«В тебе самом источник сил…»

Иван Никитин не из тех поэтов, кто напрашивается на внимание публики, строчками которого козыряют, побивая друг друга в спорах о мастерстве, пытаются удивить просверками стиля, редкост­ным словом, неподражаемой звукописью и т.п. Он всегда строг, основателен и самодостаточен и непоколебимо занимает в литературе место, где поставило его время. Он честно исполнил свой долг, добротно сработал порученное ему дело и не закрыл для себя дороги в будущее. И мы не забываем его, в далекой дали оставшегося, он чем-то глубоким и важным дорог нам, о чем невозможно не помнить, стыдно забывать. Может быть, верностью чести и совести, человеческим достоинством и трудолюбием? Стремлением к свободе? К широкой образованности? Верностью к призванию? Годы его творческой жизни, просветительства и книготорговли оказались недолгими, но эти годы пришлись на эпоху ожидания освобождения крестьян от крепостной зависимости, к чему в высокой причастности были его стихи и поэмы. Как бы ни судили-рядили об этом освобождении и тогда, и позднее, каким бы обольщениям ни предавались, оно было важной вехой в истории, оно духовно приподняло, распрямило народ, открыло некие пути для самореализации. Никитин всячески способствовал этому освобождению и одновременно был обязан ему своим творческим взлетом и успешной деятельностью. Пока судьба хранит русский народ, до его слуха будет доходить эхо от тех событий, слова и строки никитинских стихотворений.

Когда минет проказа века

И воцарится честный труд,

Когда увидим человека —

Добра божественный сосуд?..

Подумать только — двести лет, целых два века промчалось с тех пор, когда появился на свет Иван Никитин. А кажется: вот он, словно современник, встает перед нами во многих своих воплощениях — в памятнике на оживленной площади, в домике-музее на улице его имени, в школах и гимназиях, в книжных магазинах. Далеко-далеко отбежали мы от его эпохи, позади и золотой век, и серебряный, и железный, и какое-то безвременье. Отошли в историю крепостное право и революция, Гражданская война и великий перелом с колхозами, даже великий Советский Союз. Многое преобразилось на нашей земле: города и села, дороги и скорости. Никитин проезжал на тройке лошадей максимум 150 километров за сутки, а теперь… «Все на свете другое, все — куда ни пойдешь», — писал А. Твардовский перед Великой Отечественной. Однако без особого напряжения всплывают в памяти монологи и сцены, исповеди героев и пейзажи никитинских стихов и поэм, а если подойти к памятнику, то невольно заговоришь его словами…

Стихи Никитина читать — значит быть готовым к особому эстетическому переживанию и даже испытанию. В них красота и мощь, правда и музыка, но и невозможность обойти трагические, скорбные моменты жизни, а то и всю нерадостную, беспросветную судьбу. Слишком круто замешано на скорбях и страданиях пребывание человека на земле, наравне и героев, и автора стихотворений, слишком дорого платили они за каждый день, отпущенный Богом. В зрелые годы Никитина часто одолевали болезни, порою бывал он так слаб, что даже перо не держала рука, и почти совсем угасал огонек надежды впереди. Он не сдавался, до конца бился с «невеселой долей», но, даже одерживая всем видимые победы, получая широкое признание, он оставлял это за скобками. Вот что он пишет любимой женщине за полгода до смерти: «Я содрогаюсь, когда оглядываюсь на пройденный мною безотрадный длинный, длинный путь. Сколько на нем я положил силы! А для чего? К чему вела эта борьба? Что я выиграл в продолжение многих годов, убив лучшее время, свою золотую молодость? Что я выиграл? Ведь я не сложил, я не мог сложить ни одной беззаботной, веселой песни за всю мою жизнь! Неужели в душе моей не нашлось бы для нее животрепещущих струн?»

Нашлось бы. И находилось. В детстве и юности он был предоставлен самому себе, книгам и мечтаниям, не знал нужды и родительской тирании, даже внимания, его воспитанием занимались сапожник, кухарка и сторож свечного завода. Но когда ему было 19 лет, завод сгорел, отец разорился и крепко запил, мать умерла, на юношу пали все труды и заботы по содержанию дома и постоялого двора. И по виду, и по сути он стал настоящим дворником: устраивать ночлег извозчикам, добывать овес и сено лошадям, бегать за водкой для шумной, а то и дерущейся братии.

