Белый налив

Матери, О.Г. Поповой, посвящается

Мы с матерью сидели на лавочке, на даче, а яблоки падали нам под ноги. Они были спелые и нежные, и даже падение в траву причиняло им боль, кожица в месте удара либо темнела, либо трескалась. Я взял яблоко и поднял его к солнцу. Оно светилось насквозь, и можно было пересчитать в нем количество семечек. Моя старушка-мать радовалась, как ребенок: «Это белый налив, впервые так много», и долго гладила каждое яблоко. В эти моменты морщины на ее лице разглаживались, оно светлело и будто яблоко наливалось солнечной добротой.

Яблоки падали весь день, и даже поздно ночью, когда я выходил курить, слышались мягкие удары о траву упавших яблок. Я смотрел на щедрое дерево и вдруг увидел падающую звезду, потом вторую. Конечно, я не успел загадать желание, за секунды их неожиданного полета. Впрочем, яблоки падали так же быстро. Вывод напрашивался сам собой: в этом правильном мире у всего свой путь — долгий или короткий, но, увы, и тот и другой лишь мгновение, но в нем непременно можно найти песчинки радости и счастья, которые оставят в душе зарубку до самой смерти. И у человека так.

Я еще долго смотрел на звезды. Их было великое множество, но падать больше ни одна не хотела. Мне вспомнилось, как в детстве я мечтал привязать к каждой понравившейся звездочке прочную нить, связать все нити в узел и подтянуть их к себе как можно ближе, чтобы рассмотреть, предварительно отрезав их якорные канаты, как это сделал с кораблями Гулливер у Свифта. Чуть позже я понял, что необязательно привязывать нить к каждой звезде, ведь у Большой Медведицы, да и в других созвездиях звезды между собой связали давно до меня, поэтому достаточно потянуть нить лишь одной звездочки. Яблоко упало прямо на плечо. Мякоть яблока была прохладной и пахла солнцем.

С утра мать взяла яблоки и пошла угощать соседей. Она сделала три ходки и после последней, уставшая, но довольная предложила: «Сын, давай отвезем яблоки в город. Там на базарчике и продадим, а ты бензин окупишь, хотя бы в одну сторону». До города было сто километров, продать яблок на триста рублей я считал делом безнадежным, тем более что опыта в торговле у меня не было. Поворошив в памяти, вспомнил, как однажды в начале становления демократии, когда завод работал три дня в неделю, брат уговорил поехать с ним на «заработки» в Польшу. Я, помню, взял более пятидесяти разных предметов: от рыболовных крючков и иголок, лестниц-стремянок, удочек до только что появившихся в продаже синтетических елок. Самыми востребованными оказались механические будильники. Может, и сейчас, спустя столько лет, два-три из пятнадцати мною проданных еще «помнят», как отсчитывали время унижения и нищеты русского рабочего человека.

На следующий день мать засобиралась домой. Я собрал шесть ведер яблок, стараясь срывать их с ветки, для чего залез на дерево. Однако любое неосторожное движение — и яблоко падало. У него уже не было сил принадлежать дереву…

Я прошел по ряду, где торговали дарами с дач и огородов. У нескольких женщин были яблоки, но белого налива не было ни у кого. Они просили по тридцать рублей за килограмм. Я, конечно, знал, что продавать дешевле нельзя по закону рынка, но, с другой стороны, таких яблок ни у кого не было, да и стоять на жаре не хотелось, поэтому я назвал цену двадцать пять рублей. А бабули и пожилые женщины уже галдели: «И мне наливчику кило!» Затем, надкусив беззубым ртом пососав и почмокав: «Нет, давай два… Прям, тает, а соч…но…е!» Два ведра разошлись моментально. Я пошел к машине, чтобы принести еще два ведра, а когда вернулся, покупателей прибавилось, да и брали уже больше. Видя, что женщина хочет взять все ведро, очередь зашумела и после бурной перепалки решила, чтобы отпускали всем по килограмму. «Я тожа хочу яблочка. Давно таких не пробовала. С универсамов-то не угрызешь, да и жизни в ней нет, в том яблоке… Сухота одна, только корка красивая», — полная бабуля грудью уверенно раздвинула очередь. Я только теперь понял, что мать изменила цену и продает яблоки по десять рублей. «Сын, иди, принеси оставшиеся, — мать протянула мне целую горсть мелочи. — Всем понравились мои яблочки. Как я людям угодила, а то бы упали там без нас и пропали. И мне на душе хорошо стало. А видел, как мне улыбались люди? А то я рассказываю, какие у меня яблоки вкусные… Вот теперь попробуют и поймут, какие яблочки вырастила». Мать была счастлива!

