Собиратель стиха, разбросанного веком

Весть о смерти Александра Блока застала Осипа Мандельштама в Батуме. Как ни странно, но мы очень мало знаем о том, как она была воспринята Мандельштамом.

Александр Блок скончался в Петрограде в воскресенье 7 августа 1921 года. Во вторник, 9 августа, в газетах появились первые сообщения о его кончине.

Сравнительно большой некролог «А.А. Блок» за подписью П. Когана опубликовали «Известия». В «Петроградской правде» за 9 августа в заметке без подписи «Смерть поэта А. Блока» сообщалось: «Последние 2 1/2 месяца поэт был прикован к постели тяжкой болезнью сердца, которая и привела к роковому концу».

В московском выпуске «Правды» за 9 августа не стали вдаваться в медицинские подробности и лишь констатировали кончину поэта, опубликовав без подписи некролог «Смерть Александра Блока».

Организации, взявшие на себя похороны поэта, известили жителей Петрограда о кончине Александра Блока и о том, что его похороны состоятся 10 августа.

В театральной типографии на улице Моховой за четыре часа напечатали тысячу экземпляров афиши с таким текстом:

«Дом Искусств, Дом Ученых, Дом Литераторов, Государственный Большой Драматический театр, Издательства: «Всемирная Литература», Гржебина и «Алконост» ИЗВЕЩАЮТ, что 7-го Августа в 10 1/2 часов утра скончался Александр Александрович БЛОК. Вынос тела из квартиры (Офицерская, 57, кв. 23) на Смоленское кладбище состоится в Среду 10 Августа, в 10 часов утра».

К семи часам вечера 9 августа афиши расклеили на главных улицах Петрограда. Расклейщикам помогали студенты Первого Петроградского университета.

«Небольшая афиша на голубой бумаге, напечатанная жирным черным шрифтом, привлекала внимание прохожих, — вспоминал организатор издательства «Алконост» С.М. Алянский. — Люди останавливались, группами обсуждали горестное сообщение, а некоторые, прочитав, молча, поспешно расходились».

Именно в издательстве «Алконост» в 1918 году, по предложению Самуила Мироновича Алянского, впервые была напечатана поэма «Двенадцать» с рисунками художника Юрия Павловича Анненкова.

Как известно, Блок писал поэму между 8 и 28 января 1918 года. Но большую ее часть Блок написал в два дня. «Записка» Блока о «Двенадцати», где поэт рассказал об истории создания поэмы, заканчивается словами: «Сегодня я — гений». Запись сделана 29 января 1918 года.

3 марта (18 февраля) 1918 года поэму Блока впервые напечатала на оберточной бумаге газета ЦК партии левых социалистов-революционеров «Знамя труда». В апреле 1918 года поэму опубликовал литературно-политический журнал нового социализма «Наш путь». Журнал принадлежал ЦК партии левых социалистов-революционеров и выходил под редакцией Р.В. Иванова-Разумника, Б.Д. Камкова, С.Д. Мстиславского.

В мае в издательстве «Революционный Социализм», которое было организовано при ЦК партии левых социалистов-революционеров, вышло впервые отдельное издание поэмы. Напечатана она была вместе со стихотворением «Скифы». Предисловие к ней под заголовком «Испытание в борьбе и буре» написал известный левоэсеровский литератор Р.В. Иванов-Разумник, друг поэта, как он именовал себя. Несмотря на то, что поэма «Двенадцать» А. Блока увидела свет не в большевистской печати, ее заметили.

«Поэма, — вспоминал Алянский, — вызвала бурные разноречивые отклики. О «Двенадцати» говорили и спорили везде: среди интеллигенции и передовых рабочих, в партийных кругах и в беспартийных».

Бурно обсуждало поэму петроградское студенчество. Писатели из окружения Блока встретили ее взрывом негодования. От Блока отвернулись даже близкие друзья, осудившие «Двенадцать».

Поэму прочтет нарком просвещения А.В. Луначарский и скажет: «Этой поэме суждено бессмертие».

Однажды, послушав, как Любовь Дмитриевна, жена поэта, читает «Двенадцать» в «Привале комедиантов» — клубе деятелей литературы и искусств, Алянский предложит Блоку издать поэму «Двенадцать» с рисунками художника Анненкова. Блок осторожно отнесся к предложению молодых издателей: Алянскому было 27 лет, Анненкову — 29. И, тем не менее, Блок согласился, сказав Алянскому: «Ну что ж, попробуем».

