Детство в пламени войны

Эвакуация

 

Мама протиснула сынишку в прокуренный вагон, битком набитый людьми.

Малыш огляделся.

– Здравствуйте! Я Миша Соколов! – произнёс он громким детским баском и в мгновение ока оказался на коленях дяди-великана с перевязанной головой.

– Что-то не разобрал. Как тебя зовут?

– Миша, Мишенька, Мишутка, Мишук! – залпом отрапортовал пацанёнок.

– Да ты – богатырь, Миша Соколов, ишь, как представился, – похвалил Мишу дядя-великан.

Люди вокруг заулыбались, загомонили, залюбовались бойким мальчонкой:

– Этот не пропадёт!

– Ай да молодчина!

– Вот тебе и малыш!

– А сколько тебе лет?

– Три года.

За окном проносились заснеженные поля, редкие лесочки, глубокие овраги, покрытые льдом речки. Мама осталась в тамбуре. Там же тётя Люда Масалова с двумя старшими двоюродными братьями Серёжей и Эдиком шести и двенадцати лет. На нехитрой поклаже примостилась прабабушка Людвига. Её седая голова качалась в такт перестуку колёс, но дремать ей это не мешало…

 

Из Ленинграда они выбрались по Дороге жизни, через Ладогу, в конце января сорок второго. Полуторка робко и осторожно пробиралась между красными флажками всё дальше и дальше от грохота канонады. Тёмная ночь. Лишь изредка далёкий прожектор лучом прощупывал снежную гладь озера, да освещали его осветительные ракеты…

– Куда же ты едешь, мужик? – спросил великан.

– Я не мужик, – сказал Миша. – Я еду в э-ва-ку-а-ци-ю.

– Эка, какие ты слова знаешь… Поспи-ка, братишка. Темнеет уже.

Миша опасливо посмотрел в сторону тамбура: а мама где? Но мама, словно почувствовав беспокойство сына, подала голос:

– Я здесь, Мишенька. Не волнуйся.

Вагон качался — туда-сюда, туда-сюда. Глаза слипались. Миша, пригревшись в уютных объятиях великана, сладко зевнул и заснул. Крепко и спокойно впервые за долгие военные дни…

В ближайший эвакопункт в Борисоглебске они добрались к исходу третьей недели. Толпа приезжих вынесла семейство Соколовых-Масаловых в город. На привокзальной площади на длинном деревянном щите – бумажки, бумажки, бумажки – объявления:

«Нахожусь по адресу: ул. Плеханова, дом 3, квартира 6. Примакова Н.П.»;

«Завтра в восемнадцать отправляюсь на фронт. Жду. Матвей Залётов»;

«Тося, отзовись! Костя Сёмин. До востребования»;

«Михаил Михайлович Елфимов ищет родных. Улица Котельная, дом 12, квартира 5» и чуть ниже на этом же листике мелко: «Соколов Николай Васильевич, по тому же адресу».

Мама не верила своим глазам:

– Люда, бабушка, мой Коля и папа здесь! Вот радость-то. Вы будьте с детьми, а я побегу узнать, где эта Котельная.

Мишины родители были учителями. Папа окончил Псковский педагогический техникум, а мама, семь лет спустя, – Сталинградский. Оба получили дипломы с отличием и местом работы выбрали Ленинград. У мамы на это была причина: в Ленинграде жила семья тёти и бабушка.

Летом 1937 года Ленинградский комитет комсомола направил двести лучших комсомольцев-учителей на Тихвинские курсы подготовки школьных военруков. Уже тогда ощущалась военная угроза, и страна готовилась дать отпор. Назревала необходимость обучать военному делу старшеклассников. На вокзале об этом сказал будущим курсантам военный комиссар:

– Комсомольцы-педагоги, перед вами поставлена задача: не только детишек уму-разуму учить, но и вырастить преданных защитников Родины.  Враг не дремлет. А чтобы учить других, надо научиться самим. Партия доверяет Вам это ответственное дело…

Именно на вокзале папа обратил внимание на девушку, казалось, школьницу. «Школьница» Люся Елфимова к тому времени уже два года учила ребят русскому языку и литературе. Папа стал ухаживать за ней. Спустя год они поженились, а ещё через год родился Миша.

 

Папу случайно судьба привела в Борисоглебск. Он пробирался в Ленинград к жене, сынишке и родным. И хоть понимал, что туда не попасть – блокада, не мог отказаться от поставленной цели. Надеялся, что родные сумели оттуда выехать. А где их искать, папа понятия не имел. Война его застигла в Абхазии, в Гудауте, куда он сопровождал восьмиклассников на летние каникулы. Папа был у них классным руководителем и ещё зимой пообещал устроить экскурсию на Кавказ. Чёрное море – вожделенная мечта северян. Купание, горы, фрукты… А тут война. Хотели сразу же вернуться домой, но доехали на переполненных поездах только до Ростова-на-Дону. Там военный комендант отправил ребят не то в Тюмень, не то в Кемерово, а Соколова – в деревню Сарма Оренбургской области директором сельской школы. Путь туда вёл через Борисоглебск. Это в Воронежской области, а как раз в Воронеже жили родители жены. Может быть, их удастся найти. Из южных, западных и северных краёв сюда стекался эвакуированный народ. И вот такая неожиданная встреча. Тут определилась судьба семьи. Дедушка Миша тёщу Людвигу Феликсовну решил взять к себе в деревню Утовку, где он и бабушка Галя работали в бухгалтерии военного продовольственного ведомства.

Люду с детьми отправили в Калач Воронежской области, а маме дали назначение в ту же школу, куда был направлен папа. Теперь снова вместе. Миша сиял от счастья и всё время прижимался к колену отца.

– Ну что, шкет, теперь не потеряемся?

– Не-а.

– То-то. Давай-ка, Бабусей-Колбасей, к отцу на руки.

Левая папина рука была без пальцев. Он потерял их во время финской войны. Поэтому он и остался в тылу. Не было бы счастья…

Три дня семья, скорее её часть, была в сборе. За исключением тётиного мужа, отца Серёжи и Эдика, дяди Саши, от которого лишь один раз тётя Люда получила письмо. А далее блокада, и связь с внешним миром оборвалась. Мамин брат, дядя Женя, вообще ничего не давал знать о себе и своей семье, которую война застала в Таллине. Как они, что с ними? Таллин оккупирован. Папины сёстры Вера и Ольга с детьми в Херсоне. Их мужья на фронте. От них тоже ни слуха, ни духа…

И вот опять в путь. Такой же вагон, такие же теснотища и давка, такой же перестук колёс, но зато вместе: папа, мама и сынишка. Мало кому доставалось такое счастье в военное лихолетье. Ехали, казалось, целую вечность. На каждой остановке поезд стоял по нескольку часов, пропуская военные эшелоны. И вот – Бузулук, райцентр, конечный пункт. А далее, где пешком, где попутками – в Сарму.

 

Сарма, средняя деревенька, дворов сто пятьдесят, находилась в Бузулукском районе Оренбуржья. И школа небольшая – семилетка. Около двухсот учеников. Папа – директор и учитель математики, физики и астрономии, мама – преподавала русский язык, литературу и историю, и ещё несколько учителей: начальных классов, географии, немецкого языка. Небольшой коллектив: девять учителей, дворник-истопник да две уборщицы.

– Жить вы будете у Матрёны Фёдоровны, звеньевой, во времянке, – распорядился председатель колхоза. – Дрова завезём, мешок пшена, устраивайтесь, а дальше видно будет.

Зима в полном разгаре. Сугробы Мише по пояс. Матрёна Фёдоровна оказалась суровой неразговорчивой женщиной. Проводила во времянку: домик с прихожей и одной комнатушкой, в которой одно небольшое окно с видом на калитку и ворота. Посередине печка. Такая большая. Казалось, что она занимает полвремянки.

– Я сегодня протопила, а дальше сами. Ваши дрова в сарае слева. А сейчас иди за мной, – это она уже маме, – тыкву дам. С пшёнкой сваришь. Хорошая мальцу каша. Жаль, что на воде. Война.

Когда Матрёна Фёдоровна ушла, Миша спросил:

– Чего эта тётя такая злая?

– Вовсе не злая, – возразила мама, – а радоваться чему? Муж и сыновья на фронте. Работа каторжная. Подселили чужих. И что за люди?

Папа прижал сынишку, похлопал по плечу:

– Ничего, Мишук, стерпится – слюбится. Она в своей избе, мы – здесь. Видеться будем редко. Она с утра до ночи на работе. И нам завтра в школу. Придётся тебе тут одному куковать… Потерпишь?

– Потерплю, – вздохнул Миша, хотя оставаться одному на весь день никак не хотелось.

 

Тоскливое одиночество

 

Утром, наскоро съев пшённо-тыквенную кашу и накормив сынишку, которому в первый раз эта еда пришлась по вкусу, родители ушли в школу. Миша остался один. За окном – серый день. От печки исходило тепло. Из мебели: кровать большая мамина-папина, Мишин топчанчик за печкой, у оконца дощатый столик, три табуретки, а около двери – сундук.  В нём  тот  самый  мешок  пшена  и  в уголке маленький холмик муки – ложки три столовых. Но то, что в сундуке, Миша увидел позже, а сейчас он  взобрался  на  табурет и стал дуть  на  морозное стекло. В открывшемся глазке он увидел летящие снежинки. Подул ещё – глазок увеличился. Взгляд упёрся в угол Матрёниной избы, забор и калитку. Вид этот наскучил быстро. Чем бы заняться? Игрушек нет. Рисовать не на чем и нечем. И книжек нет, рисунки бы поглядеть. Скучно. И Миша тихонько заплакал. Это с ним случалось редко, но сегодня он чувствовал себя таким одиноким и несчастным, что ему стало себя жалко, и слёзы невольно покатились из глаз. Время от времени он обновлял глазок и смотрел на калитку. Когда же они придут? Время текло очень медленно. Но как оно текло, видеть было нельзя: часов во времянке не было. Не было и солнца. Шёл снег. Было пасмурно. И был бесконечно длинный день.

Но вот залаяла Матрёнина собака. Калитка распахнулась, и, оставляя на снегу глубокие следы, папа и мама пробирались к времянке.

