Могдос

Жил-был себе человек по имени Заки, то есть Захар. И не только Захар, а иной раз даже и Захар Захарыч. Но редко… Разве что по бухгалтерии — аванец ли, зарплату ли получить, а то и штраф отдать… А жил он в самой что ни на есть обычнейшей деревне, которая наверняка обозначена и на подробной карте, но без названий ее улиц — их просто не было. Небольшая, стало быть, деревня… Заки не был ни старым, ни молодым. Подворье имел не хуже других, но ни в коей мере и не лучше: не след отличаться от кого бы то ни было… Неприлично это — отличаться…

Его никто бы в округе не назвал красавцем, но и за урода не держали. Не смотрели как на мудреца, но и не озирались как на недалекого умом. А жил он сам по себе. И одежду носил немаркую, но аккуратную, где надо усердно подштопанную. Со всеми пуговицами, которые той одеже полагались.

Жил Заки с вернувшейся в свое военное детство матерью — жалел ее, как мог… и со своей то ли женой, то ли просто сожительницей Маней — существом непонятным, молчаливым, красивым и диковатым. Иной раз его матушка, одетая в летнюю пору в зимнее пальто, выбегала во двор и долго гонялась за ополоумевшими курами и, не догнав ни одной, долго плакала на ступеньке неказистого крылечка, заунывно распевая свадебно-прощальные удмуртские песни… А однажды загнанная ею курочка и вовсе утопла в корыте с водой. Пришлось Заки закопать ее тушку за огородом, под рябиной. И с той поры частенько приходила к куриному холмику его полоумная мать и молилась кому-то, держа в руках крохотный образок… А по супружнице Заки… Иной раз и нашептывали ему мужички, мол, твоя-то ведь это… передок ей закрепи… На что Заки бросал свое: «А ты что? Свечку, что ли, держал?» и уходил быстро, будто бы куда-то спеша…

— М-да… Я думаю, что ежли в космосе откроют новую цивилизацию, первым туда пошлют нашего Заки — Захар Захарыча то бишь, — несколько раз говаривал учитель истории из соседней школы — об этом все слышали.

— А с чего бы такая слава нашему Заки? — удивлялись деревенские.

— А вдруг инопланетянам прямо-таки засвербит — а кто он есть такой, мужичок деревенский? Вот! Нате вам! Заки по всем параметрам — эталон! Он — сухощав, рыжеват, никуда не спешит и ни от кого не бежит. Работать умеет, но только — по охотке… Упрям. Силен. Молчун. И никто, никто и никогда не узнает — что у него в башке-то?.. О чем он думает, мерекует? И никого он не пустит к себе в душу… Но и ни к кому и сам не попросится… Никогда и никому не завидует — хоть и живет не баско… Начальства не любит… Торгашей не бреет… Никому не верит. Не алкаш. А случись кому лихо — обязательно поможет, и сам же первый забудет об этом…

— Хм… А ведь верно, — задумывались некоторые и отрубали: — Такими и нас Господь наш Бог создал… Значит, мы ему такие и нужны.

Ясное дело, Заки работал на тракторе. Знал свою дорогу и рулил — куда надо, не сворачивая с колей деревенских: доведут, поди, куда и надо…

Работал он на своем тракторе, почитай, уж и второй десяток лет… Точно, дюжину. Трактор его был под стать ему самому — не марок, голимый металлолом, но всегда на ходу. Краска облезла… Никто и не видывал — как он его ремонтировал. Когда? Не знавал его трактор крыши над головой — что зимой, что летом… Ночевал и посередь луж, и в сугробе… И только лишь чихнет разок, да поперхнется, а заводится. Да и мотоцикл Заки был такой же.

И было примечательно: все на подворье Закиевом отживало и отжило уж свой век, все было дедовское и отцовское, немного — и его, но все было прочно и все работало, не красуясь своим видом, — неказисто, но верно, именно так, как и задумывалось.

А еду Заки и вовсе будто бы и не отличал. Вкусно — не вкусно… Все, что угрюмо подавала на стол его Маня, — все съедал. Как будто бы просто и по делу заправлялся. Так же, как и заливал соляру в бак своего неразбалованного трактора… Кашу ел — подгоревшую, суп — без соли или пересоленный, крепкими зубами равнодушно разгрызал окаменевшие сухари — и все думал, думал о чем-то о своем. Затаенном, не радость приносящем.

— Дак ему хоть коровью лепеху на тарелку кинь — пойдет! — раз брякнула на людях Маня Закиева. Ах, малина-баба! И роду она — Малинового, и фамилия у нее — Малинина. Гладкая, как молодая кобылица… А во взгляде — улыбка шайтанова.

