Выручил

Алкоголиком Санька не был, хотя выпить любил. И когда жена сгоряча обзывала его этим обидным словом, он, выслушав гневные обвинения, терпеливо ей объяснял:

— Ты, Клав, женщина вроде бы и неглупая, а вот несешь ересь. Алкоголику что главное? Водка или другая какая дрянь. А для меня в выпивке сам процесс важен, общение, полет, так сказать, мысли!

— Полет-то полет, — не сдавалась жена, — только процесс-то день да через день, так ведь и спиться можно.

— Ну, уж хватнула! Я ж не Федька с седьмой квартиры, в запои не пускаюсь.

— Только что! — согласилась вроде бы супруга, хотя толком не понимала, в чем отличие каждодневной выпивки от запоя.

— Ладно, мать, не шуми! Нынче вот, коли в Вешенскую выйдем, выпивку долго ждать придется. Работа есть работа!

— Да знаю я вашу работу — баржа, почитай, сама плывет, воздух свежий, начальства нет. Чего брехать-то? Молчал бы уж!

Санька спорить не стал, тем более что жена была права. Работал он помощником капитана в речном порту, на самоходке, перетаскивающей в огромном брюхе баржи по донскому руслу то уголек, то лес, то песок. Исколесили они с Володькой Колдуном, капитаном своим, Дон и вверх и вниз, знали на нем каждый поворот, каждую отмель. Запросто могли даже без бакенов ходить!

Но в этот раз рейс предстоял необычный — в Вешенскую, где они бывали не так уж часто.

Вчера позвал их к себе заместитель начальника порта Егорыч и сказал:

— Пойдете на родину Шолохова Михаила Александровича, писателя известного. Надеюсь, «Поднятую целину» и «Тихий Дон» читали иль кино глядели. Туда — обратно с грузом, так что без баловства. Маршрут неблизкий, потому в кассе аванс небольшой возьмете, на всякий случай, ну а питание, как всегда, получите на складе. Думаю, суток за пять-шесть обернетесь. Вопросы есть?

— Вопросов нет, — отвечал капитан. — Проведаем казацкий край, с удовольствием. Может, и Шолохова увидим?

— Ну, вы очень-то там распоглядами да знакомствами не увлекайтесь, а то казачки молодые, не заметишь, как заворожат. Поглядеть на места шолоховские, конечно, надо, но главное — работа.

С тем и отпустил.

Вот и собирается сейчас Санька в рейс.

— Слышь, Клав, мож, чево от казаков привезти, гостинец какой? Первый раз в Вешенке-т буду!

— Сам возвращайся. А на гостинцы деньги нужны, — собирая в большую сумку походные вещи мужа, отозвалась жена.

— Дык, мож, авансик дадут какой, как-никак на дальняк идем, — продолжал свое Санька.

— Ну, правильно, авансик с собой, значит, а мы тут с Ленкой с тюри на воду?

Ленку, дочку свою, Санька любил. Вон уже в седьмой перешла, невеста. Лицо, глаза особенно, прямо с Саньки списаны. «Портрет мой», — ласково звал он дочь.

— Мож, и не дадут, по графику-т через неделю. Скажут, вернетесь из рейса, тогда и получите. А продуктами в дорогу, как всегда, отоварят, — Санька решил умолчать о вчерашнем обещании замначальника, чтобы, получив аванс, сюрпризом привезти жене да дочке подарки какие-нибудь. Рады будут, это уж точно. А насчет прожить эти дни, прибедняется Клавка, есть в доме деньжата, пусть немного, но есть.

— Ну, ладно, вроде все. Потопал я, — целуя в щеку жену, попрощался Санька. — Ленка вернется со школы, поцелуй за меня, скажи: люблю я ее, картинку мою ненаглядную.

Дом речников, как он значился в общегородском лексиконе, находился неподалеку от порта, а потому уже минут через десять Санька подходил к знакомому зданию конторы.

— Слав тебе, Господи, дождалася, — услыхал он сбоку женский голос. — Слыхала на Вешенскую нынче пойдете, дык ты, Сань, передай мому тута вот сумочку. Полтора месяца уж безвылазно сидит там, на жирафе своем чертовом!

Ильинишна, жена портовского крановщика Лехи, протягивала Саньке увесистую сумку.

— Тута и бельишко сменить, и сальца положила, сахарку, чуть-почуть, а набила под завяз, — щебетала она.

Леха, известный в порту ас своего непростого дела, чуть ли не каждый сезон уходил с плавучим краном в казацкую станицу, вернее, в ее донской порт, где разгружал-загружал приходящие баржи. Так, придет за лето раз до дому и опять туда. Заработок был, конечно, неплохой, округа донская подпитывала далеко не богатырскую фигуру Лехи природным эликсиром, и все бы ничего, да вот от дома далековато. Потому и норовила жена передать ему редкую посылочку.

— Ладно, не переживай, доставлю в лучшем виде!

— Ну, и дай тебе Бог, — замолилась Ильинишна.

С двумя сумарями Санька направился было к дверям конторы, как его тут же остановил доносящийся от расположенного неподалеку магазина крик:

— Эй, на барже, греби сюда! Харч забирать будем, да грузиться, а то Колдун уже икру мечет!

С порожков магазина Саньке кричал Пончик, повар со второй гэтешки. Не их, четырнадцатой, а со второй.

— А ты че, с нами, што ль?

— Дык, Мрия прихворнула, вот меня к вам и кинули на прорыв, се равно наша-т посудина на ремонте.

Мрией называли они жену капитана Марию, которая вот уже сколько лет вместе с мужем входила в состав команды в качестве матроса-повара. Так, на пару, плавали многие речники — и вместе всегда, да и зарплаты, как-никак, две.

— Стал быть, мужицкий рейс нынче выходит, — подходя к магазину, улыбался Санька.

То, что команда чисто мужская, оно вроде б и неплохо, как-то посвободнее, что ли, себя чувствуешь. Хотя к Марии за много лет привыкли так, что почти не ощущали какого-либо дискомфорта, с нею связанного. Одно только плоховато — якорем она была таким надежным, что когда во время рейса нет-нет да и приспичит грамм по сто тяпнуть, сорваться с него было невозможно.

А тут — Пончик! Звали его так по двум причинам — во-первых, был он невысоким, кругленьким таким толстячком, что и впрямь напоминал сытную пампушку. А во-вторых, будучи отменным поваром, лепил он эти самые пончики и жарил так мастерски, что сравниться с ним в этом деле даже женщины не могли.

— Эх, не зря Клавка с утра про выпивку затеяла, как в воду глядела! Якоря — Мрии нет, Пончик на борту — тут без поллитры не обойтись, — подумал про себя Санька, помогая повару отовариваться в дорогу.

— Ну, а там че? — кивая на контору порта, спрашивал он у кока.

— Да ни че!

— А че ж так?

— А черт их пойми!

Никто, ни за какие деньги не расшифровал бы суть этого странного диалога, хотя он был прост, как ничто другое: речь шла об авансе. И по всему выходило, что, хоть и пообещал вчера заместитель начальника порта выдать деньги, но впустую — с авансом произошел обвал.

Положенные в рейс продукты — тушенку, вермишель и другую нехитрую снедь, выдаваемую плавсоставу, получили быстро, тут же перетаскав ее на борт самоходки.

Капитан, как всегда, чисто выбритый, в форменном кителе, фуражке, сверял какие-то документы, переговаривался по радио с диспетчером, одним словом, готовился к отплытию. Второй его помощник, напарник Лехи — Толик, пришедший недавно на теплоход после армейской службы, сновал по узкому борту баржи, обходил ее вокруг и, взмахивая руками по сторонам, будто пытаясь улететь, громко ругался:

— Им че? Им бы поболе навалить! Подзатарили старуху по самое брюхо, того и гляди мель отловишь!

Огромные связки бревен возвышались над бортами баржи, и хотя лес вроде бы и легкий сам по себе, судно погрузилось в воду по самую ватерлинию.

Продолжая бурчать, Толик, или, как звали его за непоседливость и колготу — Баламут, нагинался за борт, что-то там высматривал, бегал взад-вперед, хотя каких-то практических действий не совершал.

— Эй, мужики! Все на борту, чего тянем? — послышался из капитанской рубки голос Колдуна.

— Так мы чего, мы готовы. Отходить — значит, отходим, — затараторил Баламут.