– Ну, как дела, Бабусей-Колбасей? – Папа так давно называл Мишу за его пристрастие в довоенные годы к колбасе, которой его чаще всего баловала прабабушка Людвига. Он поднял сынишку к потолку и сказал, загадочно улыбаясь: – Сейчас перекусим и займёмся интересным делом.

– Каша ещё тёплая, – обрадовалась мама, доставая чугунок из духовки. – Коля, подтопить, наверное, нужно. Зябковато.

Папа сходил за дровами, и через несколько минут они, потрескивая, разгорелись, даря тепло и уют. Кстати, о дровах. Ими и то не в полной мере пользовались эвакуированные. Местные жители топили, чем придётся. После ужина мама сказала:

– Смотри, сынуля, что папа принёс.

– А это что? Картина такая?

– Не совсем. Это карта нашей Родины и Европы. Мы сделаем красные флажки и прикрепим по линии фронта. То есть в тех местах, где держат оборону наши войска.

– Победят! – твёрдо сказал папа. – Русский народ покорить ещё никому не удавалось, а сейчас тебе пора баиньки.

Ночью Миша проснулся от какого-то тихого стука и громкого шёпота мамы и папы:

– Вот она, в углу, – шептала мама.

– Вижу, – тихо отвечал папа, – никак не могу её придавить. Мечется из стороны в сторону.

Миша тихо встал, на цыпочках подошёл к сундуку и заглянул вовнутрь. Мама со свечой. Папа какой-то палкой пытался придавить мышь, которая в страхе забилась в угол и ждала своей страшной участи.

Мама первая заметила Мишу:

– Чего не спишь? Босиком! Беги скорей в кровать! Простудишься. Пол холодный.

– А вам мышку не жалко?

– Жалко, а только она может быть больной и нас заразит, – объяснила мама. – Ложись, сыночек, спи. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – тихо произнёс Миша.

Стало тихо. Лишь иногда нарушал тишину папин храп.

Когда Миша проснулся, папы уже дома не было. Но карта над кроватью красовалась. Мама к тоненьким палочкам, не толще спички, приклеила красные флажки из бумаги и воткнула их в карту.

– Вот здесь сейчас проходит линия фронта.

– А Ленинград где? – спросил Миша.

– Вот он. В кольце окружения.

– А Москва?

– Вот она, – сказала мама, – видишь звёздочку? Самую большую! Это Москва, столица нашей Родины. Запомни, – чуть помолчав, добавила, – звёздочками помельче обозначены столицы союзных республик. Вот Киев – столица Украины, а это Минск – столица Белоруссии. Ты пока запомни их. Они захвачены фашистами.

– А где мы? – задал Миша очередной вопрос, – наша деревня?

– Она настолько мала, что на эту карту её просто не внесли. Вот наш райцентр. Где-то тут рядом Сарма. Здесь, наверное.

То, что Сармы нет на карте, Мишу очень удивило:

– То есть как это? Деревня есть, а на карте её нет. Обидно даже.

– Всё, – прекратила разговор мама, – мне пора на уроки. Будь молодцом. Не скучай. Я сегодня раньше приду. У меня всего четыре урока. – И потеплее укутавшись платком, ушла.

Миша успел увидеть, как захлопнулась калитка. Чуть подождал: вдруг мама вернётся. Не вернулась. Он обратил внимание на карту. Москву и Ленинград он нашёл сразу. Не сразу, но по звёздочкам нашёл Киев и Минск. На этом его географические познания иссякли.

Миша походил по комнате. Заглянул за печку. Пусто. Открыл с опаской сундук. Никого. Вдруг по полу скользнул солнечный лучик. Сразу же привлекло в себе внимание окно. Оно было чистым. С крыши свисала сосулька до верхней трети окна. На кончике её блестела капля. Она становилась всё больше и вдруг оторвалась и полетела вниз. И вновь кончик сосульки наливался водой. Снова падала капля. Ещё, ещё, ещё… Миша, не отрываясь, смотрел на сосульку, на капли, на искорки в сугробе. Его завораживало это видение, но он ещё не мог объяснить, что это такое. А ведь это было начало весны. Весны, полной горя, потерь и отчаяния, весны сурового сорок второго года, первой весны разрушительной беспощадной войны.

Вечером папа сказал:

– Ляля (так маму звали домашние), мать председателя колхоза вызвалась сидеть с детьми  учителей. За трудодни.

– Слава Богу,  – ответила мама, – как подумаю, что он один здесь, сердце сжимается.

– Только с понедельника.

– Ну, ничего. Два дня не так долго. Да, Мишутка?

Миша промолчал.

– Не горюй, Мишук, – успокоил папа, – ты ведь справишься, а?

Миша кивнул головой, не поднимая глаз. Спустя некоторое время тихо сказал:

– А ничего не попишешь.

Это было любимое папино выражение. Родители тайком переглянулись, улыбнулись и, не сговариваясь, погладили сынишку по голове.

– А ну, давайте-ка посмотрим, как обстоят здесь дела, – предложил папа, и все трое устремили взгляды на карту. Флажки красной неровной линией сверху вниз очерчивали завоёванную фашистами часть страны. Большую часть. – Да, нелегко нашим солдатам. Вести неутешительные. Силён враг.

– Пап, а пап! Наши ведь не сдадутся?

– Нет, сын, наши не сдадутся. Весь наш народ встал стеной на фронте и в тылу. За всех, кто погиб в неравном бою, отомстим. Удавим в его же собственном логове.

– А это где? – спросил Миша.

Папа поднял его и поставил на кровать.

– Вот Берлин, столица Германии. Здесь и находится Гитлер со своей бандой.

– У-у, немцы проклятые, – подхватил Миша. – Всех поубиваем.

– Нет, сынок, не все немцы плохие. Фашисты – вот нечисть, позор немецкого народа. Их нужно истреблять. А немцев хороших, поверь мне, немало.

Миша с сомнением поглядел на отца, но не смог ничего возразить. И мама молчала. Все думали об одном. Как выстоять? Как выдержать? Как победить?

Вдруг мама тихонько запела:

 

Волга, Волга, мать родная,

Волга – русская река…

 

Папа стал ей подпевать. Миша уютно устроился на папиных коленях и вслушивался в каждое слово этой замечательной песни.

 

Деревенские будни

 

Утром Миша снова остался один. Он уже знал, чем займётся сегодня. Миша зачерпнул воды из ведра и поставил кружку на пол. Сам встал на колени и начал тонкой струйкой разливать воду на полу, иногда бросая взгляд на карту. Указательным пальцем стал направлять извилистую ленточку воды по половицам.

– Это Волга… Здесь остров… Тут город… За ним поворот…

Вскоре «река» растеклась по всей комнате, деля её на две неравные части. Казалось, из-за поворота вот-вот покажутся корабли Стеньки Разина, и загремит казацкая песня:

 

Не видала ты подарка

От донского казака…

 

Но пока Миша заканчивал «реку» у входа, она высыхала у окна. Нужно было возвращаться и «дорисовывать» снова, а она тем временем высыхала у двери. Такой круговорот.

Скоро эта затея стала надоедать, и  Миша взобрался на родительскую кровать.

Тут сначала робко, а потом смелее и смелее стал перетыкивать флажки влево: от Москвы в сторону Берлина, безжалостно громя фашистские полчища и обращая их в бегство. Вот освобождены Киев и Минск, а вот и граница нашей Родины. Если бы всё так было легко!

Вернулись родители. Засветло.

– Как, шкет, дела? – спросил папа и вдруг увидел карту, – о, ты тут зря время не терял. Смотри, Ляля, как наш сын с Гитлером расправляется.

Мама посмотрела и взмахнула руками:

– Ах, ты Суворов наш!

Пошутив да легонько пошлёпав Мишу по мягкому месту, сошлись на одном: флажки передвигать только по сводкам Совинформбюро*. И никак иначе.

– Договорились?

Миша, соглашаясь, кивнул головой…

 

Зима, не слишком сопротивляясь, сдалась весне. Миша теперь, пока родители в школе, находился с детьми их коллег: двумя Анями, Таней и Стасиком у Авдотьи Захаровны, матери председателя колхоза, женщины, более чем тучной, строгой, но доброй. Она читала малышам детские рассказы, стихи и сказки. Они слушали с превеликим удовольствием. Когда то или иное произведение заканчивалось, ребятишки смотрели с надеждой на Авдотью Захаровну. Если пауза затягивалась, раздавался чей-то просительный голосок:

– Ещё-о-о.

Иногда это срабатывало, но чаще звучал ответ:

– На сегодня – за глаза.

Тогда дети начинали играть нехитрыми игрушками: самодельной тряпичной куклой, полустёртыми кубиками, на которых с трудом можно было различить Буратино, Мальвину, папу Карло, Артемона, Карабаса-Барабаса и Тортиллу, деревянной машинкой, в которой помещалось всё перечисленное и красавец Мурзик, кот Авдотьи Захаровны.

– Поехали! – как правило, раздавался командный басок Миши, и вся малолетняя компания устремлялась за грузовиком, следя десятью глазами и девятью руками, чтобы Мурзик не сбежал. А десятая рука? Она толкала машину вперёд, стараясь избавиться от девяти остальных.

Гуляли очень редко и только в тёплые сухие дни. Авдотье Захаровне с её комплекцией одевать детей было сущим мучением. И уж если одеть она ещё как-то могла, то обуть! Извините. А сами дети, кроме Миши, одеваться и обуваться пока не умели.

Малышам пребывание с няней (так Авдотью Захаровну почему-то звали родители) казалось долгим и скучноватым, но на самом деле оно длилось не более четырёх часов. Кто-нибудь из родителей освобождался раньше других и прибегал, чтобы одеть и обуть детвору. Он забирал их и отводил к школе, а там по мере окончания уроков родители забирали заждавшихся чад.

 

Незаметно пришло лето. Закончились занятия в школе. От уроков мама и папа освободились, но их ждала ежедневная и физически нелегкая работа в колхозе. Зато Миша был всё время с родителями. Прополка, окучивание, прореживание, продёргивание,  косьба,  грабление – далеко не полный перечень работ, непривычных для учителей – городских жителей, но очень нужных фронту, ибо они, эти работы, основа будущего урожая.

Об отпусках и речи быть не могло. Спасибо, что давали хоть немного времени для работы на своих огородах. Правда, в итоге большая часть и этого урожая, особенно картофеля, тоже забиралась на фронт, но арбузы, дыни, тыквы, другие овощи составляли основу питания семьи до будущего урожая. Из всего лета Мише запомнился один день.

