В гостях у безработного

ПИСЬМЕЦО В КОНВЕРТЕ

 

Дело было весной 1990 года. Страна давилась в очередях за водкой и консервами, а я работал собственным корреспондентом всесоюзной газеты «Семья» по Центрально-Черноземному региону, что в значительной степени помогало мне и моей семье одолевать очередное смутное время. В том числе невиданный подъем частной инициативы и еще более невиданное падение нравов.

Именно в этот период я познакомился с Левой Т., который одним из первых в Воронеже попытался взять золотого тельца за рога, организовав в городе кооперативное кафе.

Впоследствии, правда, ему эти рога обломали и, как говорят, даже посадили в Америке за сутенерство, но пока что я помогал ему продвигать в массы идеи обогащения, публикуя в газетах материалы о новых экономических веяниях в СНГ, и, как позднее выяснится, содействуя его грядущей эмиграции в США. В награду за этот нелегкий труд мне предоставлялась возможность переводить Леве письма из солнечной Италии, которые косяком повалили ему после публикации в тамошних газетах предложения подружиться с какой-нибудь итальянской семьей. (В свое время я неизвестно зачем выучил язык Петрарки и Данте и теперь работал у Левы дармовым толмачом). При этом всех сколько-нибудь состоятельных итальянцев Лева оставлял для общения себе, великодушно позволяя мне отвечать на послания остальным.

Так ко мне в руки попало письмо молодого безработного из небольшой деревушки Импрунета, что под Флоренцией, которого звали Джулио Муреро и который после нескольких недель переписки пригласил меня к себе в гости.

Предложение это мной было с благодарностью принято, но когда я уже закончил оформлять необходимые документы, у моей матери случился инфаркт, с которым она попала в больницу. Уезжать в такой ситуации за рубеж было бы форменным скотством, и я попросил Джулио перенести мой визит «на потом».

Его ответ меня огорчил. Оказалось, что у парня двое детей и в настоящий момент он и его жена ждут третьего, а потому Джулио располагает всего двумя неделями в середине июля, чтобы принять меня, пока супруга и дети гостят на море у тещи.

Я уже было похоронил мечту об Апеннинах, когда мама вдруг пошла на поправку.

— Конечно, езжай, — сказала она мне, — ведь я уже почти выздоровела. К тому же и Люда за мной здесь присмотрит…

Поговорив с докторами и убедившись, что самое страшное уже позади, я оснастил больную необходимыми и очень дефицитными на ту пору лекарствами, строго-настрого приказал сестре Людмиле немедленно слать телеграмму в Италию, если положение с мамой ухудшится, после чего отбыл в страну гладиаторов и цезарей, о которых столько читал и знал.

 

ВАГОНЧИК ТРОНУЛСЯ

 

Вопрос с билетом в прицепной вагон Москва—Рим к поезду до Будапешта решился довольно быстро, зато намерение обменять рубли на лиры едва не стоило мне остатков здоровья. Не успел я войти в помещение банка, осаждаемое толпой «выезженцев», как мне немедленно порвали рубашку и оттоптали парадные туфли, в которых, к несчастью, в тот момент находились мои ноги.

Пришлось звонить в редакцию еженедельника и просить замолвить за меня словечко. Это помогло, поскольку прессу тогда еще уважали и остерегались вытирать о нее ноги. Так со второй попытки мне удалось проникнуть в банк с черного хода и получить там небольшое количество вожделенной валюты.

Теперь предстояло решить вопрос с подарками. Времена тогда были суровые и вконец обнищавшее государство тщательно следило за тем, чтобы граждане не обобрали его еще больше, а потому минимизировало вывоз из страны не только иностранных денег и золотых украшений, но и предметов первой необходимости. Вот почему я решил ограничиться фотоаппаратом «Зенит», который все еще ценился за рубежом и не подлежал декларированию, ожерельем из янтаря для жены Джулио и парой бутылок шампанского — больше в стране тогда и купить было нечего. Фотокамеру и шампанское я упрятал на самое дно сумки, прикрыв их нательным бельем. Что касается ожерелья, то я положил его в карман пиджака, который повесил у входа в купе — по рассказам бывалых людей, я знал, что таможенников меньше всего интересует то, что лежит на виду, а потому постарался, чтобы пиджак сразу бросился им в глаза.