Едва на землю утро взглянет,

Едва пройдет ночная тень —

Опять тяжелый, грустный день,

Однообразный день настанет.

Опять начнется боль души,

На злые пытки осужденной,

Опять наплачешься в тиши

Измученный и оскорбленный.

Чем дальше, тем сильнее «свободу рук скует нужда», тем тяжелее камень заботы падет на грудь человека. Жизнь без правил открыла свои тайны и западни, обнажила нескончаемую борьбу за выживание. Книжный мальчик, романтик и мечтатель, оказался в водовороте мелочных интересов, расчетов и обманов. Легко догадаться, какие муки испытывал автор и его чувствительные герои: невыразимая горечь, страдание, «суровый холод жизни строгой», предчувствие утрат и т. п. Кто же эти герои? Извозчик, ямщик, чумак, бедняк, бобыль, монах, старики-богомольцы, пахарь, бурлак, добрый молодец, ухарь-купец, староста, мельник, барин, помещик, кулак-перекупщик, священники, военные, творческая интеллигенция, — короче говоря, весь многоликий русский народ вплоть до царских особ. Нужда, гнет, бесправие, беды — вот в чем причина народных нестроений. Долгое время герой Никитина поддавался им, скорбя душой и живя только памятью. Однако тяжкий опыт жизни не только подавлял, но и подсказывал:

Как человек своей высокой цели

Не забывай в мучительной борьбе.

Кому же удается вырваться из оков нужды и унижений? Здоровым, последовательно трудолюбивым, в ладу живущим людям. Но чаще всего тем, кто переступает границы запретов и угроз, кому море по колено: удальцу-молодцу, разбойнику, смельчаку, ворюге, махинатору. Однако Никитина не привлекают их пути к успеху, их греховные дороги. Сам он, собираясь заняться книжной торговлей, заявлял: «Я составил себе кровавым потом небольшую литературную известность и не захочу пачкать свое имя ради денежных выгод».

Чем более вовлекался Никитин в общественные дела и начинания, тем увереннее чувствовал себя как человек и литератор. Поистине, поэт в России больше чем поэт. Путь к преображению начался для него с необычайно важного совета А.Н. Майкова, высказанного в одном из писем. Отвечая на него, Никитин признался: «В своем последнем письме ко мне Вы, между прочим, выразились так: старайтесь выработать в себе внутреннего человека. Никогда никакое слово так меня не поражало! До сих пор, когда я готов поскользнуться, перед моими глазами, где бы я ни был, невидимая рука пишет эти огненные буквы: постарайтесь выработать в себе внутреннего человека». То есть суверенную личность, гражданина, способного мыслить и действовать по собственной программе и таланту. Издание первой книги «Стихотворения Ивана Никитина» графом Д.Н. Толстым было для автора, по его собственному признанию, «несчастием… Почтеннейший критик… говорит… знаем! Как не знать подражателя бывших, настоящих и едва ли не будущих поэтов!» Уже в этой самооговорной издевке виден внутренний человек. Даже называвший себя «страдательным нулем в среде моих сограждан», он по достоинству оценивает и себя, и свои «недурные вещи», а на злобное неприятие «Дневника семинариста» отвечает как истинный боец: «Чем более будет против меня криков, тем более я буду радоваться».

Писать стихи Никитин начал довольно поздно, в 25-летнем возрасте. Жизненного и трудового опыта, знания людей для этого вполне хватало, а вот «паркетного образования», по его словам, он недополучил. Среди культурных, интеллигентных людей этот дворник, остриженный под кружок, пропахший дегтем и навозом, не обученный тонким манерам, чувствовал себя словно осужденный. Однако упорная работа над собой, общение с книгой — «Не читать — для меня значит не жить» — скоро поправили дело, его всюду принимают как своего. Его поэтическая страда продолжалась восемь лет, при жизни он издал две книги стихов (1856 и 1859 гг.), поэму «Кулак» и прозаическую повесть «Дневник семинариста». В них русская жизнь, русский характер запечатлены в красках, напоминающих полотна передвижников. Они поражают прежде всего своим сострадательным, гуманистическим содержанием, тревожной, уязвляющей мыслью. В свое время Пушкин напоминал об обязанности поэзии «мыслить», «больше думать», «иметь сумму идей». В поэзии намечался какой-то новый поворот, суть которого сформулировал в 1844 году А.С. Хомяков: «С Веневитиновым, бесспорно, начинается новая эпоха для русской поэзии, эпоха, в которой красота формы уступает первенство красоте и выразительности содержания». Поразительно верные слова, подтвержденные историческим ходом поэзии, в частности, стихами Некрасова и Никитина, советской поэзией. Оба названных автора начинали свое поприще книгами с «мечтами и звуками», за которые получили трепку от революционных демократов и которых они сами стыдились. Время не дало им пойти дорогой «чистого искусства»…

