Поезд из прошлого

Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек…

Владимир Соколов

Наконец удача улыбнулась и мне! Я купил билет на дополнительной поезд, который оказался с минимальным количеством пассажиров, а мой вагон вообще был пуст. Никогда ничего подобного со мной не случалось.

Каждый раз, собираясь в дорогу, я мечтал о верхней полке и свободном вагоне, чтобы все время до окончания маршрута наслаждаться одиночеством и до бесконечности смотреть в окно. Мне грезилось, что в такие моменты жизни вся природа вокруг сможет обрести неповторимое звучание и ее музыка будет похожа на произведения Эдуарда Артемьева.

Все время до границы я всматривался в родные леса и поля, словно пытаясь что-то разглядеть, возможно, укрытое навсегда от любопытных глаз. Иногда я замечал это, и в моих мыслях возникали композиции Свиридова, я думал, что у великого философа и композитора выбраны темы зимней дороги, а у меня сейчас перед глазами — летней. Ловил себя на том, что порой напеваю песню «Дорога» рок-группы «Любэ».

Но вскоре моему созерцанию пришел финал. Время ужина давало о себе знать, а вагон-ресторан в дополнительном поезде отсутствовал. Мне пришлось раздумывать: купить жареную курицу, вареную картошку и пироги на Брянщине или дождаться границы и выйти ночью в Сумской области, где круглосуточно по перрону Конотопа торгуют варениками с вишней или картошкой, налистниками с ягодами или мясом, картофельными или творожными запеканками заботливые женщины всех возрастов. Выбор был сделан в пользу города, который пережил захват Литовским княжеством, Польским Королевством, города вернувшегося в Россию и у которого был разгромлен отряд адъютанта Карла XII во время Северной войны, города, изгнавшего войска УНР во время Гражданской, тяжело пережившего немецко-фашистскую оккупацию и прославившегося Конотопским партизанским отрядом, вошедшим в состав Путивльского под командованием дважды Героя Советского Союза легендарного Сидора Ковпака.

В радостном одиночестве я поужинал и лег спать. Под грохот колес я погрузился в сон и не заметил, как наступило утро. Раздался стук. С неохотой я приоткрыл купейную дверь. Яркий солнечный свет ударил мне в глаза, и я зажмурился.

— Доброго ранку, — приветливо произнесла молодая и красивая женщина. Она внимательно посмотрела на меня и, понимая, что нарушила своим визитом мое постельное одиночество, начала быстро говорить без остановки.

— Ой, что же, да Вы выбачте меня, что так рано Вас розбудивши. Да мне квиток продали в это купе, я с вами дальше поеду. Вы не серчайте на мене. А знаете що, мы зараз с вами снидати будем, будь ласка.

Ей было около сорока лет. Высокая, статная, с длинными распущенными волосами и огромными голубыми глазами, моя попутчица ловко разместила поклажу и мгновенно начала готовить застолье. Она одним махом вытащила из сумки белую хлопковую скатерть с ручной вышивкой и покрыла стол. За считанные минуты на нем оказались несколько кусков поляницы, пампушки, сало с чесноком, кровянка и сырники.

— Ну, пригощати! — разулыбалась попутчица.

— Спасибо! Это не завтрак, это какой-то утренний пир, — обрадовался я.

— Як вас звати? — спросила, приступая к трапезе, она.

— Саша. А вас? — продолжил разговор я.

— Богдана, — представилась попутчица и тут же приветливо спросила: — Де ви мешкаете? Якою мовою вам зручнише спилкуватися?

— Из Москвы, только на мове я не размовляю, — ответил я.

— Из Москвы? Це велике мисто? — задумчиво протянула она и добавила: — Прям из самой Москвы?

— Да, я москвич, родился и вырос в столице СССР, и родители мои москвичи, и по материнской линии все жители первопрестольной, — откровенничал я.

— И как же вам там живется? — поинтересовалась Богдана.

— Как может житься в любимом городе. Есть такая песня «Лучший город земли». Так вот, когда в 1964 году ее исполнил Муслим Магомаев, то ее запела вся страна, потом спустя тридцать лет он перепел ее с группой «Браво». Так что я живу в лучшем городе земли, — с улыбкой сказал я.

— Тогда я тоже живу в лучшем городе земли, и это Львов! — заявила Богдана. В этот момент я заметил, что она перестала говорить на украинской мове или мешать слова. Она говорила с южнорусским акцентом, но свободно и уверенно.

— Львов — город, который, как-никак, основан князем Даниилом Галицким, он являлся столицей Галицко-Волынского княжества, а после первого раздела Речи Посполитой — столицей Королевства Галиции и Лодомерии в составе Австро-Венгерской империи. И так было до 1918 года, — так я поддержал любовь попутчицы к родному городу.

Богдана была удивлена и с интересом смотрела на меня. Тем временем еда стала остывать, а я все никак не мог к ней притронуться.

— Откуда вы все это знаете? Хто ви за фахом? Простите, кем Вы работаете? — удивленно спросила меня Богдана, дожевывая сырник.

— Я преподаю историю, — ответил я.

— В университете? — еще более удивленно продолжала расспрос Богдана.

— Нет, в среднеобразовательной школе, — сказал я, пристально посмотрев ей в глаза.

— И Вы все это рассказываете своим ученикам? — с интересом не переставала интересоваться львовянка.

— Конечно, это входит в программу обучения в шестых и в десятых классах. В учебниках есть параграф, который посвящен Галицко-Волынскому княжеству, которое после отделение от Киева стало разрастаться, появились Галич. Владимир-Волынский, Львов, Перемышль и другие крупные города, а географическое соседство с Венгрией, Польшей и Чехией способствовало предприимчивой внешней торговле. Невозможно не рассказывать о князе Ярославе Осмомысле, знавшем восемь языков, о захватившем Киев князе Романе Мстиславовиче, который отверг предложение папы римского принять от него титул короля, о князе Данииле, объединившем Юго-Западную Русь и Киевскую землю, о его победе под Дорогичином над крестоносцами. У нас одна история, — не останавливался я.

— Ой, как много всего вы рассказали, я даже не успеваю за вами, но вас же, наверное, ругают? — вкрадчиво поинтересовалась Богдана.

— За что? Не понимаю? — удивился я.

— За правду об истории Украины, хотя она, конечно, не такая, как я ее знаю, ну да Бог с этим, — нарезая колбасу, продолжала Богдана.