Купе оказалось маленьким и неудобным и очень напоминало карцер на трех человек с той только разницей, что в нем позволялось лежать днем. Одним из моих «сокамерников» оказался молодой симпатичный официант Юра из московского ресторана, а вторым — человек непонятного возраста и столь же непонятной профессии, который практически сразу же убежал к кому-то в гости.

Какое-то время пассажиры скромно сидели в своих купе, но уже к Киеву вполне освоились и начали активно дружить «домами», так что к концу первых суток поездки многие из них сблизились настолько, что стали меняться местами с соседями.

Нашему исконно мужскому купе повезло стать «побратимом» соседнего «каземата» с тремя девицами, севшими ночью в поезд на каком-то украинском полустанке. Как уверяли барышни, направлялись они в Милан, где их с нетерпением ждали в качестве танцовщиц в ресторанах и шоу-ревю.

— Ага, как же, — ухмыльнулся бывалый проводник вагона, когда я рассказал ему эту притчу. — Сойдут возле какой-нибудь деревушки и отправятся в поход по местным борделям зарабатывать себе и своим семьям на хлеб.

— Да разве ж такое возможно? — не удержался я от проявления своей сермяжности. — А как же их мужья? Неужели не знают об этом?

— Не только знают, но часто сами их и отправляют, — вздохнул проводник. — Работы для мужиков сейчас на Украине нет, а жрать что-то надо, вот и посылают жен трудиться, чем Бог одарил…

Я слушал проводника с открытым ртом, будучи не в силах переварить услышанное. Наверное, вид у меня был неважный, потому что проводник вдруг похлопал меня по плечу и посоветовал пойти в купе отдохнуть, с чем я даже не мог поспорить.

Однако сказать это оказалось проще, чем сделать. Когда я попытался открыть дверь купе, та не поддалась ни с первого, ни со второго раза. А спустя пару минут на пороге нашего «карцера» появился мой новый знакомый Юра в распахнутой настежь рубашке и попросил меня немного «потусоваться» в коридоре или же у соседей. Как выяснилось, у него как раз сейчас должен был состояться «очень серьезный разговор» с одной из украинок и хотелось, чтобы я им какое-то время не мешал.

Что было делать, я согласился. Какое-то время болтался в коридоре, но потом это занятие мне надоело, и я тоже решил найти себе компанию. Увы, к этому моменту все свободные постояльцы вагона были уже разобраны, и мне ничего другого не оставалось, как пройти в купе к украинкам, где оставалось одно свободное место. Однако когда я вошел в него, то обнаружил, что свободных мест уже два, а в купе находится только одна хохлушка с пожелтевшим то ли от гепатита, то ли от тягот жизни лицом.

Разговаривать с ней о чем-либо у меня не было никакого желания, поэтому я вышел в тамбур, где снова столкнулся с уже знакомым мне проводником.

 

ПЬЯНЯЩИЙ ВОЗДУХ СВОБОДЫ

 

— Веселенький у вас вагон, — поделился я с ним своими эмоциями. — Того и гляди с рельсов сойдет.

— Это еще цветочки! — вздохнул тот. — Бывает так, что садится в вагон приличная с виду дама, которую провожает солидный муж, а лишь только поезд отправится, она тут такое вытворять начинает, что хоть всех святых выноси.

Мы поболтали еще какое-то время о наступившей свободе денег и нравов, но поскольку у проводника были дела, то уже вскоре он вернулся к своим обязанностям. Мне же пришлось возвращаться в украинское купе, где «нарисовалась» вторая «танцорка».

— А где Оксанка? — спросила она у своей желтушной подруги, растерянно вертя головой по сторонам.

— Пошла с Юркой в вагон-ресторан.

— Уже? — в голосе девушки угадывалась досада.

— Уже. Попробовал бы он ее туда не сводить, после того, что было…

И украинки принялись живо обсуждать, чем Юрка должен был потчевать в ресторане свою подругу за полчаса доставленной радости.