— Отдать концы! — закончил дискуссию своим басистым голосом капитан…

Завопившая над рекой сирена самоходки подняла с топчанов дежуривших на понтонном мосту мужиков, неспешно делавших свое дело при любой ситуации, пусть даже самой экстремальной. Дело было постылым и привычным: развести мост и пропустить баржу, но оно настолько наскучило дежурным, что свершали они его, как в замедленной киносъемке — не торопясь, тягуче, да еще и поругиваясь.

— Вот черти, опять еле шевелятся, придется поджидать, — недовольно закряхтел Колдун, стоящий у штурвала.

— А куда им спешить, щас сведут, тяпнут по соточке и опять в люлю, — прокомментировал Санька. — Им-то че, у них там, на берегу, свои порядки…

Донские волны шаловливо щекотали железный нос баржи и, убедившись в его бесчувственности, разочарованно откатывали в сторону. Баржа шла не спеша: во-первых, груженая под завязку, во-вторых, плыли по течению, а, значит, спешка ни к чему: Дон не Волга, не заметишь, как влезешь куда-нибудь. Повороты-извороты да коленца такие выписывает батюшка, что порой, коли сверху поглядеть, на змеюку извивающуюся похож. Так что уж лучше неспехом, понадежнее. Да и красотища вокруг — глядеть не наглядеться!

Уж сколько лет проплывают они по бескрайним полотнам этих вот придонских картин с белостволыми березками, горами меловыми, заводями тихими да пляжами рыжими, деревеньками, разбросанными по берегам реки, будто цветные лоскутки необъятной России-матушки…

По весне, при первых рейсах по почти не сошедшему еще половодью, цветет вся эта прелесть разноцветьем неповторимым, кажется, по раю самому настоящему плывешь, только по земному. Аромат весенний льется в душу, распирает ее душистыми пряностями природными, — вот-вот задохнешься от избытка их да чувств нахлынувших. Кажется, без крыльев улетел бы в эти донские просторы, коим нет ни начала, ни конца! Весна, она, брат, человека лечит получше любого лекаря!

Летом своя красота — нависшие над рекой густые брови примкнувшего к воде дремлющего леса, желтые шарики-кувшинки да распустившиеся лилии в подвенечной фате… А костры рыбаков на ночных берегах — от них какая-то особая радость, особое тепло, свет особый, радующий не только глаз, но и сердца человеческие. Вот она, жизнь-то, протяни руку и дотронешься до нее — настоящей, живой, будто к лани трепещущей с горящим сердцем, угольками-глазами постреливающей.

У осени свои краски, свои отметины, не зря золотой зовут. Вроде бы чего тут, на реке, какие такие купола-дворцы? А куда ни глянь, все этим самым золотом вышито да накрыто — и камыши рыжие, и луга-леса прибрежные. Волна-то, волна, и та, под солнцем играя, позолоченной кажется…

Природа!

— Дык мы как, перекус на борту организуем иль причалим на полчасика? — разбудил уснувшую было тишину звонкий голос Пончика.

— Вообще-т, пора. Часа два уже шлепаем, — отозвался Баламут.

— А, капитан?

Колдун, не отрываясь от штурвала и глядя на бежавшие по воде кудрявые облака, отозвался не сразу — все никак не мог оторваться от этих знакомых с детства красот. Перекусить, конечно, надобно, с утра ведь все в хлопотах, да и дело, почитай, к вечеру идет, да вот… Хотя часом раньше, часом позже — никакой разницы. Все равно будет так, как будет.

Капитан, получивший свое прозвище от фамилии своей — Колдунов, был мужиком строгим, но добрым, понятливым. Его и уважали, и любили, и побаивались как-то одновременно. Ну, поругает, коли за дело, а зла не помнит, поможет, где надо, заступится… Потому-то несмотря на общепортовское это прозвище — Колдун, члены команды звали его, уважительно и тепло — «Пахомыч», хотя Володька и ушел-то от них по возрасту не так далеко. К водке относился Пахомыч ровно — пьянки не любил, но сто граммов в компании выпить не отказывался. Был он и противник выпивок во время рейсов, как ни говори, а с водой шутки плохи, но жизнь есть жизнь. Понимал мужицкую душу, вырвавшуюся на простор речной волны, а потому порой и не противился предложениям своих подчиненных сполоснуть горлышко. Тем паче, сегодня сам Бог, видать, повелел — и рейс необычный, и команда мужская… Главное, чтоб без перебора!

— Давай накрывай на палубе, становиться некогда! — прокричал он Пончику. — Вы начинайте, а меня потом Санька сменит, подсоединюсь.

День хоть и катился к закату, но железная палуба самоходки еще грелась под лучами падающего на горизонт солнышка, а потому притягивала к себе и этим летним теплом, и небольшим столом, накрытым нехитрой походной едой. И когда виртуозный Пончик успел соорудить такое пиршество? На большой сковороде купалась в подсолнечном масле целая гора жареной, подрумяненной картошки. Разрезанные вдоль туловища свежие огурцы веером разбегались от центра тарелки, а между узкими их полосками рядками лежали краснопузые помидорчики вперемешку с белорозовыми шариками хвостатой редиски. И все это было укрыто узорчатым зеленым покрывалом петрушки, укропа, длинноствольного лука-порея… Другая тарелка, чуть поменьше первой, отливала здоровенными ломтями соленого сала, уложенного между аппетитными кружками колбасы, называемой в народе «краковской». К Польше она, скорее всего, кроме названия, никакого отношения не имела, но была сочна, вкусна, а главное пахла натуральным мясом. По окружности тарелки, будто зубчики древнего индейского ожерелья, рассыпались дольки очищенного чеснока — остроносые, пахучие.

— Ого! Да ты тут целый ресторан плавучий сообразил, — оценил «волшебство» Пончика подходящий к столу Баламут.

— Эт он мастер, токо вот для полного счастья кое-чего не хватает — поправлять надо, — оглядываясь на капитанскую рубку, «заразмышлял» Санька. — Природа, она, брат, пустоты не терпит, коли где чего не хватает, значит, чем-то обязательно должно заполниться. А коли где чего без дела лежит, знать, должно быть применено по назначению, иначе все законы физики нарушатся.

— Ну, ты, Склифосовский, короче! Чего нас-то обхаживать, пошел бы лучше вон Пахомыча сменил, без него все равно ничего не получится. А уж коль он потянет стопарик, тогда и нам Бог повелел. Иди, Сань, у тебя это ловко выходит!

— Давай, а я тут покедова еще кой-чего поднесу, глянет — язык не повернется отказать. — И Пончик застучал ботинками по металлической лестнице, ведущей в его кухонное хозяйство — камбуз.

— Слышь, Пахомыч, давай я постою, а ты спускайся, перекуси там с ребятами. Уж вон сколько вахтуешь, передохни, а к ночи Баламут сменит. — Санька глядел на капитана так заботливо, так душевно, что Колдун, помявшись минуту-другую, передал штурвал помощнику:

— Ну, давай, я недолго!

Накрытый «царский» стол и впрямь поразил капитана. К уже стоявшим ранее закускам Пончик поднес кастрюльку с еще дымящимися жареными пирожками, а главное — тарелку с широкими кусками здоровенного вяленого леща. Желто-коричневые куски его блестели на солнце бисеринками выступившего жира, будто вспотели от жары. Они настолько удачно вписывались в общий закусочный коленкор, что подошедший Колдун, едва глянув на стол и хитро улыбающиеся лица друзей, крякнул:

— Лихо! Ну, ладно, чего уж там, давай!

И скоростной винт теплохода не успел сделать полного оборота, как откуда-то из длинного рукава баламутовского пиджака вынырнула, будто рыбина из глубин донских, бутылка «Столичной».

— Свеженькая, прям с прилавочка утрешнего, — звякнув донышком бутылки по столу, обрадованно доложил Толик.

Разлили всем, однако Баламут, хоть и горели его глаза, будто угли раскаленные, крякнув, прокряхтел:

— Вы, давайте, дернете, а я опосля, мне ночь стоять. Ты, капитан, поспи, а утром сменишь, я догоню. Утром-то выпивка, под воздушок свеженький, да зореньку ясную — благость одна! Так что — вперед!

Юркнула водочка из стопок, проскользнула обжигающей струйкой вовнутрь и растеклась теплом по всему телу…

— Хорошо! Плыл бы вот так и плыл — тихо, спокойно, — похрустывая огурчиком, задумчиво отозвался Колдун.