— Я говорю правду, а за правду бывает всякое, но к школьному образованию в России это не имеет никакого отношения. Мы живем вне санк­ций на исторические процессы. Более того, у нас существует несколько независимых и несводимых друг к другу повествований, которые мне резко антагонистичны, но они есть и имеют право на жизнь, хотя для меня это лишь последование учению англосаксов, специализирующихся на Древней Руси…

Я был в своей стихии, и мне порой казалось, что я набросился на попутчицу, которая далека от истории, и тем самым компенсирую свою вчерашнюю необщительность.

Мы ехали некоторое время молча. Я смотрел в окно, а она заканчивала завтракать. Но вдруг она оторвалась от еды и спросила:

— Вы много знаете и, наверное, много где были, а вы когда-нибудь видели Львов?

— Нет, я только читал о Львове, — ответил я.

— Да! Как интересно, а что вы читали о моем городе? — оживилась моя сокупейница.

— У меня было время ознакомиться с событиями во Львове во время Первой мировой войны. В основном, я добывал информацию из австрийских источников, — рассказал я.

— Расскажите, может быть, и я вам расскажу то, чего вы никогда не знали и что может вас изменить, — интриговала Богдана.

— Я занимался темой этнических чисток на территории Галиции, Карпат и Буковины в ходе Первой мировой войны. Мне удалось узнать, что еще до начала военных действий в империи Габсбургов были составлены черные списки, в них входили подозреваемые в связях с Россией и проживающие в Австро-Венгерской империи лица. Эти люди считали себя русскими, их было большинство, в основном они были православные, а некоторые греко-католики. Со временем эти списки расширялись по заявлениям местных поляков и галицких националистов. После отступления австро-венгерской армии были обнаружены свежие места массовых захоронений. Вообще, австро-венгры не церемонились на территории Галиции: в храмах размещали конюшни, в алтарях устраивали отхожие места, во дворах храмов на деревьях и оградах вешали прихожан. Их главной целью была ликвидация москвофильского униатского и православного священничества, а также полное уничтожение русинов и всех сочувствующих Российской империи и Православию. Поэтому исконных жителей Галиции, Буковины и Карпат расстреливали и вешали десятками, заживо сжигали в хатах, закалывали штыками… Мужчины, старики, женщины, дети — все они стали заложниками политики геноцида династии Габсбургов. Австрийцы планировали устроить выжженную территорию — этакую границу пустоты между Австро-Венгрией и Россией. Людей хватали и сажали в тюрьмы, этапировали в концентрационные лагеря или убивали на месте за русскую открытку, за чтение Пушкина, Гоголя, Достоевского, Тютчева, за разговоры на русском языке в публичных местах. А после ухода русской армии массовым репрессиям подверглись все жители Галиции, которые продавали русским солдатам табак, приносили воду, пускали на постой, кормили и обстирывали. Даже указ императора Австро-Венгрии Франца Иосифа не прекратил террор. В наши дни, по данным австрийских архивов, насчитывается более 120 тысяч человек жителей Галиции, Буковины и Закарпатья, пострадавших от Австро-Венгерского террора, из которых примерно 40 тысяч русинов, 300 униатских священников. Поэтому количество русинов, проживающих во Львове, сократилось вдвое, сто тысяч русинов ушли с русской армией, их дома были сожжены австро-венгерскими властями…

Я был готов рассказывать и дальше, но Богдана перебила меня:

— Послушайте, вы это серьезно?

— Абсолютно, есть ряд историков в Венском университете, которые разделяют все, что я сейчас рассказал, и могут подтвердить историческими документами, — отчеканил я. — Более того, Львов хранит память о преступлениях австро-венгров: это и городские улицы, где забивали насмерть камнями священников сторонники австро-венгров и галицкие националисты, тюрьма Бригидки, Лычаковское кладбище, городской вокзал, да и многие другие места… Вообще, следует понимать, что украинский национализм вырос из галицкого, пропитанного кровью и плотью русин…

— А вы знаете, что перед отступлением во время Второй мировой войны Красной Армии из Львова в Бригидках расстреляли столько народа, что сосчитать до сих пор не могут. И все это НКВД проклятое и ваш Сталин? А сколько пострадало от советской власти, а голодомор? Посмотрите: погода какая была солнечная, а сейчас дождь пошел… Вот я говорю, а небо уже плачет, — воскликнула Богдана.

— Вы совершенно правы. Но давайте по порядку. В начале тридцатых годов голод охватил Казахстан, Урал, Поволжье, Черноземье и прокатился по Украине. Только он не коснулся Галиции, а вот мои родные с Волги об этом помнят, — я отвечал спокойно, пытаясь сбить накал в разговоре, но Богдану было не остановить.

— Как это не коснулся? — уже раздраженно, со злобой бросила мне Богдана.

— Да так! — резко выпалил я. — Как известно, в 1939 году в Москве был подписан Договор о ненападении между Германией и СССР, известный как «Пакт Молотова — Риббентропа». Но был еще и секретный дополнительный протокол к договору, по которому на территорию Польши вошли советские войска, а позже, в соответствии с Договором о дружбе и границе между СССР и Германией, в состав Советской Украины вошла Галиция, которая до этого не имела никакого отношения к Украине. Так что надо говорить по фактам. А вот касательно бывшего римско-католического монастыря женского ордена святой Бригиды, который перестроили в тюрьму, получившую название Бригидки, то, как мне известно, там существует мемориал жертвам сталинских репрессий, но нет никаких упоминаний о геноциде жителей бывшей Червоной Руси. А есть ли упоминания о массовом уничтожении польской интеллигенции и евреев во время немецко-фашисткой оккупации? Нет. Недавно открыт памятник Степану Бандере, есть одноименная улица, улица героев УПА, популярен ресторан «Крыивка», стилизованный под бандеровский схрон, в котором можно испробовать коктейль «Кровь москаля». Много можно говорить еще о современном Львове, но к чему это все приведет?

— Будь ласка, послухайте, що я вам скажу: все, что испытала Украина с приходом большевиков, что они наделали с моей страной, не будет забыто никогда. Народ довели до того, что он восстал, и наши повстанцы, наши хлопцы не хотели никакой другой власти, кроме украинской нашей власти, нашего народа, — напористо заявила моя попутчица.

— Вы удивитесь, но я с Вами согласен! То, что устроил Ленин и его окружение, нам сегодня таким горьким историческим отзвуком возвращается, что нам еще только предстоит с этими решениями разбираться.

Богдана вытаращила на меня глаза, недоумевая от моих слов, а я уже не останавливался.