Да, Маня была не обычной женщиной… Она откуда-то залетела в старозаветное Закиево подворье бабочкой заморской, большой и небывалой, да и заметалась там в поисках выхода… Глаза ее смородинками черными блестят, щеки — наливные, и нос — не удмуртский, а с горбиночкой, выточенной тонко… Груди ее широки и развалисты — в стороны, и каждый видящий их уже и думает, что уж вот-вот и запрыгнут в руки ему эти два счастья, так и просятся будто бы… Бедра Манины рвут теснину юбки ее простенькой — да все не дорывают, и тем и держатся. Но не удержать им сил несусветных, исходящих оттуда, где закрыто. И оставалось мужскому населению только и вздыхать, смотря на нее, а женской половине — поливать ее чем ни попадя, но только за спиной… Узкие плечи, тонкая талия и бедра — ох, необъятные…

Откуда она появилась у Заки? Неведомо. Одним утром, уже и сколь лет-то прошло, сразу и не вспомнится, вышла из ворот Закиевых эта бабочка и пошла к колонке — в левой руке ведра, в правой — тяжелое коромысло… Кто это? — удивились соседи. Сказали, что Закиева супружница. Без церквы, без загсу? Потом… Успеется эшшо…

Сыграли они свадебку или нет — этого сейчас и сами Заки с Маней не скажут… Поди, что-то и было… А, можа, и нет. Много ведь гулялось-пилось с тех пор… Праздновалось.

А потом уж, со временем, и мужики подковыривали невозмутимого Заки — мол, твоя-то ведь гуляет… На что он цвиркал в сторону сквозь малую щербинку переднего зуба — да ладно, пусть гуляет, она ведь тепло одета…

И тут же пускал струю табачного дыма из носа, да в сторону соглядатая невольного. Знаем, мол, мы вас, шустрых. И молчал.

— Ха-ха-ха! Ну, ты юморист! — тем оставалось только восхищаться им. — Настоящий могдос!

Могдос по-удмуртски — это человек-зацеп. Тот, который ни на кого не похож, а себе на уме, и все-то у него не как у людей, а с вывертом. Он может быть и чересчур умным, а может быть и не совсем умным.

Вот таким прозвищем и обжился Заки. А как же? В деревне без прозвища-кликухи нельзя. У всех есть. Заки — Могдос.

…А вот весной Маня разбилась на машине. Насмерть. За рулем сидел ее кавказский хахаль — крутой и пьяный, пожилой и носатый. Его иномарка на большущей скорости, как по нитке — прямо, врезалась в бетонный столб на обочине дороги. Поздним вечером, нет, уже ночью. Говорят, что Маня умерла тут же, а спутник ее живуч оказался… Только охромел после больницы. Говорят, на Маниной могиле поставил дорогущее надгробье, памятник из мрамора кавказского — холодного и тяжелого. Уже потом… А так, говорят, что и любил он Маню безумно, забыв о своей жене… Да и кто бы не влюбился в такую, не потерял головы от нее, если бы она не оттолкнула…

После похорон Заки долго сидел в своем доме, чуть ли не до утра — молча, без движения, будто бы и не дыша — как после удара в поддых. Ушедшая в свое военное детство его мать уже досматривала свой десятый сон — наверное, такой же безумный, как триллер — одна съела всего жареного гуся… А Заки все сидел и сидел. Лишь с появлением утренней звезды он как-то резко встряхнулся, встал и вышел из избы. В глубокой задумчивости опорожнил свой мочевой пузырь в весеннюю колею и шагнул в неясную еще темноту близ заборов.

— Иллич! Иллич! — небыстро постучал он в окошко завклубово. Обождал и снова постучал.

— А-а-а?! Чего? Что стряслось? — высунулся всклокоченный спросонок хозяин, приметил тень Закиеву. Сразу признал.

— Иллич, ты это самое… Маня моя, жива была, все просила видео купить… А я что-то и не купил. Может, зажилил… Дай-ка твой видак, да и кассеточки к нему — что Маня у тебя смотрела… С соседями. Я бы тоже хотел посмотреть — что она видала…

Удивился Ильич просьбе Закиевой такой. Да и знал, что Заки — не из просящих. И тут же дал свое видео с кипою кассет.

— Посмотрел бы уж где лучше на компьютере, — пробормотал он, — да и он вам, как телеге пятое колесо…

— Кто? — спросил Заки, думая о своем.

— Интернет!

— Зачем он? Он же не из Малининых … — пробормотал Заки и так же быстро исчез, как и пришел…

В те времена таких вещей — видео, в деревне еще было мало. Да и к чему? Страдному народу ведь недосуг. И от того, от неприятия его, Заки пронес аппарат до своего дома — как первую заветную стопку. Бережно и аккуратно.

…И вторую уж ночь он сидел дома. Не ел, не пил, не спал… Смотрел Ильичовы кассеты. Глубоко уйдя в них, впитывая их в себя — как губка. Он смотрел «Крест­ного отца», смотрел Шварцнеггера, Ван Дамма, Сталлоне… Боевики и порнуху, мелодраму и историю, фантастику и триллеры… И еще черт знает что — все забугорное, чужое. Он этого раньше не смотрел, но это, оказывается, нравилось его Мане. И она смотрела это и хотела, может быть, и жить в этом. Хоть бы отчасти.

Понравилось ли ему все это? Вряд ли… Это было — не свое. Но ведь оно было. И ходил там Заки как иностранец.

Там синели бездонные теплые моря, катающие на своих волнах белоснежные пароходы. А по палубам этих пароходов прогуливались за мгновение ока раздевающиеся девицы, дорогие и многим недоступные. Но и они, как мотыльки на огонек, летели в объятья фатальных красавцев, наутро забывавших их имена. Шляпа, револьвер, вино… У них было много денег, но они им не молились… Они легко и просто брали все, что им требовалось. Простым нажатием курка. Бах-бах! И вопрос решен. Бах-бах!