На   бахче папа соорудил шалаш. В нём было просторно и уютно: большой матрац и подушка из мешковины набиты сеном. И одеялом служила мешковина. Днём Мишу укладывали поспать, а сами родители торопились сделать побольше.  В шалаше могла лечь свободно вся семья Соколовых, но папе и маме днём спать было некогда.

– Наш сын прямо фон-барон, – шутил папа. – Один в таких хоромах. А, Бабусей-Колбасей!

– И вовсе никакой не фон. И вы ложитесь, – приглашал Миша.

– А нам, сын, некогда. Спи давай.

Миша засыпал сразу же, едва голова касалась подушки, и спал обычно полтора-два часа…

 

Проснулся Миша от страшного грохота. В треугольнике выхода из шалаша он увидел чёрное-чёрное небо, ослепительные молнии и услышал грохот грома, который лупил, казалось, прямо по шалашу. Миша сел. Из-за холма неслись свирепые тучи, и казалось, вот-вот появятся полчища врагов. И никого рядом. Миша испугался.

Он стал робко высовываться из шалаша, но только чуть вылез из него, с небес хлынул дождь! С градом! Миша закричал, стараясь заглушить этот жуткий шум:

– Ма-ма-а! Па-па-а! – И тут же увидел, как они бегут от края огорода, чтобы скорее укрыться в спасительном шалаше.

– Бросили одного, – пожаловался Миша.

– Что ты, малыш, что ты! – запротестовала мама. – Мы же тут неподалеку собирали арбузы. Рядом совсем. А вот и папа. Смотри, какой у него в руках красавец.

Папа, смахивая капли дождя с головы, сказал, посмеиваясь:

– Струхнул, богатырь? А ещё Гитлера побить собирался. Эх ты, Аника-воин. Нет бы маму с папой спасать, а он сам дрожит, как осиновый лист. А?

– Я вначале только. А когда вас увидел, уже и не боялся вовсе.

Расселись поудобней. Папа разрезал арбуз. Ах, что это был за арбуз! Большой, красный, сахарный, аж искрится. Семечки чёрные. А вкусный! Росла горка корок, кучка семечек. Дождь тем временем ослаб. Небо посветлело… Молчание. Безделье. Непривычное безделье. И вдруг мама запела:

 

Полюшко – поле.

Полюшко, широко поле.

Едут по полю герои,

Это Красной Армии герои…

 

И Мише казалось, что сейчас из-за холма выскочат красные кавалеристы, изрубят своими острыми саблями чёрные тучи и освободят солнце.

 

Напротив дома на лужайке паслась соседская коза Мариванна. У неё был свирепый вид: кривые рога, которые всегда поворачивались к проходящим мимо, неподвижные глаза, смотрящие в ту сторону, откуда кто-либо приближался. Тогда она начинала вызывающе-противно блеять, словно предупреждая: это моя лужайка, и другим тут делать нечего. Миша, проходя мимо, всегда с опаской посматривал на Мариванну и прятался за мамину или папину спину. От греха подальше. Рядом квочка Ряба выгуливала цыплят, жёлтеньких, пушистеньких. Они то отходили от матери в разные стороны, то в одно мгновенье сбегались под её растопыренные крылья. Соседский Васятка, двух лет от роду, кричал:

– Цыпоцка, масенькая, ти сидя, ти сидя, – что означало: иди сюда.

Из калитки выскакивала сердитая Васяткина мать, шлёпала Васятку по мягкому месту в чём-то вымазанной ладонью, хватала его за руку и волокла во двор:

– Сколько тебе твердить, чтобы не шлындрал со двора? Играй здеся. А то не так врежу.

И долго ещё раздавались истошные Васяткины вопли…

Незаметно надвигались сумерки. Вот уже последний солнечный лучик скользнул по золотистой соломенной крыше. Заблестела первая звёздочка, и выплыла ей навстречу большая красная луна. Лето подходило к концу. И хоть вокруг была тихая жизнь, но во всем чувствовалась война. В каждом взгляде был вопрос: как там идут дела? А там шла кровавая бойня, смерть косила бойцов, гремели танки и пушки, выли мины, рвались снаряды.

 

И на нашей улице праздник

 

Пришла осень с серыми сентябрьскими днями. Шёл мелкий дождь. Желтела листва, островками собираясь в лужах, пожухли травы. Миша опять оставался дома один: Авдотья Захаровна заболела. Но теперь у него были книги, папа по школьным делам ездил в райцентр и там, в книжном магазине, купил несколько книг: «Сказки Пушкина», «Что такое хорошо?», «Русские народные сказки».

Все с цветными картинками на каждой странице. Читать Миша пока не умел, но хорошо запоминал то, что ему читали мама или реже папа. Оставаясь один, он рассматривал картинки и вспоминал, чем занимаются герои.

Дни дома или у Авдотьи Захаровны текли медленно и однообразно, а Миша был очень активным мальчуганом, поэтому такой монотонный образ жизни был для него чистой мукой. Помимо того, тяжёлое положение на фронтах у всех вызывало гнетущее чувство. Тут не до радости, не до веселья.

Несколько сгладил картину первый снег и первые морозы. Ребята научились одеваться и обуваться без посторонней помощи и теперь большую часть времени проводили на улице. Плохо обстояло дело с обувью. Из старой Миша вырастал, а новую купить было негде. Мама сшила ему брезентовые «чуни», которые одевались на две-три пары тёплых носков, связанных из козьей шерсти. Шерсть на что-то выменивали у соседки. От Мариванны, конечно. А вязать маму научила Матрёна Фёдоровна.

– Ой, не сумею, – с опаской говорила мама.

– Нужда заставит, научишься, – отпарировала Матрёна Фёдоровна. – Не боги горшки обжигают.

Неподалеку от избы Авдотьи Захаровны была горка. Кто-то принёс ребятишкам деревянные санки, точь-в-точь дровни, только маленькие и без оглобель, на которых умещались они все. Катание приносило большое удовольствие. Если бы ещё эти санки в гору не тащить.

За несколько дней до Нового года Матрёна Фёдоровна получила письма от мужа и старшего сына. Радости её не было границ. Она со слезами на глазах читала и перечитывала эти письма соседям и Соколовым. А тут ещё и праздник на носу. Рвётся русская израненная ожиданиями и страшными мыслями душа на волю, на простор. Вот и решила Матрёна Фёдоровна отметить эти события: позвала гостей. И хотя особенно пировать было нечем, но картошка да соленья были. Ещё на радостях зарезала петуха. Мама решила ей помочь.

– Вдвоём сподручней, – согласилась хозяйка, – скорей управимся.

Мама стала чистить картошку. Матрёна Фёдоровна ощипала петуха, помыла, распластала на сковороде и сунула в духовку. Затем стала накладывать в глиняные миски квашеную капусту, солёные огурцы, помидоры, арбузики и ставить их на стол. Испечённый по такому случаю хлеб из смеси толокна и отрубей нарезала большими кусками, внушительной горкой уложила в глиняной миске, поставленной на середину стола.

– Хлеб всему голова, – сказала Матрёна Фёдоровна, – так наши деды в старину говаривали.

Тем временем мама почистила картошку, помыла, уложила её в чугунок и поставила в печку, а сама пошла к рукомойнику.

– Матрёна Фёдоровна, мне казалось, я тут мыло видела.

– Убрала я мыло. Народу придёт много. Смылят всё. Остался последний кусочек, а где мыло взять? То-то. Помой так. Не дюже ты их замарала-то.

Маму такая логика обескуражила, но убедила. Что было самым дорогим в быту в военные годы? Мыло, спички, соль, а ещё швейная иголка и нитки. Бывало, ни за какие коврижки не достать, не купить.

День выдался морозный. Собрались затемно. После недолгого застолья стали петь. Песен пели много, на разные голоса, и Мишины любимые, и услышанные им впервые. Когда пели «Катюшу», «Рябину», «Полюшко-поле», он даже пытался подпевать, вызывая одобрительные улыбки. В какой-то момент Матрёна Фёдоровна сграбастала его сильными, шершавыми, потрескавшимися руками, усадила к себе на колени, расцеловала в обе щеки и сказала:

– Кабы не война, мне бы бабкой в самый час. Вот и нянькала бы, вот бы и растила. Да вон как судьба повернулась…

Сердце Матрёны Фёдоровны давно уже потеплело к Соколовым: то поговорить позовёт, то за советом придёт. Вот и сейчас, обняв Мишу одной рукой, она другой обхватила маму за плечи и притянула к себе:

 

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах…

 

В женский хор порой вплетался председательский тенорок и папин бас, но он мало песен знал наизусть, а иногда просто стеснялся. Слух у него был неважный, но в хоре это было незаметно. А всё равно: поют люди, так зачем им мешать?

– Пора Мишутку в постель укладывать, – вдруг сказала мама, снимая сына с коленей Матрёны Фёдоровны. – Спасибо за хлеб-соль.

– Да посидели бы ещё чуток.

– Слов нет, хорошо у вас. Посидели, поели, попили. Пора и честь знать…

 

Ночью папа разбудил Мишу. Мама была уже на ногах. Наскоро одевшись и схватив сумку с самым необходимым, бегом на улицу. Горел соседний с времянкой дом. В Сарме крыши изб и построек, кроме школы и правления колхоза, крыты соломой. А топили чем? Кизяками – смесью навоза с той же соломой, иногда ивняком, кому удавалось летом нарубить по балкам. Тепла от таких «дров» мало, а вот дыма с искрами – за глаза. В тихую морозную ночь искры из труб ветер в сторону не относил. Они плавно спускались на крышу. Хорошо, если в снег! Но бывало, вьюга снег с крыши сметёт. Вот тут-то огню и пожива. Чаще всего погасить пожар не удавалось. Много ли успеешь навытаскивать из колодца вёдер воды? А её ещё до места пожара донести надо. Где уж с ним справиться? Спасибо, Господи, что огонь не переметнулся на соседние избы. В январе сорок первого, говорят, в одну ночь восемь изб сгорели. Ветер помог. И сейчас люди с тревогой смотрели, как догорает изба, беспокоясь лишь об одном: как бы огонь не перелетел на соседнюю избу или нашу времянку.