— Современная Украина — это проект большевистского правления, которое в историческом плане нельзя оценивать однозначно. Давайте по порядку: до Октябрьского переворота 1917 года страны Украины не существовало, но было разговорное название двух провинций окраины Российской империи. Центр одной находился в Киеве, другой — в Чернигове. После падения монархии в Киеве украинские сепаратисты, поддерживаемые Австро-Венгрией и Германией, объявили о создании УНР…

Я посмотрел на побелевшее лицо Богданы, но не остановился:

— Позднее в Харькове возникает ленинский проект — Украинская народная республика Советов, а еще позднее большевики выбивают из Киева сепаратистов и переносят в него столицу УНРС, а в Харькове провозглашается Донецко-Криворожская Республика, в которую входили Донецк, Луганск, Днепропетровск, Запорожье, Харьков, Сумы, Херсон, Николаев, Мариуполь, Бердянск, Мелитополь, Таганрог и частично Ростовская область. В это время появился плакат с лозунгом «Донбасс — сердце России». В марте 1919 года фактически на территории России большевики создают Украинскую Советскую Социалистическую Республику. Именно Ленин является основателем современной Украины, в состав которой вошли к 1922 году Волынская, Донецкая, Екатеринославская, Запорожская, Киевская, Кременчугская, Николаевская, Одесская, Подольская, Полтавская, Харьковская и Черниговская области. Последующей украинизацией этих территорий как раз занимался Сталин, — я не успел договорить.

— Що Вы брешете! — возмутилась Богдана.

— Я говорю правду! ДКР — это гигантский промышленный регион, который подвергся жесточайшей деруссификации! Уже потом во время сталинского правления в 1939 году согласно пакту Молотова — Риббентропа Восточная Галиция — сегодня это Львовская, Ивано-Франковская и частично Тернопольская области — перешли от Польши к СССР и были включены в состав Украины, а в 1940 году к УССР Сталин присоединяет территории Северной Буковины и южную часть Бессарабии, ныне — Черновицкая область и часть Одесской. После Великой Отечественной войны в 1945 в состав Украины передано Закарпатье — нынешняя Закарпатская область, и, конечно, всеми нами незабываемый подарок Хрущева в 1954 году завершил территориальные преобразования Украины. Что же касается повстанцев, то кого вы имеете в виду?

— Я имею в виду всех, кто не хотел быть под властью русских, австрийцев, венгров, немцев или поляков, кто отстаивал интересы украинцев, всех, кто отдал за это свои жизни, — с пафосом произнесла она.

— Видимо, вы говорите о тех, кто пришел в Галицию с фашистами и вывешивал одновременно портреты Гитлера и Бандеры, тех, кто впервые провозгласил Украинское государство в июне 1941 года во Львове во главе с Шухевичем. Вы знаете, со мной работает Татьяна Николаевна Дармокрык. Она, как и все ее предки — русины, которые проживали недалеко от Ужгорода и на Львовщине. Во время войны ее прадед был в партизанском отряде, и оуновцы узнали об этом. Ее прабабушку разрубили на части на глазах у бабушки, а двух грудных братьев утопили в полынье. А о маленькой девочке забыли, и она убежала; когда они вспомнили о ребенке, то начали ее искать. Разумеется, далеко ей убежать не удалось. Ее укрыла семья русинов у себя в хате. Когда оуновцы ворвались в хату, то перевернули все вверх дном, но девочку не нашли. Ее спрятали в печь, которая не успела остыть, и она сидела в пекле и плакала. Она надышалась угарным газом, обожгла мягкие ткани, но страх попасть в руки тем нелюдям заставил ее все вытерпеть и не закричать. К счастью, потом ее переправили в лес, в партизанский отряд отца. Она выжила, выросла, вышла замуж, родила двоих детей, но всегда носила длинные юбки и никогда не загорала на солнце…

Я замолчал. Говорить было трудно, так как с трудом сдерживал слезы.

— Что мне вам сказать? Бабушка мне рассказывала, сколько хлопцев спровадили в Сибирь. А сколько из них не вернулось? — И она замолчала.

— Вы знаете, у меня в тридцатые годы был расстрелян прадед, второй прадед застрелился во время ареста, и мы это пережили, но не забываем. Только вот тех хлопцев после войны вылавливали в лесах до середины 1950-х годов, а потом десятки тысяч из них амнистировал со снятием судимости Хрущев. Мы об этом как-то не говорим, а это были убийцы, о которых шеф гитлеровской пропаганды Геббельс отзывался как об умалишенных маньяках, называл их озверевшим скотом, который надо использовать для уничтожения славян, а потом уничтожить самих. Так что нам решения любителя вышиванок и украинского фольклора выйдут еще дороже, чем подаренный им Крым…

В этот момент мне показалось, что моя собеседница не хочет слушать меня или уже не слушает. Но я все-таки продолжил, стараясь уменьшить накал в разговоре:

— Понимаете, Богдана, все дело в том, что все наши споры, в которых сложно прийти к компромиссу, всегда кому-то выгодны. И это не только радикалы, это силы, заинтересованные в умственном хаосе славянских народов, который должен породить хаос в существовании, вернуть нас к племенному расселению, как это было в древние времена. Все это многовековая борьба, направленная на наше подчинение и уничтожение, ее ведут англосаксы. Вообще, англосаксов следует уважать именно за то, что, виртуозно манипулируя национальным сознанием европейцев, они с легкостью убеждают на время избранный ими один из народов Европы в собственной исключительности, при этом презирая любое европейское самолюбование. Таким образом они взрастили многих значительных фигур в истории человечества, одновременно издевательски посмеиваясь над национальными героями других стран континента, едва заметно указывая на их девиантное поведение. Именно так они играют в мировую геополитику на протяжении столетий и, надо сказать, уже никогда не смогут отойти от этой игры, что является своего рода неадекватным поведением. Они лишь считают, что играют «в долгую», но на самом деле они подобны наркоману, который никогда не откажется от зомбирующих его веществ.

— Понятно, теперь у вас англосаксы виноваты. Вам просто надо все это на кого-то свалить. Короче, у каждого своя правда, — с недоверием произнесла моя попутчица.

