Белый алабай

Писатели Азербайджана в журнале «Подъём»

 

 

Неся с собой терпкий запах человеческого жилья и овечьих отар, весенний ветер шелестел в разбросанных островках бурой после зимы степной травы, завывал в редких зарослях кустарника.

Срываясь резкими порывами, крутил над землей прошлогоднюю пожухлую листву, отжившие, высохшие соцветия, отдавшие почве семена новой жизни.

Свернувшись клубком и укрыв морду хвостом, молодой волк спал в своей лежке после первой удачной, самостоятельной охоты, в которой он добыл и едва уволок годовалую овцу.

Ведомый тысячелетним инстинктом, подобрался он с подветренной стороны к нескольким отбившимся от отары яркам. Щуря от ветра голодно-янтарные глаза и поскуливая от нетерпения, едва сдерживал себя, выжидал, когда они приблизятся на расстояние одного рывка.

И вот начало положено — молниеносный бросок, предсмертное блеянье, терпкий вкус горячей крови, судорогой сводящий челюсти, и приятная тяжесть ноши на еще неокрепшей спине.

Раздербанив добычу, наглотался теплого мяса до отвала. Даже не закопав остатки трапезы, едва неся отяжелевшее брюхо, волк ушел в степь и, спрятавшись в неглубокой яме, заснул под кустом.

Снились стая, молоденькая волчица, на которую серый стал косить неопытным желтым глазом и оказывать разные волчьи знаки внимания, принося ей в пасти пойманных грызунов и выбирая в играх именно ее.

На беду кажущиеся еще щенячьими заигрывания не остались без внимания со стороны крупного волка-трехлетка — серый, которого некому было защитить (мать его застрелили люди), получил жестокий урок и был изгнан из стаи.

С неделю он скитался, не смея приблизиться к своей родне, следовал за стаей на почтительном расстоянии, но старший соперник нагнал его, и вторая трепка оказалась еще более жестокой. Еле унеся лапы, серый ушел в степь. Зализывая полученные в схватке раны, старался не покидать убежищ, выходя только по ночам. Довольствовался малым, ловил полевок и зайцев, собирая силы для главной охоты, после которой он найдет свою стаю и в честной схватке завоюет право на продолжение рода.

Теперь серый спит и видит себя пусть израненным, но победителем, и наградой за победу станет радостный оскал молодой волчицы.

Серый улыбнулся во сне своей избраннице, но волчица вдруг превратилась в овцу, которая подошла к его лежке и, опустив к земле тупую морду, блеяла жалобно и призывно, словно приглашая на новый обед.

Вот белая овца совсем близко, нужно только открыть глаза и одним прыжком прекратить звуки, мешающие отдыху… Через мгновение уже три блеющие морды тянулись к серому, источая ненавистный запах псины. Резкая боль вернула волка из мира снов — мощные челюсти пастушьих собак разом схватили его.

Огромный белый алабай держал за морду, клыки второго пса рвали живот, едва зажившая после схватки с сородичем задняя лапа являлась третьим источником боли, взрывающей мозг. Еще один пастуший прихвостень, вцепившись в загривок, не давал серому двинуться.

Сопротивляться было бесполезно — под аккомпанемент комментариев пастухов, снимающих свару на мобильный, смерть широко улыбалась серому в четыре собачьи пасти, терзающих его тело.

Но вековой инстинкт самосохранения заложен в любом звере — волк затих, прикинулся мертвым, и собаки отпустив его, отошли.

Серому бы не двигаться, выждать… но сгубили боль и страх, помноженные на отсутствие опыта — едва вскочив, он вновь оказался во вражеском окружении.

Бросался то на одного, то на другого пса — они отскакивали, опасаясь волчьих клыков. Но с каждым новым броском силы покидали израненного зверя, и вот он сначала сел, а затем, приготовившись встретить смерть, лег на ожившую весеннюю землю. Теперь враги не оставили ему ни шанса — белый алабай душил, мерт­вой хваткой сомкнув челюсти на горле обессилевшего волка, второй пес держал заднюю лапу, лишая возможности вывернуться.

С каждым недополученным глотком воздуха образ юной волчицы в мозгу серого становился все менее четким, словно убегала она дальше и дальше в погружающуюся в вечные сумерки степь.

Уже отпустили серого псы, но совсем не осталось жизни в молодом волчьем теле, так и не познавшем радости продолжения рода.

 

* * *

 

Кто раньше, кто позже; кто, успев осознать, кто нет; кто в своей постели от болезни или старости, а кто в толпе — почти мгновенно; лежа или стоя — все встретим белого алабая, покорно подставив горло его клыкам.