Я долго не мог понять, почему мать так тянет на дачу, а потом, не­однократно привозя ее на три-четыре дня видел, как она обходит свои владения и подолгу беседует с каждым деревом, кустом, цветком: «Я люблю землю, люблю жить, и чем старше становлюсь, тем острее чувствую все живое, его красоту и удивительную разумность окружающего мира, который становится для меня все привлекательнее, загадочнее и дороже, вопреки моей теперешней немощи и болезням».

В мыслях я соглашался с матерью и приходил к печальному выводу: только что-то начинаешь понимать и ценить в жизни, а зачастую уже поздно. Наверное, именно поэтому человек так упорно тянется к жизни, хватается за самую тонкую ниточку, связывающую его с ней, и эта цепкость, это желание жить, к старости тем острее и сильнее, чем тяжелее недуг.

Взяв пустые ведра, мы пошли к машине, а сзади еще долго слышалось крики двух торговок, одна из которых громко поддакивала, а другая причитала:

— Идите, да чтоб больше сюда не ходили!..

— И правильно…

— Нашлись умники!..

— Точно!..

— Стоишь тут на жаре, стоишь…

— И я говорю…

Уже дома мать, устроившись на кухне за чашкой чая, начала свои, в последнее время частые воспоминания: «Я-то без матери росла, умерла она рано. А мачеха мне никогда ничего не покупала, только водку пила, а отец любил… только все на работе был, а я сама по себе…» Мать достала из сумки привезенную с дачи зелень и два яблока. Я уже принял душ, а мать сидела на кухне и, улыбаясь, смотрела на яблоки.

ДИКТАНТЫ

В классе втором или третьем мать, открыв мою тетрадку по русскому языку, обнаружила двойку. Ошибок было так много, что невозможно было даже разобраться в содержании. Мать взяла книгу Каверина «Два капитана» и стала мне диктовать… Еще было не поздно, еще бы бегать да бегать на улице, однако я сижу и пишу диктант. С того дня это повелось надолго. Скоро рядом со мной оказалась моя подружка — соседка по лестничной клетке Зойка.

Писали мы всю осень и зиму, книги мать брала разные, но «Два капитана» запомнилась особенно, с тех пор эта книга стала любимой. Двоек у меня больше никогда не было, а к книгам появились уважение и с годами все возрастающая любовь.

Когда мать перестала смотреть мои тетрадки и диктовать, мы с Зойкой долгое время продолжали писать диктанты вдвоем. Я читаю — она пишет, потом меняемся. Помню, что Зойка ставила мне только «четверки», при этом веснушки на круглом, как подсолнух, лице становились ярче обычного да в глазах — нескрываемая насмешка…

Спустя много лет, я встретил Зойку, теперь уже Зою Александровну, она превратилась в солидную полную женщину. Но на меня смотрели все те же насмешливые, правда, несколько усталые глаза.

Она зазвала меня в гости. Дом как дом. В тесной квартире муж, двое детей, замоченное в ванной белье, и слышно, как на кухне течет кран. Все как у всех: не хуже, не лучше.

Уже уходя, попрощавшись с мужем Зойки, я заглянул в детскую. Зойка стояла спиной к окну и голосом из нашего далека читала… «Два капитана», а над столом, склонив белобрысые головы, при свете настольной лампы мальчишка с девчонкой писали: «Достаточно, что из шестидесяти собак, которых он продал нам в Архангельске, большую часть еще на Новой Земле пришлось пристрелить…»

РУССКИЙ КРЕСТ

Он открыл глаза и долго не мог понять, где находится. Рука привычно потянулась вниз, но там ничего не было. «Я же оставлял!» — голова отказывалась думать, вспоминать да и руководить движеньями. Тело было чужим, таким же чужим, как и два года назад, когда его вытаскивали из искореженной кабины КАМАЗа. Это голова помнила четко. Она помнила многое из войны. Казалось, водка, как фиксаж, закрепляет в памяти время войны… Да, они медленно двигались в колонне на смену отбывшим срок омоновцам. Это была его седьмая поездка в Чечню по разнарядке. Но привычки не было. Было все так же тоскливо и тревожно, но виду никто не подавал. Шутили: «Эти полгода мы отвоюем на ура!» Понемногу он вспоминал: «Я у другана… вчера с братками собирались, поминали Серегу».