— Правда бывает только одна, и она от Бога. Вы знаете, я специально сохранил в мобильном телефоне слова галицко-русского политического деятеля, который был депутатом Галицкого краевого сейма и австрийского парламента от Русской народной партии Дмитрия Маркова. Когда он был узником Терезинской крепости, в 1915 году в своем последнем слове на политическом процессе, который организовали военные преступники в Вене, он сказал, послушайте, я прочитаю: «Меня защищает сила правды, а ее сила непреодолима, эта правда — моя национальная идея, идея культурного и национального единства русских племен. Я убежден, что она найдет дорогу к свету». И вы знаете Богдана, я безгранично верю Маркову, потому что он озвучил все, что есть и в моем сердце. Вот вы говорили, что даже небо заплакало от ваших слов. А оно заплакало не от слов — за нашу общую землю слезы проливало. Посмотрите, как сейчас солнечно, может, это от правды.

Богдана вышла в Виннице и, может быть, вспоминала, как и я сегодня, нашу трехчасовую беседу двенадцатилетней давности в дополнительном поезде Москва—Одесса.

 

ВОЛОДЕЧКА

 

Есть высшая форма молитвы —

молитва без слов, вопль души к Богу,

разверзающий небеса и приводящий нас

в самое живое общение с Богом.

Святитель Лука (Войно-Ясенецкий),

архиепископ Симферопольский и Крымский

С утра после обхода мы ждали заведующего отделением около часа. Он пришел, и было невооруженным глазом видно, что Владимир Святославович сильно раздражен.

— Ну и кто это все придумал? — выстроив нас в шеренгу, спросил он.

В ответ не раздалось ни слова. Мне показалось, что слышен скрип его зубов.

— Я тридцать лет в медицине, и никогда, никогда такого не было. Вы не понимаете, что такое этика? Зачем вы сюда пришли? Кем вы хотите стать?

На его лысой яйцеобразной голове показались капельки пота. Он не собирался останавливаться:

— Кто вчера устроил этот кощунственный бардак? Вы так и будете молчать?

Я не выдержал и спросил:

— Простите, Владимир Святославович, а вы про что?

Я зря это сделал. Его лицо стало багровым.

— Про что? Вы еще спрашиваете, про что? — И в этот момент он сорвался: — Кто? Кто, я спрашиваю, устроил этот беспредел у морга?

Все становилось понятно, и будущее наказание казалось неизвестным и ужасным.

— Мы просто так решили… И в мыслях не держали, что можем причинить кому-то зло. Мы же не сделали ничего плохого, — ответил я.

— Ваш курс набран из дегенератов? Кому пришла идея играть в футбол за моргом?

— Это было общее решение… Нам стыдно.

Мои слова подхватили все, кто находился рядом.

Только зря я добавил:

— Все было по-честному, врачи играли с техниками, почти все наше первое отделение…

— Какой счет? — неожиданно спросил Владимир Святославович.

— Вдули мы врачам семь — четыре! — радостно оповестил я заведующего отделением.

— Кто у вас забивал? — поинтересовался он.

— Ну, я покер сделал! — гордо сказал я.

— Покер — это что?

Я не стал сдерживать улыбку:

— Это четыре гола в одном матче.

— Отлично! Поздравляю! — сказал Владимир Святославович, хлопнув в ладоши, и продолжил: — Вот именно ты пойдешь работать в женское отделение. Вы и так здесь ничего не делаете и от лени обезумели. Тебе будет чем заняться. Полы мыть, баулы таскать, колясочников по клинике возить теперь есть кому. Немедленно и приступишь.

Мой рабочий день начался под насмешки сокурсников, а прошел быстро, но тяжело. Комплименты от медицинского персонала и больных отделения превратились в беспрерывную текучку. Я возил в колясках женщин разного возраста, выслушивая их разнообразные истории, выносил громадные пакеты с использованными ватными тампонами, бинтами, повязками, пеленками, распашонками, но этого оказалось недостаточно, и перед уходом я должен был вымыть пол в отделении. Начал я с последней палаты и вот, дойдя до первой, постучал. Через минуту, приоткрыв дверь, сказал:

— Здравствуйте! Не беспокойтесь, я полы вымою и уйду. У вас есть что вынести, выбросить?

— О-о-о-й, — протянула женщина. — Володечка! Володечка ко мне пришел! — она заулыбалась ласково, и в этот момент лучи заходящего солнца осветили ее лицо, сделав его еще более счастливым.

— Я не…

Но женщина не дала договорить. Она взяла меня за руки, усадила напротив себя на стул. У нее были очень теплые и нежные руки.

— А я все тебя ждала, думала, когда ты придешь? Все уже у меня побывали, а тебя все нет. Вот видишь, как только я покемарить чуток решила, ты и приехал.

Она смотрела мне в глаза, и мне было стыдно, но казалось, ее взгляд источал такой свет, что я молчал и слушал, что она говорит:

— Я вот все вспоминала, как ты умирал у меня на руках. Такой маленький ведь был, такой хорошенький. И врачи все твердили, что ты не жилец, а я, а я-то взяла тебя на руки, прижала к себе, а ты холодный уже совсем, а я реву и молюсь что есть силы. И вдруг ты закашлял, и чувствую, ты теплее становишься.

Господи, сколько я дней у тебя провела, и врачи мне не указ были, все молилась, а ты словно слышал меня и потихоньку стал поправляться. Как я тебя ждала! Вот ты и пришел… Ждала, как тогда ждала, пока ты очнешься. Знала, как только Великий пост начнется, ты и придешь. Дождалась…

Мне сделалось совсем стыдно оттого, что я узнаю чужую жизнь. Словно вторгаюсь туда, куда меня не звали. Казалось, будто что-то украл, и это что-то теперь будет всегда со мной. Хотелось бежать от своего стыда и чужого горя. Я не поднимал глаз.

— Да, да… Хорошо… Давайте, я у вас уберу, ладно? — аккуратно вставая со стула, я высвободил свои ладони, которые все время были в руках этой женщины.

Она молчала. Только слезы, которые собрались в ее глазах, готовы были скатиться по щекам.

Я молча вымыл пол. Взял пакет с мусором из ведра и вышел.

На следующий день я сразу отправился к заведующему отделением. Но все мои просьбы, раскаяние до него словно не доходили. Я был сослан на исправительные работы в женское отделение до конца практики. Хоть Владимир Святославович и слыл человеком вспыльчивым, но отходчивым, в моем случае его пыл не угасал.

И все повторилось снова, и больше всего мне не хотелось заходить в ту палату. Я боялся новой встречи, боялся, что каждый день мне придется выслушивать исповедальные рассказы этой женщины.