Самым важным делом, в котором Никитин окончательно утвердился, отдав ему последние силы, было открытие книжного магазина, библиотеки и читальни при нем. В Никитине заговорил не торговец, не купец, а просветитель. Библиотека для чтения предназначена была действовать на молодежь семинарии, «проводя в нее все лучшее: по мере моих сил мне хотелось бы заплатить добром за зло этому отупляющему учебному заведению». В письме к Н.И. Второву он с горечью отмечает: «Воспитанники учебных заведений, увы! почти не читают… Три человека из них у меня абонированы, не правда ли — невольное утешение!» Общая картина еще печальнее: «В нашей глуши купец и мещанин сплошь и рядом — безграмотны, что же сказать о земледельце…»

В эпистолярном наследии Никитина зримо проступает сюжет выработки того самого «внутреннего человека», о котором писал Майков. Он и сам чувствовал в себе тревожное пробуждение поэтического таланта, но как бы стыдился его и скрывал от других. Таланту еще не хватало личности, чтобы смело заявить о нем, к тому же окружающие не хотят его признавать. Подобное происходило и с Кольцовым: «Во мне хотят видеть мещанина, а я прошу всех, чтобы на меня смотрели как на человека». Он писал Белинскому: «Нет голоса в душе быть купцом». Мещанин, купец, прасол, чудак, песенник — пожалуйста, только не поэт, не литератор. А вот как характеризует себя и свои стихи Никитин в письме к Ф. Кони: «Я — бедный мещанин», образование «весьма недостаточное», «все это — один бред», «жалкий ремесленник», «бессмысленный плод моего напрасного труда».

В письме к В.А. Середину эти характеристики «ниже среднего» более развернуты: «может быть, я ничтожный ремесленник», жизнь его — «жалкая проза», он не уверен «в силах своего дарования». Никитин не только унижается, вызывает жалость, но и льстит, и надеется на признание таланта, на выход в печать. Графу Д.Н. Толстому, пожелавшему издать его стихотворения, Никитин признается: «Совершенно понимаю расстояние, разделяющее графа и мещанина».

Через три года Никитин посылает творческий отчет своему наставнику А. Майкову. В нем уже другие интонации, другой стихотворец. «Хочу поделиться с Вами тем, чем никогда и ни с кем не делился. Я слагаю свой скромный стих — один, в глуши. Слагал среди грязи обыденной жизни, при говоре и плоской брани извозчиков, при покупке и продаже овса и сена, при насмешках своих мещан-собратьев… слагал под гнетом нужды, при упреках своего … [отца — В.А.]. Может быть, я скажу хотя одно живое слово… о, как тогда мне было бы сладко жить и как легко умереть с мыслью, что я не для того только родился, чтобы продавать овес и сено!»

За книгу «Стихотворения Ивана Никитина», изданную графом Толстым, поэт удостоился подарков царствующих особ, а от рецензента «Современника» получил оскорбительные «бездарное существо» и «подражатель»! Однако для него эта рецензия была кипящим котлом, из которого он вынырнул другим человеком, преодолевшим сословное мышление. В письме к А А. Краевскому он еще называет себя «бедным автором-мещанином», «колодником», но мыслит свободно, без ограничительных рамок: «Люди на всякой общественной ступени — все те же люди. Та же в них светлая сторона в формах, может быть, более грубых, и та же мерзость, совершенно не новая». То же самое и в мире литературном: «Стихотворцы, кто бы они ни были, даже мещане, не до такой степени глупы, как иногда о них думают всеобъемлющие рецензенты». Благоговея перед Н.И. Второвым, он прямо и свободно высказывает свое мнение: «Надо скорее печатать: покуда мне сомневаться и в “Кулаке”, в самом себе? Уже кончить бы разом, да и концы в воду!»