— Вот я ж и говорю, чтоб красоту эту неописуемую увидать, надо обязательно зенки-то подрасширить. Дернешь стопарика два, тада они и становятся будто волшебными, все вокруг тебя, как в сказке, — по-своему оценил слова капитана Пончик. Выпив водку, он с таким аппетитом и азартом метал в себя закуску, что, казалось, человек не ел уже целую неделю.

— Ты, шеф, вон глянь на Баламута, разве он замечает эту красотищу, как мы? Не-е! А все потому, что глаза сухие, без росинки, — тараторил дальше кок, разливая по второй.

— Толик молоток, знает, когда пить-гулять, а когда и стерпеть надо. Так што не поддразнивай, нехорошо это.

Выпив рюмку и громко крякнув, капитан улыбнулся:

— Всяк выпьет, — не всяк крякнет!..

И загоняя в рот длинную зеленую луковицу, прошамкал:

— Ты бы, Пончик, лучше талант свой пошире нам открыл, коль на борт попал. Когда еще такое случится? Иль забыл, не взял двухрядку свою?

— Обижаешь, командир! Чтоб Пончик на борту без гармони? Эт все равно, что батюшка без кадила! Щас сбацаем!

Дожевывая на ходу румяный пирожок, Пончик метнулся вниз и уже через пару минут вышел на палубу с висевшей на животе тульской гармонью. Усевшись на табуретку, он несколько раз пробежал пальцами по перламутровым пуговкам вверх-вниз, потом прижался щекой к гармони и развернул меха.

И поплыла, понеслась над батюшкой Доном эта веками незабываемая песня про донского казака, про плачущую деву, про цыганку, предвещавшую печальную судьбу молодицы, про обрушившийся мост… Слушают песню пончиковы друзья, даже стоящий за штурвалом Санька от удовольствия расплылся в улыбке. Слушают ее заросшие кустарником берега, седые меловые горы и даже летящие над головами птицы, расправившие крылья и бесшумно парящие над водой, будто боясь случайно спугнуть редкие для этих мест звуки.

Пончик допел последний куплет, свернул меха, посидел минуту в наступившей тишине и вдруг ни с того ни с сего сорвался со стула, распахнул, будто пытаясь разорвать надвое меха гармони, и пошел, пошел по палубе, выделывая короткими ногами кренделя-коленца.

Не успевшая глотнуть тишины округа, так и захлебнулась виртуозной русской «страдовухой», которую искусно выплескивал из своей двухрядки пританцовывающий по палубе Пончик. Сделав короткое музыкальное вступление, он приостановился и громко запел чуть хрипловатым голосом:

Петухи поют — проснулись!

Женихи идут — согнулись… Оха!

При этом Пончик, давя на клавиши еще сильнее, согнулся, изображая утренних подзамерших ухарей, да так удачно, что мужики закатились в смехе. А Пончик продолжал:

Девки! Где вы? Тута, Тута!

Ох, разогрейте Баламута! У-ух!

Он как-то боком прошелся рядом с сидевшим на стуле Толиком, тернулся об его плечо и снова пошел по кругу, припевая:

Полюбил хохол хохлушку

За картошную пампушку! Э-Эха!..

— Загуляла беднота, затряслись лохмотья, — без обиды, но уже и без смеха прокомментировал частушки Пончика Баламут.

Пройдя еще пару раз вокруг стола, раскрасневшийся Пончик свернул гармонь и поставил рядом с собой.

— Ну что, еще по стопарику, да и к ночи готовиться будем, а?

— Ты дерни, коли душа просит, вон она у тебя какая музыкальная да широкая, а мне хватит. — Колдун поднялся со стула. — Ты уж, Толь, давай становись, видать, за штурвал, а я, как высплюсь, сменю! А Санька пусть идет — покушает, выпьет, да тоже на отдых.

— Дык это, я тада Саньку подожду, с ним и жахну еще стопарь, веселее будет, — обрадовался Пончик. — Тем паче, завтрак у меня уже готов — дело мастера боится!

— Ну-ну! Ладно, только без этого, без лишняка. Чтоб казакам вешенским дурь завтра не показать, — направляясь в спальную каюту, заключил Пахомыч…

Ночь отблескивала в волнах искрами-звездами, упавшими с неба окунуться-покупаться в донской водице, в чернях берегов спряталась уснувшая тишина, монотонно и негромко рокотал двигатель самоходки, вспарывал темноту ярко-желтый луч прожектора, выхватывая из ночного плена контуры берегов да прятавшиеся от света чудные тени.

Спали матросы, видя в снах именитую станицу казацкую — Вешенскую. Зорко вглядываясь в освещаемое прожектором русло реки, редкие фонари поплавков-бакенов, твердо держал в руках штурвальное колесо Толик Баламут, когда надо, ловко раскручивая его, как карусель, в ту или другую стороны. Спал крепким сном Санька, которому, в отличие от других, снились жена его Клавдия, дочка Лена, подарки, которые он вроде бы привез им из шолоховских мест…

Гладила гэтээшка своим металлическим брюхом водную простынь Дона, уверенно продвигаясь к цели.

 

II

 

Все-таки чуден он, этот летний день! Глянь на него с одного боку — короткий, как у ежа нос. Утро — обед, и вот тебе уже мгла ночная. Пробежал, как мышь, юркнул из угла в угол. А размотай эти «утро — обед — вечер», вытяни во всю длину — ох, и потянется нитка дневная эта. Сколько дел поделано, сколько за просто так времени прошло, кажется, вечность, а он все еще тянется, распутывается клубок этот нескончаемый.

Санька успел уже и на вахте постоять, и кой-чего по технической части управиться, и палубу подраить — все же чище, да и жарой не так палит. И в карты с Пончиком погоняли круга три. Может, и еще б играли, да скучно стало. А Баламут после ночной вахты спит-отсыпается, храп его может пересилить даже двигатель.

А чего ему, завалился утром в люлю, спи не хочу! Колдун у штурвала, так что напарники при деле, а они с Пончиком… Хотел было недавно Санька капитана сменить, да тот отговорил, мол, места пошли малоизвестные, вдруг что. Да и не устал еще.

Вот и тянется эта послеобедешная полудрема, как резинка жевательная. Ту хоть выплюнуть можно, а здесь… Санька спустился в каюту, прилег на топчан и начал было читать-листать попавшуюся под руку «Роман-газету». Он никогда не читал так, как все, а просто бегал взглядом по страницам, выискивая, что поинтереснее, и, как правило, через пять-десять минут чтение заканчивалось.

Так и в этот раз журнал вскоре вывалился из Санькиных рук, а из его пухленьких губ начали выливаться такие серенады, что Баламуту с его храпом надо было еще долго и долго тренироваться, чтобы достичь недосягаемых высот своего друга.

Проснулся Санька от громкого скрежета металла, какого-то непонятного шума, людского говора. Продрав глаза, он неспешно поднялся с койки, поглядел на свою явно невыглаженную физиономию в небольшом зеркальце и уж потом, пройдясь узловатыми пальцами по свалявшемуся чубу, поднялся наверх.

— Вот-те на!

Гэтэшка, притянутая к резиновым покрышкам причала толстенным канатом, пританцовывала на легкой донской волне. Несмотря на уже сгустившиеся сумерки, в ее брюхо падал откуда-то сверху здоровенный крюк плавучего крана, стропальщик цеплял очередную связку бревен, и она медленно, описав дугу, через минуту-другую опускалась на берег.

— Вот-те на! — повторил еще раз Санька, удивляясь тому, что они уже в Вешенской, а он проспал это долгожданное свидание со станицей.

— Эка, Леха дает, и темноты не боится! Хотя какая уж тут темнота, вон прожектора какие лупят, не то, што у нас, — Санька завистливо оглядывал станишные причалы.

— Ну что, отоспался, сурок? — к Саньке подходил Пахомыч. — Иди помогай Пончику ужин готовить, щас Леха еще повыкидывает маленько, и будем на сегодня шабашить. Почин есть, а завтра разгрузимся, зерном засыпемся и домой! Ну, а нынче, так и быть, встречу с казацкой станицей отметить надо. Тем паче, Леха соскучился по своим, да еще друг его какой-то тутошний подойдет. Так что глядите там, чтоб не посрамиться!

Пончика Санька нашел в его пропитавшемся сытными запахами камбузе. Кок что-то строгал, резал ножом, на переносной газовой плитке аппетитно шкворчала сковорода. Одним словом, Пончик старался вовсю.