Но выхода не было, и я вновь открыл дверь. Она сразу улыбнулась:

— Ой, Володечка, Володечка ко мне пришел! Какую ты мне вчера чистоту навел! Ты садись, — и она быстрым движением руки стала наливать мне чай, протянула яблоко и конфеты.

Я отказывался, но ее тихий голос, чистая улыбка заставили меня присесть напротив нее, как и накануне. Она что-то говорила, а у меня теперь было время разглядеть палату.

В углу икона Богородицы, а вокруг нее располагались и другие. Они были деревянные и бумажные, завернутые в пластик.

— Я тебя ждала, Володечка, видишь, они тебя ко мне и привели. Вот ты только посмотри, они все — твои хранители. Я как слегла, как меня сюда поместили, я всех прошу мне святых с именем Владимир приносить. Смотри, вот святой равноапостольный князь Владимир, ты помни, скоро тысячелетие Крещения Руси и праздновать его будут так, как никогда не праздновали. Я облачком уже тогда буду и увижу все, и тебя увижу, у тебя в тот год перемены будут. Вот, посмотри, рядом с равноапостольным — святой благоверный князь Владимир Ярославич Новгородский, а потом — священномученик Владимир Киевский и Галицкий, его совсем недавно святым сделали, а с ним вот много священномучеников, исповедников, кто за веру нашу пострадали в года те лютые. Все они Владимиры. Я и тебя назвала Владимиром в честь святого князя нашего, что Русь крестил.

Я допил чай, распихал яблоки по карманам халата, вымыл пол и, прихватив пакет с мусором, попрощался с улыбающейся женщиной.

Утром следующего дня я зашел к ней поздороваться, и уже в конце дня пришел вымыть пол и вынести мусор. Но, как и ранее, улыбчивая хозяйка палаты усадила меня напротив и предложила чай с постным печеньем.

— Ты знаешь, Володечка, владыка Владимир земляком моей родни был. Он в Маломоршевке родился, на Тамбовщине, а родня наша на Орловщине жила. Нас с братом мама к ним отправила летом 1941 года погостить. Там мы войну и встретили. Никто на Орловщине не верил, что война будет долгой, думали, как в Финскую, все пройдет. Но зря. Нас в Орел привезли, а там я хоть и маленькая была, но помню, как Левитан говорил, что враг будет разбит, а в городе беженцы стали появляться. Фронт близился, но люди работали. За панику, за побеги из города могли сурово наказать. Трибунал работал вовсю. Кто-то собрал детей, и повезли нас на вокзал, а там вагоны стоят на путях полные, а поездов нет. Оттуда наша детская машина в райком поехала, а там двери и окна заколочены. Мужчина, который был директором пионерского лагеря, повез нас из города. Никогда не забуду, как мы ехали, вокруг — дым от горящих зданий: говорили, что элеватор подожгли и кирпичные заводы, из магазинов, кто что может тащит, все кричат… Остановились мы на обочине при выезде из Орла, хотели воды набрать, а ее в колонке нет, проходящие сказали, что взорваны водонапорные башни. Господи, Боже мой, что тут началось, если бы ты только знал. Я в тот год первый класс окончила. Но как сейчас все помню. Не забуду, как сжалась в клубок и молилась, только временами выглядывала из кузова, страшно было.

Я внимательно разглядывал незнакомую мне женщину. Увидел, что она еще не старая, что у нее удивительные глаза, такие живые и выразительные. Волнистые волосы, которые она иногда завязывала в пучок. Ей было около шестидесяти лет, но мне она казалась очень молодой.

Вымыв пол, я попрощался. Напоследок услышал:

— Ты приходи завтра, Володечка.

Я пришел, и все повторилось снова. Она усадила меня напротив, взяла мои руки в свои, и ее негромкий голос разбавлял тишину палаты:

— Если бы ты видел, как народ бежал. Все смешалось: грузовики с мебелью, вещами, людьми, конные повозки, измученные красноармейцы — и все это утопало в человеческой реке. Шли двумя дорогами — на Москву и на Елец. Нас почему-то везли в Елец. Немцы беженцев постоянно бомбили, — на обочинах дорог и в кюветах дымились изрешеченные машины. Помню, что к нам выбежали из леса полураздетые солдаты, кто на костылях, кто с перевязанными головами, руками, телами, и опять налет. Потом — только дым на том месте, где только что были раненые. Я закрывала лицо ладошками и молилась, а если забывала слова молитвы, то просила всех святых, равноапостольного Владимира, земляка маминой родни, меня спасти… И тихо плакала. Ночью мы остановились в деревне.

Спали в машине, а на рассвете немецкие танки ворвались в деревню, и я видела, как они давили наших солдатиков, которые в кальсонах и нижних рубахах пытались спастись… А там и оккупация. В дороге я ослабла, ничего меня не интересовало, бледная стала, как поганка, исхудала сильно, да и в туалет меня водили, а потом и залихорадило. Тиф у меня начался. Тогда один полицай, негодяй, вытащил меня из сторожки, в которой мы жили — а холодно было уже, конец октября как-никак, — потащил за деревню. Помню только, как немцы кричать на него стали. Слышала, как ему кричали: «Ком хи, ком хи…» Он бросил меня и пошел к немцам, они о чем-то поговорили, и немец взял меня на руки и понес. У него на груди был большой крест на цепочке, похожий на тот, что я видела у наших батюшек. Я схватила его за распятье и вспоминала всех Владимиров, которых знала, и просила мне помочь. Уже и не помню, как выжила. Тогда слово себе дала, что Владимиром тебя назову.

Голос ее затихал, и я помог ей прилечь. Женщина уснула. Я сделал свою работу. На выходе из больницы меня встретили ребята. Но мне не хотелось разговаривать, не пошел я и к моргу, за зданием которого каждую пятницу мы выпивали или пускали по кругу косячок. Дома мне не спалось, я ждал нового дня. Что-то было в моей рассказчице такое, что заставило меня ощутить все вокруг по-иному. Весна стала не просто весной, а временем, когда все рождается заново, и я чувствовал себя неотъемлемой частью всего происходящего.

Утром палата оказалась пуста, но на столе оставались вода, яблоки, пирожки. Я никогда не видел родственников этой женщины, но было видно, что ухаживали за ней отлично. Мне сказали, что пациентка в реанимации.

Она отсутствовала неделю и, наконец, вернулась. Я ждал этого момента, узнавал о том, как она себя чувствует, поддерживал чистоту в палате, а иногда просто сидел напротив ее кровати. Именно тогда я рассмотрел среди икон, фотоснимков духовенства, вырезок о новомучениках портрет молодого мужчины с правильными чертами лица, бородой, в костюме и с галстуком. На фотографии была надпись: «Володечка. 1992 год».