Просмотрев рисунки Анненкова, Блок писал художнику: «Рисунков к «Двенадцати» я страшно боялся и даже говорить с Вами боялся. Сейчас, насмотревшись на них, хочу сказать Вам, что разные углы, части художественной мысли — мне невыразимо близки и дороги, а общее — более чем приемлемо, — т.е. просто я ничего подобного не ждал, почти Вас не зная… мне было бы страшно жалко уменьшать рисунки. Нельзя ли, по-Вашему, напротив, увеличить некоторые и издать всю книгу в размерах «убийства Катьки», которое, по-моему, настолько grand stile, что может быть увеличено еще хоть до размеров плаката и все-таки не потеряет от того».

Успех книги был огромный: с ноября по декабрь 1918 года иллюстрированная поэма Блока «Двенадцать» издавалась трижды. Первый тираж 300 нумерованных экземпляров был осуществлен по подписке. В 25 из них издатели пообещали, что рисунки будут раскрашены рукою художника. На самом деле раскрашены были только 12 экземпляров, о чем вспоминал художник в книге «Портреты». По воспоминаниям Юрия Алянского, племянника С.М. Алянского, несколько нумерованных экземпляров хранилось в их семье. Сегодня, в начале XXI века, эти раскрашенные экземпляры стали библиографической редкостью и каждый из них оценивается в 80 тысяч рублей.

Рисунки Юрия Анненкова к изданию поэмы Блока «Двенадцать», по признанию искусствоведов, стали вершиной графического искусства художника. До сих пор поэма Александра Блока «Двенадцать», ее образы ассоциируются с иллюстрациями Юрия Анненкова. Третье издание поэмы Блока «Двенадцать» вышло тиражом 10 тысяч экземпляров! И это в голодном и холодном восемнадцатом году!

Блок высоко ценил рисунки Анненкова, видел в них «параллельный графический текст» . Блоку нравилось, как Анненков, «показывая распадающийся старый мир, стихию революции, использовал принцип монтажа, свободного соединения отдельных реалий быта, деталей и частей изображения». Этот принцип отвечал размышлениям Блока о том, как «спасти мир от разрушения». «…обращение к общечеловеческим ценностям — одна из главных мыслей поэмы» , — писал Блок.

В Ставропольской краевой универсальной научной библиотеке имени М.Ю. Лермонтова хранится единственный экземпляр блоковской поэмы «Двенадцать» из третьего издания за 1918 год. Каким образом он попал из Петрограда в Ставрополь, мне неведомо. Библиотека хранит издание, которому без малого почти 100 лет!

…В день похорон в среду 10 августа некрологи на смерть Блока опубликовали «Труд» (Москва), «Красная газета» (Петроград), «Рабочий край» (Иваново-Вознесенск), «Красноармейская правда» (Смоленск).

10 августа через газету «Агит-Роста» на смерть Блока откликнулся Владимир Маяковский:

 

«Умер Александр Блок. Творчество Александра Блока — целая поэтическая эпоха, эпоха недавнего прошлого. Славнейший мастер-символист Александр Блок оказал огромное влияние на всю современную поэзию.

Некоторые до сих пор не могут вырваться из его обвораживающих строк — взяв какое-нибудь блоковское слово, развивают его на целые страницы, строя на нем все свое поэтическое богатство. Другие преодолели его романтику раннего периода, объявили ей поэтическую войну и, очистив души от обломков символизма, прорывают фундаменты новых ритмов, громоздят камни новых образов, скрепляют строки новыми рифмами — кладут героический труд, созидающий поэзию будущего. Но и тем и другим одинаково любовно памятен Блок.

Блок честно и восторженно подошел к нашей великой революции, но тонким, изящным словам символиста не под силу было выдержать и поднять ее тяжелые реальнейшие, грубейшие образы. В своей знаменитой, переведенной на многие языки, поэме «Двенадцать» Блок надорвался.

Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: «Нравится?» — «Хорошо», — сказал Блок, а потом прибавил: «У меня в деревне библиотеку сожгли».

