопком Анатолий Петрович будто подталкивал меня в руки уже других учителей, многие из которых были и его наставниками и кумирами, и он был горд и спокоен за моё будущее, понимая, куда я иду и к кому. Подталкивал вместе с моими корявыми юношескими стишками, с близкими и понятными сердцу именами Пушкина и Лермонтова, Кольцова и Никитина, Блока и Есенина, Твардовского и Симонова, Евтушенко и Вознесенского, Соколова и Рубцова, Жигулина и Прасолова, со всеми воронежскими поэтами, бывшими тогда на слуху: Виктором Панкратовым, Станиславом Никулиным, Олегом Шевченко, Людмилой Бахаревой, Анатолием Ионкиным, Виктором Самойловым…

Мне и сегодня кажется, что в те минуты за стенами тесного редакционного кабинетика в неясных своих очертаниях уже клубилась моя новая жизнь – студенчество, и меня поджидал тот, кто был готов принять со всем моим тощим литературно-поэтическим скарбом и невероятными юношескими мечтами и устремлениями.

И это был Виктор Михайлович Акаткин.

Я не помню сейчас деталей нашего сближения, не помню обстоятельств, из-за которых стало ясно – вот он, мой новый учитель и наставник. Всё сложилось естественным образом, без чётких обозначений и дат, как будто так было всегда. Случилось это не на первом курсе, а позже, когда в нашей четвёртой группе, приписанной к кафедре русской советской литературы, практические занятия и коллоквиумы вёл достаточно молодой ещё доцент этой кафедры, кандидат филологических наук и страстный поклонник творчества А.Т. Твардовского В.М. Акаткин. Но катализатором сближения поначалу выступил даже не обожаемый учёным Александр Твардовский, а Юрий Кузнецов, поэт, о котором только-только заговорили и яростно заспорили после выхода из печати в 1976 году его первого московского сборника «Во мне и рядом даль».

Скорее всего, да, это был Кузнецов!

На одном из семинаров Виктор Михайлович, уловив мою тягу к стихам поэта, предложил подготовить доклад по кузнецовскому сборнику для прочтения на научном студенческом кружке. Я охотно взялся исполнять просьбу, не до конца представляя, с какими трудностями придётся столкнуться. О стихах Кузнецова тогда было много устных пересудов и почти ничего напечатанного. Исключение составляла одна-единственная разгромная статья Татьяны Глушковой в журнале «Литературное обозрение». Это уже потом, когда вышла вторая столичная книга Юрия Кузнецова «Край света за первым углом», а следом ещё и ещё, Вадим Кожинов поддержал поэта, намекая на его исключительность, уникальный талант и большое будущее.

Кузнецовский «водораздел» незримо пролёг и в кругу преподавателей факультета. В.М. Акаткин видел в творчестве Кузнецова явление нового поэтического мышления. Профессор А.М. Абрамов категорически не разделял восторга своих коллег. Как фронтовик и автор фундаментального исследования «Лирика и эпос Великой Отечественной войны» Анатолий Михайлович с возмущением воспринял поэтические пассажи Юрия Кузнецова на святую для него военную тему:

 

Шёл отец, шёл отец, невредим,

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым –

Ни могилы, ни боли…

…………………………………………………..

Я пил из черепа отца 

За правду на земле…

……………………………………………………

Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.
– Отец! – кричу. – Ты не принес нам счастья!..
Мать в ужасе мне закрывает рот.

 

На одной из лекций А.М. Абрамов неожиданно резко перешёл на разговор о Кузнецове и об ответственности учёных в выборе предмета литературоведческого исследования.

– В филологии важно чётко представлять масштаб личности писателя и его творчества, – сказал он с присущей ему страстностью. – Вот Дмитрий Дмитриевич Благой начал свою научную карьеру сразу с Пушкина.