А за алабаем, душившим серого, придет, очень скоро придет мое волчье племя, и лишь клочья белой песьей шерсти, застрявшие в ветвях равнинного кустарника, напомнят чабанам о его масти.

 

СЛАДКАЯ КАША НА ВОДЕ

 

Я люблю каши. Все равно, какие. Рисовую, манную, овсяную.

Мама просыпалась рано, шла на кухню варить мне кашу, и когда она была готова — начинала булькать и издавать звук «пш-ш-ш — пш-ш-ш», мама заглядывала в спальню:

— Вставай, соня, твой завтрак готов.

Не заставляя себя просить дважды, я вскакивал, топал в ванную и, наспех умывшись, шел к столу.

Ел хорошо, вызывая у мамы счастливую улыбку, а своими художественными изысками на поверхности каши всегда смешил ее. Она смеялась и говорила:

— Ешь давай, не балуйся, а то остынет.

— Не остыне-ет, не успе-ет, — я отправлял в рот очередную ложку, — вкусно-о-о.

Мама целовала меня в макушку и шла одеваться.

Мой папа работал в другой стране, и мама очень долго ждала его из командировки. Мне было всего четыре года, когда однажды днем, после непонятной мне суеты, в доме появился незнакомец. Мама подтолкнула меня к нему и сказала:

— Иди, поцелуй — это твой папа, — я послушно дал себя обнять, и строгий, седой дяденька в очках, подняв меня на руки, уколол мою щеку щетиной.

Утром следующего дня мама проспала и не разбудила меня. В спешке, собираясь на работу, сказала папе, чтоб он приготовил мне на завтрак кашу — ведь сам папа не имел никакого представления, что любит его сын.

Я спал, а папа, открыв холодильник, не нашел в нем молока.

«Какие проблемы — сейчас, пока малыш спит, спущусь в ближайший магазин и куплю пакет молока», — подумал папа.

Он же не знал, что мама варила мне кашу на воде, добавляя лишнюю ложку сахара и лишний кусочек масла, — молоко я не любил, капризничал, поэтому она никогда не портила мне аппетит и себе настроение.

И еще папа не знал, что меня нельзя оставлять одного, — я боюсь оставаться один. Я ведь совсем еще маленький мальчик.

Видно, мама так была рада папиному возвращению, что забыла утром сказать ему об этом.

Я проснулся, потянул носом, но, не учуяв знакомого запаха с кухни, позвал маму — никто не откликнулся. Позвал еще раз — ответом была тишина.

Я вылез из кроватки и отправился на поиски взрослых. Никого. Я заплакал и вышел на застекленный балкон.

У окна стояла старая коляска, в которой я спал, когда еще не умел ходить — так мне мама рассказывала. Залез на нее и, открыв окно, хотел посмотреть, не идет ли мама, или седой дяденька, которого надо называть папой.

Высоты я нисколько не боюсь, ведь мы живем на пятом этаже, я привык — это не то, что остаться одному.

Выглянув, я позвал маму. Снизу на меня мяукнула кошка. Высунулся дальше, чтоб посмотреть, не появился ли дяденька-папа из-за угла, но вместо этого вдруг увидел улетающие в небо тополиные ветки и парящее среди листьев вперемешку с облаками стиранное соседское белье, а вот разбегающихся кошек я уже не увидел.

Не увидел, как вернувшийся во двор с пакетом молока дяденька-папа бежит ко мне с перекошенным лицом, не пошел в школу, не подрался с одноклассником, не поцеловал первую девочку, а главное, не увидел больше свою любимую маму и не поел, приготовленной ею сладкой каши.

 

КАЛЕЙДОСКОП. ЦВЕТНОЕ

 

…Подперев голову рукой, она сидела в детской и слушала, как сопят во сне сыновья.

Все, о чем в жизни мечтает любая женщина, состоялось. Почти.

Картинка счастья, которую она рисовала в своем воображении долгие годы, сложилась, как в детском калейдоскопе — игрушке, каких сейчас, наверное, не выпускают. Замужество, мальчишки, достаток в благополучной европейской стране.

Рисунок был такой красивый, что по закону жанра не мог удержаться в сохранности слишком долго — видно, у Бога дрогнула рука, и из картинки стали выпадать детали, она стала неполной.

По каким-то, лишь ему ведомым причинам, подсуетившись, скорее всего, к молодой ушел муж.

Пришлось вспоминать собственную молодость и устраиваться в больницу медсестрой — не могла же она оставить семью без средств к существованию.

Теперь каждый вечер, укладывая малышей, она читала им сказки, а когда они засыпали, долго просила всевышнего о счастье и здоровье для них и никогда ничего не просила для себя, считая, что бог испытывает ее душу на прочность — только и надо: потерпеть и подождать.