Я зашел в ее палату — она, как и прежде, улыбалась. Женщина уже не смогла встать с кровати и только еле слышно произнесла: «Володечка…»

Время шло незаметно. Наступила середина весны. Работа в женском отделении сделалась привычной. Моя подопечная была все такой же приветливой, но более не могла долго говорить. Она только улыбалась, а иногда я замечал, как слезы катятся по ее лицу.

Долгое время ее сил хватало только на приветствие, но в этот холодный апрельский день она вдруг стала разговорчивой, как раньше. За окном дождь и снег словно вступили в схватку. Это противоборство времен года породило сильнейший ветер.

— Володечка, Володечка, — позвала меня она.

Я подошел и сел рядом с ней на кровати, взяв ее руки в свои.

— Виновата я перед тобой, родной мой, ой как виновата, но ты прости меня, грешную, ведь время было какое… Еще полтора десятка лет с войны не минуло, Хрущев с докладом о культе личности выступил, а потом и за Церковь принялся. Ему невдомек было, как Господь нас в войну хранил, он все считал, что Сталин Церковь восстанавливает. При вожде и Сергия Патриархом избрали, и перелом в войне наступил, и Орловщину в тот год освободили, и меня, стало быть. Но времена хрущевские лютые, а тут и тебя мне Господь послал. Мама моя как меня молила, чтобы покрестить тебя, а я все боялась, за тебя, за отца твоего, за всех нас. Уберечь тебя хотела. Имя в честь святого дала, а не покрестила.

Думала, раз уж Хрущев на церковное добро позарился, свечниц, уборщиц, сторожей, алтарников всех тунеядцами обозвал, родительских прав отцы и матери православных семей лишались, то кто тебя спасет, кроме меня? В Боге я усомнилась, в силе Господней.

А когда ты умер, словно жизнь моя прекратилась, ничего внутри не осталось, пустота, родной мой, пустота. Христос нам завещал, чтобы крест свой мы себе создали, а я его себе создала, а тебе побоялась, значит, и твой крест теперь мой. Все болезни твои стали моими, оттого что крестом я тебя обошла. С Богом тебя не соединила, печати Господней на тебе нет. Как свидимся мы с тобой по Воскресении? Я все вспоминаю, как тебя мертвого сама крестила, пока в морг не забрали, как отпевание заказала. А можно ли было? Но ведь Господь милостив! Я утром в лучах солнечных святого Уара видела, он ко мне шел с тобой вместе, спокойный такой. Не зря молилась я ему за тебя ночи напролет. Увидимся мы с тобой скоро, ведь говорят, что молитва матери со дна моря поднимает, неужто из мертвых тебя не воскрешу…

Она замолчала. Как обычно, я вымыл пол, прихватил пакет с мусором и вышел из палаты.

Прошли пасхальные выходные, и в первый день Светлой седмицы я пошел в ту самую палату, чтобы поздороваться, но, когда я еще открывал дверь, старшая медсестра, отозвав меня, сказала, что палата теперь пуста, и ее надо подготовить для нового больного.

Через день моя практика подошла к концу и была оценена на «отлично». Ребята позвали сыграть прощальный матч на территории морга. Я отказался, и, возможно, резкость моих слов остановила футбольную баталию.

Проходя мимо морга, я думал, что там теперь тело той, чья любовь способна поднять с любого дна.

Светило солнце. Раздавался колокольный перезвон от Свято-Даниловского монастыря. В храме Святого преподобного Серафима Саровского я подал записку о упокоении новопреставленной рабы Божией Елены.

 

КРОТКИЙ

 

Светлой памяти

архимандрита Кирилла (Павлова)

посвящается

Дверь пивной распахнулась, послышался отборный мат. Через мгновение за порог выкатился безногий, которого крупный мужчина в черном костюме ударил в спину с ноги. Вслед каталочнику полетели и «утюжки».

— Вот твари, на фронт бы вас! — сплевывая кровь, крикнул безногий.

— Все воевали! Не ты один, сука! — грубо ответил мужик с крыльца пивной.

— Ты посмотри, до чего дошел, герой! Чужие кружки допиваешь, и ладно, кто тебе что и когда говорил? Жалели все. Но чужое зачем хватать? Зачем? — вступил в разговор мужчина в белом халате.

— Ну, гниды, ну, нелюди! Я с вами еще счеты сведу! — удаляясь по улице, кричал безногий.

— А хорошо ты ему врезал! Век будет помнить, «танкист» хренов! — злобно бросил, вытирая кровь из носа, все тот же, в белом халате.

— Он больше не придет. Никогда не придет, — ответил здоровяк, вглядываясь в укрывшую безногого темноту.

Докатившись до дома, что находился через два квартала от пивной, безногий нырнул в знакомый подъезд и, прижавшись к батарее, стал отогреваться. Вначале он сидел спиной к чугунному радиатору. Его трясло. Спина болела после удара здоровяка. Спустя полчаса спине стало тепло, но боль стала чувствоваться острее. И он принялся отогревать руки, подставляя спину подъездным сквознякам, старясь унять боль на время.

— Да-а-а, — протянул он шепотом. — Как дальше жить, одному Богу известно… Вот удавлюсь, и будет мне хорошо. Но удавиться не так-то просто… Если бы под машину нырнуть… Так нырял уже, и что? Не вышло…

— Господи, — подумал он, — как я хочу умереть… Удавлюсь, ей богу удавлюсь, и ведь никто, ни одна тварь обо мне, удавленнике, не вспомнит. Кто его знает, может быть, так и надо? — Он хотел запретить мыслям пуститься дальше, но круговерть воображаемых событий во время и после его представляемой смерти не отпускала. Все происходящее являло ему гигантскую змею, кусающую себя за хвост и обвивающую его шею…

— Господи, — вдруг тихо завыл он. — Ну зачем Ты меня жить оставил, Ты хоть расскажи мне… Ты что хотел, чтобы я вот так шнырял по подворотням, по пивным? Попрошайничал, подворовывал, чтобы блатари меня на Васю ставили?.. Я же с детства ничего не крал, а сейчас? Ты хоть бы ответил мне, хоть раз, как тогда… Сколько лет прошло, а я все помню, да только, может, и не было Тебя тогда, может, это я от контузии, от страха, сам себе все выдумал…А-а-а?.. Зачем я Тебе сейчас? Танкист… танкист и есть, вот он мой танк — доска и четыре подшипника, да два утюга вместо гранат… Господи, если Ты есть, забери меня к себе… сил моих больше никаких нет, ну забери…

И он заплакал. Его лицо сменила жуткая гримаса, и он заплакал, чтобы не закричать от горя, до крови впился зубами в сжатые в кулак пальцы.