Тема эта мне была не близка, а потому я быстренько распрощался с прелестницами и отправился в свое, наконец-то, освободившееся купе — спать.

Проснулся я уже за Будапештом, когда в вагоне кроме меня оставались только проводник, Юрка да еще пара-тройка людей, включая молодую девушку, направлявшуюся в Рим по каким-то своим делам.

— А где же украинки? — полюбопытствовал я у вагонного начальника. — Они же в Милан собирались ехать. Говорили, что будут там танцевать.

— Ну да, в Милан, — хитро сощурил глаза проводник. — Да кому они там сдались — у итальянцев самих такого добра навалом…

— Куда ж они тогда подевались?

— Сошли, как я тебе и говорил, в Будапеште. Уже небось в каком-нибудь венгерском борделе «танцуют».

— А эта барышня, которая в Рим направляется, она что, тоже танцорка?

— Да нет, эта из другого сумасшедшего дома. Говорит, к итальянскому жениху едет в Рим. Только я уже навидался таких «невест». Сейчас приедет, никого не найдет, проест последние деньги, а потом будет проситься ко мне в вагон, чтобы я, значит, Христа ради, вернул ее заблудшую душу Родине…

После этих слов мне не оставалось ничего другого кроме как вернуться в свое купе и предаться размышлениям о превратностях человеческих судеб. А незадолго до границы с Югославией из вагона незаметно исчез и мой последний попутчик, которого на каком-то венгерском полустанке должен был встретить его родной дядя и контрабандой переправить в Загреб — югославской визы у Юрки не было.

Сами мы в столицу союзной Хорватии прибыли уже поздно вечером и провели на станции шесть с лишним часов, ожидая, пока нас подцепят к какому-нибудь проходящему поезду — на «свой» мы уже давно опоздали.

Было темно и душно, поэтому я, проводник и «невеста» вышли на свежий воздух, где, усевшись прямо на рельсы, принялись вести беседы «за жизнь».

В основном разговоры эти сводились к тому, что хоть жрать в стране сейчас нечего, зато мы теперь можем ездить по «заграницам» и ругать вслух свое правительство. При этом меня не покидала тревога, что из-за опоздания я могу разминуться с моим безработным другом по переписке, и тогда мне придется разыскивать его самому или, того хуже, компостировать плацкарту в вагон Рим — Москва: обратный билет у меня был без даты.

По счастью, опасения мои оказались напрасными. Когда следующим утром я сошел на перрон во Флоренции, то первое, что увидел, был картонный щит со словом «Vitaliy», который держал в руке молодой, лет двадцати пяти, худощавый парень.

Тепло распрощавшись с проводником и «невестой», я сунул в руку последней палку дефицитной копченой колбасы, оставшуюся в наследство от Юрки, после чего быстро направился в сторону Джулио, который уже спешил мне навстречу.

 

МАЛЫШКА «JOLLY»

 

Джулио оказался веселым, весьма приятным в общении малым. Пока мы шли к его машине, он успел рассказать, что за время, пока я был в пути, ему удалось продать свой старенький дом в Импрунете и купить хорошую квартиру в Пистойе, — небольшом городке в тридцати километрах от Флоренции, что весьма меня озадачило.

Дело в том, что перед отъездом из Воронежа я оставил сестре свой итальянский адрес и попросил в случае осложнения обстановки немедленно телеграфировать мне на него. Однако Джулио меня успокоил, сказав, что раз в два дня он будет наведываться в свой прежний дом, так что возможная телеграмма от нас никуда не денется.

Мой новый друг также поведал мне, что безработным он стал совсем недавно, причем по своему собственному желанию. Его родные были в шоке от такого решения, поскольку, трудясь в государственном учреждении, он мог, не особо утруждая себя, получать хорошие деньги, что в преддверии грядущего пополнения семейства было совсем нелишним. Сам Джулио, впрочем, был убежден, что работа помешает ему хорошо подготовиться к поступлению в университет и получить специальность гомеопата, о чем он давно и страстно мечтал.