Задумав «бросить торговлю на постоялом дворе» и открыть книжную лавку с читальней при ней, Никитин понимает, что и тут будет торговля, а книги — товаром, как овес и сено, только покупатели будут другими. «Что я не буду мошенником, Вы знаете, — пишет он Второву. — Скромность в сторону: я составил себе кровавым потом небольшую литературную известность и не захочу пачкать свое имя ради денежных выгод. На меня указывали бы на всех перекрестках». Однако он так просчитал все дело, что предусмотрел и прибыль на развитие, а это насторожило его друзей: они почувствовали в нем торгаша, озабоченного выгодой. Никитин ответил им не как романтик, не так, как принято думать, а как трезвый, деловой, глядящий вперед человек, какой очень нужен и нашим временам: «Разумеется, нужно помнить о народе, делать для него все благое во имя светлой будущности русской земли, но, покамест, не мешает подумать о бедном чиновнике, купце и мещанине». Они малообразованны, безграмотны, но от них более всего зависит культурная организация жизни. Для их просвещения нужна солидная база, средства, даже приманки, например, читальный зал с кондитерской. В письме заемщику, или, по-современному, инвестору В.А. Кокореву он объяснялся: «Я берусь за книжную торговлю не в видах чистой спекуляции. У меня есть другая, более благородная цель» — просвещение публики, в особенности молодежи, «воспитанников местных учебных заведений». Никитин не умолчал и о себе: заем Кокорева — «это в высшей степени благотворная, живительная сила, которая обновляет все мое существование. До тех пор я был страдательным нулем в среде моих сограждан; теперь Вы выводите меня на дорогу, где мне представляется возможность честной и полезной деятельности: Вы поднимете меня как гражданина, как человека…» Кокорев выделил не только 3000 рублей серебром на книжный магазин, но еще издал книгу Никитина тиражом 4000 экземпляров. Сказал ли кто-нибудь благодарное слово этому смелому инвестору?

Через два года работы магазина и читальни Никитин с гордостью пишет Н.А. Матвеевой: «Представьте, у меня теперь 200 человек подписчиков на чтение». Он вел интенсивную переписку с книготорговцами, просил присылать ему для продажи новые книги по различным областям знаний. Однажды ему прислали аж пять книг. Он разложил их на столе, долго осматривал и по-детски радовался: «Фу, черт возьми! уж в самом деле не великий ли я человек? ведь пять книг! Но вдруг, о ужас! Какой-нибудь бородатый дурак выводит из самозабвения криком: “Савелич! Овса!”». Дворницкое прошлое не отпускало, он вдруг увидел себя во вчерашнем дне, измотанным и обессиленным, униженным и оскорбленным, услышал словечки, которыми бичевал себя сам: дворник, торгаш, купец, мещанин, дикарь, степняк, провинциал, бедняк, колодник, бесталанный, ничтожный ремесленник, бездарный стихокропатель, подражатель. Но, отказываясь приехать в Петербург, заявляет, что он нашел себя и в Воронеже: «Я доволен моим скромным уголком, и здесь, в глуши, есть у меня свой прекрасный мир». И отстаивает свое право писать стихи о народе, или, как тогда говорили, в простонародном духе. Они не так легко и просто даются. Нужно особенное чутье языка, чтобы избегать слов искусственных или тривиальных, одно такое слово — и гармония целого потеряна. Достоинство простонародных стихов он видит в том, что они «могут быть или верными очерками взятого быта и нравов, или показывать свой собственный угол зрения низшего класса народа. Неужели подобные вещи лишены жизни, своего рода истории и общечеловеческого интереса. С этим мне трудно согласиться». С кем же он тут не соглашается? С самим Майковым! которого считал высшим авторитетом в вопросах поэзии. Над какими стихами в простонародном духе, в которых он старается «сколько возможно ближе держаться действительности», работает его вдохновение? Это «Жена ямщика», «Упрямый отец», «Купец на пчельнике», «Неудачная присуха», «Бурлак», поэма «Кулак» и другие. Его приоритетные жанры — стихотворный рассказ или очерк, песня, гражданская лирика, пейзажная, любовная, драматические сцены и т. д. В них он выходил на просторы жизни, к постижению ее смысла как счастья в страдании.