А назавтра утром Заки выкатил из сарая свой видавший виды мотоцикл, положил в его коляску связанного по ногам годовалого порося и укатил в Ижевск. А вернулся он уже совсем поздно. Без мотоцикла и без порося. Но матери привез арбуз, невесть откуда им найденный в базарных дебрях… Его матушка всегда любила арбузы — как осень. Так она и уничтожила этот красно-зеленый шар и завалилась спать — смотреть сны, от которых она периодически дергалась, скрипела зубами или что-то напевала про себя… А у Заки снова горел свет — до позднего утра. Иногда слышалось стрекотанье его доисторического «Зингера» — ясно дело, что-то шил… Швейная машинка, конечно, грохотала даже, но ввиду того, что не была решительно выброшена хозяином в окно — работала справно.

Поутру Заки завел свой трактор, прикорнувший у его старых дубовых ворот, и взял направление к деревенскому кладбищу.

Долго, долго стоял Заки у могилы Мани. Не слышал карканья вороньего — противного. Лишь к полудню Заки очнулся. Осмотрелся вокруг. И вдруг вытащил из подмышечной, или заплечной, не знаю, как ныне говорят, кобуры, вчера им сшитой, тяжелого металла пистолет и не целясь впечатал в Манин новый крест несколько пуль. Бах-бах! Точно… Потом вытянул обойму из пистолета и облегченно вздохнул:

— Хм… Ну, вот, Манечка… Осталось тут два патрона. Один будет тому, кто встанет против меня… А второй патрон… Последний… Будет мне. И — с концом. Жить или не жить. Теперь я никого не боюсь. Никого. Моя жизнь в моих руках. И жизнь, и смерть. Теперь я им хозяин. Спи спокойно, Манечка моя, подлючка… Баю-бай…

Домой тогда Заки вернулся другим человеком. Того прежнего Заки он застрелил на кладбище и оставил его там же, не похороненного, но мысленно им самим отпетого.

Первой, кого он повстречал на своей улице, оказалась соседская овчарка Пальма. Сука еще та, под стать своему хозяину Микте, бирюку такому же. Жадному и недалекому. С месяц тому назад это отродье, в смысле, псина эдакая, клыком своим звериным разодрала штанину Закиеву. С той поры мимо нее Заки без палки не ходил. Собака, ей-пра, зверина, и весу в ней поболе, чем в Заки. И вот сейчас, лишь завидев Заки, псина тут же ощерилась, подняла на дыбы шерсть за ушами… Зарычала. Утробно. И слюну свою бросает на землю аж шматьями — шлеп да шлеп! Ы-р-р!

Тут надо еще сказать, что, сколько себя Заки помнит, никогда у него особой любви, даже простого контакта с собачьим племенем не было. Будь на улице хоть сто человек, но любая, даже шелудивая, собаченция тут же именно к нему бежала и облаивала истошно. Отчего бы это? Может, собаки чуяли, что Заки сторонится, или попросту боится их… Не любит? Не уважает? И тут же ставили его в разряд своих недругов. А может, из-за того, что от Заки всегда несло кошачьим запахом — вот кошки-то его и любили. Все. И дома и не дома. Он был весь пропитан кошками. Те в особенности любили спать на его одежде, даже промасленной тракторист­ской робе…

И вот они повстречались — Пальма и Заки. Собака тут же приняла боевую стойку — уав! уав! Но что это? Рыжеватый, сухощавый мужичок почему-то не прыгает в сторону, не бежит куда-то, не ищет лихорадочно палку или каменюку — стоит ведь на месте… Не только стоит, но теперь прямо идет на Пальму — ноги его кривоваты и крепки… Лишь лицом явно побледнел, и белки глаз раздулись — будто бы… И кровь прихлынула к ним… Заки напряженно, но степенно идет на своего недруга — соседскую собаку. Волкодава. Что за нелепица? И тут собака начала пятиться — от полнейшего непонимания ситуации, от ее неприятия. Каррраул… А потом и шлеп! Села на свою костлявую задницу — прямо оземь. И чуть слышно заскулила от невиданной доселе обиды. А потом и замахала пышным тяжелым хвостом — мол, я не в претензии. И взгляд у нее стал совсем батраческий. Ненависть с боязнью заодно, и все это — по-рабски преданно. Зверина почуяла угрозу. Не пустую.

— Вот то-то, — бросил ей Заки и почесал у псины за ушищами — та аж заповизгивала. Чуть слышно, но прямо от души своей четырехногой…

После этого руки Заки больше никогда не дрожали. И в опасные моменты он только лишь бледнел, кровь приливала к его глазам — но он стоял на своем, как капля ртути. Тяжелая и уверенная в своей правоте. Готовая тут же сорваться со своего места, но не теряя своего веса и достоинства. Его глаза застывали на месте, и никто не мог бы уже сказать — куда он сейчас смотрит, этот Заки. Ангел ли он летающий или ангел ли он падший, а, может, и вовсе не ангел… Нет, не ангел. Его глаза буравили собеседника так глубоко, что собеседник сразу уяснял — так смотреть ангелы не могут. И летающие, и падшие. Ведь Заки был — все же человек, хотя и заново саморожденный — и вряд ли к добру…

И стал Заки вот таким, таким, какового себя ни за что бы он не узнал три-четыре года еще назад. А может, уже и больше лет-то прошло …