Анатолий Михайлович наклонил в сторону голову, вскинул правую руку вверх с вонзённым в воображаемое небесное пространство указательным пальцем, повертел им и с язвительной интонацией пропел:

– А у нас кое-кто предпочитает начинать со стихов Кузнецова…

Трудно сказать, имел ли обожаемый многими профессор кого-то конкретно из коллег или это было обобщённое поколенческое неприятие новых веяний в советской поэзии середины 70-х годов ХХ века, когда на смену «громкой» и «тихой» лирике приходила поэзия метафоры и философской ассоциации, тем не менее, Кузнецов, несомненно, был наиболее ярким её представителем. Постепенно, отчасти нехотя, но поэт входил в словесный оборот А.М. Абрамова. Однажды на спецкурсе по современной поэзии он неожиданно обратился ко мне, возможно, зная от Виктора Михайловича Акаткина о моём докладе по творчеству поэта, с которым я уже выступал на студенческом кружке:

– Вот вы, Ваня, увлекаетесь Юрием Кузнецовым. А прочтите-ка нам что-нибудь из его стихов…

Я был в замешательстве: сообразить студенту мгновенно, без подготовки, какое стихотворение поэта прочитать самому Абрамову! Несколько секунд на обдумывание – и я декламирую первое, что приходит на ум и что знаю наизусть:

 

Не сжалится идущий день над нами,
Пройдёт, не оставляя ничего:
Ни мысли, раздражающей его,
Ни облаков с огнями и громами.

Не говори, что к дереву и птице
В посмертное ты перейдёшь родство.
Не лги себе! – не будет ничего,
Ничто твоё уже не повторится.

Когда-нибудь и солнце, затухая,
Мелькнёт последней искрой – и навек.
А в сердце… в сердце жалоба глухая,
И человека ищет человек.

 

Когда же с волнением выдохнул последнюю строчку, в аудитории на мгновение повисла немая тишина. Анатолий Михайлович провёл сложенными подковой большим и указательным пальцами по краям губ к подбородку. Он часто так делал, концентрируясь на мысли, которую надо было сформулировать. Наконец задумчиво и с всё ещё каким-то по-детски упрямым подозрением произнёс:

– А знаете, тут что-то есть… – и пустился в свойственные ему пространные рассуждения на литературно-житейские темы.

Имя Юрия Кузнецова всё более сближало меня с В.М. Акаткиным. Виктор Михайлович принимал самое деятельное участие в моей работе по исследованию творчества поэта. После зимних каникул 1977 года он настоятельно рекомендовал мне поехать на научно-студенческую конференцию по литературе в Горьковский государственный университет. Помог с оформлением заявки и был рад, когда, наконец, из города на Волге мне пришёл вызов.

Моё выступление в чужом вузе среди массы незнакомых ценителей современной литературы вызвало дискуссию. По докладу критично прошёлся некий аспирант. Было явно видно, что стихи Кузнецова ему не по душе. Солидная дама из местных учёных остудила бойцовский пыл молодого коллеги… Разговор всё более смещался от конкретного доклада и личности Кузнецова к современной поэзии вообще. Зато, подводя итоги конференции, мой доклад неожиданно похвалил известный литературовед, профессор, доктор филологических наук и заведующий кафедрой русской советской литературы филологического факультета Горьковского госуниверситета Иван Кириллович Кузьмичёв и посоветовал мне не оставлять кузнецовскую тему. Я был по-настоящему счастлив!

Горьковский вояж воодушевил моего учителя. После летних каникул и колхозной эпопеи с копкой сахарной свеклы (с ломами и лопатами по первым ноябрьским заморозкам!) мне было предложено выступить с кузнецовским докладом на студенческой конференции в Тюменском государственном университете в последние дни декабря 1977 года. Беготня по ректорату и бухгалтерии закончилась полным фиаско: в конце финансового года командировку в Сибирь оплатить категорически отказались. Однако Виктор Михайлович продолжал «натаскивать» своего подопечного для будущей научной карьеры. Уже и первые конкретные разговоры пошли о том, чтобы оставить меня в аспирантуре.  

На исходе учёбы передо мной открывал двери Ленинградский государственный университет с положительным заключением по теме доклада. Исследование потихоньку расширялось и уже не ограничивалось творчеством Юрия Кузнецова, а захватывало, словно бреднем, дюжину, другую известных поэтических имён с акцентом на то, к каким берегам плывёт всё-таки современная советская поэзия, оставив позади дискуссии о «громкой» и «тихой» лирике. Всё это стало основой для дипломной работы.