Недавний романтический мечтатель, очарованный тайнами жизни, но еще не участвующий в ней, с головой окунается в «горечь жизни обыденной», в мелочные расчеты и разборки с трудовым и торговым людом. «Глухой степи незнаемый певец», взыскующий гармонии в красотах безлюдной природы, вдруг открывает для себя мир, от которого содрогается его сердце

Небо голубое

Весело глядит,

И село большое

Беззаботно спит.

Лишь во мраке ночи

Горе и разврат

Не смыкают очи,

В тишине не спят.

Ту же двоящуюся картину открывает ему спящий ночной город.

Тускло освещенный

Бледною луной,

Город утомленный

Смолк во тьме ночной.

Спит он, очарован

Чудной тишиной,

Будто заколдован

Властью неземной.

Кажется, мир сонный,

Полный сладких грез,

Отдохнул спокойно

От забот и слез.

Настораживает последняя строка в этой строфе и первая в следующей: «Но взгляни…» А в домике покойник, умерший от нужды и голода, с ним рыдающая дочь-сирота, ей не на что его похоронить. Никто ничего не знает ни о ней, ни о ее будущей судьбе:

Может быть, она

Жертвою порока

Умереть должна.

Мир заснул… и только

С неба видит Бог

Тайны жизни горькой

И людских тревог.

Это самые ранние стихи Никитина, но в них сделана заявка на всю последующую жизнь. Чувствуется, какой-то слом произошел в его душе, какой-то мрак надвинулся на его мировидение. Может быть, поколеблена вера в Бога? Он все видит с неба, но помочь не может, допускает муки, зло и горе на земле. И уже не упоение жизнью слышится в его стихах, а тяготение ею и упование на иное будущее.

Бывают дни: измученный борьбою,

В тиши ночной, с горячею мольбою

Склоняюсь я к подножию креста;

Слова молитв твердят мои уста,

Но сердце тем словам не отвечает,

И мысль моя бог знает где блуждает.

Дух лермонтовской «Думы» витает над многими стихотворениями Никитина, в которых он не отделяет себя от поколения, не обогатившего себя возвышенными идеями, покрывшего себя позором «как граждан и людей». А еще за то…

Что нет в нас сил для возрожденья,

Что мы бесчувственно влачим

Оковы зла и униженья

И разорвать их не хотим…

В отличие от кольцовского доброго молодца, косаря или пахаря, герой Никитина — порождение обстоятельств, исполнитель предназначений судьбы, он придавлен тяготами и неотступной рефлексией. У него будто гири на ногах, все для него неподъемное, на все он реагирует стоном или жалобой. Даже воплощенный замысел не радует художника, хотя публика преклоняет перед ним колени.

А ты, бедняк! Поникнувши челом,

Стоишь один, с тоскою подавленной,

Не находя в создании своем

Ни красоты, ни мысли воплощенной.

Даже утреннюю росу он сравнивает со слезой. Герой Кольцова смело бросается в кипяток жизни, в пожар страстей, персонаж Никитина хотел бы жить «вдали от шума и народа», в тихом уголке с иконой и лампадой, «скромный стих задумчиво слагать». Пахарь и косарь Кольцова живут и трудятся на земле, в безграничной степи, они радуются и работе, и ее результатам — «от возов скрыпит музыка»! Мужик Никитина надрывается и шатается над бороздой, «конь идет — понурив голову», «молча ворон на меже сидит» и т. д.

Хлеб поспел — тебе кручинушка:

Убирать ты не управишься,

На корню-то он осыплется,

Без куска-то ты останешься.

Год плохой, урожай не лучше, купцы дешево заплатят, «в семье все мучатся», «детки грамоте не учатся». По замыслу это стихи, поэзия, а по исполнению прямо-таки исследование.

Где же клад твой заколдованный?

Где талан твой, пахарь, спрятался?

На труды твои да нб горе

Вдоволь вчуже я наплакался!