– Горе какое, сын! – сказал папа, прижимая Мишу к себе, укутав его полой своего пальто. – Лишилась семья крова, и не помочь.

Отнюдь. Как выяснилось тут же, помогли. Погорельцев кто-то из односельчан забрал в свою избу. На первых порах остальные несли кто одежёнку, кто какие-никакие продукты. А по весне… Правление колхоза выделяло строительные материалы, а колхозники в выходные дни сообща строили дом. Чаще он получался лучше сгоревшего. Не оставляли люди в те годы друг друга в беде…

 

Опять потекли зимние длинные дни с холодами и вьюгами, голодом и ожиданиями. Вдруг приходит папа. Торжественный и возбуждённый. Это было в конце января 1943-го года. Подошёл к карте и передвинул несколько флажков:

– Ура, сын! Воронеж освобождён!

Мама подбежала и стала целовать обоих:

– Вот и на нашей улице праздник. Ничего. Отольются кошке мышкины слёзы.

– Так что скоро, как только получу приказ, мы туда двинемся. Срочно пиши, Ляля, папе с мамой. Какие у них планы? Может быть, вместе поедем. Надо определиться. Как ты считаешь?

Мама подошла к столу:

– Да я уже начала им писать, но отвлеклась, то одно, то другое. А тут ещё Матрёна Фёдоровна со своими проблемами. Интересовалась, не мог бы ты у председателя для неё дров попросить. Хоть и не в одной избе живём, а всё равно. Эвакуированные-то у неё на постое.

– Так теперь мы ей свои отдадим.

Миша смотрел то на папу, то на маму и не мог понять, о чём они говорят. Какие дрова? Тут решался важный вопрос: как долго он ещё будет находиться у Авдотьи Захаровны и, ещё хуже того, в одиночестве в этой надоевшей времянке. Ему очень хотелось скорей поехать по железной дороге. На новые места. К другим, как ему казалось, прекрасным и замечательным людям. Во все последующие дни он с трудом удерживался от вопроса: «Когда же мы поедем в Воронеж?» Наверное, его останавливала мысль: «Они ведь тоже хотят скорее?»

Но всему есть свой конец. В середине февраля папа, придя из школы, схватил Мишу на руки и, держа перед собой, сказал:

– Бабусей-Колбасей, кричи «Ура!» Приказ получен. Через неделю в путь!

На днях пришло письмо от дедушки. Они тоже в конце февраля будут пробираться (так и написано: «пробираться») в Воронеж. Председатель колхоза для перевозки семьи Соколовых и нехитрых их пожитков до Бузулука выделил подводу с худющей кобылой. Ну да на ней не скакать.

Туда же, в Бузулук, направлялся обоз из дюжины подвод с продуктами для фронта. На передней плакат: «Всё для фронта, всё для Победы!» На средней – «За Родину! За Сталина!», и на последней – «Наше дело правое! Мы победим!»

На предпоследней расположились Соколовы. Обоз провожали колхозники. Хмурые брови, влажные глаза, сжатые губы красноречиво говорили: это вам, солдатушки-ребятушки, сражайтесь, дорогие, а мы тут перебьёмся, перетерпим, подожмёмся как-нибудь. Натянулись вожжи где в женских, где в ребячьих руках. Раздалась команда:

– Пшли, родимые! – И санный обоз заскрипел по морозному снегу.

Невесть откуда появились четыре кавалериста в белых тулупах, бурках,* с карабинами на спине. Двое обоз возглавили, двое замкнули. Слышны были только скрип полозьев да пощёлкивание кнутов.

– Пап, а пап, – зашептал Миша, – а кавалеристы откуда и зачем?

– Это, сын, так называемое боевое охранение. Мало ли? Вдруг кому-то захочется поживиться, – объяснял Мише папа, – бывали такие случаи.

Он говорил негромко. Мама спросила:

– Что вы тут шепчетесь? Секреты от меня?

– Пока это военная тайна, – пошутил папа, указывая маме глазами в сторону кавалеристов. – Когда до места доберёмся, все расскажем.

– Ну, ну, – с укоризной произнесла мама и отвернулась.

Обоз петлял вдоль балки, заползал в лесок, взбирался на холм и сползал к реке. Иногда на взгорке лошадёнка никак не могла втащить дровни. Тогда бабёнки и пацаны с ближайших подвод дружно помогали ей, и обоз снова трогался в путь.

– Но-о, ми-и-ла-а-я-а-а! – разносилась команда бойкого голосистого пацана, и её подхватывали на других подводах:

– Но-о! Но-о! Но-о-о, пошла-а!

 

 «Тётя» Дедушка

 

На вокзале папа узнал, что поезд будет нескоро. Людей в зале ожидания было много, но Соколовым удалось примоститься на лавке. Папа принёс кипяток, мама достала лепёшки из пшена и тыквы. Утолили голод и жажду.

Поездом ехали с пересадками. Мише дорога показалась слишком долгой. Приехать должны были, как договорились с дедушкой, на станцию Поворино.

В Поворино Соколовых должен был встретить Мишин дедушка на подводе. Но поезд вполз на станцию поздно ночью, и их никто не встретил.

– Переночуем на вокзале, – сказал папа.

Здесь оказалось несколько свободных лавок. Мишу уложили на одну из них, положив под голову тючок. Папа с мамой устроились рядом, договорившись спать по очереди. То с одной, то с другой скамейки доносился храп, но Миша уснул как убитый. Лишь иногда во сне он что-то невнятно бормотал, когда с грохотом проезжал очередной состав.

Утром мама разбудила Мишу.

– Вставай, сынуля, пора.

Рядом с мамой стояла женщина в длинном тулупе, валенках. На голове шапка-ушанка с бантиком шнурков под подбородком. Поверх тулупа – серый платок, завязанный на спине. Женщина протянула к Мише руки. Он испугался и боком, боком – за спину мамы:

– Ты что, сынуля? – удивилась она и стала выдворять его из-за спины. – Что ты, глупенький, испугался?

– Мам, эта тётя кто? – зашептал Миша.

– Да это же дедушка. А ну-ка, подойди к нему.

– Не признал, внучок? – спросил, улыбаясь, дедушка и наклонился к Мише, протягивая руку. – Ну, здравствуй.

Миша робко протянул дедушке ручонку.

– Так-то лучше, – сказал дедушка, – ну, айда отсюда.

Устроившись на санях и укрывшись взятыми дедушкой дерюжками, тронулись в путь, оживленно разговаривая.

– Воронеж пока закрыт, – говорил дедушка, – там работают сапёры. И говорят, работы у них немало. Фашисты разрушили город до неузнаваемости, а что не успели взорвать – заминировали.

– Папа, ты там был? – спросила мама.

– Да, Ляля, был в служебной командировке.

– И когда предполагается туда попасть? – поинтересовался папа.

– Думаю, недельки через полторы.

– Хорошо бы.

– Ничего, ничего, – успокоил дедушка, – у нас тут, в деревне, очень таки неплохо. Погостишь у нас, Мишук? – обратился он к внуку. – Вот бабушка обрадуется!

– Угу, – согласился Миша…

Бабушка действительно очень обрадовалась. Она выбежала из избы в распахнутой телогрейке и стала целовать то внучка, то дочку, то зятя, приговаривая:

– Замёрзли небось. Сейчас я вас горячим молочком с оладушками попотчую. Сразу согреетесь.

В избе было просторно и уютно. На большом деревянном столе стоял чугун. Из него поднимался парок. Рядом большая миска, накрытая полотенцем. Вокруг неё – кружки. На широких деревянных лавках по бокам стола уже сидели тётя Люда с Серёжей и Эдиком. Они тоже собрались в Воронеж. С другой стороны восседала Людвига Феликсовна. Все шумно поздоровались, обнялись, расцеловались. Пацаны чинно пожимали друг другу руки.

– Ну, хватит целоваться, – скомандовала бабушка, – мойте руки и за стол.

– Так их, Галина Казимировна, – сказал дедушка. – Сразу надо к порядку приучать, чтобы знали, кто в доме хозяйка.

– Вещами потом будете заниматься, – заключила бабушка…

 

Интересно сложилась судьба бабушки и дедушки. Миша об этом узнал много позже, став взрослым. Но и в далёком 1943 году они казались ему  людьми необычными. Прабабушка Людвига была полячка, жена Казимира Брацеховского, начальника вокзала города Вильно. Так в годы их молодости называли Вильнюс, столицу Литвы, которая до Первой мировой войны была в составе Польши. А Польша, в свою очередь, была частью Российской империи. Обстоятельства заставили семью Брацеховских перебраться в Царицын, теперь Волгоград, где Казимир был назначен начальником Царицынского железнодорожного узла. Бабушка Галя не захотела оставаться в Вильно и поехала вместе с родителями. На это решение ещё повлияла и её мечта: попасть, наконец, на Волгу, в которую она была просто влюблена.

Дедушка был из крепостных. Его бабушка принадлежала старорусскому помещику Яблокову, который, будучи прогрессивным человеком, после отмены крепостного права тут же дал всем своим крестьянам вольные. Но бабушка от вольной отказалась и осталась у барина в услужении. Сначала она работала горничной, но так как была сметливой и грамотной, вскоре стала экономкой. Выйдя замуж за барского егеря, она родила дочь Анну. Анна росла способной девочкой и была отдана в учение. Она тоже стала экономкой, но уже у другого помещика – графа Корнаковского. По рекомендации Яблокова, разумеется. В поместье графа Анна познакомилась с местным лекарем Михаилом Ивановичем Елфимовым, который сделал ей предложение, одобренное графом. Анна стала женой Елфимова и родила ему год за годом трёх сыновей. Михаил был средним. Лекарь вскоре умер от чахотки. Но Корнаковский не оставил Анну в беде. Он выхлопотал ей пенсион и помог отдать подростков-сыновей в учение. Михаил был отправлен в кадетский корпус, который он успешно закончил в 1911–м и получил звание поручика. Его назначили в Донской казачий полк.

В 1914 году Михаил Михайлович Елфимов уже в чине штабс-капитана прибыл в Царицын для формирования резервной казацкой армии. Здесь он  познакомился с Брацеховским, который однажды представил бравого офицера своей дочери Галине. Они полюбили друг друга с первого взгляда и вскоре поженились. Время для пышных свадеб было неподходящим. Обвенчались в церкви, и всё…

 

Семья дружно и шумно расселась за столом.