Завидев Саньку, он заулыбался своей неповторимой улыбкой, и сразу же перешел к делу:

— Давай хлеб режь, буханки две-три и в пакет. Потом все остальное сложим, щас вот пережарку сделаю, заправлю котлеты и все.

— А складывать зачем? — не понял Санька.

— Дык ужин-то, это самое, на берегу будет. Леха, вроде как, прием организует в честь нашего прихода. Вы, говорит, дюжа не колготитесь, уха, рыба, мол, за мной, ну а вы, коль желание совпадут с возможностями, — добавите чего-либо. Только ты же Колдуна знаешь, мужик гордый, давай, говорит, кок, изобретай на всю катушку, покажем вешенцам, как лисяне гуляют! Ну, да поглядим, — философски закончил Пончик…

Прибрежная полянка оказалась уютной — окружавшие кусты надежно защищали ее от ветра, ворсистый ковер из душистой травы покрыла изумрудом, зеленью, а лупоглазый луч прожектора, захватывая своим желтым полукругом, освещал так, что ни о какой ночи и думать не моглось.

В углу поляны жаркими языками пламени костер облизывал бока солидного чугунного котла, побулькивающего почти готовой ухой. Рядом в большой чашке лежала остывающая вареная рыба — куски сомятины, карасей, щуки. Тут же в другой чашке дожидались своей участи присоленная сверху, тоже сваренная мелочевка — окуньки, красноперки, пескари, сопливые бирючки. Сразу было видно, что уху, да не какую-нибудь, а двойную, варил настоящий мастер этого дела. Лежавшая в чашках рыба означала одно — сначала сварили мелочь, потом, взяв из нее все соки чудотворные, вытащили, а в котелок забросили жирные куски крупняка — вторую очередь вкуснятины рыбной.

Мастер, невысокий сухощавый мужичок, чем-то напоминающий деда Щукаря, суетился у котла, помешивая кипящую жидкость здоровенным деревянным черпаком. Время от времени он черпал им уху, подув, подносил ко рту, смачно втягивал ее в рот и уже в который раз успокаивал глядевших на него с нетерпением мужиков:

— Счас! Три-четыре минуты, пень его в колоду, и зачнем! Ты пока, Лех, оживинку плесни, да полено готовь, подкострим маненько.

Леха, крякнув, поднялся с пенька, налил из лежавшей неподалеку бутылки стакан водки и вылил ее в уху. Потом вытащил из костра солидную полусгоревшую дровняку и передал ее Щукарю.

— На, сам костри, а то вдруг што не так, загомонишь потом.

Щукарь, помешав еще раз уху, принял дымящее полено, ловко сунул его тлеющим концом в котелок, отчего тот сразу ощетинился огромным клубом то ли дыма, то ли пара, после чего вытащил и отбросил палку в сторону.

— Ну, вот теперича готова уха, настоящая, донская, а не супчик какой-нибудь там рыбный, — щебетал он довольный и своим поварским искусством, и повышенным вниманием к нему незнакомых людей.

— Давай чашки, пока не состыла, — скомандовал он неизвестно кому.

Но мужики, оживившись после томительного ожидания, уже протягивали ему поочередно расписные деревянные чашки, гордость Пахомыча в его многообразном «бортовом» хозяйстве. Ложки тоже были деревянными, с тем же окрасом, видно, покупались в комплекте.

— Ну, за встречу, за знакомство с казацким краем! — поднимая рюмку с водкой, провозгласил Леха, будучи здесь и хозяином, и гостем одновременно. Опрокинув горючку в рот, он жадно начал захлебывать ее еще дымящейся ушицей, приговаривая:

— Хороша, эк как костром-то отдает! Вкусна, ничо не скажешь, и впрямь, мастер ты, Щукарь!

— Надо ж, мы токо подумали, што на Щукаря похож, а он и вправду Щукарем оказался, — прожевывая пищу, удивился Колдун.

— Тут, Володь, такая история, — вливая в себя очередную порцию ухи, начал рассказывать Леха. — По-настоящему в Вешках он Кузьма. Кузьма Каргин! А вот прилепилось к нему «Щукарь» и все тут. Да ладно б прилипло и все, а то ведь с Михал Санычем целую войну устроил.

— С Шолоховым, што ль? — оторвался от чашки молчавший до сих пор Санька.

— А то с кем же, с ним, с самим! Говорит, списал ты, Александрыч, с меня портрет Щукаря и в книгу, мир весь «Целину… твою… поднятую» токмо из-за меня и читает, а я што имею? Тот ему толкует, что Щукаря-то он поначалу придумал, изобрел, так сказать, а уже потом, мол, ты, Кузьма, в натуре явился. Да токо бесполезно все это: Кузьма свое гнет — давай гонорар и все тут. А?

Прыткий Кузьма, уже хвативший пару рюмок и дохлебывающий вторую чашку ухи, будто только и ждал этой темы. Вскочив с колен и бросив на траву ложку, он прищурил хитрые маленькие глаза и начал:

— Хто мене не верить, слепые есть? Нету? Ну, тады, пень его в колоду, скажи кто, что я не Щукарь! Натуральный, потому как по книжке Ляксандрычевой всю свою обличью сверил. Капля в каплю, лучик к лучику — все сходится. Даже на крючок попадал, как там, в целине энтой, гляди на губу-то, вся как есть порватая. Ить эт, пень его в колоду, натурательное вещественное доказательство! Иль нет? Нет, уперся Михал Саныч, как бык об стену. Временной фактор, говорит, не сходится! Какой там фактор, если вот он — я, весь схожусь, а у него не сходится. Так бы уж честно и сказал, денег жалко, гонорару этого. Оно ить, если разобраться, я для него ж как энтот, с кого художники портреты пишут.

— Натурщик, што ль? — спросил кто-то.

— Хрен его знает, натурщик иль ищо хто, токмо с головы-то меня не выдумаешь, даже шолоховской!

Кузьма топтался по поляне, взмахивая, словно крылышками, короткими ручонками, и говорил, говорил, говорил.

— Ладно, Щукарь, успокойся! Давай-ка мы за тебя выпьем, за натурательного, не книжного, тебя-т вон вся станица Щукарем кличет, чего тебе еще? А што касается Шолохова, не жадный он, душа-т у него мужицкая, добрая, эт все знают. К нему хто не обратись — всякому поможет, выручит. Тут уж ты хватнул лишка! Ну, за Щукаря — друга нашего, героя неопознанного! — поднял рюмку Леха.

Звякнуло стекло друг об дружку, звонко так, весело, и, будто поддерживая общее веселье, вспыхнул, проснулся задремавший было костер, засалютовал звездочками — искрами в ночное небо.

— Вы рыбку-то, рыбку отведайте! Глянь, куски какие, сами в рот просятся, — потянулся к чашке Леха. Хошь не хошь, а передачку Ильинишны, дай ей Бог здоровья, откупорить надо. За нее и выпьем, — доставая из сумки, переданной ему женой, бутылку водки и срывая с нее желтую металлическую пробку, пробасил он.

Жене передай мой прощальный привет,

а сыну отдай бескозырку…

Это Леха пропел известный мотив и отбросил «бескозырку» в кусты.

Разлив по еще не высохшим стаканам «гостинец», он разбудил засыпавшую ночную тишину громким тостом:

— Ну за них, любимых наших женушек — подружек верных, дай им Бог! — и булькнул рюмку одним здоровенным глотком.

— Хороша!

Выпили и остальные. По разрумяненным их лицам и небольшой кучке порожняка, лежавшего под кустом, можно было, не гадая, сказать — хватнули уже немало. Но ведь русскому мужику, особенно под настроение, да еще в хорошей компании, да на природе-матушке, где просторы ее да воздух волшебный душу от счастья переполняют, водки никогда много не бывает. Сколько б ее ни было. Вот и тут, и Колдун вроде б не осрамился — весь запас велел на берег снести, а эт, как-никак, четыре поллитровки, и Леха, как положено, выставил, даже вон из сумки Ильинишной достал… А это уже, если кто до конца не захмелел и сосчитать может — три литра выходит. На шестерых. По пузырю, значит!

— Сколько водки ни бери, а два раза бегать, — хихикнул Кузьма — Щукарь. — Щас еще бы по рюмахе, тады можно и к девахе!

— Куда-а? — захохотал тоже уже подзахмелевший Колдун. — Тебе скоко уже годков-то, Кузьма?