Но, увы, пошла полоса невезения. Место в аспирантуре улетучилось, на горизонте маячили распределение, двухмесячные военные сборы и женитьба по осени. Как говорится, хлопот полон рот, не до Ленинграда. Несмотря на искушение, я добровольно отказался от командировки в легендарный город на Неве, в который после четвёртого курса также не поехал на библиотечную практику из-за стройотряда. Лишь в 2001 году мне представилась возможность наконец-то открыть для себя этот город, но уже с именем Санкт-Петербург.

Распределили меня в терновскую районную газету «Красное знамя». С В.М. Акаткиным договорились, что я буду готовиться к поступлению в аспирантуру.

– Я размышлял над темой диссертации, – сказал он мне. – Есть малоизученное и интересное направление: жанровое движение лирики Твардовского. Исследуйте это явление – от его ранних стихов до лирики последних лет… Тогдашней поэзии свойственны были жанровая полифония, смешение родовых и видовых признаков. Стилистические и языковые границы размывались. И Твардовский этим активно пользовался. Первые его опыты – это стихотворные оперативки на события: зарисовки, репортажи, очерки… Чисто лирические формы требовали человеческого «я». А Твардовский был убеждённым сторонником социалистических преобразований. Значит, на переднем плане – «мы», народ. Поэтому его жанровые искания – на стыках поэзии и прозы, лирики и эпоса, в сюжетах, изобразительных элементах, прямой речи, в применении имен, фамилий, прозвищ… Интересно всё это поизучать… А наработки из дипломной работы не выбрасывайте – пригодятся.

Год работы в Терновке пролетел как один день. Затем был переезд в Эртиль – там моей семье предоставляли квартиру. Ночами – читка и конспектирование литературы по А.Т. Твардовскому, наброски по обозначенной теме. И непременно – короткие наезды в Воронеж на встречу с учителем, ставшим моим научным руководителем. Долгие беседы о литературе вообще перемежались конкретными разговорами о диссертации. Виктор Михайлович внимательно знакомился с рукописью первой главы по ранней лирике поэта, вносил правки. В одну из встреч неожиданно завёл речь, что хорошо бы мне перебраться на работу в университет: легче готовиться к поступлению в аспирантуру.

Этой идеей я был буквально заряжен: действительно, не сидеть же всю жизнь в районной газете! После новогодних праздников 1982 года Виктор Михайлович вдруг позвонил и воодушевлённо сообщил:

– Ваня, есть место преподавателя на подготовительном факультете. Решайтесь…

И я решился!

В марте перебрался с семьёй в Воронеж. Стал преподавать русский язык и литературу иностранным студентам на подготовительном факультете ВГУ. Место было временным – кто-то находился в декрете, и меня вскоре перевели на должность лаборанта, что, честно говоря, задело самолюбие. Однако главный удар был нанесён с самой неожиданной стороны: необходимо было менять тему исследования, якобы Твардовского в диссертационных советах по всей стране было слишком много.

– Может, возьмёте тему «Человек в поэме 50-х? – предложил мне выход из ситуации В.М. Акаткин, видя моё разочарование.

– Но это невозможно, – ответил я. – Три года начитывал специальную литературу, конспектировал работы по Твардовскому, почти закончил первую главу, и теперь всё заново! А потом тема для меня неинтересная. О каких поэмах в 50 годы можно вести речь всерьёз?!

Жарким июньским днём на проспекте Революции повстречал университетского товарища.

– Напиши что-нибудь по закреплению молодежи для «Молодого коммунара», – предложил он. – Ты же в теме…

Поначалу к предложению отнёсся с недоверием. Но на фоне университетских неудач разговор, будто заноза, засел во мне. Вечерами с вдохновением строчил свою публицистику для знаменитой «молодёжки». «Всего на два дня» – так назвал размышления. Материал признали лучшим по итогам месяца. Неожиданно для себя согласился написать ещё один, затем ещё… Моё журналистское сердце затосковало по хорошо знакомым газетным будням. Вернулся из отпуска редактор «Молодого коммунара» Виталий Жихарев. Меня представили ему. Ни о чём не спрашивая, он сразу попросил написать заявление о приёме на работу. 12 августа 1982 года я был зачислен в штат редакции.