– Угощайтесь, – сказала бабушка, но дедушка спросил полушутя, полувсерьёз:

– А мы ничего не забыли? По случаю приезда гостей.

– Ой-ой-ой! – запричитала бабушка и устремилась к полке напротив печки, достала бутылку с мутноватой жидкостью, обтёрла её и торжественно поставила на стол: – Чем богаты… Одну минуточку.

На столе тут же появилась мисочка с солёными огурчиками.

– Совсем другое дело, – сказал дедушка, разливая зелье по стограммовым гранёным стаканчикам, – ну-с, с прибытием и за встречу.

Взрослые чокнулись, выпили, и бабушка сняла полотенце, под которым оказалась внушительная горка оладьев, каких Миша отродясь не видел. Из чугуна по кружкам было налито горячее молоко, и молока такого Миша не пробовал даже. На некоторое время установилась тишина. Слышались лишь причмокивание, прихлёбывание, различные «Ух, ты!» и «Ах, ты!», выражающие восторг от шикарной трапезы. Наелись, что называется, до отвала…

Для такой большой семьи изба была маловата. Но в тесноте, да не в обиде. Мальчишки стали играть бумажными мячиками на тонких резиночках – подарками дедушки. Бросишь мячик вниз, он летит до пола, а резинка опять его вверх прямо в ладошку.

Женщины занялись разборкой вещей.

– Всё распаковывать не будем, – сказала мама, – достанем только самое необходимое.

Мужчины присели за печкой на дровишках, скрутили «козьи ножки» и закурили.

– Ух, крепка  махорочка, – сказал, покашливая, дедушка. – У нашего снабженца раздобыл. Самосад собственного производства. На его огороде взращён.

За играми, хлопотами, разговорами день прошёл незаметно. Стали устраиваться на ночлег. Ребят уложили на печке. Собственно, Эдик с Сергеем на ней уже спали две ночи. Теперь в середину уложили Мишу: тут теплей. Прабабушка и бабушка легли на одной кровати, мама с тётей Людой – на другой. Отец с дедушкой устроились на полу.

– Цыганский табор, – пошутил папа.

– Всё лучше, чем на вокзале, – усмехнулся дедушка, пожелал всем спокойной ночи и потушил керосиновую лампу.

 

Здравствуй, Воронеж!

 

Воронеж встретил приехавших руинами. Прибыли на вокзал, точнее на то, что от него осталось, затемно. Комендатура была недалеко, минутах в десяти ходьбы, но дежурный по вокзалу посоветовал подождать до утра. Куда такой оравой среди ночи. В комендатуре никого не оставляют, определят куда, и всё.

Поутру в комендатуру пошли втроём: дедушка, папа и тётя Люда. На вокзал они вернулись не так-то скоро.

– Там желающих пруд пруди, – сказал дедушка. – Пока дождались своей очереди, не одну самокрутку выкурили. За подробностями – к Коле.

– Все хорошо определились. Папино предписание здорово помогло. К папе отнеслись как к старому знакомому. Он даже немного поговорил с комендантом один на один о каких-то своих, только им понятных делах. Люду направили бухгалтером на экскаваторный завод, меня – учителем математики в среднюю школу № 3. Это на левом берегу. И с жильём… – Тут все насторожились: какое жильё в Воронеже, разрушенном дотла? Не видно пока, но только об этом и говорят все вокруг. — И с жильём получилось, – продолжал папа, – очень даже неплохо. Маму с папой и прабабушкой на левом берегу поселят в домик непосредственно на продовольственной базе. Люду с детьми определили в уцелевший чудом дом на улице Карла Маркса, на чердаке. Сказали, что он оборудован под жильё, тёплый, но темновато – маленькое чердачное окошко. Нас, пока не построят барак, разместят в самой школе. Там есть комнаты для учителей. Ордера у папы… – Папа немного замялся.

– Что ты замолчал? – спросила мама.

– А вот Ляле должность учителя пока не подобрали. До нового учебного года, но… – Папа посмотрел на маму, словно предупреждал: не перебивай. – Ей предложили, на наш с папой взгляд, интересную работу. Прямо в центре, напротив Кольцовского сквера.

– Кем? – насторожилась мама.

– Лаборантом. В лаборатории ОРОВСУ, отдела реконструкции объектов военного строительного управления. Им нужен грамотный работник, соображающий в каких-то опытах и испытаниях и умеющий работать с приборами и измерительными инструментами. Нас спросили: справится? Мы оба ответили: конечно!

– Как это за меня вы так лихо решили?! – строго спросила мама. – И откуда вы знаете, что это за работа и справлюсь ли я?

– Справишься,  – вмешался дедушка, – преподавала математику, физику. Ты что, глупее других?

– Это же временно, – успокаивал папа. – А в сентябре перейдёшь в школу. Нам пообещали.

В общем, вокзальная жизнь подошла к концу. Решили так: сначала дедушка и папа проводят тётю Люду с детьми на улицу Карла Маркса, заодно посмотрят, что там за жильё. А потом вшестером – на левый берег.

– А как с питанием? – спросила бабушка. – Говорят, должны карточки дать.

– Дадут, – ответил дедушка, – всем по месту работы рабочие карточки и для иждивенцев. А где по ним получать, уполномоченные расскажут.

И ещё одна немаловажная новость: комендант для «левобережцев» выделил автомобиль на 14.00, поскольку никакой пассажирский транспорт пока не работает. Комендант заверил, что на днях пустят трамваи по нескольким маршрутам на правом берегу. На левый пока нельзя: мосты разрушены, и трамваи будут курсировать только до переправы.

В два часа полуторка с лавочками в открытом кузове повезла Мишину родню по главной улице, на которой осталось несколько наполовину уцелевших домов, в основном двух-, трёхэтажных.  Везде работали люди в военной форме и в штатском: разбирали завалы, что-то переносили на носилках, кое-где шли строительно-восстановительные работы. Проезжая мимо Кольцовского сквера, все обратили внимание на могилы с деревянными крестами.

– Своих, гады, здесь похоронили, – сказал водитель Мише и его прабабушке, (их усадили в кабину: тут потеплей). – Запоминай, пацан. Видишь, сколько этих мерзавцев тут зарыли. Это далеко не все. Большинство валялось в разрушенных домах и на улицах. Наши всыпали им по первое число!

Машина ползла, объезжая завалы, воронки, и завернула налево, на другую улицу. Здесь картина была не лучше. На одном, почти уцелевшем здании, остановили взгляд.

– Это «конно-балетная академия». Так в шутку называли ветеринарный институт, – увлечённо рассказывал водитель. Ему, видно, очень хотелось поделиться с незнакомыми людьми знанием любимого, но сильно пострадавшего города. – Тут в большинстве девчонки учились, вот и прозвали так. А фашисты здесь казарму устроили. Да недолго музыка играла…

Машина стала спускаться к реке Воронеж и устремилась по дамбе к разрушенному мосту.

– А дальше как? – поинтересовалась прабабушка.

– Не горюйте, бабуля! – лихо ответил шофёр. – Сейчас вниз скатимся на понтонный мост. По льду, понимаете, нельзя. Ненадёжно. Течение быстрое, подмывает. А за мостом вам налево, нам назад и «до побачення», как говорят на Украине.

Справа от понтонного моста дымило громадное здание с высокими трубами.

– А это что? – поинтересовался Миша.

– А это электростанция, ВоГРЭС. Пока она свет даёт на заводы, какие восстанавливаются, да в учреждения. В школу, куда ты едешь, например. Усёк?

– Усёк, – ответил Миша, скорее догадываясь, чем понимая значение этого незнакомого слова.

Серый дым стелился по серому снегу. Через несколько минут машина въехала на понтонный мост. Казалось, что он вмёрз в реку. Но это только казалось. Под тяжестью автомобиля понтоны оседали и хлюпали в невидимой подо льдом воде. Машина, не спеша, выбралась на левый берег и юрко побежала по накатанной заледеневшей мостовой. Мотор работал ровно. Машина укачивала и убаюкивала, и Миша заснул. Заснул крепко, как могут спать малыши-крепыши от множества впечатлений и переполнявших их чувств. Прабабушка, выходя из кабины, аккуратно передала правнука маме…

Мама разбудила Мишу, когда машина остановилась у двухэтажного здания с большими окнами. Это была школа номер три.

– Просыпайся, сынок, приехали.

Из школы вышел папа:

– Вход в нашу комнату со двора.

Комната была большая. Гораздо больше, чем во времянке Матрёны Фёдоровны. Большое окно, высоченный потолок. Если бы не холод, то жильё можно было бы назвать прекрасным.

Школа ещё не работала. Учителя занимались её восстановлением и подготовкой к новому учебному году. Мама уходила в свою лабораторию ни свет, ни заря. Пешком километра два до разрушенного моста, а оттуда на трамвае – «шестёрке». Один вагончик. Он шёл по однопутке до конца дамбы, а там поднимался на горку. В  том месте, где подъём заканчивался, стрелка переводилась на второй путь. Там его ждала встречная «шестёрка». И эта доезжала до Кольцовского сквера, объезжала его и возвращалась к ВоГРЭСу.

Бегали по городу ещё вагончики и сцепки – два, иногда три соединённых вагончика: к вокзалу, к неработающему ещё аэропорту, в СХИ  – сельскохозяйственный институт. В трамваях работали кондукторы. Они ходили по вагону, нет, не ходили, скорее протискивались между пассажирами и громко призывали:

– Граждане пассажиры, оплатите за проезд. Безбилетников будут штрафовать. На маршруте работают контролёры. Штраф – десять рублей. Мамаша, вы оплатили за проезд?

– Деточка, у меня ни копейки. К дочке еду. На обратном пути заплачу.

– Все вот так: на обратном. Денег нет – пешком идите.

– Что ты, что ты… Креста на тебе нет. Куда мне пешком? Мне, деточка, уже за семьдесят.

– Правила для всех установлены.

– Чего пристала к бабушке? – вмешивался кто-нибудь из пассажиров.

– А вас не спрашивают. Едете и едьте!

Иногда «аэропортовским» трамваем ездили до «толкучки» (её ещё называли «барахолкой»), где можно было купить что-то из необходимых хозяйственных товаров или мануфактуру. Однажды Миша там заблудился: засмотрелся на котят, маленьких, пушистых, голубоглазых. Он слегка дотронулся, мягонькие! Захотелось погладить.