Чем глубже погружался он в общественные дела и заботы, в хлопоты по открытию книжного магазина, тем тверже стоял на земле и увереннее действовал, тем шире становился круг его общения. Он участвует в публичных чтениях, посещает второвский кружок, ведет интенсивную переписку, работает над крупными замыслами (поэмы «Тарас» и «Кулак», повесть «Дневник семинариста»). Его духовно приподнял и тот общественный подъем, который был вызван ожиданием крестьянской реформы. Между ним, как автором, и героем его стихотворений все заметнее нарастают различия как в жизненной позиции, так и в мировосприятии. Никитин становится человеком свободным в делах и замыслах, способным реализовать себя в самых сложных обстоятельствах. Он собрал все свои силы и бросил их на достижение цели. Герой же покорен обстоятельствам, а если и взбунтуется, то в кандалы закуют или погибнет от случая, как Тарас в одноименной поэме. Он, в отличие от многих деревенских, смел и крепок, на дворе и в поле «работник хоть куда», за себя готов постоять и других защитит от мироеда.

И головы не клонит в темной доле

Ни перед кем и никогда.

Тарас — совсем новый герой в никитинской социальной галерее, стремящийся жить не под барским гнетом, а по собственной воле.

Добьюсь до красной доли!

Не стать мне силы занимать…

Не получив благословения стариков, Тарас уходит с косарями в степи, уверенно отвечая им «Так, значит, надобно: закон!».

Азартно трудился он и косарем в степи, и бурлаком на Дону, и даже казну скопил, но силы его не израсходованы, дали не измерены.

Пойду туда, где более работы,

Где нужно крепкое плечо.

Только не устраивает его что-то — ни друзья, ни работа, ни песня про матушку Волгу: не сполна испытал он себя! И вот однажды нагрянула буря с грозою, а он устремился к Дону и, отвязав челнок,

Схватил весло, — и тешился грозою,

По гребням волн перелетал.

И бурлаки качали головами:

«Неугомонный человек!

Вишь, понесло помериться с волнами,

Ни за копейку сгубит век!..»

Бросившись спасать тонущего человека, Тарас «пропал из глаз» в пенных волнах… У подобных героев судьба — как взлет и обрыв…

Читая поэму, начинаешь понимать, что она не только о герое, но и о самом поэте, она автобиографична. Тут и сам Никитин, бросившийся в волны жизни спасать дело своей жизни — книжный магазин с библиотекой и читальней, тут и отец с матерью, и казна, о которой он так хлопотал…

Однако Никитин нередко видит себя добровольно уходящим со сцены жизни. Что же тогда остается опустившему руки?

В тоске безмолвно изнывать,

В надеждах лучших сомневаться,

В вопрос о жизни углубляться

И постепенно умирать.

Не радоваться Богом данной жизни, не воспевать ее, а предаваться рефлексии, углубляться не в саму жизнь, а в «вопрос о жизни», в нечто далекое от нее. Но это грозит душевным разладом и апатией.

И жизнь теряет навсегда

И светлый колорит и краски.

Тогда вместо очарований и воодушевления поэзия будет приносить «жизни наготу», одни сомнения и разоблачения.

Что счастье? бред воображенья,

Любовь — лишь чувственности дань;

Власть — бремя или униженье,

А дружба — лесть или обман.

Настоящая жизнь идет однообразно и скучно, всюду бессовестный расчет, обман и разврат. Уж лучше обличать, греметь сатирой — она пробудит к поиску истины. Себя Никитин видит одиноко и гордо идущим по дороге судьбы, готовым защитить свою честь, отвергнуть приговор молвы и доказать свою правоту.

Скорей погибну благородно,

Но твердость воли сберегу.

Он не просит ни венка, ни награды, ни простого участия, ему важнее всего проложить свой жертвенный, но победный путь «средь зла и грязи». В народной жизни такой возможности у человека он пока не видел. Она, может быть, появится, когда «падет презренное тиранство / И цепи с пахарей спадут». А теперь мы только-только доказали, «Что и мужик наш — человек» (это своего рода аналог того давнего «и крестьяне любить умеют»). Да, подул ветер перемен, но в разговорах ожидания перебиваются сомнениями и жалобами.

Душе простор, уму свобода…

Да, ум наш многое постиг:

О благе бедного народа

Мы написали груду книг.

«Груду»… Одним этим словом Никитин дает понять, чего стоят усилия этого «свободного ума».

Все суета… махнем рукою…

Нас чернь не слушает, молчит.

Упрямо ходит за сохою

И недоверчиво глядит.

По видимости добрые, но без попытки помочь страдающему брату, убитому нуждой, эти сочинители исповедуют непротивление злу и молчание рабской души. Говоря от их имени (мы, нас, наш), Никитин оставляет за собой право на сопротивление, на иной путь.