Так без лишнего драматизма и душевных терзаний я попрощался со своей юношеской мечтой – стать учёным. Три с лишним года работы в районных газетах приучили быть на виду, в гуще событий. На десять с лишним лет я погрузился в пьяняще-сладостную суету одной из лучших «молодёжек» Советского Союза, пройдя путь от выпускающего до редактора. А потом были долгие семнадцать лет чиновничьей работы в должности руководителя управления по делам печати и средств массовых коммуникаций. И никогда не прерывал отношений с В.М. Акаткиным. Хоть на минутку, но заглядывал в гости к декану филфака, моему студенческому учителю. Обменивались книгами, рассуждали о политике: 90-е годы прошлого века были не самыми благоприятными как для литературы, так и для науки. Виктор Михайлович даже соблазнился политикой – стал депутатом Воронежской областной Думы. Но очень быстро разочаровался в полезности этой чуждой его умному и честному сердцу затеи.

Иногда в разговорах спорили.

– Поэт должен быть бродягой, иначе хороших стихов не напишешь, – смеялся Виктор Михайлович, будто бы поддразнивал своего ученика-чиновника.

– А как же стихотворцы восемнадцатого, девятнадцатого веков? – не соглашался я. – Они ведь сплошь чиновниками были. Это двадцатый век развратил писателей в Советском Союзе. Литература стала частью государственной идеологии. Можно было не работать, трудовой стаж шёл, сто двадцать рублей в месяц платили, квартиры предоставляли. Вот и бродяжничили некоторые от безделья…

Помню, возвращался в один из таких дней к себе на работу, и почему-то думалось о моём современнике Вячеславе Дёгтеве, кто олицетворял собой новую генерацию русских писателей. Интересно, а он кто? Ведь нигде не работает, живёт исключительно литературным трудом, на гонорары. Назови бродягой – обидится насмерть. Терпеть не мог избалованных советской властью коллег. «Иждивенцы! – возмущался всегда. – Привыкли на государство надеяться. Для них русский писатель должен быть обязательно пьяным и под забором валяться, да чтоб в бороде капуста… Думают, только они одни патриоты… Я под заборами не валяюсь, хожу в шляпе и кожаном пальто до пят. А докажите, что меньше Родину люблю!»

На дворе тогда стоял трагический 1992 год. Буквально накануне, в декабре минувшего года, случилось непоправимое – в Беловежской  Пуще Ельцин, Кравчук и Шушкевич распустили Советский Союз… Человеческие души наполнились тревогой. Мрак безвременья витал над страной, погружая её в пучину беспросветности: «И между делом – по второму «Вести»,//Обрывки фраз о соглашенье трёх…//Туда ль ведут?.. И жизнь – как в перекрестье//Прицелов злых или настырных глаз…»

Так вы говорите, поэт – бродяга?

Тогда и весь народ наш – тоже?!.

Нет, нет, не хочу верить, учитель!

В то же мгновенье спонтанно как протест, как сопротивление себе, другим, окружившему нас мраку и неверию выплёскивается «Послание доктору филологии»:

 

Вы сказали: поэт что бродяга.

Я хотел бы понять: почему?

Пело б сердце – великая тяга

Очага в материнском дому.

Милый доктор, моё вам почтенье!

Нет у слова особых дорог.

Жив поэт, как и встарь, вдохновеньем,

А не дюжиной сбитых сапог.

Неизбывны пути человечьи:

Чьи тверды, чьи шатки, как мосток.

…Голос был Иоана Предтечи.

Был (к распятью!) иуд шепоток.

Дай-то бог им обувку и песню,

Всем блуждающим с музой во мгле!