Думала, что, наверное, время еще не пришло — пройдет несколько месяцев или год-второй, она встретит достойного человека, который полюбит ее и будет хорошо относиться к детям. Тогда она не будет по ночам кутаться в одеяло и плакать в подушку.

Картинка обязательно сложится — будет, конечно, другой, но снова красивой, намного лучше прежней.

 

* * *

 

…Он спустился в подвал и подошел к стойке. Хозяин заведения, зная привычки завсегдатаев, выставил стакан и рюмку. В стакан на глаз налил сто пятьдесят водки, а в рюмку айран.

Залпом опрокинув в рот спиртное, айран пил так, словно это сладкий ликер — всасывал сквозь зубы и смаковал на языке. Бросив на прилавок несколько монет, отсалютовал духанщику и вышел.

Февральский ветер трепал свободный конец обмотанного вокруг шеи старого шарфа — он сунул его под засаленный воротник куртки и запахнул полы. Не обходя луж и не глядя на прохожих, пошатываясь, брел по улице.

Зайдя во двор, медленно поднялся по деревянной лестнице. Едва шаркнув подошвами о затертый, старый половик, прошел в комнату и сел в жалобно скрипнувшее кресло.

Включил старенький телевизор и начал бесцельно щелкать пультом — новости, футбол, кино, клипы — все равно, шум с экрана нужен как фон, под него легче заснуть.

Даже воображение не радовало его разнообразием картин, рисуя всегда один и тот же натюрморт — стакан с водкой и стопарик с айраном на покрытой жестью грязной стойке забегаловки.

 

* * *

 

…Постепенно все устоялось, она успокоилась — новый рисунок хоть и не был ярким и радостным (или это ее восприятие стало другим), но, как известно, лучшее — враг хорошего, с этой мыслью она шла по жизни, воспитывая сыновей.

Спустя несколько лет, когда они стали постарше, привезла их в родной город, в котором прошли ее детство и молодость, в котором много лет назад она встретила свою первую любовь.

Ей очень хотелось увидеть его — она представляла себе эту встречу по нескольку раз на дню…

Вот, наконец, тот дом, третий этаж, знакомая дверь — она постучала. Никто не открыл. Набрала старый номер его мобильного, но голос оператора сообщил, что такого номера не существует.

Услышав детские голоса, выглянула соседка. На вопрос, где хозяин, ответила, что никого не знает, поскольку сама снимает жилье, а здесь тоже живет квартирант, но приходит поздно и не всегда, так как работает в море.

По ее просьбе, она связалась с хозяином своей квартиры, но тот сказал, что у него нет ни телефона, ни адреса соседа, и, вообще, он с ним не знаком, так как сам никогда в этом доме не жил. Она оставила женщине номер, попросив, чтоб та передала квартиранту просьбу связаться к ней.

Спускаясь по лестнице в расстроенных чувствах, шикнула на расшалившихся сыновей. Где искать человека — неизвестно, и успеет ли она что-нибудь сделать, пока будет в городе? Стоя на улице, в надежде увидеть любимое лицо, она разглядывала прохожих.

Никого, даже близко похожего. Зеленщица, мужик — «сигарет сатїн»1, мальчишка — чистильщик обуви, продавцы цветов, газет, сладкой ваты и спешащие по своим делам мужчины и женщины, молодые и не очень, смеющиеся и серьезные.

Подойдя к плохо одетому человеку, торгующему бубликами с кунжутом, непонятно почему называющимися «смит», предложила лакомство детям, но они закапризничали, сказав, что хотят гамбургеры и картошку-фри.

Она купила один бублик — продавец, надев на руку целлофан, снял его с палки, вставленной в стенку плетеной корзины, и протянул ей.

Отломив кусок хлеба, вспомнила давно забытый вкус и повела детей в «Макдональдс».

Пока она была в городе, приходила сюда каждый день, спрашивала соседку, есть ли новости для нее, не приезжал ли квартирант, но все было тщетно.

Возвращаясь в номер гостиницы, запиралась в ванной и давала волю слезам. «Напрасно я сюда приехала, — ругала она себя, — все бесполезно. Даже если бы встретились, что бы это изменило?..»

По дороге в аэропорт попросила таксиста еще раз проехать мимо его дома. Опять все те же персонажи: лоточники, молодежь у дверей бутиков и ресторанов, и прохожие, прохожие, прохожие — ни одного знакомого, у кого хоть что-то можно было спросить.

Дети попросили сладкую вату, она взяла им по палочке с розовой пушистой массой, а себе купила пару бубликов.

Этой же ночью она улетела домой.

 

* * *

 

…Ничто не помогло ей разглядеть в бедно одетом человеке с красным, испитым лицом своего первого мужчину, а он, едва услышав фразу: «Один «смит» — вздрогнул, узнав голос.