— Вставай, сержант! Уже третий день валяешься. Что, опять растяжки снились? Вставай, я выпить принес. Сейчас похмелимся, и домой кати, твоя тебя ищет. Меня-то уже никто не ищет, лучше б пуля «чехов» нашла!

— Да не «чехи», а «нохчи».

Он выпил и покатил, как всегда, к другому братку. Запой он и есть запой. Жена и дочь были где-то далеко и казались нереальными, вымышленными, ненастоящими. Настоящими были только братки, его война, его КАМАЗ, а теперь еще — инвалидная коляска.

Продолжал выпивать у Рыжего, своего закадычного друга. Рыжий уцелел после девяти чеченских командировок, уцелел и от водки. Выпивал, но редко. Работу нашел! Коляска от Рыжего катилась сама по себе. Снова пил, приходили знакомые и незнакомые, а потом, как всегда, ярко в мозгу молниями: взрыв фугаса, и какая-то отрешенность и безысходность, сжимающая горло, сердце. Уже много позже, после операции, он смог найти сравнения своему навязчивому чувству. Он вспомнил рассказы Марка Твена, в которых индейцы снимали с бледнолицых скальпы…

Последнее время стало совсем туго с опохмелкой. В долг уже никто не давал, а «как герою» наливали все реже и реже. Может, из-за этого его новый «КАМАЗ», как он называл коляску, часто выруливал к церкви. Иногда после двух-трех часов «отсидки» хватало на четверку, правда, без закуски. Он не был верующим, а после последней командировки его богом стали братки. У церкви мысли текли сами по себе: вот они всей командой после третьей поездки в Чечню проходят двухнедельную адаптацию в оздоровительном лагере. Седая, но стройная женщина — психолог (для всех она была прежде женщиной, а уж потом врачом) неторопливо, тихим голосом рассказывает им о том, что они исполняют свой долг, что важно дорожить семьей, что она — их опора, а они — опора общества. Он слышал голос женщины как бы издалека. Слова проходили мимо, а он тупо смотрел на свои подвернутые, по самое не могу, штанины… Заканчивался каждый день отдыха в лагере одинаково: Рыжий останавливал автобус в городе у магазина. Всей командой набирали водки и пили. Пили и вспоминали. Вспоминали до потери памяти…

Нищие, духовно убогие и калеки пристроились вдоль бетонного забора на солнечной стороне. Никто не протягивал рук, некоторые что-то шептали. Большинство стояло, некоторые примостились на чем придется. Люди не спеша тянулись к храму — кто с бедой, а кто и с радостью — и клали нищим деньги в шапки. Впрочем, давали немногие, и непонятно было, исходя из какого принципа они выбирают для себя человека для оказания помощи. Вроде бы нестарый, руки-ноги на месте, да и на пьяницу не похож, а ему подают!

Он сидел на ящике, привалившись спиной к бетонному забору. Голова его запрокинулась. Создавалось впечатление, что он смотрит в небо. А по небу неслись стайки облаков. Солнце пригревало, но снега было еще много, да и ветерок был зябкий. Однако уже чувствовалась приближение весны, новой жизни. Высокая, в дорогой шубе женщина остановилась напротив него и, не раздумывая, положила крупную купюру в почти пустую шапку, лежащую между культями. Потом, наклонившись, долго смотрела ему в лицо. Может, она увидела в неподвижных, широко открытых глазах цвета неба бегущие стайки облаков. Они бежали, но уже по его небу, стремительно перечеркивая синий свод и исчезая. Лишь крест церковный, отражаясь, оставался неподвижным. Навсегда.

———————————————

Виктор Николаевич Попов родился в 1951 году в Ростовской области. Окон­чил механический факультет Воронежского инженерно-строительного института. Работал инженером-конструктором, начальником отдела по проектированию путевых машин для РЖД Калужского машиностроительного завода. Пу­бликовался в региональных периодических изданиях. Живет в Воронеже.