Не делюсь. Даже счастлив, что вместе,

Кто как может, поём на земле.

 

Только в 1999 году решился опубликовать это стихотворение в сборнике «Чтоб не остаться в мире одному». Правда, без посвящения В.М. Акаткину. Не знаю, догадывался ли Виктор Михайлович, что строчки адресованы ему, или нет, зато теперь сам признаюсь: да, посвящены учителю!..

Драматичные 90-е сменили начальные двухтысячные. Стала появляться надежда на перемены к лучшему. В те годы возглавляемому мной управлению поручили курировать областную книгоиздательскую программу. В.М. Акаткина наряду с другими известными учеными, литераторами, издателями и работниками воронежской культуры мы попросили войти в состав книгоиздательского совета и быть нашим экспертом. Виктор Михайлович с удовольствием выполнял общественную нагрузку. Выступил составителем двухтомника избранной воронежской прозы. Планировали издать антологию воронежской поэзии. С помощью такой социально ориентированной программы за 10 лет было издано несколько сотен наименований книг. Это поэзия и проза воронежских писателей, литература по краеведению, культуре, истории, серия детских книг, альбомы, двухтомная универсальная воронежская энциклопедия… И все это духовное и социально-культурное богатство пошло на пополнение библиотечных фондов Воронежа и области, школ и вузов.

Иногда мне кажется, что учитель и ученик – как бы два сообщающихся сосуда. В одном наполнилось – перетекает в другой, из одного убыло – и у другого на толику опустело. Радостное ли, грустное или житейски-банальное, всё без разницы. Просто одно не существует без другого. Отнимите у учителя ученика – будущего лишите и надежды, отнимите у ученика учителя – прошлого лишите и мудрости. Не от того ли долго потом не залатывается пустота, если прерывается связующий канал между поколенческими сосудами?

В 2010 году я вознамерился подготовить к печати книгу избранного. Поделился планами с В.М. Акаткиным.

– Давайте напишу вступительную статью, – предложил он, видимо, понимая мою внутреннюю неловкость обращаться с такой просьбой самому.

Сказать, что я был горд, ничего не сказать. Это была сдержанная и честная мужская благодарность своему учителю за его такое же честное слово об ученике в предисловии к книге «Время меняет смысл», которая вышла из печати в 2011 году: «Самый главный вопрос, встающий перед поэтом: кто мы в этой жизни – коренники или пристяжные? «Вчерашнего мира оплот» или балабоны, способные только сдувать пену с пивных кружек? Что с нами стало «в эпоху большого разврата и самых крутых авантюр»?.. На поверхности строк ответа на них нет. Видимо, такого кризиса духа и воли мы никогда не переживали. Одолевать всякие напасти и беды нам не привыкать, но такого нравственного кульбита, как в лихие 90-е, совершать не пришлось. Герой Щёлокова, взращенный при социализме, отвергает всё, во что погрузил нас рынок: культ денег, богатства, грабежи и насилие, бездуховность и продажность, скупка мёртвых душ. Ему противно быть затёртой картой в шулерской колоде, штопором для вин и коньяков, служкой у собачек в бриллиантовых тапочках и т.п…

Все душевные муки героя – вплоть до крайнего отчаяния – оттого, что слишком многое угрожает… ценностям. А самая большая угроза таится в нас самих…»

Учитель «разгадал» ученика.

Но пробил час, и ученик тоже понял своего учителя.

В сентябре 2015 года меня избрали председателем правления Воронежского регионального отделения Союза писателей России. Спустя некоторое время В.М. Акаткин обратился ко мне с неожиданной просьбой:

– Ваня, а я могу вернуться в наш Союз?..

– Да! – утвердительно ответил я, хотя не представлял нюансов процедуры перехода члена одного творческого союза в другой, и за консультацией обратился к столичным коллегам.

В 2017 году на собрании писателей я уже вручал новенький членский билет своему учителю.

Кто-то громко выкрикнул в тот момент:

– Виктор Михайлович Акаткин, словно Крым, возвратился в родную гавань.

И раздались дружные аплодисменты.

Действительно, нет у слова особых дорог!