Он уснул. Только во сне безногий был счастлив. Ему всегда казалось это удивительным, ведь во сне у него были ноги. Ночь словно уносила его в ту довоенную, сказочную жизнь, где ему было даровано свыше право быть полноценным.

— Леша? Леша! Зарницкий! Это ты? Живой? — изумленно говорила Аня, и ветер расплетал ее косы. — Ты вернулся! — кричала она, и копна ее волос развеивалась, затмевая солнце, и лучи, проникая сквозь пряди, ложились на лицо Алексея…

Безногий не мог посмотреть ей в глаза. Он опустил взгляд и увидел свои ноги. Они были целы. Он чувствовал землю! Еще мгновенье, и он сделает шаг, но что-то мешало ему, но он абсолютно был уверен, что вот еще секунда — и он пойдет.

— Вернулся… — прошептал он, и эхо повторило это слово множество раз.

— Леша, ты вернулся! — Аня бросилась к нему…

 

Зарницкий открыл глаза. Было темно и холодно. Он проснулся от утренней потребности. Обычно он просыпался, справлял в подъезде нужду и уходил до того момента, когда дети выходили из квартир, отправляясь в школу. Ему было стыдно перед ними. Взрослые люди были ему безразличны, а вот дети — это совсем другое. Он помнил, что воевал за их будущее.

Выкатываясь из подъезда, гвардии старший сержант Зарницкий оглянулся в полной уверенности, что никогда более не вернется в этот дом, и никто более не помянет его скверным словом, почувствовав с утра запах оставшийся от его пребывания.

Решено было окончательно и бесповоротно. Он едет туда, где его смерть останется в памяти у всех, где так или иначе будут со страхом изредка вспоминать его последний подвиг.

Все шло как положено. Ему помогли влезть в трамвай, и он уже предвкушал свой последний миг, и чувство свободы, ее безграничности, пробуждало в нем азарт. Зарницкий думал: «Смогу или нет? Ведь смогу! Кто дзот гранатами закидал? Зарницкий! Кто два ордена получил? Зарницкий! Кто тремя медалями награжден? Опять Зарницкий!.. Кто вчера официанту в пивной нос разбил? Тоже Зарницкий!»

И сейчас он все сможет. На вокзале он быстро нашел нужную электричку, закатился в вагон и подумал, что всего каких-то сто километров — и он у цели в городе имени ленинского соратника Владимира Загорского, и этот исторический факт придал ему еще большей, прямо-таки революционной уверенности. Именно так наступит покой, тот, о котором он мечтал. И более ни одна сволочь не позволит врезать ему в спину.

Зарницкий посмотрел вверх. Сквозь стекла он видел, как стали удаляться перрон и люди, стоящие на нем, и подумал, что все идет именно так, как ему и представлялось. Ему захотелось курить, но спички отсырели, и, оглянувшись по сторонам, обратился к мужчине, оказавшемуся рядом в тамбуре.

— Эй, браток, прикурить не найдется? — крикнул весело Зарницкий.

— Извините, не курю, — ответил мужчина в черном, с бородкой и волосами, выбивающимися из-под черной шапки.

— Понятно, святоша! — ехидно бросил Зарницкий.

Но в этот момент ему показалось, что этого малого он знал или знает. Что-то такое родное пробудилось внутри, и это было невозможно объяснить. Нет, точно, знает! Как-никак, память он еще не пропил. Откуда? Зарницкий стал напряженно вспоминать. Второпях попросил у кого-то закурить. Нет, не может быть… Нет у него таких среди знакомых.

Вдруг Зарницкий неожиданно для себя с азартно бросился следом.

— Эй! Эй! Святоша! Кроткий! Погоди! — выкрикивал Зарницкий, протискиваясь сквозь стоявших в проходе людей.

Мужчина обернулся и внимательно, с едва заметной улыбкой посмотрел на Зарницкий.

— Ты что, поп? — спросил Зарницкий.

— Нет, — ответил незнакомец.

— Откуда я тебя знаю? — продолжил Зарницкий.

— Вам виднее, — тихо ответил прохожий.

Они несколько мгновений стояли молча. Незнакомец сказал: «До свидания», — и пошел далее вглубь вагона.

— Погоди, да погоди! Ты только не обижайся, я смотрю, ты отзывчивый, — остановил его Зарницкий.

— Что вы, я не обижаюсь, — ответил мужчина все тем же спокойным голосом.

— Ну, ты, конечно, не воевал? — с прищуром спросил Зарницкий.

— Воевал, — донеслось чуть слышно.

— Ничего не понимаю, — удивился Зарницкий. — Так как же тебя в попы занесло?

— На фронте слово дал, вот и держу его, — наступила тишина.

— Где ж ты такое слово дал? — ошеломленно спросил Зарницкий.

— В Сталинграде…

Зарницкий замолчал. Эта пауза длилась недолго, но ее значимость была такова, что только эти двое могли понять все и навсегда.

— Я ранен там был в первый раз, — нарушил тишину Зарницкий.

— И я…

— Я в Капустином Яру под Сталинградом валялся в начале осени сорок второго, — внимательно вглядываясь в собеседника, сказал Зарницкий.

— И я… — все также тихо продолжил незнакомец.

— Зарницкий Алексей. Леша, — инвалид протянул руку.

— Павлов Иван.

Это рукопожатие фронтовиков согрело Зарницкий. Он спросил:

— Слушай, а как же ты в попы-то подался? Ну, фронтовик вроде, как и я, в Сталинграде был…

— Так и подался. Меня как демобилизовали в сорок шестом, я и приехал в Москву. Зашел в Елоховский собор, спросил, нет ли какого-нибудь духовного учебного заведения. «Есть, — говорят, — духовную семинарию открыли в Новодевичьем монастыре». Поехал туда прямо так, в военном обмундировании. Ты знаешь, помню, проректор, отец Сергий Савинский — его фамилия, радушно меня встретил и дал программу испытаний. Я начал готовиться. Я же совсем был не приобщен к церковной жизни, хотя родители мои были верующие, да и духовность я всю свою растерял к тому времени. Сейчас вот экзамен вспоминаю: дали мне наизусть пятидесятый псалом читать, только половину прочитал, а потом меня остановили. Читал я к тому времени уже хорошо, и не только по-церковнославянски. Сочинение написал с Божьей помощью на евангельскую тему как следует, на «отлично», а потом мне и выслали извещение, что я принят. Семинарию я окончил, и вот учусь теперь в Московской духовной академии.