— Дык, анадысь вот семь десятков откуковало, как птица крылом смахнула. Токмо я бабку свою, Лушку, пока што не обижаю, жалею, так сказать, хоть и редкостно. И водочки выпью, до дому однако дойду, пень его в колоду! Махнул бы ты, Лех, на дебаркадер свой, там я у тебя замотал одну на такой вот случай. Первячок, крепенький. А?

— Вот и сбегай, раз замотал. Где искать-то, — видимо, жалея старика, поднялся с травы Леха.

— А прям аккурат в каюте твоей, в ящике с лекарствами. Там она, родная, и покоится, спаси ее и сохрани, — закрестился Щукарь.

Мужики, уже без стеснения, хохотали над приколами своего нового, необычного знакомого.

Леха растворился в темноте, направляясь к своему донскому «дому», а Кузьма снова хитровато сощурил глаза и, будто продолжая начатый когда-то рассказ, защебетал:

— Добрый-то он, конечно, добрый, тут и гутарить неча! Бывает, казак какой получку просадит подчистую, а домой к бабе да дитям без денег не пойдешь, ну и в поклон к Ляксандрычу: «Выручай, мол, благодетель ты наш. Виноватый, мол, да куда теперь ее, вину нашу? Нешто она деньги заменит? Выручи, Ляксандрыч, вовек не забуду, Богу за тебя молить буду!»

— И дает? — подал голос Санька.

— Поначалу поворчит, повоспитывает маненько, а потом смилостивится. Главное, говорит, штоб совесть не пропил, совсем штоб не потерялся. Ну, раз понятное дело мужицкое, ну два, а потом, потом пропал человек. И не приходи, говорит, в другой раз!

— И сколько ж, много дает? — опять полюбопытствовал Санька.

— Дык оно, кому как, пень его в колоду. Коли первый раз, да ишо причина уважительная, хорошо подсобляет. А ежели не впервой колени бьет, и насухую вытурить может. Мне, правда, раза два выручку делал, по четвертной отхлестывал. Опять же, думаю, можа, вину свою заглаживает, долг, так сказать, неоплаченный за натуру мою щукарскую? Хто знает!

Затрещавшие сбоку кусты да громкое учащенное дыхание Лехи известили о его возвращении.

— Ну, ты, Щукарь, и запрятал, еле нашел, — доставая из кармана бутылку, запыханно пробурчал крановщик.

— Кабы не запрятал, дык щас бы и куковали на сухую, — философски, стараясь быть до конца похожим на героя шолоховского романа, ответил Кузьма.

— Давай, пень его в колоду, хучь разок, за край наш вешенский, за казачью сторонушку потянем! Ведь нету ничего боле такой красоты! Как же не выпить за нее, ненаглядную, а?

Бутылка кончилась быстро, только вроде бы налили из нее, а уже вон она, пустобрюхая, улеглась в рядок со своими опорожненными подружками, притихла под кустом.

А может, и правильно, что кончилась? Вон уже и костер совсем затух, и ночь прохладцей потянула, и ресницы Санькины, как он их ни старался разомкнуть, липли друг к дружке, как медом смазанные. Вон уже и Баламут, полусидя-полулежа на траве, завел свою сольную трель — похрапывает, причмокивая губами. На коленях у него лежит посапывающая голова Пончика — тоже, видать, витает где-то в сладких снах. И только капитан, Пахомыч, сидит, поджав колени, и смотрит в небо на звезды, на рассыпавшиеся огоньки Большой Медведицы, на красавицу Луну, зависшую золотой серьгой над необъятным краем донским.

Хлопотавший у костра Щукарь собирал в холщовый мешок котелок, все причиндалы и прибамбасы, шепча что-то себе под нос. Леха укладывал в пакеты чашки, ложки, остатки закуски, стараясь не мешать сморившимся друзьям.

— Ну, по домам?! — то ли спросил, то ли скомандовал Колдун. — Подъем!

Повскакивали с травы Пончик с Баламутом, расклеились глаза у Саньки, зашагал в сторону станицы с перекинутым через плечо мешком Кузьма-Щукарь. Потянулась вереница мужиков к Дону, качавшему своей легкой волной, будто на колыбели, их посудины-баржи.

— Ну, до утра! — направляясь к дебаркадеру-крану, протянул Леха.

— Давай! — за всех ответил ему Пахомыч.

 

III

 

Молоточки-кувалдочки постукивали в голове так, что ею было больно даже пошевелить. Во рту было сухо и мерзко, будто там переночевала солдатская рота. Состояние было явно никудышним, а потому Санька лежал на своем топчане и глядел в потолок. Не впервые он испытывал такие вот муки после очередного перебора. Дома, бывало, Клавка хоть и пошумит, а найдет грамм пятьдесят, протянет ему, так сказать, руку помощи:

— На уж, алкаш неподобный. И када вы ее нажретесь, будет конец или нет?

Санька похмелялся молча, тут не до оправданий, отлеживался с часок, и жизнь потихоньку налаживалась!

А на барже… И похмелиться нечем, да и на службе, как-никак. Вон Баламута уже нет, топчан пустой, Пончик, небось, завтрак готовит, Пахомыч, видать, разгрузкой руководит — крюк бабахает и бабахает по барже, черт бы его побрал! И так головушка раскалывается, а тут он — бух да бух!

— Охо-хо, лежи не лежи, а вставай да бежи, — закряхтел, поднимаясь с лежака, Санька.

Работа наверху кипела вовсю: Леха заканчивал выгрузку оставшегося с вечера леса, Пахомыч готовился к зачистке баржи и постановке ее под засыпку зерна.

— Привет! — Санька протянул капитану шершавую руку. — А где ж мужики?

— А кто где! — хриповатым голосом ответил тот. По этой самой хрипотце, по лицу Пахомычеву Санька понял, что тому тоже утро не в радость. И будто разгадав Санькины мысли, капитан громко процитировал чье-то точное высказывание: «Если утром хорошо, значит, выпил плохо, Если выпил хорошо, значит, утром плохо!»

— Эт точно, — улыбнулся Санька. — Дык где ж братва?

— Пончик в станицу пошел, в магазин — хлеба свеженького на обратный путь прикупить, мож, еще чего, деньжат-то не особо, не разбежишься. А Баламут вон на берегу, на пляже отмокает, к зачистке подойдет. Хватнули вчера, хворь у всех. Оно и ты, я вижу, страдаешь! Сами виноваты, теперь терпи! А Леха силен, пришел поутру, хоть бы тебе што! Как огурчик, хоть и пили вместе, закаленный! Уже и лес вон почти выгрузил, управился спозаранку. Да ты пойди, окунись, гляди, и полегчает!

Санька сел в капитанское кресло, крутнул штурвальное колесо и задумался. Какая-то неясная мысль пыталась пробиться сквозь звенящие молоточки в его просыпающийся мозг, сверлила его, глушила шум, но силенок явно не хватало. Тогда он закрыл глаза, отогнал летавшую у лица назойливую муху (тоже, што ль, с похмелья?) и попытался сосредоточиться… Так, начал он помогать своим воспаленным извилинам, вспоминая вчерашний вечер. Что-то тогда его толкнуло, пронзило чем-то, проснулась идея какая-то! Какая? Постой-постой, что-то дед этот, Щукарь или Пескарь, говорил! И Леха! Елки-моталки! Да вот же она, родная, пробилась наконец-то! Про Шолохова толковали, про писателя. Про доброту его душевную. Точно! Слава тебе, господи, вспомнил!

— Слышь, Володь, идея есть!

Колдун, продолжая что-то писать в журнале, оглянулся на помощника:

— Ну?

— Слыхал, вчера Леха с дедом Щукарем про Шолохова рассказывали, мол, выручает, коли туго кому. Может, попробовать, а? Ведь с деньгами у нас хуже не придумаешь, все подскребли. А ведь и гостинчиков домой купить надо, да и в дорогу без продуктов не пойдешь, мало ли что? Положеньице-то, прямо скажем, никудышнее. Как считаешь?

Пахомыч положил авторучку и задумчиво уставился вдаль, на противоположный берег Дона. Санька понимал, что капитан думает, не мешал.

— Мысль-то, может, и неплохая, — озвучился наконец Колдун, только ведь чужие мы тут, не свои. Это он вешенцев выручает, поддерживает, а таких, как мы… Да и опять же кто пойдет? Я — никогда! Баламут подойдет — зачищаться да переставляться к элеватору надо. Пончик не гож для таких дел.

— Дык, может, мне? А чо? Идея моя, мне и идти! Язык у меня сам знаешь, подвешен, хоть и не писательский, но, думаю, поможет нам понять друг друга. Пока вы тут управитесь и я вот он! А?