– Гладить нельзя, – строго сказал хозяин котят, – покупай и тогда гладь, сколько влезет.

Миша оглянулся: мамы и папы рядом нет. Крикнул, а что толку. Вокруг такой гам: паровозного гудка не услышишь.          Солдат с рыжими усами взял Мишу за руку:

– Не кричи, мальчуган. Я тебя отведу ко входу. Так завсегда делают, когда теряются. Ты где входил: со стороны аэропорта или центра?

Миша задумался, потом вспомнил:

– Со стороны кладбища.

– Значит, от центра. Пойдём.

Правильно придумал солдат. Очень скоро подошёл папа:

– Ну что ты, Мишук? Держись рядом. Теперь пойдём маму искать…

В дальнейшем большей частью с Мишей занимался папа. Его работа нет-нет, а позволяла забежать в комнату, посмотреть, как тут сынишка. Обедали вместе. Частенько учительские дети собирались в одной из комнат под присмотром чьей-то бабушки. Миша научился терпеть и нужду, и одиночество, и голод, и холод, как подавляющее большинство детей военной поры. Как-то папа сказал:

– Скоро, сын, пойдёшь в детский сад, в среднюю группу. Обещают в мае открыть.

– Это где?

– Тут недалеко. Помнишь, во дворе красного дома напротив парка жёлтый двухэтажный дом. Он и есть. Я думаю, тебе понравится. Будешь со своими ровесниками. Игры, книжки. Надеюсь, тебе будет интересно.

Но Миша только вздохнул. Ему интересно было только рядом с мамой и папой.

 

Солнышко грело всё сильней и сильней. Зима отступала. Таял снег. Барабанили капели. Переговаривались ручьи. Каждый день приносил какие-нибудь новости: тут появился зелёный коврик травы, там раскрылись почки, а здесь распушились «заячьи хвостики» на вербах и ракитах. Веселей запели птицы. Весна. Весна сорок третьего года. Наши разбили немцев под Сталинградом и стали теснить и гнать на Запад пока ещё сильные войска фашистских захватчиков.

Стали явственней проступать следы разрушений и язвы войны. Миша навсегда запомнил «Утюжок» с зияющими глазницами выбитых окон – одна красная коробка с надписью большими белыми буквами вдоль всего крыла здания, которое по проспекту Революции, – «Смерть фашистским оккупантам!». Говорят, что она появилась после прихода немцев и что стереть её им так и не удалось. Что за краска такая въедливая оказалась? Много лет красовалась эта надпись, до той поры пока «Утюжок» не восстановили. Были разрушены кинотеатры «Спартак» и «Пролетарий», государственные и  культурные учреждения, институты и школы, детские сады и жилые дома. Но уже вовсю шли восстановительные и строительные  работы. Город оделся в строительные «леса». И в этом тоже чувствовалось проявление весны.

 

Не произвёл на Мишу детский сад того впечатления, которого ожидали родители. Как-то всё однообразно. Одни и те же игры: «угадайки», «кошки-мышки». Иногда чтение книг, большей частью Мише давно знакомых. Не каждый день прогулка. Но если и была, то строем, по бульвару, взявшись за руки, не спеша. Ни тебе побегать, ни поиграть хотя бы в «пятнашки». Скукотища.

– Как дела в саду, Бабусей? – иногда спрашивал папа и, не дожидаясь ответа, сам отвечал: – Скука. Не любишь ты, Мишук, организованных форм досуга.

– Каких ещё там форм, – отрешённо отмахивался Миша, – и нет там никаких этих форм…  досуга. Пап, а что такое «досуга»?

– Досуг, сын, это отдых во всём его разнообразии. Не только валяться или в носу ковырять. Это, брат, что-то мастерить, заниматься спортом, рисовать, петь, танцевать и учиться этому. И книжки читать, и грамоте обучаться. Много всего, и не вспомнишь сразу.

– Ну, этого у нас в садике ничего нет, – разочарованно вздохнул Миша.

– Будет, сын, будет. Вот закончится война. Заработают фабрики и заводы. Появятся цветные карандаши и краски, музыкальные инструменты, игрушки и игры всякие, футбольные и волейбольные мячи и много-много всяких вещей для организации досуга. И не только для детей, но и для взрослых. Им ведь тоже нужно иногда отдыхать? А? Надо только ещё немного потерпеть и подождать.

– Вот я и терплю, и жду, – покорно согласился Миша, – всю жизнь жду.

 

В бараке

 

Прошёл год. Весной сорок четвёртого семья Соколовых переехала в барак – одноэтажный деревянный дом с коридором по всей длине и окошком в конце его. По обеим сторонам коридора много дверей, каждая в небольшую комнату с одним тоже небольшим окном. Комнату давали на семью независимо от количества её членов.

– Вот здесь мы будем жить, – сказал дедушка. – Вшестером,  до получения новых квартир.

Их с бабушкой и прабабушкой выселили из домика, где должны были разместить склад.

– Нам не привыкать. Вон люди ещё хуже живут: в подвалах, на чердаках, а то ещё и в землянках, – сказала мама. – А тут, слава Богу, топчаны на всех, деревянный стол, лавки. Позаботились строители. Спасибо им!

В бараке Мише понравилось. Здесь в двадцати двух комнатах до тридцати детей. Это позволяло проводить самые различные интересные игры. И в садик ходить не нужно. Бабушка и прабабушка рядом. Да дома сидеть и не пришлось. Наступило лето, а с ним лапта, футбол, «чижик», «пропавшее» звено, прятки на худой конец. Быстро появились у Миши друзья: Витя Хрященко и Юра Бокарев. Оба старше его на два года, поэтому Миша был за ними, как за каменной стеной. Мамы уходили на весь день, и ребята были предоставлены сами себе. Шли, куда хотели, и делали, что им вздумается, Мише было ненамного сложнее. Прабабушка просто была не в силах за ним уследить, а бабушка всё время в хлопотах по дому: обеды, стирка, уборка, штопка и прочие повседневные домашние дела. Большую часть времени пацаны проводили на реке. Так что в свои пять лет Миша научился плавать. Благо, речка рядом, а купаться он любил больше всего на свете и мог часами не выходить из воды. Популярной в эти годы была игра «рули». Водящий должен был вплавь догнать кого-либо из играющих и «посалить» – дотронуться до него рукой. Теперь водил посаленный игрок. Несмотря на то, что Миша был моложе остальных игроков, догоняли его не часто. Он хорошо нырял, «уходил» на дно, взмучивал воду и менял направление. Кроме того, Миша умел видеть в воде. Водящие быстро уставали гоняться за ним и выбирали другую жертву, менее юркую.

Тогда же Миша стал присматриваться к рыбакам, сидящим с удочками неподалёку. Удилища в основном самоделки: длинный ореховый прут, леска из конских волос, поплавок из пробки от винной бутылки. Только крючок покупной, приобретённый на толкучке. Миша с завистью смотрел на рыбаков и мечтал о той минуте, когда он сам так же удобно сядет на берегу на охапке травы и начнёт ловить рыбку. Мечта эта казалась несбыточной, а купание доступно, сколько душе угодно. Только домой нужно прийти в сухих трусиках, а то за самовольное купание могут не только отругать, но и выдрать. Нет, упаси Бог, Миша не врал. Он просто не касался этой темы. Его никто и не спрашивал. Кто мог подумать о таком самоволии? Лишь однажды мама спросила:

– Почему у тебя трусишки влажные?

Вот тут  пришлось соврать:

– Играли в «перегонки», вспотели. Обрызгались у колонки.

– Коля, поговори с сыном. Тут явно что-то не так.

– Смотри, шкет, – строго сказал папа, – будешь самовольничать, ремня схлопочешь.

Миша настороженно молчал. Врать не хотелось, за это, кстати, ещё больше дадут, а правду сказать — даже подумать страшно.

На следующий день Миша купание закончил пораньше. Убедился, что трусы высохли, и пошёл домой. Мама, как ни странно, уже была дома.

– Миша, где ты был?

– Мы на луг ходили, – почти правду сказал он, – скороду* собирали.

– Ну, и где твоя скорода?

– Так мы её уже съели.

Мама с сомнением посмотрела на Мишу:

– А ну, дыхни… Что-то не чувствую я чесночного запаха. Чем это объяснить?

– Так уже сколько прошло. Мы ещё играли потом.

– Что-то ты крутишь, сынок, – сказала мама и отрезала: – От дома далеко не уходить и каждый час показываться бабушке на глаза. Понял?

– Угу, – буркнул Миша и посмотрел на новенькие громко тикающие ходики, купленные по случаю у маминой сотрудницы.

– Что это за «угу»? – прибавила металла в голос мама. – Не слышу.

– Буду показываться, – пообещал Миша – А как я узнаю, что час уже прошёл?

– Очень просто. Сначала заглядывай почаще, а потом научишься определять время. Было бы желание. И смотри мне, без фокусов.

Трудные настали времена…

 

Миша теперь всё чаще стал обращаться к папе:

– Пап, а пап. А мы в воскресенье на речку пойдём? Все ходят, а мы так нет.

– Посмотрим, – отмахивался папа.

– Чего смотреть? Собрались и пошли, – настаивал Миша, – мы что, хуже других?

Папа с удивлением посмотрел на сына:

– Аргумент убедительный. А что, Ляля, махнём на речку? Благо, тут рядом. Да и пора сыну плавать учиться.

Они бы знали, как сын плавает, ахнули бы! Несколько дней до воскресенья тянулись долго. Миша честно каждый час прибегал «отмечаться». Бабушка даже пожалела внука:

– Да играй себе. Лишь бы я тебя в окошко видела.

И в самом деле, из окошка было видно место, где обычно играли ребята.

В воскресенье приехала тётя Люда с Эдиком и Серёжей. Им тоже хотелось купаться, а здесь удобней всего. И вот компания: дедушка, папа, мама, тётя Люда и трое мальчишек – отправились на речку. Слава Богу, не туда, куда Миша обычно бегал с ребятами из барака, а вдруг кто-нибудь нечаянно выдаст, а к понтонному мосту. Там река пошире, песочек.

На нём и расположились. Жаркое солнце не дало долго валяться на песке. Папа взял за руки Серёжу и Мишу и повёл к речке:

– Не шалить, и от меня ни на шаг.