Мне, не понаслышке знакомому с заочным образованием в СССР, такой аргумент показался несколько странным, но еще более странной оказалась машина, к которой подвел меня Джулио. Это был аналог горбатого «Запорожца» темно-вишневого цвета, на капоте которого красовалось его «имя» — «Jolly». Но больше этого «спичечного коробка» меня поразили его колеса, которых всего было три: два сзади и одно спереди, в связи с чем этот, с позволения сказать, автомобиль сильно напоминал знаменитую советскую инвалидку, хотя и с крышей.

Сходство это усилилось, когда я попытался втиснуть себя на переднее сиденье «автомобиля», однако сделать мне это удалось далеко не сразу: ноги мои категориче­ски отказывались завязываться узлом на шее, а по-другому находиться в салоне они не могли.

И, как бы оправдываясь за причиненные неудобства, Джулио стал тут же рассказывать мне о происхождении своего авто, которое могло бы сделать честь даже Левше. Как выяснилось, выпущена «Jolly» была на каком-то сельхозпредприятии в качестве опытного образца и работала на солярке, которая, как известно, дешевле бензина.

Проблема, однако, заключалась в том, что налог на машины с дизельным двигателем в Италии был существенно выше, чем на автомобили с бензомотором. И тогда производители «Jolly» просто убрали у нее одно переднее колесо, в мгновение ока превратив автомобиль в мотоколяску. Выгода при этом оказалась тройная. Во-первых, не надо было платить за машину повышенный налог, во-вторых, можно было ездить на дешевом горючем. Наконец, теперь «Jolly» имела право парковаться даже в тех местах, где обычным машинам это было категорически запрещено.

Изрядно подивившись такой изобретательности итальянцев, я призвал на помощь всю свою гибкость и изворотливость и резким рывком пристроил голову между колен, хотя, признаться, до сих пор не уверен, что колени были точно мои.

И вот когда я худо-бедно разместил свое многострадальное тело в этом «испан­ском сапожке» и решил, что самое страшное уже позади, меня ждало еще одно испытание.

Лишь только мы тронулись с места, как движок «Jolly» начал издавать звуки, которые мог произвести только отбойный молоток, вгрызающийся в бетон, — очевидно, из соображений все той же экономии под капот этого монстра «поселили» двигатель от молотилки, и теперь все жители Италии знали о маршруте нашего следования.

Ничего удивительного не было в том, что на всем пути до Пистойи «малышка» «Jolly», как я стал называть наш автомобиль, приковывала к себе всеобщее внимание флорентийцев, пораженных этим восьмым чудом света. Однажды на светофоре какой-то пожилой скутерист, остановившийся рядом и внимательно оглядевший наше авто, поинтересовался: «Ребята, в котором часу ваша кофемолка выдает продукцию, чтобы я смог подъехать и выпить эспрессо?»

Оказывали нам знаки внимания и другие водители и пешеходы, однако мне это почему-то не слишком льстило. Впрочем, были и у нашей «малышки» свои плюсы. Я это понял, когда на выезде из Флоренции нас за проезд по «встречке» тормознули итальянские гаишники. Они долго ходили вокруг «Jolly», цокали от восхищении языком и даже пытались отыскать у нее переднее колесо, увидеть которое из-за его глубокой посадки можно было, только встав на колени, отчего со стороны могло показаться, что наша машина движется на воздушной подушке. Позитивных эмоций у стражей порядка было столько, что они отпустили нас с миром.

— Так-то вот! — не без гордости сказал мне Джулио, когда мы отъехали от полицейского поста на достаточное расстояние. — Таких машин, как моя, во всей Флоренции на сегодняшний день только две штуки.

Судя по тому, что нам не было слышно вторую, она в этот момент находилась в ремонте.

И вот на таком «раритете» мы с Джулио в один из дней отправились на едва ли не самые престижные корты Италии.