Протянув покупку, царапнул взглядом по ее солнцезащитным очкам, окончательно убедился, кто перед ним.

И лучшее для обоих, что он мог сделать в этой ситуации — опустив голову, свел к нулю шанс узнать себя.

Всю неделю, продавая ей бублики, он молчал.

Если бы она его все же узнала, он бы сказал, что ханум обозналась.

Для всех тех, кто был ему дорог, он давно умер, и не осталось никого, кому был дорог он, а будущего после того, как скрылось за поворотом ее такси, уже просто не существовало.

 

ИНОПЛАНЕТЯНИН

 

Автобус не полон, но сидячих мест нет, и я еду стоя.

Конец весны, пока не душно, несмотря на то, что прилично припекает.

Разглядываю сменяющийся за окнами городской пейзаж и пассажиров.

Мое внимание привлекает молоденькая девушка — боже, какой банальный сюжет.

Миленькая, белокожая, с выразительными карими глазами, длинными, черными, вьющимися волосами и ярко, но не вульгарно накрашенными губами.

Одета в простенькую, черную, в белый горошек кофточку и светлые брючки. На пальцах ног, выглядывающих из босоножек, яркий педикюр под цвет ее помады. Молодая четко знает, на что ловятся мужчины, и цену себе знает тоже.

Абсолютно уверен, что знакомиться не полезу. Местные девушки, как объекты для ухаживания, меня не интересуют. Они, конечно, все замечательные, прелестные и нежные, но мне с ними не по пути — времени нет, да и устал я.

И, тем не менее, без общения невозможно — я должен расходовать накопленную энергию.

Мне всегда хватает визуального контакта.

Смотрю ей прямо в глаза.

Красавица смущается, моргает и опускает голову — вытаскивает мобильный и кому-то звонит. Я с грустью улыбаюсь — не беспокойся, все будет выглядеть вполне пристойно.

Итак — она еще раз скользнула взглядом по моему лицу и… растерялась — на нее смотрит молодой Джон Траволта. Почему именно Траволта?

Безотказный прием — эту ямочку на подбородке узнает любая, даже самая дремучая девица, а если и не узнает, то все равно поведется — мужчины с такими внешними данными в автобусах не ездят.

Джон улыбается ей своей потрясающей улыбкой ценой в десятки миллионов долларов — она, не отрываясь, смотрит в его — то есть в мои глаза.

Времени на общение будет мало — минут пять, не больше — на то, чтоб завязать отношения, энергии не хватит, а девочка такая симпатичная. Жаль, очень жаль.

Смотрю в карие глаза попутчицы, а вижу другие…

Та, другая, тоже белокожа, только волосы у нее русые, а глаза ярко-зеленые. Ее губам не нужна помада — они алые от природы. Я надеялся, что чистый свет лучистых глаз будет освещать мой путь — верил, что научу ее всему, отдам всего себя.

Наш союз должен был стать идеальным — но… не вышло. В один прекрасный день понял, что произошло непоправимое, я стал не нужен, а в серьезных отношениях мои способности бесполезны.

Не пытаться же заново знакомиться, перевоплощаясь в одного из ее любимых артистов, да и сил, чтоб удержать себя в образе, хватит всего на ничего. Энергия кончится, и я вынужден буду ретироваться.

…Раскрасневшаяся, возбужденная девушка только что на расстоянии полутора метров от себя видела знаменитую голливудскую улыбку, растерянно оглядывает враз показавшийся ей пустым салон автобуса.

Сейчас для нее вся и все, кто в ее жизни был, тот, к кому спешила десять минут назад — все едино, все не в счет.

«Где же ты, красавец со знаменитой ямочкой на подбородке?..» — пока, закрыв глаза, она млела, представляя себя в его объятиях, я сошел на очередной остановке.

В надежде увидеть широкоплечую фигуру она смотрит в окно: крикнуть водителю — попросить остановить, сойти, но никакого Джона там нет — по тротуару медленно уходит худой, неопределенного окраса кот.

Голова животного опущена, острые лопатки торчат сквозь плешивую, покрытую шрамами шкуру. Отъезжающий автобус ему неинтересен.

Дожил инопланетянин — теперь, чтоб энергии на жизнь хватило, вынужден коротать время в шкуре старого кота, собирая силы на разовую ежемесячную поездку в образе горожанина. Двойное перевоплощение, конечно, большая нагрузка, но кота в транспорт не пустили бы, а это для меня единственное развлечение.

А эти пять минут красивой мечты, подаренные какой-нибудь симпатичной барышне — пусть пользуются, мне не жалко.

 

1 Продавец сигарет.