Теперь Заки — другой. Как в сказке — выпил из следа ненужного и стал тем, кем и не чаял увидать себя. Но в сказках, как и положено, все заканчивается хорошо. Порок наказан, торжествует добро… А тут… А тут Заки стал большим, как ныне говорят, человеком. Каким большим? Да богатым… Всю округу уже подмял под себя. Быстро, но как будто бы и нехотя, а ломая самого себя — скучно это, но куда денешься… Надо — значит, надо. Кому? Да какая разница… У него много теперь своих ферм-гаражей, огромных полей и лугов, лесов и рек… И трудятся на его переработках много человек — Заки даже сам их точного числа не знает. Зачем? Помощники подскажут — коли чего… Вся округа теперь работает на Заки. И люди называют его — «шеф-хозяин». Ныне хорошо знают Заки и в большом городе — Ижкаре…Его крутые друзья все время наезжают к нему в гости оттуда… И визжат перед Закиевым трактиром «Двойняшки» колеса их дорогущих иномарок — пади, пади, люд простой! И днем, и ночью… Приезжают ижкаровские богачи — баскаки государевы, к Заки шумно и грозно, а тут — затихают… Много, вкусно едят, так и хочется сказать — жрут за Закиевым столом, парятся в Закиевой бане-картиночке, плещутся в его прудах-озерцах. Некоторые со своими подругами да другами, а у кого нет с собой — не беда. Здесь им найдут — что надо. И едут… Министры и прокуроры, депутаты и бандиты, артисты и музыканты, с крестами и без, с большими носами и маленькими… Разные, разные… Всякие, но нет среди них кого? Конечно же, бедных… Заки со всеми говорил ровно и равно, никого особо будто бы не выделяя и ни к кому особо не ласкаясь словом своим, — не умел он делать этого, да и зачем? А гости чувствовали в нем непонятную им силу и льнули к нему — от непонимания этого. Потихоньку появилась мода — знать Заки и быть к нему поближе. О Заки заговорили и в других краях. Известный человек, богач, хоть и непонятен — да вот в этом и его фишка! А тут скоро и завидовать ему стали. Заки живет теперь в собственном особняке с высокими беломраморными колоннами при входе, подобно тороватым дореволюционным помещикам — графам или там князьям. Односельчане называют это дворцом шефа. Там, говорят, даже есть ванны с беспрестанно булькающим нарзаном — ох, ох, ох…

А Заки все так же живет один, не женился. Его полоумная мать пачкает и рвет на себе самые дорогие одежды — прямо из городу Парижу. И в пух и в прах летят по широкому подворью кусочки тканей от Версаче, Кардена, Диора… И моет галоши свои духами Шанель… Или еще чем-то другим, но ужасно дорогим и знаменитым — как запах ее детского мира. Но Заки ничего не жаль для своей матери — пусть… Частенько молодые кавказцы приводят к Заки красавиц на одну ночь — ярких, больших, напоминающих чем-то его Маню… На это — особое внимание. И каждое утро Заки пинками выгоняет этих девиц голыми на улицу — в любую погоду, и бросает вслед за ними толстую пачку американских денег. А те и рады — знают ведь, что будет. Подбирают деньги, ныряют в подъехавший за ними нероссийский джип и с хохотом уезжают — жизнь удалась! И все мечтают о том, как бы снова вернуться сюда — хоть на одну лишь еще ночку. Помацать удачу…

…Над изголовьем Заки, над расписным венецианским зеркалом, воткнут в стену нож очень хорошей работы. Отличный нож! С боевым, можно сказать, клинком и изумительной ручкой. Он всегда перед глазами Заки — и когда бреется, и когда одевается-раздевается… А левую пазуху его дорогого пиджака чуть видно отвешивает, оттопыривает нечто, находящееся за его пазухой. Когда на Заки нет его пиджака, он чуть ли не в панике, а коль пиджак на нем — он холоден и спокоен…

А у этого ножа тоже есть своя история…

После того как Заки подружился со старым своим врагом, собакой Пальмой, вернее сказать, сломил ее нрав, Заки снова несколько дней не выходил из дома. Что он делал и о чем он думал — нам не узнать. Но одним поздним вечером Заки быстро и решительно ушел из дома задами — через огородную калиточку, чтобы, наверное, никто не повстречался ему на пути и никто его и вообще не видал. В густых сумерках он подошел к дому председателя местного колхоза — был еще такой, последний, наверное, в округе. Заки знал, слышал, что жена предова сейчас отдыхает на Черном море — нежит тело свое важное от забот замужне-хозяйственных под лучами ненашего солнца. А дети уже подросли, оперились и улетели из родительского гнезда, в таких случаях так, кажется, говорят… И живут они, как и положено, в столице нашей Родины — Москве. Да вот домой нечасто ездят — все недосуг. Лучше уж матушка сама их проведает — вот и ездит она. Дома редко бывает. Чего в деревне не видала… Не нарадуется она старшенькому сыну — и умен, и хорош, и должность у него — ого-го… Но нет у него времени на родителей — такие уж ныне времена… Редко, очень редко видятся.

Значит, пред-то дома один должен быть… Но он не из тех, кто без жены постельку сам согреет. Ой, не из тех… Да и недостачи-то нет, ведь не поискать — кто согреет постельку небедному, не совсем старому… И доярочки его — рядом. Их особо и любить не надо, и платить им не надо, а бросишь к воротам под вечер пару-другую зерна для скотинки, птички домашней, и достаточно, да еще и «спасибо» скажут. А зерно… Дак оно же общее, то есть — предово. Не жаль.