— Гляди! Хошь иди, коль засвербило, а нет — так нет. Дело твое.

— Пойду, видать. Чего не испробовать? Раз гутарят, что выручает, знать, и вправду человек добрый. А свои, чужие, эт с какой стороны поглядеть. Вроде б и нетутошние мы, а лесок-то им, станишникам, притянули. Вот и думай, чужие мы иль свои. Попрошу пожалобней, никуда не денется, подкинет маленько. У него этих гонораров знаешь скоко? Со всего миру! Отщипнет чудок, не обедняет! Так што смысл есть побирнуться.

Санька спустился в каюту, сполоснул лицо, придухарился остатками дешевенького одеколона, натянул свежую тельняшку, брюки и двинул в путь.

Где жил писатель, он знал и скоро поднимался на пригорок к домам. И чем ближе подходил, тем сильнее катил соленый пот по его лицу. Вон он, дом писателя, правее от церквушки, особняк двухэтажный, на пригорке. Других таких нет — с колоннами белоствольными, ухоженный весь, видный такой. А забор, забор-то какой — крашеный зеленой краской, высокий, абы как не попадешь.

Дошагав до калитки, Санька остановился, перевел дух и нажал на ручку щеколды. Во дворе залаяла собака, но в приоткрывшуюся дверцу он увидел, что пес заперт в большом, просторном вольере. Дорожка от калитки вела к высокому крыльцу, над которым будто царская корона отливала красками открытая терраса. Не успел речник отворить до конца калитку, как откуда-то с боку, из флигеля вышел мужичок — в фуражке с красным околышем, полувоенной рубашке, галифе с лампасами, вправленными в хромовые, начищенные до блеска сапоги… Настоящих казаков Санька видел только в кино, и то давно уже, а потому, остановившись, во все глаза пялился на охранника. То, что это охранник, он понял сразу, ну не Шолохов же! Уж Михаила Александровича Санька знал, правда, по книгам, по портретам… Ну, ничего, Бог даст и воочию сейчас увидимся.

— Кто такой? — охранник строго посмотрел на вошедшего.

— Здравствуйте! Я к Михаилу Александровичу, к Шолохову. По делу, — добавил Санька, глубоко вздохнув.

— Привет, коли не шутишь. По делу или от безделья, токмо нету щас Ляксандрыча, в Москве, почитай, уж третий день.

И видя сразу скисшее лицо гостя, спросил:

— А ты по какому такому делу-то, коль не секрет?

Санька соображал, говорить — не говорить этому служивому про причину своего визита.

Ну, скажу, думал он, а толку что? Что он денег даст, что ли? Сам, небось, от получки до получки живет. Но тут же другая, какая-то озорная и настойчивая мысль, видимо, та самая, что так долго стучалась утром в Санькину голову, напрочь отгоняла первую, сомневающуюся: «Ну, а если и откроюсь, расскажу все как есть, что потеряю-то? Да, ничего! Зря, что ли, в гору топал, пот проливал? А вдруг что получится, всяко ведь бывает».

Санька еще ниже опустил и без того повисшие плечи, сделал кислую мину с жалобно-просящими глазами, и негромко сказал:

— Речники мы. С гэтэшки, лесок в Вешенскую привезли из Лисок. Ну и…

Остальное, недосказанное он решил оставить на сообразительность казака.

— За деньгами, што ль?

Казак, видать, не впервой встречал вот таких ходоков, потому-то его натренированный мозг недолго решал заданную Санькой задачу. — Пропились, али как?

— Али как, — ответил Санька, опять не говоря ничего конкретного.

— Ну, тады иди в дом, там секретарша его есть. Коли причины серьезные, может, и решит что! Вон туда, — показал на крыльцо охранник.

— Дык, как же она, без хозяина-то? — удивился такому ответу пришедший.

— Иди говорю, пока не ушла!

Санька в мгновенье ока одолел дорожку, вошел на крыльцо, открыл дверь в дом и на одной из коридорных дверей увидел табличку «Секретарь». Не раздумывая, он постучал костяшками пальцев и, услышав «да-да», открыл ее. Попал он в уютный такой кабинетик, напоминавший приемную их начальника порта, Александра Андреевича. За небольшим столиком сидела симпатичная девушка, раскладывая по папкам какие-то бумаги. Увидев вошедшего, оторвалась от своих бумажных дел и полуспросила-полуприказала:

— Слушаю вас!

— Здравствуйте! — решил показать свою воспитанность Санька.

— Добрый день! — получил он ответное пожелание.

— Я… В общем, речники мы. Лес привезли на гэтэшке. Вам в станицу. Разгружаемся. — Санька смолк, чтобы перехватить дыхание. — Так бы все ничего, да только вот в дороге двигун подломался. Ну и, понятное дело, больше суток простояли за Павловском. Харчишки-то, само собой, ушли и кушать не на что — обещали аванс дать, да не дали.

Девушка смотрела на Санькино припухшее лицо и внимательно слушала его исповедь. Чувствуя, что для полного убеждения в его рассказе не хватает чего-то главного, ударного, Санька сжал пальцы, громко хрустнул ими и добавил:

— А тут еще оказия. Мы ведь в рейс когда идем, у кого что есть из денег, отдаем коку нашему — Пончику. И в этот раз так же. Рублей пятнадцать наскребли. И надо ж было ему кошелек свой в рубаху, в карман боковой положить, — Санька глубоко вздохнул и помолчал. — Ну, нагнулся он за борт, воды черпнуть, а кошелек-то и тюкнулся в Дон. Ищи-свищи! Вот теперь и кукуем без хлеба, без соли. Нам бы хоть до дому добраться.

— Так чем могу помочь? — девушка все так же внимательно глядела на Санькино лицо, особенно в его серо-голубые глаза, и оттого ему казалось, что видит она всего его насквозь, вместе с придуманной на ходу брехней этой.

— Люди станишные подсказали, что, мол, Михаил Александрович выручить может. Говорят, добрый он, в беде никого не оставляет. Но, вишь, оно как вышло — нету его, а значит, и рассказ мой ни к чему. Ну, хоть душу излил.

— Почему же? — чуть улыбнувшись, ответила секретарша писателя. — Михаил Александрович, действительно доброй души человек, и никого в беде не оставляет. Ну, а отсутствие его в настоящий момент на решение вашего вопроса не повлияет. Его система выручки отлажена четко.

— Паспорт с собой? — спросила она Саньку.

— Ага! — достал тот из кармана красную корочку.

Девушка встала из-за стола, прошла к книжному шкафу, взяла оттуда какую-то бумагу и протянула оторопевшему от нежданной удачи Саньке:

— Заполняйте бланк заявления, укажите фамилию, имя, отчество, место работы, должность и сумму, в которой нуждаетесь.

— Дык, это, а сколько можно? — растерянно глядел на секретаршу речник.

— Ну, сколько вам нужно, чтобы до дому добраться? Прикиньте, столько и пишите.

«Ничего себе! — подумал Санька. — Не зря идея пришла, недаром пот проливал да башку ломал над сочинением своим. Голова!» — мысленно похвалил он себя и начал заполнять бланк. Дойдя до строчки «сумма», он почесал авторучкой кудрявые волосы, выдохнул из себя воздух и четко написал: «Двадцать рублей». Расписавшись своим размашистым росчерком, он протянул бумагу секретарю.

— Не многовато? — пробежав текст, спросила та.

— Дык, четверо ж нас, по пятерочке на брата. Да и дорога не на час, — жалобно, боясь, что девушка откажет, протянул ходок.

— Ну, смотрите, вам виднее.

Секретарь возвратила Саньке паспорт, открыла сейф и достала оттуда деньги. Пересчитав бумажки, она протянула Саньке четыре хрустящих пятирублевки.

— Получите! Постарайтесь больше в такие истории не попадать, ни к чему хорошему они, как правило, не приводят, — нравоучительно, будто рентгеном просветив ходока, закончила она.

— Ды што вы! Теперь ни в жизнь. Спасибо и вам, и Михаил Александровичу, дай ему Бог здоровья, — затараторил Санька, пряча деньги в карман. — У хорошего человека все по-хозяйски. Вишь, самого дома нет, а доброту-то оставил в родных местах. Не обманули, станишники, прав дело, не обманули! Дай вам Бог, и до свиданица! — Санька отвесил поклон и рванул в двери.