Вот это «хорошо» и это «библиотеку сожгли» было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме «Двенадцать». Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие — славу ей. Поэмой зачитывались белые, забыв, что «хорошо», поэмой зачитывались красные, забыв проклятие тому, что «библиотека сгорела». Символисту надо было разобраться, какое из этих ощущений сильнее в нем. Славить ли это «хорошо» или стенать над пожарищем, — Блок в своей поэзии не выбрал.

Я слушал его в мае этого года в Москве: в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строки о цыганском пении, о любви, о прекрасной даме, — дальше дороги не было. Дальше смерть. И она пришла».

На утверждение Маяковского о том, что «Блок надорвался», что «Двенадцать», вероятно, «рождено в муках», что на поэме лежит «печать больших творческих усилий», сам поэт однажды ответил: «Нет, наоборот, это сделано в порыве, вдохновенно, гармонически цельно».

 

При жизни Блока поэма «Двенадцать» вместе со стихотворением «Скифы», то есть по изданию «Революционного социализма», выходила в 1919 году дважды в Тифлисе, затем в Баку, в 1920 году дважды в Париже с иллюстрациями Н. Гончаровой и М. Ларионова. С иллюстрациями Юрия Анненкова «Двенадцать» напечатаны в ноябре-декабре 1918 года трижды в издательстве «Алконост». Со вступительной статьей Р. Иванова-Разумника в 1918 году в Одессе, в 1919 году в Красноярске в форме листовки, в 1920 году с предисловием П. Сувчинского в Софии. В 1921 году «Двенадцать» в четвертый раз напечатало издательство «Алконост», правда, без рисунков, объемом 34 страницы. И в том же 1921 году поэма Блока увидела свет в Харькове и Севастополе. В Харькове «Двенадцать» напечатали на множительном аппарате.

Московские и петроградские газеты в Батум приходили с опозданием. Следовательно, выпуски газет за 9 августа Мандельштам прочитать не мог. О смерти Блока он узнал, скорее всего, в посольстве РСФСР в Грузии, куда его в 1921 году взял на службу сам посол Б.В. Легран, журналист и гимназический товарищ Н.Гумилева. Мандельштам в течение дня просматривал все газеты, которые приносила почта в посольство. Газет в посольство поступало немало: они были на русском, грузинском, армянском, турецком…

Мандельштам вспоминал: «Вот заходит газетчик. У него припасены газеты на всех языках. Каждому — свое. Старый почтенный турок покупает турецкий «Коммунист» и медленно читает вслух другим. Что поймет он, купец и патриарх, в предлагаемом ему новом учении? Он морщит лоб, но не улыбается. Как и весь народ, он хорошо воспитан и привык уважать чужое мнение».

В Батуме после установления Советской власти выходила газета «Известия Военно-революционного комитета города Батума и Политотдела 11-й Красной армии». «Эхо Батума» и «Батумская жизнь» закрылись.

Мандельштам делал вырезки из газет по определенным направлениям.

Именно от Леграна он узнал о расстреле Гумилева. В сентябре между Леграном и Мандельштамом состоялся секретный разговор. Легран рассказал Осипу Эмильевичу, что Петроградская ГубЧК арестовала Гумилева в августе: чекисты предъявили поэту обвинение в участии в контрреволюционном заговоре. И что Гумилев по постановлению Петроградской ГубЧК расстрелян.

Точная дата и место расстрела Гумилева до сих пор неизвестны. Известно лишь, что постановление о расстреле одного из лучших поэтов Серебряного века Николая Степановича Гумилева Петроградская ГубЧК приняла 24 августа 1921 года.

Мандельштама потрясла гибель поэта Николая Гумилева, его друга, основателя акмеистической школы. Казнь Гумилева, которому было всего тридцать пять лет, — первое убийство поэта, совершенное большевиками, своего рода сигнал. Август 1921 года решительно подтолкнул многих поэтов к решению покинуть страну.

Известный фотограф Николай Оцуп писал: «…после августа 21-го года в Петербурге стало трудно дышать, в Петербурге невозможно было оставаться — тяжко больной город умер с последним дыханием Блока и Гумилева».