Заки медленно прошел через незапертые двери («даже двери не запирают…») прямо к спальне предовой. Нащупал на стене включатель и пич! — нажал на него, вспыхнул свет.

— Кто это?! — взревел голый председатель. Дернулся, сел, заморгал глазами, а подруга его шмыгнула под байковое одеяло — только глазенками захлопала.

— Это — я, — спокойно ответил Заки.

— Ты?! — аж поперхнулся тот в зелени своего гнева. — Ты?! Ты че? Вконец охренел?

— Да. Как и вы, — отрезал Заки. Потом подошел к нему и с силой отдернул баское одеяло. — Ты бы, милочка, пошла и продышалась — прямо к дому своему. Муж-то, поди уж, и заждался…

Голая женщина — в теле, тряся большими грудями, кое-как оделась в мгновенье ока и дунула из спальни.

— Врубилась в ситуацию, — похвалил ее Заки. Взял стул, поставил его на середину спальни и сел на него — без напряжения.

— Да я сгною тебя, разорву зубами, нищесрака долбанного! — наконец проснулся хозяин спальни, аж шерсть на его сытом теле вздыбилась. Ей-ей ведь! Это что за порнография? Да еще и в его доме? И кто этот хрен? Заки?! Не помутился ли его разум — как у матери? Гены все-таки… Еще пустит сюда красного петуха — ох!

— Я к тебе пришел по делу, — Заки не спеша кладет левую ногу на правую и также неспешно подводит руку к себе за пазуху — красноречивый, понимаете ли, жест… А сам весь бледный, как мумия, и ни капли крови на его лице. Господи, прости… На мертвяка похож… Черт его заменил… А может, он и не один тут…

— Ну, слушаю, — будто бы соизволил зло пыхтящий пред.

— Мне надо от предприятия свой пай взять… В эту же неделю. Мой пай…

— Если хочешь — бери… Закон ведь не против… Ты член хозяйства. И для этого надо было ночью ко мне припереться? — пред аж трясется уже от злобы, что даже и слов не находит, но будучи человеком неглупым, ждет, что будет. А на Заки не смотрит, боится его глаз — а может, не боится, но все равно — не смотрит. Тяжело и больно это. Да что за сволочь-ситуация… К тому же на его подштанниках, схваченных непослушной его рукой, веером разлетаются пуговицы — ищи их теперь…

— Ты меня не дослушал. Мне нужен хороший пай. Зачем мне нужна та земля, которую даешь паями на болотах Позимских? Это оставь себе… Ты ведь близ села чужие паи уже распродал, а деньги взял себе. Нехорошо.

— Как решит правление — так и будет. Ты иди, а завтра — поговорим.

— А я не хочу спать. И еще, ты мне отдашь всю Нижнюю ферму, со всем скотом. И еще… Три трактора. Два комбайна. Три грузовика… И подсобную технику — тоже… Всю скотину — будто бы мне в пай. И землю. Хорошую. Зернохранилище. Овощехранилище. Ну, и — денег. Пару десятков миллионов — немного.

— Ты сошел с ума, Заки, — поперхнулся пред, но вовсю уже зазвенела в нем ужасающая, ледяная тревога — а если убьет сейчас? Просто убьет и — амба! Не стало хватать воздуха, как рыбе, брошенной на берег…

— Смотри, что у меня есть, — Заки вытащил левой рукой из нижнего кармана своего пиджака объемистый конверт, а правая его рука — все еще за пазухой, что очень тревожит его собеседника. — Вот здесь тебе хватит лет на пять тюрьмы. Здесь все бумаги, которыми ты продавал общее добро, а деньги клал в собственный карман. Сколько ты затолкал под себя зерна, мяса-молока, картошку — и все это вагонами, вагонами ведь, мой друг… Чего ж ты с людьми-то не делился? Нехорошо ведь, право слово. Тюрьма тебя ждет с распростертыми объятьями… А тут в конверте много еще чего про тебя есть… На досуге жена твоя, да с детками, и почитают… Занимательно! Ах, бычок ты наш производительный!

— Хрен тебе — большой и грязный! Законы сторожат люди неглупые, мы поймем друг друга! — преду оставалось только храбриться. — Не на того напоролся, сопля. Видали мы таких Бендеров — ишь, бумаг набрал! Засунь их себе в зад!

— Хорошо. Завтра же я это отнесу туда, куда надо. Не в Ижкар, а повыше.

— Ах, ты же, сука! — Тут пред схватил со стола нож и кинул в Заки — тот и моргнуть не успел. Но волей непонятной — резко отшатнулся, и нож просвистел — совсем рядом, но мимо. И хрястко вонзился в стену за спиной Заки.

— А вот это уже нападение, — Заки нисколько не переменился в лице, — тот же. Он медленно встал. Уже поглубже засунул правую руку за пазуху и в тягучей тишине звучно снял предохранитель. Раздался пистолетный клац! Пред безошибочно узнал этот ужасающий звук. Когда-то по молодости он немного поработал в ментовке. Мужик тут же страшно вспотел, его руки и ноги забила мелкая, противная дрожь…

— Значит, что будем делать? — шагнул к нему Заки. И заплескалась кровь в его напряженных белках — гулко и тяжко. Как у лешего, прости мя, Господи…

— Слушай, Захарыч, мы же — деловые люди. Давай не будем мешать друг другу. Чего просишь — отдам, — наконец выдавил из себя председатель. Он понял, что тут — все серьезно, и даже чересчур. Лишь бы голову оставить, а остальное — уж да и как-нибудь бы…

— Хорошо. Подпишись, — Заки дал ему солидного вида бумагу — видно, плод его долгих последних бдений.