Эдик ещё до войны научился плавать. Дядя Саша ходил с ним на Неву к Петропавловской крепости, а иногда они купались в Финском заливе. Так что он хорошо плавал и нырял, отфыркиваясь и подшучивая:

– Разве это Нева! Да здесь я в два взмаха переплыву. Дядя Коля, давайте я вам помогу. Вместе мы их быстро плавать научим. Вот так: от Вас ко мне, от меня к Вам.

– Давай. Вдвоём лучше, – согласился папа.

Миша изо всех сил старался показать, что он  не умеет плавать, но, наконец, не выдержал и поплыл «по-собачьи», нарочно отчаянно колотя ногами по воде.

– Молодец, сын, – похвалил папа.

А дедушка добавил:

– Недаром на Неве рос.

С Серёжей пришлось повозиться. Стоило папе отпустить руку, племянник погружался в воду, как будто у него камень на шее. Но не зря говорят, что и медведя научить вышивать можно. Потихоньку Серёжа стал барахтаться и несколько секунд не шёл ко дну. А Миша разошёлся:

– Смотри, Серёга. Давай как я, вот так, вот так, понял?

Серёжа кивал и шёл ко дну.

– Ничего, научится. Не всё сразу. Не боги горшки обжигают, – заключил дедушка. – На сегодня хватит учёбы. Шабаш…

За ужином на семейном совете решили, что Эдик и Серёжа поживут в бараке под присмотром двух бабушек. От голода не умрут, а спать можно и на полу: лето. А днём под присмотром Эдика можно и на речку сходить.

– Что-то я боюсь, – сказала мама.

– А ты не бойся, – отрезал дед. – Эдик уже большой, почти четырнадцать годков, и плавает отменно. Уследит. В крайнем случае из воды-то вытащит. Так я говорю, Эдик?

– Можете не сомневаться – глаз не отведу.

Было видно, что Эдик гордится таким серьёзным поручением и чувствует большую ответственность за братишек.

 

И наступила счастливая пора: купайся сколько хочешь, и не надо врать и изворачиваться. Кстати, Эдик один догадался, что Миша плавать научился раньше, но всё равно не только следил за купанием и поведением в реке братьев, но и многому их научил: переплывать реку, плавать на спине и брассом. И, конечно, «рули»! Ребята из барака Эдика никогда не могли догнать. Иногда он нарочно поддавался Серёже или Мише, но через одну-две секунды догонял кого-нибудь из игроков.

Стало традицией по воскресениям ходить купаться всей семьёй. Кроме прабабушки, ей такие походы были не по силам…

 

А тем временем Красная Армия громила немцев по всему фронту. Фашисты упорно сопротивлялись. И хотя в победе наших уже никто не сомневался, час её ещё не пробил.

Летние каникулы подходили к концу. Серёжу и Эдика тётя Люда забрала домой. Им первого сентября идти в школу.

– А мне когда в школу? – спросил однажды Миша.

– А у тебя ещё нос не дорос, – пошутил дедушка, но Миша на эту шутку обиделся:

– И вовсе дорос. Вон Витя Костенко насколько ниже, а в школу пойдёт.

– Да. Он ростом невелик, а на два года старше тебя, – и, помолчав, добавил: – Ну, чего надулся. Пошутил я. Ведь рановато тебе пока: пять лет всего. Ещё успеешь поучиться. Лишь бы раньше времени это не надоело.

 

Опасные игры

 

Наступила осень. Походы на речку сами собой прекратились. Да и не с кем было купаться. Большинство ребят из барака пошли в школу. Она была недалеко. Когда с деревьев опала листва, сквозь голые ветки было видно школьное жёлтое трехэтажное здание с колоннами над центральным входом. Школа пострадала от боев не сильно, бомба попала в отдельно пристроенный спортивный зал. Без него на первых парах можно было обойтись. Жизнь Миши стала скучнее. Для игр народа было маловато, но взрослые научили малышей играть в «крестики-нолики» и «Чапаева». В «Чапаева» играли так: по краям доски расставлялись шашки в один ряд – по восемь с каждого края – друг против друга, затем «чапаевцы», кому выпадало по жребию, щелчком среднего пальца руки выбивали одну, иногда две, если повезёт, шашки противника. После этого щёлкал противник и далее по очереди. Выигравший  становился «Чапаевым». В эту игру ребята могли играть часами.

В одном здании были две школы: мужская семилетка и женская средняя. Ребята учились в две смены: начальные и седьмые классы у мальчиков, десятые у девочек – в первую, остальные – во вторую.  Вскоре старшие ребята стали вести себя странно: перешёптывались, говорили намёками, куда-то исчезали. Однажды они принесли соседского Борю всего окровавленного, без ноги. Крики, слёзы, «скорая помощь», санитары с носилками. Миша подробностей не знал. Говорили, что ребята ходят на какой-то полигон, а там полно гранат, мин, оружия, патронов. То один похвалится немецким штыком, то другой, озираясь, пистолет показывает. Часто по вечерам в развалинах раздавались взрывы. В октябрьские, ноябрьские вечера темнело рано на радость «поджигателям-подрывникам», на страх взрослым. Ребята в парке разводили костры, бросали в них патроны с трассирующими пулями и прятались в заросший окоп или воронку. Патроны нагревались, и начиналась хаотичная пальба. Красные, синие, зелёные, жёлтые, фиолетовые «хвосты» пуль представляли собой красивое зрелище и нагоняли страх на женщин, идущих с работы или на работу в вечернюю смену. Убить пули никого не могли, но обжечь, оставить без глаз, сколько угодно. Сами пацаны, развлекаясь таким способом, получали увечья. Всё чаще появлялись мальчишки без пальцев на руках, без глаза, а то и обоих, не говоря уж о многочисленных шрамах на руках и лицах. Были случаи потяжелее. Вова Сорокопятов остался без правой руки – хотел разминировать мину, а Слава Безродный – без обеих ног до колена – пытался вытащить взрыватель из снаряда.

Бывали и смертельные случаи. Не только от снарядов и бомб. В уцелевших домах, в укромных местечках: под лестничными маршами, у входов на чердаки – ребята находили аккуратные картонные коробочки. Кто утерпит, чтобы не посмотреть, что в ней? А там обнаруживались то красивый автомобиль, то самолётик, то куколка или зверюшка какая. И все с ключиком на видном месте – заводные, видимо. Стоило повернуть ключ, игрушка взрывалась.

Хотя Воронеж был освобождён полтора года тому назад, чёрным делам фашистских мерзавцев не было видно конца. Война продолжала приносить горе и несчастье и без того настрадавшимся матерям.

– Сынуля, я тебя умоляю, близко не подходи к этим ребятам, – убеждала Мишу мама, – ты этого ничего не знаешь и не умеешь, можешь погибнуть.

Миша слушал молча. Ему самому было очень-очень жаль пострадавших товарищей, ещё больше ему было жаль погибших. Он и сам не собирался подходить  к ребятам, которые занимались такими «играми»: Миша боялся всех этих загадочных и страшных предметов войны и смерти.

– Что ты молчишь?

– Я не буду подходить, – еле сдерживая слёзы, прошептал Миша.

– Честное слово?

– Честное слово.

Мама стала успокаиваться. Миша честные слова на ветер не бросал.

На самом деле ему повезло. Миша был как раз в той компании, которой это было неинтересно. Во-первых, они были послушными детьми, а, во-вторых, находили безопасные увлекательные игры. Если кто-либо обнаруживал снаряд или предмет на него похожий, сообщал домашним, а взрослые обращались к кому следует. Приезжали сапёры, хорошо знающие своё дело, и обезвреживали находку. Беда была только в том, что мало их, сапёров, было. Они нужнее были на фронте.

 

Пришла зима, а с ней снегопады и морозы. У детворы появились новые игры. Сначала в снежки и взятие снежных крепостей, затем катания с горок. Катались чаще всего на чём придётся, а счастливчики – на купленных мамой или папой санках и самодельных «драндулетах».  О! Это такая штука! Сделана она была из загнутой дугой трубы шириной не менее  половины метра.

Дуга под углом предназначалась для рук, а горизонтальная часть являлась санными полозьями. Ездили на «драндулетах» только стоя, но иногда на полозьях умещалось три, четыре пары ног, обладатели которых крепко держались друг за друга, сцепив руки на животах. Полозья, поначалу ржавые, вскоре начинали блестеть как серебро.

На «драндулетах» катались с ледяных горок, по улицам с уклоном, а иногда цеплялись специально для этого изготовленными крючьями за задние борта машины и мчались по накатанной мостовой, пока шофёр не заметит. Тогда ноги в руки и драпать. Случалось, «драндулет» оставляли на дороге, и водитель его забрасывал в кузов. И хотя ребята боялись, что им достанется, никогда и никому не доставалось. Ну, отругать, конечно, могли. Просто сами понимали, что поступают плохо. «Драндулет» был далеко не у каждого, и этим счастливчикам детвора завидовала.

Мише посчастливилось. Ему дедушка ещё весной в день рождения подарил санки, на которых Миша со своими друзьями катался всё время, свободное от еды и сна. Пока не надоест.

О лыжах и коньках и речи не было. Не работали ещё те фабрики и мастерские, где могли бы их изготовить. И хотя страна уже вовсю готовилась к мирной поре, война отнимала жизни, силы, энергию. Призыв: «Всё для фронта, всё для Победы!» – звучал ещё со всей остротой.

 

Вскоре в жилых помещениях появились «тарелки» – большие круглые чёрные радиоприёмники. Они включались в назначенное расписанием время: передавали сводки Совинформбюро, новости, песни. Наши войска освободили Болгарию, Румынию, Польшу. Шли бои в Чехословакии, Венгрии  и самой Германии. Всё ближе и ближе логово фашизма – Берлин. Карта, ещё та, что папа приобрёл в Сарме, только помятая чуть-чуть, висела на стене, и флажки всё ближе передвигались к столице Германии. Миша уже знал и легко находил на карте большинство освобождённых городов Советского Союза и Восточной Европы.

В начале апреля пришло письмо от тёти Веры, жены дяди Жени, эстонки из Таллина. Она писала, что с сыном и дочерью пережила страшное время оккупации, что знакомые сообщили о гибели дяди Жени при выполнении задания партизанского отряда, в который он попал после ранения под Минском.