— Ну што, получилось? — встретил его во дворе охранник-казак, хотя по светящемуся лицу просителя и так был виден результат.

— Ага! Во мужик, где еще такого сыщешь? Потому-то он и Шолохов! Герой, лауреат, любимец всенародный! — Санька от счастья сыпал такими эпитетами, что сам удивлялся, откуда они приходили в его еще неочухавшуюся от похмелья голову.

— Ну, бывайте, Михал Александрычу поклон передайте от лискинских речников, дай ему Бог здоровья, и вам всем, помощникам его! — шагая бодрым шагом к калитке, слал Санька пожелания свои нескончаемые.

— И тебе не хворать! — закрывая за Санькой калитку и лукаво улыбаясь, ответствовал служивый.

Не помня себя от радости, удачи такой редкостной, Санька в первую очередь направился в магазин. Его одухотворенный везением ум уже прикидывал: две бутылочки водки да килечки — 6 рублей, колбаски, хлебушка, барбарисок для Пахомыча (Санька знал, как капитан любит сосучие конфеты), рубля в четыре — пять влезу, ну а остальные — пусть мужики не обижаются, на подарки для своих дорогих — Клавдии да Ленуськи. Что-нибудь необыкновенное, казачье куплю, чтоб ни у кого такого не было!

Станичный магазин товаром был богат. Тут тебе и продукты разные, и выпивка, даже пиво бутылочное — надо ж! С другой стороны — промышленные товары — одежда, обувь, игрушки разные, ситцы с шелками…

Народу в магазине почти не было, а потому продавцы — две средних лет женщины — сразу заметили незнакомца.

— Что вам?

Санька перечислил весь продуманный им заранее список из съестного, добавил в него четыре бутылки пива, рассчитался, и перешел к другому отделу.

— Мне бы что-нибудь в подарок жене да дочке.

— Ну, а что именно вы хотели бы? Смотрите, может, что и приглянется — товару много!

— Казацкого бы чего, вешенского, ить с донского края домой придем, с шолоховского, так сказать.

Женщина не спеша провела своим профессиональным взглядом по полкам и предложила:

— А вы возьмите дочке книжку Шолохова «Донские рассказы», понравится точно, и вот, гляньте, уж такого-то вы нигде не купите, — протянула она Саньке матерчатого, расписного донского казака.

— Пойдет, спасибо! А жене?

— А жене подойдет вот этот полушалочек. У нас, у казачек, в моде такие — по праздникам вся станица расцветает ими.

Санька повертел в руках расписной платок, на всякий случай посучил его в пальцах, хотя в материях и понятия не имел, и согласился.

Довольный покупками, и особенно подарками домочадцам, Санька, теперь уже вразвалочку, направился к барже.

И недорого, думал он. Глянь, скоко накупил, а еще чуть ли не два целковых в кармане. Заначка!

Баржи у знакомого причала не оказалось, и Санька сразу же догадался — ушли в Базки, зерном грузиться. Ждать долго, самому не добраться, базковская пристань на другой стороне Дона, да и далековато, километра три-четыре будет.

Выручил Саньку лодочник. Моторка мигом домчала ходока до крутой горы, с которой по толстенному шлангу в баржу сыпалось зерно. Стоявшие в барже Баламут и Пончик изредка переносили тяжелый конец шланга с места на место, распределяя сыпавшееся «золото» ровным слоем.

Санька знал, какое это нелегкое дело, и ему стало несколько стыдно за себя — вон, ребята ишачат, а он… Хотя, если разобраться, он тоже не на пляже валялся, можно сказать, такой дипломатический приемчик провернул, так что еще неизвестно, чья тяжесть больше. И он смело зашагал к друзьям.

У капитанской рубки стояли Пахомыч и Леха.

По их застывшим в ожидании лицам Санька понял, что Колдун уже успел раскрыть товарищам тайну его похода.

— Ну-ну? — первым не выдержал капитан. — Как встретил великого комбинатора великий русский писатель?

— А, главное, с чем проводил? — добавил, посмеиваясь Леха.

Санька не счел нужным давать скороспелые ответы.

Он молча прошагал по трапу, поднялся к рубке и протянул сумку с продуктами Колдуну:

— На! На обратную дорогу на всех хватит, дай Бог здоровья Михал Санычу!

— Чо? Правда, што ль, выручил? Ну, ты даешь!

— А вы думали, я головой своей токмо уху ем или водочку выпиваю? Я еще ею и думаю, в отличие от некоторых, — непонятно кого имея в виду, отрезал удачник.

— Што, вот так запросто и дал деньги? Сам?

— Оно, конечно, не повезло маленько. Человек он государственный, в Москве сейчас. Но прав Щукарь, доброту ее не пропьешь — не потеряешь, коли есть она. Так и у Шолохова — система четко работает. Главное, причина штоб серьезная была. Ну, пришлось, конечно, попридумать — присочинить кое-што для пользы дела. Двадцать рубликов ниоттуда — ниотсюда, эт тебе не хухры-мухры, тут покумекать надо, — продолжал хорохорится Санька, но вдруг осекся. Ведь про подарки-то он решил умолчать. Теперь придется всю правду рассказывать. Да и как ее скроешь, коли вот он, пакет с ним!

— Прикупил все в сельмаге, в основном к столу гостинцы. Тебе, Пахомыч, сосулек взял, водочки на всякий пожарный, подзакусить. На остаток, правда, невестам своим гостинчики, — крутнул пакетом Санька. — Так что не зря мысля пришла, — философски заключил он.

Пока Санька переодевался, чтоб помочь друзьям в загрузке, те уже почти заканчивали работу. Зерно отливало рыжим золотистым светом, и казалось, это кусочек бескрайнего пшеничного поля улегся в уютную колыбель и греется — нежится под ярким горячим солнцем. Санька так залюбовался этим зрелищем, что даже вздрогнул от громкого голоса капитана:

— Давай иди на стол накрывай, подмени Пончика. Счас закончат, помоются и обедать! А там и собираться будем — домой пора!

За столом Саньку славили как героя.

— Ты уж, Пахомыч, разреши в честь такого подвига одну-то расчехлить! И лес разгрузили благополучно, и погрузка прошла, и Санька вон с добычей какой вернулся. Так что, можно сказать, трофейную пить будем!

— Тебе-то, Лех, оставаться, отдыхать будешь. А нам через час-другой в путь. Трезвыми быть надо!

— Дык мы по маненькой, по глотушечке, чего с нее будет? Да еще на таком вот просторе донском — тут воздушком захлебнешь рюмку, округой-красотой оглядишься — и будто и не брал ты ее, горькенькую баловницу! — Леха жадно вздохнул полной грудью, словно и впрямь влил в себя душистый аромат, повел выпуклыми глазами окрест и, налюбовавшись цветущей природой-матушкой, уставился на Колдуна.

Может, необычные слова крановщика, а может, жадно смотрящие на него глаза всех троих его помощников перевесили чашу сомнения капитана:

— Ладно, так и быть — одну на прощаньице полыхнем. Давай, мыслитель, неси, — взглянул он на Саньку.

Выпили по рюмашке, закусили. Килька и впрямь, как расхваливала Саньке продавщица, была «пальчики оближешь».

— Слышь, капитан, поизбаловались мы лещом вяленым да чехонью, а килька-то, если разобраться, не хуже будет. С картошечкой — мед! — уплетая за обе щеки еду, промурлыкал Пончик.

— С картошечкой, оно, конечно, может, и мед, да вот пивко твое, Саньк, к этому случаю не помешало б, да и хранить его долго нельзя! А? — лукаво подмигнул Леха.

— Ну, вот началось, — буркнул недовольно капитан: — Щас пивка дернете, еще на водку потянет.

— Не, бугор, пивком подшлифуем, и все, — весело отозвался Санька. — Продавщица правду сказала — сутки сроку, а то забурдит.

— У вас забурдит, заждется. Но, учтите, если кто-нибудь…

Договорить Колдун не успел, потому что четыре мужицкие глотки, будто сговорившись, выдохнули разом:

— Не-е! Ты што!

Прощанье было недолгим. Леха передал Саньке домашнюю сумку, заменив гостинцы Ильиничны на свои — связку вяленой чехони, кулек с конфетами и белыми здоровенными пряниками…

— Передай моей, пусть внучат угостит. Скажи, через пару недель наеду, побуду дома маненько. Пусть не скучает там!