— …А ножик твой я возьму на память, — сказал Заки и пошел к выходу.

Пред выдул из себя тяжесть колом застрявшего воздуха и враз спустился — как резиновый мяч. Остро всхотелось закурить. Сунул в рот сигарету и уже десятой спичкой зажег ее — спички ломались и ломались в его дрожащих руках.

И вдруг снова открылась дверь…

— А-а-а-а! — вскрикнул пред.

— Ты не бойся. Я тебе твою конфетку возвращаю — бери. Ты ведь сказал: мол, давай друг друга уважать. Я — не против. Зачем же у человека радость-то послед­нюю отрывать? — послышался за дверью спокойный голос Заки. С этими словами он завел в спальню убежавшую подругу предову. И откуда он еще и нашел ее? Догнал что ли? Черт, право слово… — Ну, теперь спокойной вам ноченьки. А завтра я зайду за деньгами, авансом, в контору к тебе. Скажешь своим — пусть приготовят…

— А это? А конверт твой? — вскричал вслед Заки председатель. Испуганный, помятый вид его подружки будто бы вернул ему силы — не так он прост, едрена-матрена!

— Всему свой срок, — Заки ушел.

Пред тут в сердцах кинул стаканом в закрытую незваным пришельцем дверь… Брызнуло граненое стекло. Испуганная бабеночка юркнула ему под бок — успела уже и раздеться.

…Через месяцок председатель оформил Заки своим первым заместителем по самым, так сказать, важным делам — по совету самого Заки, конечно. Чтоб поменьше было словотрепок по полученному паю его — начальство само все решает. А тут — положено и все, как заму. Но замом Заки, ясное дело, был недолго и вскоре встал — сам. Но не бросил преда, а поставил уже его замом. Сломленного, опускающегося по жизненной наклонной. Теперь тот заходил в свою контору лишь по вечерам, брал из сейфа наличку, подготовленную бухгалтерией днем, шел с нею к Заки. Передавал деньги, кладя их на край стола, выпивал предложенный стакан коньяка залпом и уходил восвояси. Тихо и незаметно. А однажды он наткнулся при выходе на полоумную мать Заки — не разминуться…

— Эхе-хе! У тебя вырвали клык, — проскрипела она, закатив глаза. Пред тут же проверил зубы — на месте. Фу-у… Попытался улыбнуться — мол, что с тебя возьмешь, дурочки-то эдакой… Дескать, он и сам не прочь пошутить. Но полоумная не унималась:

— Твой выпавший клык вонзился тебе в левое яйцо, Закиево. А другое чье? «И глаза твои васильками светят сердцу в ночи так тепло…» Помнишь песенку? Забыл ты, милой! Совсем и все забыл… Ах, как мы пели с тобой… Цветок ты мой васильковый…

— А-а-а! — пред тут же обхватил себя ниже пояса и вдруг, заметавшись, прыгнул в открытое окно.

— Ха-ха-ха! — раскатился за его спиной хохот. Как будто бы камнепад прогремел, прогрохотал.

— Улизнул ведь предишка-Захаришка! — не унимался голос дурной. — Не убежишь! Все равно найдем!

— …А ведь когда-то мы с ней в одном классе учились… И провожал я ее домой из нашего клуба… Прямо до сеновала… Один раз, правда, всего-то и было… В ночь праздника окончания пахоты… Да, да, это было в Гербер, да и спьяну, — горячо бормоча, пред дошел до своего дома, зашел и крепко-накрепко закрыл все двери, а входную, большую, и на засов.

— Говорит, что мой клык вонзился в Закиево яйцо… Что она хотела сказать этим? Баба-яга, етит твою! Замужем не бывала… Кто ее взял бы? И в те времена не ладила с головушкой-то… Чудная была… Хоть так и не бросалось в глаза, как сейчас… А ведь красивая была, ей-пра! И кто же ей Заки-то намастачил? А Заки-то и пошел ноне в гору, с моей-то помощью… В силу вошел, хоть и дурак, как мать… Все, все — до поры…

А Заки как-то само собой и к нефти подобрался. Скоро и бензином стал торговать. Подмял под себя ижкаровский Центральный базар, известный в народе как Сенной рынок… Звали уже его и в депутаты, и мандат готовый к вечеру обещали принести — только, де, заплати, по таксе, но Заки лишь отмахнулся — не мое это…

— Не люблю я людей обманывать, — говорил он. — Нехорошо это. У меня язык не повернется, чтобы врать — мол, за вас буду горой стоять… Да не буду я стоять. Я — сам по себе. У меня одно правило — работай на меня. Половину заработанного возьми себе, половину — мне. Надо ведь и пчеломатку кормить. Меня. Ибо все — от Бога.

Говорил он это или нет, неведомо. Но знающие люди частенько пересказывали.