Мне, видно, нет иной дороги —

Одна лежит… или вперед,

Тащись, покуда служат ноги,

А впереди — что Бог пошлет.

Все грязь да грязь… Господь, помилуй!

Устанешь, дух переведешь,

Опять вперед! Хоть не под силу,

Хоть плакать впору — все идешь!

Какой человек встает перед нами? То ли героически устремленный, то ли обреченный и покорный, неведомой силой влекомый спасать других?

Трудно найти поэта, в стихах которого участливое, деятельное начало с таким постоянством пересекалось бы с каким-то страдательным разуверением и сомнением. Его герои в большинстве своем изработавшиеся, надорванные тяжким трудом, больные, умирающие люди. Его крестьянские домишки, кладбища, погосты, одинокие могилы окрашиваются такой неодолимой печалью, что скорее хочется перевернуть страницу. Но за всем этим встает Русь державная, обязанная своим величием и могуществом православному русскому народу, частицей которого ощущал себя Иван Никитин.

Людскую скорбь, вопросы века —

Я знаю все… Как друг и брат,

На скорбный голос человека

Всегда откликнуться я рад.

Два раза звучит тут «скорбь», но четырежды такие слова, перед которыми она отступит. Никитин надеется, что в могилах сельского погоста навсегда заснут и горькая доля, и нужда, и муки, и все кручины бедняков.

Мир вам, старые невзгоды!

Память вечная слезам!

Веет воздухом свободы

По трущобам и лесам.

Золотые искры света

Проникают в глушь и дичь,

Слышен в поле клич привета,

По степям веселый клич.

О том, кто почувствовал воздух свободы, кто увидел в глуши искры света, долго будут помнить. Но память эта предупреждающая и обязывающая: какой дорогой ценой придется заплатить за эту свободу и у всякого ли найдется чем заплатить…

Никитин — не только поэт быта, мещанской или крестьянской избы, но и народного бытия, поэт простора, широкого русского поля, величавой русской природы. Более всего волнует его несоответствие народной и природной жизни, тяжкого труда и нищенского существования людей, мощи государства и обреченного на бессрочное рабство человека.

В панорамных сюжетах никитинских поэм «Кулак» и «Тарас», а также в лирической повести «Дневник семинариста» весь проблемный фарватер определяет конфликт внутри семьи, прежде всего между детьми и отцами. Вырастая под домашним гнетом, обретая чувство личности, дети рвутся на свободу, им хочется испытать себя на воле, жить не по домостроевскому уставу, а в согласии с духом времени, по своим замыслам и талантам. Старикам это кажется изменой семье, традициям, уклонением от обязанностей, дармоедством и т. п. Особенно острым, до вражды и разрыва, конфликт вырастал, если ослушник добивался успеха. Ярчайшие примеры предъявят тут судьбы самого Никитина, Кольцова, Твардовского.

Духовное и творческое формирование Никитина не прямолинейно, в нем есть свои сложности и повороты, на него действовали разновекторные смыслы и силы — от самодержавно-либеральных до революционно-демократических, от окружающей среды до семьи. Решающим было и самоформирование, о чем говорили и он сам, и его воронежские друзья.