Из Херсона писал Толя, папин племянник, сын старшей сестры Веры. Он сообщал, что в начале войны с младшей папиной сестрой Олей ушёл в партизаны. Ему было пятнадцать лет, но не оставаться же у фашистов. В феврале сорок второго тётю Олю во время очередной партизанской диверсии схватили фашисты. Её и других захваченных партизан повесили на площади в Херсоне. А тётю Веру, как многих других херсонских женщин, угнали в Германию. Больше о ней он ничего не знает. В феврале пришла похоронка на Толиного отца. Сам он поступил работать на стройку разнорабочим. И хотя семилетку он закончить до войны успел, однако пока учиться дальше было негде. О детях тёти Оли ему ничего  неизвестно.

Не было известий и от дяди Саши. На запрос тёти Люды отвечали, что в списках убитых он не числится, как и в списках без вести пропавших. В плену? В партизанах? Погиб? Не было в бараке ни одной семьи, где кто-то из родных не был бы или убит в боях с фашистами, или без вести пропал, или угнан в плен.

А сколько калек? Одни передвигались с помощью костылей, у других была приделана деревянная нога. Пока не до протезов. Много было без руки, а были и без обеих. Жил в бараке боец, оставшийся вообще без ног. Ему сделали тележку на подшипниках и деревянные колобашки для рук, чтобы он мог передвигаться без чьей-либо помощи. По полу, тротуару, где он сохранился, «ехать» было вполне удобно, а вот по песку, по земле — никак. Калеки были везде: в каждом доме, на каждой улице, в каждом городе – по всей стране. Жуткие были последствия. Чудовищной была эта проклятая война.

 

Всё чаще, особенно по воскресеньям, когда семья была в сборе, можно было услышать:

– Да у Александры-то Фёдоровны как было? Пришла похоронка на сына, – рассказывала бабушка, – осенью сорок второго…

Домочадцы внимательно слушали. Бабушка продолжала:

– А летом сорок третьего от него пришло письмо. Жив. Был ранен. Полгода в госпитале. Остался без ноги. Но живой!

Тётя Люда тяжело вздыхала.

– Не вздыхай, – успокаивала её бабушка, – надо верить, надо ждать. Вот и я верю, что Женя жив. Верю и всё.

– Да я тоже недавно на работе от одной знакомой услышала, – всхлипывая говорила тётя Люда, – что она получила похоронку на мужа в декабре сорок первого. А недавно он вернулся домой. Сначала попал в окружение, потом с такими же, как он, сформировал партизанский отряд. Уже в отряде он руку потерял.

Женщины хлюпали носами и руками вытирали накопившиеся слёзы.

Тут вмешивался дедушка:

– Хватит мокроту разводить. Разговорами никому не поможешь. Надо ждать. Надо только терпеливо ждать. Война кончается. Всё прояснится. Всё встанет на свои места.

Папа молча кивал головой в знак согласия, и тихонько шептала прабабушка:

– Господи, спаси и сохрани. Господи, спаси и сохрани…

Обычно разговор заканчивался песнями. Миша слушал и запоминал незнакомые слова. После окончания пения он задавал вопрос:

– Мам, «шаланды, полные кефали»… Как они «кефали»? Что они делали?

– Сынуля, это рыба так называется – кефаль. В наших реках такой нет, вот ты и не знал. Означает: лодки, полные рыбы. Понял?

– Ага, – кивал Миша.

Или другой вопрос:

– Какие это глаза «акарие»?

Мама удивленно смотрела на Мишу.

– Ну, как же? – продолжал он, – «Голубые глаза хороши, ну а мне полюбились акарие.»

– А?! – воскликнула мама. – Карие. Полюбилися карие глаза.

– Как это «полюбилися»? Должно же быть «полюбились»?

– Иногда, Мишута, так допускается: дождалися, полюбилися, поборолися. Это просторечие. Станешь учиться, поймёшь.

В один из таких воскресных дней прибежала соседка, показала солдатский треугольник-письмо:

– Вася прислал. Они уже под Берлином. Пишет, что сегодня-завтра войне конец. Уж скорее бы она кончилась, эта проклятая война.

Наступал апрель сорок пятого года…

 

Разлив был большой. Говорили, что лет двадцать такого не было. Вода подошла к самому бараку. На соседнюю улицу нельзя было попасть. «Шоссейку» – мощёную булыжником дорогу, затопило, и машины не могли по ней ездить. Да и на работу не все люди могли попасть: вода доходила до пояса. До правого берега километра два шириной водной       глади, голубой, как небо.

– Как Волга, – произнесла бабушка мечтательно. – Только она всегда такая широкая. И даже шире.

Но длился разлив недолго. К концу недели он начал отступать, оставляя воду в ямах, канавах, воронках. Река вошла в берега, но на лугу появилось много маленьких мелких озерцов. Миша с Юрой Шустиковым, недавно поселившимся в бараке, и Лёней Токаревым, непревзойденным стрелком из рогатки по воробьям, занялись весенним рыбацким промыслом. Они и ещё несколько ребят взмучивали воду так, что она превращалась в густой грязный кисель. Щурята, почему-то только они, всплывали и высовывали свои продолговатые зубастые головы. Вот тут-то и надо было их хватать.

– Лови! Хватай!

– Да смотри, у тебя около ноги! Справа, справа!

– Эх, ротозей. Опять упустил.

– А я ещё одну поймал!..

С такими разговорами вылавливали пацаны по два с половиной, три десятка отборных щурят длиной сантиметров двадцать-двадцать пять и весом сто-сто пятьдесят граммов. Какая добавка к скудному рациону! А времена были голодные. И до того несытно было, а чем дальше, тем хуже.

– Кормилец ты наш! – нахваливала бабушка внука. – Вот родители и дедушка обрадуются.

И действительно, мама во время ужина говорила:

– Иди, сынок, я тебя расцелую. Давно такой вкусной рыбы не ела.

– Мне бы удочку. Уж я бы наловил, – с тайной надеждой говорил Миша.

– Будет тебе удочка, Бабусей, – отзывался папа. – Вот съездим на толкучку, купим крючков, а остальное в наших руках.

Дедушка подхватывал:

– У нас на базе кобыла есть. Красивая лошадёнка. Хвост до земли. Я у неё волос взаймы попрошу. Говорят, хорошая получается из них леска. Надо только несколько волосков связать покрепче. И будешь ты, внучок, нас рыбой обеспечивать. А?

– Ещё как буду, – мечтательно соглашался Миша.

 

Победа!!!

 

И вот наступил этот долгожданный день! Шум, смех, радость, вокруг крики: «Ура! Победа!»

Девятое мая тысяча девятьсот сорок пятого года вошло золотыми буквами в историю страны. Победа!!!

Люди обнимались, целовали друг друга, тискали малышей, плакали и смеялись, радовались и хмурились. Победа!!!

С одной стороны – всеобщая радость, с другой – горе почти в каждом доме. Победа!!!

И разговоры, разговоры, разговоры.

– Вот теперь-то, наконец, наши вернутся!

– Скоро, сынка, папу увидишь.

– Где ты, мой соколик? Приезжай скорее.

– Интересно, сразу мобилизация или ещё там порядок наводить будут?

– Кого оставят, а большинство вернётся.

Тут же рядом на порожках рыдала седая женщина. К ней не вернётся никто. Муж и три сына погибли на фронте. Осталась одна-одинёшенька. Теперь ни мать, ни жена…

 

Вечером собралась вся семья. Застолье было не столько богатым, сколько радостным и шумным. Дедушка встал:

– Дорогие мои! Мы ждали этого дня. Мы не сидели сложа руки. Всем, чем могли и сколько было в наших силах, мы помогали нашим солдатам. Здесь, в тылу, ковали победу пусть скромным, но самоотверженным трудом. За Победу, мои родные и любимые! За нашу Советскую Родину!

Все чокнулись и выпили. Даже пацанам дали лизнуть.

– Коля, ты с ума сошёл! – вскрикнула мама.

– Да самую малость. Язычком только.

Миша сморщился:

– И не вкусная вовсе. Как вы её пьёте?

– Вот повзрослеешь, посмотрим, – засмеялся дедушка. – Терпи, внучок, за Победу можно.

Разговоры потихоньку затихали, вскоре совсем прекратились, и зазвучала песня:

 

Тёмная ночь. Только пули свистят по степи.

Только ветер гудит в проводах…

 

В коридоре заиграла гармошка, и словно по команде раскрылись двери, показались радостные лица и:

 

Тускло звёзды мерцаю-у-ут.

Ты меня ждёшь и у детской

Кроватки не спишь…

 

Постепенно все высыпали в коридор. Песня разрасталась, заполняя всё пространство барака. Ей становилось тесно в этом узком коридоре, в мрачных каморках, и она выплеснулась наружу. Обитатели барака, не прекращая пения, высыпали на улицу, прижимаясь плечами друг к другу:

 

И поэтому знаю: со мной

Ничего не случится.

 

– Давай, милок, «Катюшу», – попросил безногий солдат на тележке, и все дружно подхватили:

 

Расцветали яблони и груши.

Поплыли туманы над рекой…

 

Между песнями было слышно, что поют и там, и там, и там. Поют везде. Шныряла ребятня между взрослыми и радостно кричала: «По-бе-да!!!» Миша тоже подбегал к знакомым и незнакомым людям и кричал: «Победа!»  Дёргал их за рукава и порой взлетал вверх в чьих-то ласковых и сильных руках, осыпанный поцелуями:

– С победой, малыш! А ну, беги к маме. Волнуется небось…

 

---

* Совинформбюро – советское информационное бюро (агентство).

* Бурки – белые валяные сапоги с кожаными носами, пятками и подошвами с каблуками.

* Скорода (простореч.) – дикий чеснок.

 

---

Михаил Николаевич Соловьёв родился в 1939 году в городе Череповце Вологодской области. Окончил Воронежский технологический институт. Работал на Воронежском заводе СК, был директором пионерлагеря «Кировец», директором Дворца культуры имени С.М. Кирова. Член Воронежского отделения Союза писателей «Воинское содружество», общественный деятель, руководитель поэтического клуба «Левобережье». Автор многих поэтических и прозаических книг. Лауреат ряда региональных литературных наград. Живет в Воронеже.