Со своими деревенскими Заки тогда же быстро и решительно оборвал все отношения. Хоть особо и не сторонился их. Не брезговал по-буржуйски… Он просто перестал их замечать, принимая деревенских, родичей и неродичей за плавно текущие куда-то силуэты — просто силуэты. В редких разговорах с ними не повышал голоса. Подобно рачительному пастуху, он аккуратно стриг с них «шерсть», но шкуры не трогал. Только идиоты снимают шкуры со своих овец. Типа чиновников или разного пошиба политиков. Им бы лишь свое урвать — здесь и сегодня, а завтра — да хоть трава не расти… Идиоты и временщики. А Заки не был ни тем и ни другим. Он просто жил. И все делал для того, чтобы особо не обременяться, а для этого тоже ведь надо что-то да и делать. По уму.

А тут и бандиты подоспели по душу Закиеву. Впрочем, не по душу, а по кошельку его. По душам они не спецы. Все сразу поняв, Заки оборвал их базар:

— Пять процентов со всего Дела и — все. Больше этого не могу дать.

И запылали Закиевы бензовозы. Пошли под нож бульдозера несколько его магазинов… Брали на испуг. Но Заки и виду не подал. Лишь нервно будто бы позевывал и зябко кутался в свои невеселые мысли, среди которых наезд бандитов на него занимал последнее место. А те все наглели и наглели — молчит, значит, боится. Даже к ментам не пошел. Знает, поди, что и там все схвачено… Не хотел отдать половину — теперь все возьмем!

Сегодня Заки узнал, что ночью нужный ему человек — враг его, будет в сауне. Он, не раздумывая, тут же рванул в Ижкар. И — прямиком в ту сауну, надо же проведать. Авось, надо будет и спинку паханскую мочалкой потереть… Желательно свинцом.

Бандит плескался себе в небольшом бассейне — ишь, китенок такой. Увидев стоящего над ним Заки, он, конечно, тут же и признал его, но от неожиданности поперхнулся и глотнул воды — караул…

— Т-т-ты, б-барыга, как тут оказ-з-зался?

— По-вашему — без спросу, вот в окошко и зашел, — выдохнул бледный Заки. С виду мертвец и только — жуть.

— Эй! Охр… — попытался крикнуть бандюк.

— Заткнись, — Заки тут же сунул правую руку за пазуху — понятный жест. Вооружен и очень.

— Послушай меня в последний раз. Ежемесячно я отдаю вам свой взнос, называй это как хочешь, в размере пяти процентов от всего моего Дела. И после этого никто, запомни, никто больше не подходит ко мне — ни из ваших, ни из других… Если вам это не идет, то я сейчас же иду к твоему корешу из Казани и предлагаю ему десять процентов. А если он не согласится, то иду к москвичам. Дам им пятнадцать процентов. Они уже ждут меня. И ждет сам… — назвал его имя.

— Сам?! — бандит снова захлебнулся.

— Сам. — Заки щелкнул затвором. Клац! До чего же гадкий звук! Мля!

— Я понял! Я все понял! Ажур! — заторопился бандит, уже насквозь промерзая в теплом бассейне.

— Подпишись здесь. Пять процентов и — точка. Отвечаешь за все сам!

— Никто, никто к тебе больше не подойдет… Вот — расписался…

— А коль обманешь, то появятся у этой бумажки крылья и полетит она — куда надо. И к тем, и к другим. Прямо к смерти твоей… И к бандитской, и к ментов­ской… Возьми полотенце.

С этими словам Заки исчез — как будто бы его и не было здесь. Голый, как крапивой ошпаренный, выскочил из свой лужицы в ямке — такой она увиделась ему, и ринулся к шкафу за одеждой. И послышалось его: «Отче наш, иже еси на небеси… Вот ведь сволочь-то какая, а!.. Аминь! Мля!»

— И верно, кто-то блажит ему… Может, и сам черт, — одетый в махровый халат бандит сел на мраморный пол и задумался, ожесточенно расчесывая остатки волос на своей большой голове. — Но в Москве есть и другие черти…

…И пошел Заки большой своей дорогой. Никто уж не мешал ему. А кто мешал, тот и помогать стал. Чего-то не хватало… Может, кенгуру… Пришлось Заки отправить людей в Австралию. Привезли двоих кенгуру — на диво. Теперь у Заки и зоопарк свой. Полюбилось его полоумной матери драться с теми кенгуру — никто не сдавался. Дрались долго, больно, до крови — с обеих сторон, лишь Заки мог их растащить в разные стороны. И то еле-еле. Но Заки особо и не смотрел на них — у каждого ведь своя потеха. Кому что нравится. А повеселиться и не грех. Он все богател и богател — без страсти, а по течению мыслей своих невеселых, по волнам печали его по Мане-подлюке. Он редко, но гулял по окрестностям. Вернее сказать, ездил. На большом джипе. Совсем один… Левая рука — на руле, правая — за пазухой пиджака. Его губы шевелились в разговоре с кем-то, но никто не знал — с кем. Да вряд ли и он сам знал… По утрам он выпивал стопку дорогого коньяка, закусывал половинкой лимона с шоколадом и напрочь забывал о еде до вечера. Но однажды утром он не смог выпить свою стопку, его вырвало. Заки поднял к свету свою стопку, обсмотрел ее и улыбнулся — отпил свое, милок. А потом он пошел к матери. Постоял около нее, лежащей на своей кровати с вонзенным в стену взглядом — недвижным и пустым.

— Уходишь? — спросила мать. — И даже торт ведь не принес…

— Ухожу, — сказал Заки и поцеловал ее в лоб. — Да, ушел.