Устами семинариста Василия Белозерского он сообщает о себе, что на всякий вопрос или сомнение «должен искать ответ — только в самом себе. За что же лишать меня моей единственной отрады — свободы мысли?.. Пусть я буду независим, пусть я буду человеком, свободно проявляющим дар своего живого слова». Белозерский не раз признается, какое воздействие оказывал на него Алексей Яблочкин (подобные признания мы найдем в письмах Никитина Н.И. Второву): «Он имел на меня непостижимое влияние. Он заставлял меня жить напряженною, почти поэтическою жизнию. Умолкли его огненные речи, положили его в могилу, и, кажется, навсегда улетела от меня поэзия моей внутренней духовной жизни. Все пришло в обыкновенный порядок…» Яблочкин горячо настаивал, чтобы Белозерский больше читал, чтобы по окончании духовной семинарии непременно поступал в университет. Одного он не знал: как сложатся обстоятельства в родительской семье и как поступит в трудную минуту юный мечтатель. Дело в том, что его мечты встретили резкое противодействие со стороны отца, сельского священнослужителя: «Ты … со мною не шути!.. Как я ни добр, но исполнять твоих прихотей не стану. И никогда тебе не дам моего родительского благословения ехать в университет. Какой дурак внушил тебе эту мысль, и что ты нашел в ней хорошего? Я тебе сказал: ты должен пребывать в том звании…» То есть быть священником. Конфликт нешуточный, и разгореться бы ему до трагедии: отец-ретроград, реакционер, диктатор, подавляет волю и стремления сына и т. п. Однако у Никитина другой выход из положения. По приезде в деревню Белозерский видит: «В доме у нас невесело. Поля выжжены палящим зноем: все хлеба пропали… Батюшка ходит печальный и угрюмый». Тем не менее он «заговорил с ним о … намерении поступить в университет». Отец указал ему «на обнаженные поля и на пустое наше гумно. — А до будущего урожая еще далеко. Пожалуйста, не серди меня пустяками: без тебя тошно…» А что же семинарист, мечтающий об университете? Возмутился, взбунтовался, ушел из дома? Он смирился: «Я приму на себя звание духовного врача». А за прошлое как бы стал извиняться: «Видит Бог, намерения мои всегда были чисты. Если я заблуждался, мечтая о другой дороге, заблуждение мое было бескорыстно, мысль не заходила далеко и …». Фраза в дневнике не закончена. А как бы он завершил ее? Что уступил воле отца и отказался от собственной свободы? Какой выбор был у него? Порвать с семьей в бедственном ее положении? Пожертвовать собой? Сама жизнь все управила: «Мечты мои остыли. Желания не переходят за известную черту. Успокойся! сказал я своему сердцу, и оно успокоилось. Только на лбу у меня осталась резкая морщина, только голова моя клонится теперь ниже прежнего». Что ж, любое жизненное решение не бывает простым, но какое-то из них оказывается более правым…

Такой же жертвенной, но несчастной оказалась жизнь Саши, дочери базарного перекупщика Лукича в поэме «Кулак». Отец проклял ее за то, что она отказывалась выходить замуж за выбранного им жениха, потому что любила другого. Доведенная отцом до обморока, она согласилась. Но это никому не приносит счастья, поруганная любовь мстит за себя. Рушится семья Лукича, умирает его жена, сам он нищенствует, опускается на дно, пьет, ворует, обманывает людей, лишается дома, а вскоре умирает, не оставляя гроша на похороны, дочь тяжело болеет и страдает от измен мужа. Сюжет поэмы «Кулак» — это словно лавина горя и слез, проносящаяся по ее страницам. И только одного столяра Васю не ударила она, того самого, кого полюбила Саша. Перед смертью отец наставлял его:

Нужда — нуждою, —

Ты, Вася, честь свою храни,

Честь пуще золота цени,

Ее нельзя добыть казною!

А коли честно ты живешь —

Все хорошо! и свет хорош,

И будет ласков люд с тобою;

Обидит — Бог с ним! — не суди!

Ты знай своим путем иди…

Именно столяр достойно похоронил Лукича, а ведь он приказал Саше забыть его…

Каждый эпизод поэмы выписан с такими подробностями, будто Никитин их знал по себе. И с Лукичом он прощается, как с родным отцом. И свою судьбу не отделяет от судеб других страдальцев (так было и в его лирических стихотворениях). Не отделяет, но и не отождествляет.

И мне по твоему пути

Пришлось бы, может быть, идти,

Но я избрал иную долю…

Как узник, я рвался на волю,

Упрямо цепи разбивал!

Я света, воздуха желал!

В моей тюрьме мне было тесно!

Ни сил, ни жизни молодой

Я не жалел в борьбе с судьбой!

Во благо ль? Небесам известно…

Не только небесам, но и нам известно, как завершилась эта борьба: в ней формировался, из нее вышел победителем поэт-классик Иван Никитин, 200-летие со дня рождения которого мы отмечаем сегодня.

 

---

Виктор Михайлович Акаткин родился в 1939 году в селе Березняговка Усманского района Воронежской области. Доктор филологических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ, литературовед, литературный критик. 25 лет работал деканом филологического факультета Воронежского государственного университета. Публиковался в журналах «Подъём», «Вопросы литературы», «Русская литература», «Литературное обозрение», «Филологические науки» и др. Автор более 500 публикаций о русской литературе XIX–XXI вв., из них 14 книг. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.