Уже сходящего с трапа на берег, его догнало пожелание земляков:

— Ты уж тоже, держись тут! Туда-суда и сезону конец! Да Щукарю-Кузьме привет от нас передавай. Спасибо ему за мудрый совет, а доведется с самим встретиться — в ноги от нас кланяйся за доброту его!

Друзья, конечно же, имели в виду Шолохова.

— Ладно! Попутного ветерка вам да водички легкой, — уже с берега отозвался крановщик.

Нарисовав на донской воде плавный полукруг и отсалютовав казацкому краю протяжным гудком, гэтэшка уперлась тупым своим носом в напиравшее в него донское течение и, покоряя его, взяла курс вверх, к родной пристани.

 

IV

 

Встречала она их ранним хмурым утром, моросящим мелким дождичком и до боли знакомой картиной — в уютной запазухе затона стояли у причалов катера, баржи, белоснежные красавцы теплоходы. От воды вверх вытянули свои жирафьи шеи плавучие краны с длинными, будто у Буратино, носами-стрелами…

До начала дня было еще часа три, а потому порт был почти безлюден. Пришвартовалась к причалу и вернувшаяся из дальних странствий самоходка Колдуна, известив о своем прибытии, как положено, завывающим звуком сирены.

— Ну, што, братцы? Спасибо за рейс, за службу, я в диспетчерскую, документы пооформлю, начальство дождусь, отчитаться надо, а вы уж, так и быть — отдыхайте, дуйте по домам.

Никто возражать не стал. И вот уже топчет Санька ту же самую, недельной давности, дорогу, только теперь в сторону дома своего, к ненаглядным своим красуньям. Соскучился — и по жене, и портретику своему — Ленке… «Спят небось еще, сны смотрят, — подумалось ему. — Может, и снится што про подарки мои?»

Хотел Санька войти тихо, незаметно, как бы сюрпризом утренним, да не получилось. Уже хлопотавшая на кухне Клавдия, заслышав скрежет ключей в двери, открыла сама:

— С прибытием! Что-то долговато вы…

— Да не, эт мы еще быстро обернулись! Даль все-таки! Ну, здравствуй, как вы тут? Ленок спит небось?

— Спит, куда ей спешить! Соскучилась по тебе, уж так ждала, так ждала.

— А ты? — с озорством кинул взгляд на супругу Санька.

Клавдия хотела было ответить чем-нибудь с бабьей язвинкой, но, видя мужа трезвым, хоть и уставшим, однако каким-то неимоверно бодрым, тихо проронила:

— И я!

Санька молча обнял супругу, прижал ее голову к своей груди и как бы в награду за сказанное протянул ей пакет с подарками:

— На вот! Гостинцы вам с Ленкой с казачьего края.

Подарки Клавдии понравились, это было видно сразу по ее повеселевшим глазам, довольной улыбке.

— Аванс, што ль, дали?

— Не-е-е! Мыслью заработал, мозгами, так сказать.

И Санька, усевшись с Клавдией на диван, похихикивая то тут, то там, описал супруге во всех подробностях свой поход к великому писателю.

— Не брешешь? Неужто вот так, с бухты-барахты, незнакомому человеку и сразу двадцать рублей? С какого такого рожна?

— Говорю тебе, с доброты его душевной! Великий человек, а про нас, смертных, вишь, не забывает. Отлажено все, отточено, обратился кто — выручит, в беде не оставит.

— Дык, обман это, а не беда, — не сдавалась Клавдия. — Ить облапошил ты порядочного человека и радуешься теперь, как ребенок маленький. Эх, живешь-живешь, а ума не прибавляется, — бурдела она, направляясь в кухню.

— Ладно, иди завтракай, выдумщик!

Проснувшаяся дочка обрадовалась и возвращению отца, и особенно привезенному им игрушечному казаку:

— Пап! А они вправду там все такие, усатые?

— Да разные, есть и усатые, и безусые. Как и наши мужики, токо вот шаровары у ихних с лампасами, да фуражки особые…

До дня получки Санька со товарищи сходили еще в два коротких рейса — один раз в Павловск, другой — вверх по Дону, до Коротояка. Оставшиеся рубль с мелочью ушли на бочковое пиво в их портовской столовой да сигареты, тем самым поставив последнюю точку в Санькиных материальных ощущениях от той незабываемой вешенской проделки.

«Ну, ничего, и так хорошо, — думал он, вышагивая к портовской кассе, где нынче выдавали долгожданный аванс. — И в обратной дороге не скучали, и гостинцы домой привез, да какие еще, поищи, попробуй у кого другого! И пивка попил да сигаретками задымачил в свое удовольствие! Как ни говори, а микитка сработала неплохо. Ну, схитрил, ну обманул чудок писателя, с кем не бывает», — размышлял Санька.

Очередь была небольшой, человек пять-шесть. Все знакомые Саньке сослуживцы, кто из плавсостава, кто из береговых. Как всегда в подобных случаях, шутили, ведь дело шло к самому приятному в жизни моменту, коих всего два в месяц — аванс да получка. Кто анекдот рассказывал, кто гоготал над чьей-то удачной шуткой, одним словом — зубоскалили. Вместе со всеми веселился и Санька, предвкушая приятный хруст полученных денежных купюр. За шутками-прибаутками он и не заметил, как подошел к маленькому окошечку кассы.

— Андросов Александр, — заглянул он в него, показываясь кассирше Дусе.

— Вижу, — отозвалась кассир и, спустя полминуты, подала в окно ведомость: — Расписывайся!

Санька протянул бумагу к себе, нашел строчку со своей фамилией, повел авторучкой вправо, к последней графе, и уже было собрался поставить свой несравненный каракуль, как глаза его наткнулись на выведенную красивым почерком сумму: «Пять рублей».

— Дусь, я ж двадцать пять беру, как всегда! А тут почему-то пять нарисовано. На, исправляй, — протянул он ведомость назад в окошко.

— Все там правильно, Андросов. Двадцать пять я тебе и выписала, как всегда. Только двадцать-то по письму-счету в Вешенскую отправила, Шолохову. Ты ж занимал у него? Чего ж теперь претензии выставляешь?

Санька сначала ничего не понял — какой долг, какое заявление? Потом потихоньку до него начало доходить. И чем яснее он понимал суть происшедшего, тем сильнее колотилось его сердце, тем больше охватывала тело какая-то неуемная судорога, переходящая в мелкую, звенящую дрожь.

«Вот тебе и система отработанная! Да уж, ничего не скажешь, отработана так отработана доброта казацкая. И та, размалеванная эта, хоть бы предупредила! А то: постарайтесь больше не попадать, ни к чему хорошему…» Саньке вдруг стало так противно и обидно за самого себя, как не было никогда в его теперь уже немолодой в общем-то жизни.

Чуть не плача от злости и обиды, он молча чиркнул в ведомости, взял у кассирши пятерку и вышел на улицу. Светило солнце, пели птицы, из дверей портовского магазина уже выходили мужики-сослуживцы, затаренные положенной в таких случаях выпивкой да закуской… Они над чем-то хохотали, им было весело и радостно, и только Санька уныло удалялся от портовской конторы. В его глазах, как кадры из кинофильма, пронеслись и вешенский затон, и дед Щукарь, черт бы его побрал, и красивый дом Шолохова, и хрустящие пятерки, и магазин, и подарки, и…

«Эка влетел-то, как карась на наживку! Остолоп, он и есть остолоп, — всыпал себе неудачник. — О, Господи!»

Он сразу же представил себе жену Клавдию, ее насмешливые глаза: что, мол, домозговался, мыслитель? Но страшнее страшного отчего-то казалась встреча с Колдуном, Баламутом, Пончиком. Вот уж поржут, так поржут, поизгаляются… Да и разве только они?

Санька и не заметил, как дошел до дому, до двери, за которой ждала его с авансом любимая супруга. Постояв минуту, он глубоко вздохнул и нажал кнопку звонка… Судьба!

 

———————————————

Валерий Алексеевич Ти­хо­нов родился в 1946 году в городе Лиски Воронежской области. Окончил Воронежский лесотехнический институт. Многие годы трудился на комсомольской, партийной, профсоюзной работе. Более 10 лет возглавлял Лискинский районный Совет народных депутатов. Поэт, прозаик, публицист. Автор многих книг прозы и поэзии, публикаций в «Литературной газете», журналах «Наш современник», «Подъём», в других центральных и региональных изданиях. Член Союза писателей России. Почетный гражданин Лискинского района и г. Лиски. Награжден медалью Ордена «За заслуги перед Отечеством II степени». Живет в городе Лиски.