— Тьфу на тебя! — плюнула мать и заскрежетала: — А другой клык, предов­ский, теперь и в другое яйцо вонзился… Два клыка его — в двух его детках. Теперь ты запляшешь смертную пляску, милый мой, цветок погибельный! «И глаза твои васильками светят сердцу в ночи так тепло…». Ах, как мы с ним пели… Но теперь и поджарят ему зад, ох, поджарят… Васильки, васильки…

Заки шагает к речке — как будто бы кто-то тянет его за рукав, кто-то ждет его там. …Вот о чем-то шепчется березовая рощица по берегу. И зеленым-зелена трава на прибрежном лужке, а березы белой корою вырезают кайму на синеву небесную… Ах, какое же Божье было это место когда-то… Именно здесь Заки и поцеловал свою Маню — в первый раз. Нет, Маня сама его поцеловала — властно и жадно, не таясь и горячо… Аж и поныне жгутся губы Закиевы огнем непотушенным Мани… Стояла она тут за деревцем и ждала Заки. Да вот и сейчас кто-то там стоит… Заки знает, что это его душегуб. Убивец наемный. Заки улыбаясь идет к нему навстречу — ну, вот и встретились, брат. Убийца удивился, но виду не подал — сунул руку за оружием. Теперь они, как завороженные, идут уже друг к другу — неотвратимо, как бабочки летят на свой огонь… Остался десяток шагов… И вдруг на лице убийцы, искореженном некрасивым шрамом, появилось подобие улыбки. А Заки и вовсю захохотал — дико и страшно. Раз! — и вынуты уж пистолеты из заплечных кобур, черные стволы блеснули вороненой сталью — секунду. Бах! Бах! И разломился пополам весь окрестный мир от этого страшного залпа…

А назавтра приехавший из города следователь долго еще любезничал по телефону со своей подружкой-зазнобушкой. Следователь был толст, немолод, неопрятен, но весьма подвижен. От громкого голоса слетала перхоть с воротника его пиджака.

— Але, милая, красивая, пампушечка моя, кошечка моя пухлястенькая, заинька моя вкусняшенькая! Задержался я в командировке, да, задержался… Да тут двое типа дуэли устроили, в рот им пароход! Все, все… Я все расследовал, все сделал… Один — местный богач, с большими, между прочим, подвязками, и тут, и там… А другой — киллер. Просто наемный убийца. Давно уже его искали наши… Да. В розыске был… Аж из самой ведь Москвы к нам прилетел… Приперся. Да, москвич, но местных корней… Да, долго его пасли. Умен был, сволочь такая… И сколько раз его пытались убить — не могли ведь… Налимом выскальзывал — отовсюду! Как заговоренный какой-то… Ужас! Но сколь веревочке ни виться… Да, да… Оба — насмерть. Сразу. Лежат сейчас в морге, чего-то лыбятся оба… Очень они похожие… Ах, как же я скучаю по тебе… По кисоньке твоей, по ляленьке… Сегодня приеду в Ижкар и сразу к тебе. Мои думают, что я еще здесь, в командировке. Да… Да… Они ждут меня завтра… Да-а, а знаешь еще что… Эксперты тут мои сказали, что будто бы они были чуть ли не братьями — эти дуэлянты. Отец у них был один. Получается так… Кроссворд, ей-пра! Не знаю… Не знаю. Но мы все узнаем, не беспокойся… «Броня крепка, и танки наши быстры». Ну, ты же знаешь — как я тебя люблю. Везде. И тут, и там. Наша экспертиза — ого-го! Ей подвластны чудеса! Ну, одно, нет, три из них я и тебе покажу сегодня ночью… А если будешь вести себя паинькой, то и все четыре… Аки лев рыкающий! Теперь надо будет у этого убитого местного Ротшильда дуру-мать куда-то устроить… Пока не знаем… Бьет, говорят, своих кенгуру железной лопатой… А кенгуру-то дорогие… Из самой Австралии… Их бы и продать — кому надо… в зоопарк куда-то. А за ними и полоумную, в типа интерната для таких… Ох, весь я в суете и заботах… И некому мне слова доброго сказать, отметить труд мой титанический… Ну, все, все… Целую тебя и там, и тут. Обнимаю крепко. А мясо лучше потушить, жареное — не очень… А вина я сам возьму… Вечером буду! Жди меня, и я вернусь, только очень жди и так далее… Але! Ой, тяжело было здесь, тяжело. Да и народ — тяжелый, молчун нерусский. Помощников нет. Местного преда ударила кондрашка. Или инфаркт у него. Тот еще жучара… Теперь язык проглотил, тоже молчит… Только ты меня и понимаешь, душа моя. Теперь могут мне и майора дать… Ну, пока, пока… Да, у каждого из них в пистолете был один патрон. Только один. М-да. Удивительно. Алё!..

 

---

Вячеслав Ар-Серги (Вячеслав Витальевич Сергеев) родился в 1962 году в деревне Новая Казмаска Завьяловского района Удмуртии. По образованию филолог. Многие годы работал в СМИ, с середины 1990-х годов профессиональный писатель. Автор более 40 книг поэзии и прозы, изданных в России и за рубежом. Лауреат многих литературных премий, в том числе им. А. Дель­­вига, «Югра» и др. Народный писатель Удмуртии. Член Союза писателей России. Живет в Ижевске.