— Ты говоришь, как будто читаешь. Как тебе сказать. Не то чтобы нудно, но если послушать, уснуть можно, — вдруг подметил Зарницкий.

— Монотонно? — спросил Павлов

— Я и слова такие позабыл, — грустно произнес Зарницкий.

— Ты прав. Я так и должен. Понимаешь, монотонное чтение не дает молитве эмоциональной окраски. В храме стоит много людей, и пономарь или священник должны только к молитве призвать. Что переживает в данный момент каждый, мы не знаем, ведь у каждого свое на душе, потому текст богослужения должен подаваться не по всяким эмоциям, а по смыслу, но в него следует вкладывать все свое сердце без остатка, вроде бы как не буквы, слова, предложения видишь и произносишь, а душа твоя это все людям с божественного переводит. Ведь каждый свое может услышать и вынести, а это важно…

— Я смотрю, ты привык уже. А как же ты все-таки надумал податься в служители церкви? — спросил Зарницкий.

— Ты сам в Сталинграде был чего мне рассказывать, что там творилось. После освобождения нашу часть оставили нести караульную службу. Вокруг не было ни одного целого дома. Апрель был, солнце пригревало. Как-то раз я увидел книгу среди развалин дома, поднял ее из мусора. Стал читать и почувствовал что-то такое родное, милое для души. Евангелие это было! Тогда я нашел для себя такое сокровище, такое утешение! Собрал все листочки вместе — книга, разбитая была, и оставалось то Евангелие со мною все время…

Павлов задумался и продолжил:

— До этого такое смущение было: почему война, почему воюем? Много непонятного было, обо всем вокруг меня думал, о стране нашей, о том, что много лжи повсюду, а правды так и не узнаешь за всю жизнь, а когда стал читать Евангелие, у меня просто глаза прозрели на все окружающее, на все события… Такой мне бальзам на душу оно давало. Я после этого шел с Евангелием и никогда и ничего не боялся. Чувствовал, что Господь был со мною рядом, так до Австрии и дошел. Где бы ни был, Господь помогал и утешал.

— Ты знаешь, Ваня, я, когда под Сталинградом замерзал в снегу, вспомнил, как ребята с истфака в Загорск поехали летом перед самой войной, и один из них к гробу Сергия Радонежского постоянно прикасался. Я тогда в снегу так жить захотел, что в Бога верить начал, когда коченел. Ведь на войне не верящих не бывает, каждый во что-то верит… Помню все как в тумане было, и ни ног, ни рук не чувствовал. Только просил Господа, чтобы выжить, и выжил. Только вот ноги мои там и отрезали. Я начал у ребят спрашивать, кто из историков в живых остался, и оказалось, что только тот, кто к гробу святого подходил, да вот и я… Я вспомнил все это, и в Лавру отправился, чтобы руки на себя наложить. Хотел с Богом при самом Сергее Радонежском поквитаться, раз он меня на такие мучения определил. Чтобы всем и на небе, и на земле стыдно стало, что жить меня оставили безногого… — Зарницкий заплакал. — Сброситься я со стены храма или с колокольни задумал. У всех на глазах.

— Ты что, Леша, милый, какой же ты руконаложник? Ты же в аду выжил! Кто там не был, тот ничего не знает. Ты вспомни, порой это хуже ада было. Пережить такое тяжело, а ты смог. Я все помню, как сейчас. Два метра снег. Вкапывались лишь на метр, так и мерзли, закутавшись в шинели, да еще в трофейные, в немецкие. Как выжили?.. Чудом Божьим! Ты же стоишь на грани жизни! Тебе образумиться надо, раскается, себя самого осудить, к Богу обратиться, ты от Бога отошел, от истины, ко лжи приобщился, а ложь есть ложь, ты от нее задыхаешься, ты дорогой мой, к истине вернись и в радость войдешь.

Павлов присел на корточки и посмотрел в глаза Зарницкого. Он медленно вытирал слезы Зарницкого, которые катились по лицу и терялись в многодневной щетине.

— Если руки на себя наложишь, ты же обратно не вернешься, и ничего уже будет не исправить. Леша, дорогой мой, каждый из нас может сказать, что он немощен, и повсюду вокруг себя встречает себе преткновения и искушения, которые нелегко миновать. Немощны мы и слабы, а искушений много очень, от собственной нашей плоти. Она воюет против духа нашего. От мира, который, по слову Божию, весь во зле лежит, от врага — дьявола, который, яко лев рыкающий, ищет погубить какую-либо христианскую душу… Ты жизнь свою предоставь воле Божией. Ты только верь, что Господь лучше нашего знает, когда Ему призреть на нас, а когда и отвратить от нас Пречистое Лицо Свое, но помни, Леша, что бы не случилось с тобой в жизни, почаще взывай, а взывай так: «Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый: Троице Святая, слава Тебе!».

— Тебе-то, тебе-то все это зачем? Ты меня сейчас зачем спасаешь? Ведь я все уже решил и продумал, я знаю, что не нужен никому и никогда уже не будет во мне потребности, да и Бог меня оставил, и людям я противен, нет мне места на небе и на земле…

— Э-э-эх, братец, я верую, что есть такой духовный закон: Бог помогает тем, кто помогает другим. За тебя я переживаю по-братски, по-фронтовому, да и даст Господь мне мои немощи преодолеть и через тебя, братец.

Павлов замолчал и крепко прижал к себе плачущего Зарницкого, и в тамбуре никто не мог понять, что происходит. А за окном показались сияющие на зимнем солнце купола и кресты бывшего Сергиева Посада.

 

---

Александр Владимирович Орлов родился в 1975 году в Москве. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького, Московский институт открытого образования. Работает учителем. Публиковался в журналах «Подъём», «Наш современник», «Литературная учеба», «Сибирские огни», «Юность» и других изданиях, антологиях, альманахах. Автор четырех книг стихотворений и сборника прозы. Обладатель золотого диплома и лауреат международного славянского литературного форума «Золотой Витязь» и ряда других литературных наград. Живет в Москве.