Осенью 1921 года Мандельштам на известие о смерти Блока откликнулся стихотворением «Умывался ночью во дворе…». Реакцией на смерть Блока, на его слова об удушье поэта и замолкшей музыке, было также и стихотворение «Концерт на вокзале». Мандельштам возвращается памятью к своему детству — к концертам на Павловском вокзале, этому архитектурному сплаву стекла и железа, где так болезненно сталкивались друг с другом музыка и технический прогресс, Чайковский и свистки локомотивов. Стихотворение начинается с фразы «Нельзя дышать, и твердь кишит червями» и завершается исчезновением музыки:

И мнится мне: весь в музыке и пене,

Железный мир так нищенски дрожит.

В стеклянные я упираюсь сени.

Горячий пар зрачки смычков слепит.

Куда же ты? На тризне милой тени

В последний раз нам музыка звучит!

…Мандельштам приехал в Тифлис вместе с женой Надеждой Яковлевной в июле 1921 года. Поезд «Центроэвака» — учреждения, которое должно было заниматься расселением и устройством эмигрировавших из Турции армян, — шел через Ростов-на-Дону и Баку. Во главе «Центроэвака» стоял художник К.А. Лопатин­ский из художественного объединения «Мир искусства», с которым Мандельштам был знаком по совместной работе в Наркомпросе. Лето и осень 1921 года Мандельштамы провели в Тифлисе. Непродолжительное время — в августе и сентябре — они жили в Батуме. Здесь с Мандельштамом впервые познакомился Михаил Булгаков, который рассказывал Сергею Ермолинскому о своей жизни с женой Татьяной Николаевной в Грузии как о «бедной, гордой и поэтически беспечной».

Днем 9 августа в Батумском Центросоюзе Мандельштам прочел лекцию об авторе поэмы «Двенадцать».

Батумский Центросоюз — организация, «объединявшая потребителей для совместных закупок, производства и продажи потребительских товаров». Мандельштам с иронией писал: «Вот спешит «центросоюзник» на службу в свой родной Центросоюз в охотничьих сапогах — последняя кооперативная выдача. Он смело переходит вброд самые опасные места и даже нарочно выбирает там, где поглубже.

Центросоюз внешне процветает, работа кипит с утра до ночи в маленьком чистеньком особнячке у самого приморского бульвара с пихтами, олеандрами и пальмами, в том самом доме, где — по свежему преданию — англичане держали военный суд. С раннего утра неутомимые кооператоры в непромокаемых плащах и макинтошах снаряжают автомобили для осмотра чаквинских чайных плантаций и плодовых имений. С раннего утра в приемных толкутся иностранные купцы, ведомые, как агнцы на заклание, местными коммерсантами (всегда можно отличить того, кого ведут, и того, кто ведет), и не без легкого подобострастия проникают в кабинет заведующего, где встречают острый и проницательный суд библей­ского Соломона или кади из «Тысячи и одной ночи».

— Мы — «общественные купцы», — с гордостью говорят батумские кооператоры. — Нам ни тепло, ни холодно от Центросоюза, — твердит простой обыватель. Но обыватель требует синицу в руки, ему нужно сейчас же что-нибудь осязательное. Между тем, если бы не Центросоюз, тесно связанный с Внешторгом, не было бы никакого удержа, никакой управы на иностранных хищников, которые находят здесь отпор своей алчности и авторитет, перед которым они должны склониться».

Подробностей, о чем говорил Мандельштам на встрече в Центросоюзе, нет. Лекция не сохранилась. И исследователям неизвестно ее содержание.

Но вот что любопытно. Год спустя Мандельштам принес в редакцию общественно-литературного журнала «Россия» статью, озаглавив ее «А. Блок». У статьи был подзаголовок в скобках: «2 августа 21 г. — 7 августа 22 г.»

«Первая годовщина смерти Блока должна быть скромной, — писал Мандельштам, — 7 августа только начинает жить в русском календаре».

Но, начиная с восьмого абзаца, Мандельштам почти слово в слово, с небольшими изменениями, повторяет то, что сказал в статье «Барсучья нора», которую написал вскоре после выступления в Центросоюзе.

Рассматривая в целом поэтическую деятельность Блока, Мандельштам различал в ней «две струи, два отличных начала — домашнее, русское, провинциальное и европейское». Мандельштам писал: «Домашнее и европейское — два полюса не только поэзии Блока, но и всей русской культуры последних десятилетий. Начиная с Аполлона Григорьева наметилась глубокая духовная трещина в русском обществе. Отлучение от великих европейских интересов, отпадение от единства европейской культуры, отторгнутость от великого лона, воспринимаемая почти как ересь, в которой боялись себе признаться, стыдясь, была уже свершившимся фактом. Словно спеша исправить чью-то ошибку, загладить вину косно­язычного поколения, чья память была короткой и любовь горячей, но ограниченной, и за себя, и за них, за людей восьмидесятых, шестидесятых и сороковых годов, Блок торжественно клянется:

Мы любим все: парижских улиц ад

И венецьянские прохлады,

Лимонных рощ далекий аромат

И Кельна мощные громады».

Отмечая у Блока «историческую любовь и историческую объективность к домашнему периоду русской истории», Мандельштам скажет, что поэт все же «был человеком девятнадцатого века», дни которого были сочтены. Да, поэт хорошо знал европейское народное творчество: английское, французское, германское, утверждал Мандельштам, но границы могущества Блока — это поэтика девятнадцатого века: «вот где он царь, вот на чем крепнет его голос». В той же статье, написанной после лекции в Центросоюзе, Мандельштам назовет вершиной исторической поэтики Блока его стихотворение «Шаги командора». Год спустя, в первую годовщину смерти Блока, Мандельштам напишет вторую часть к известной статье «Барсучья нора», дав ей новый заголовок «А.Блок», скажет впервые о поэме «Двенадцать».

«В литературном отношении, — писал Мандельштам, — Блок был просвещенный консерватор».

Но, по мнению Мандельштама, самым неожиданным и резким из всех произведений Блока стала его поэма «Двенадцать». Мандельштам определил ее жанр как монументальную драматическую частушку.

«Независимо от различных праздных толкований, — писал Мандельштам, — поэма «Двенадцать» бессмертна, как фольклор».

Известны нелестные отзывы Мандельштама о поэтах-символистах, к которым примыкал и Александр Блок. В спорах Мандельштам нападал на символистов. Акмеисты, к которым принадлежал Мандельштам, объединились и восстали против символистов за их стремление к модернизации христианства, за их призыв слиться то с античностью, то с язычеством. Акмеисты же, напротив, ориентировались на архитектуру, скульптуру, живопись.

В статье «А. Блок» Мандельштам не удержался от нападок на поэзию русских символистов, назвав ее «экстенсивной, хищнической».

«…они, то есть Бальмонт, Брюсов, Андрей Белый, открывали новые области для себя, опустошали их и подобно конкистадорам стремились дальше», — писал Мандельштам.

Исключение: «поэзия Блока от начала до конца, от «стихов о Прекрасной Даме» до «Двенадцати» включительно была интенсивной, культурно-созидательной». Вот так неожиданно для всех Мандельштам определил место Блока в истории русской литературы.

Четверть века спустя, в 1946 году, в Ленинградском Драматическом театре состоится вечер памяти Александра Блока, и другой русский поэт Анна Ахматова прочтет только что написанные ею стихи:

Он прав: опять фонарь, аптека,

Нева, безмолвие, гранит…

Как памятник началу века,

Там этот человек стоит —

Когда он Пушкинскому Дому,

Прощаясь, помахал рукой

И принял смертную истому

Как незаслуженный покой.

Прав, видимо, оказался и Мандельштам, когда говорил о Блоке не только как поэте Незнакомки и русской культуры, подчеркивая, что его поэтическая потребность «нашла свое высшее удовлетворение в служении русской культуре и революции». Но и не только в этом. В другой статье «Буря и натиск» Мандельштам, размышляя о русской поэзии первой четверти двадцатого века, определит место Блока в ней, как «собирателя русского стиха, разбросанного и растерянного исторически разбитым девятнадцатым веком».

 

—————————————

Николай Федорович Бло­хин родился в 1952 году на Ставрополье. Окончил отделение журналистики Ростовского государственного университета. Работал в средствах массовой информации Ставрополя, Волгограда, Луганска, Киева. Автор двадцати книг, среди которых «Лес и степь», «Изгнание Парад­жанова», «Ермоловский бульвар», «Черное золото Прикумья». Лауреат литературных и журналист­ских премий. Живет в Ставрополе.