 

БЕЗ КОМПЛЕКСА НЕПОЛНОЦЕННОСТИ

 

Случилось так, что незадолго до поездки в Италию меня избрали вторым человеком в любительском теннисе Союза независимых государств. Официально моя «должность» звучала так: первый вице-президент Союзной ассоциации любительского тенниса (САЛТ). Надо сказать, что наша ассоциация действовала довольно активно, проводя любительские турниры в Москве, Киеве, Минске, Ташкенте, Ялте и других городах дышащей на ладан страны. И вот с целью наладить международные связи я и попросил Джулио отвезти меня в какой-нибудь местный теннисный клуб, что тот охотно и сделал.

Я знал, что за «бугром» занятия теннисом — удовольствие не из дешевых. Но мне и в голову не приходило, что постоянно играть в него в Италии могут позволить себе только очень богатые люди. Если же принять во внимание, что самое ценное для итальянца в жизни не работа, не дом и даже не семья, а автомобиль, то становится понятно, почему рядом с теннисными кортами на Апеннинах можно встретить только самые престижные автомобили и только самых последних модификаций.

Никогда не забуду глаза привратника, который, увидев паркующуюся возле его клуба малышку «Jolly», превратился в окаменевшую статую. Очевидно, при сообщении о визите на корты вице-президента ассоциации великой державы он рассчитывал открыть дверцу новенького «Мерседеса», «Порше» или хотя бы «Фиата». Вместо этого его глазам предстал гибрид самоката и пароварки, откуда не без труда вылезли два молодых идиота, один из которых к тому же держал в руках теннисную ракетку.

Тем не менее, нас не только не развернули назад и не сдали в «дом скорби», но даже провели к директору клуба, с которым я и обсудил планы на будущее. Мало того, мне выделили партнера и теннисный инвентарь, так что я смог еще и поиграть на халяву в теннис.

Из клуба мы уходили вполне довольные результатами нашей встречи, но после того, как корты скрылись из виду, я сказал Джулио:

— Не обижайся, но если еще когда-нибудь нам доведется посещать теннисные клубы, давай будем делать это пешком.

И надо отдать моему новому другу должное — он не обиделся.

 

БРЕХАТЬ — НЕ ПАХАТЬ

 

Джулио вообще оказался прекрасным малым. Он водил меня в пиццерии, угощал замечательным итальянским вином и делал все, что было в его силах, дабы мое пребывание в Тоскане оказалось максимально приятным и познавательным.

С помощью этого славного парня и при содействии его второй — «парадной» — машины, являвшейся точной копией нашей «копейки», я побывал на развалинах древней Луккы, в красивейшей Сиене с центральной площадью в виде вогнутой чаши. Я также смог «поддержать» Пизанскую башню и получил возможность позагорать на средиземноморском курорте.

А если мой новый друг был занят (обычно это случалось по выходным, когда Джулио в качестве подработки развозил пенсионеров по их воскресным клубам), тогда он высаживал меня во Флоренции. Там я мог, не торопясь, и без докучливых экскурсоводов, побродить по улочкам, знававшим Микеланджело и Рафаэля, посидеть в кафе на Пьяцца Синьория или подняться на Понте веккьо, впитывая в себя пьянящую ауру этого необыкновенного музея под бездонным, иссиня-голубым небом.

Но однажды Джулио предложил мне поехать с ним, полагая, что знакомство с флорентийскими долгожителями будет небезынтересно для иностранного журналиста. Это было предложение, от которого я не мог отказаться.

И вот в ближайшую субботу наш микроавтобус отправился по указанным адресам, вбирая в себя пожилых, достаточно жизнерадостных пенсионеров и пенсионерок, которые не обращали на меня никакого внимания. И все было чинно и благородно, пока в салон не залезла худенькая старушка, почти сразу же проявившая ко мне искренний интерес.

— Это кто? — полюбопытствовала она у Джулио, кивая головой в мою сторону.

— Английский журналист, — не задумываясь, ответил тот.

Если бы в этот момент он назвал меня наследным арабским принцем или президентом республики Того, я и то удивился бы меньше. Но он назвал меня тем, кем назвал — теперь надо было выкручиваться.

— О, Англия, — между тем заворковала старушка, очевидно, переевшая британских фильмов. — Как я люблю эту страну! А скажите, какая сейчас там погода?

— Туман, — соврал я, мучительно вспоминая уроки английского языка в средней школе и готовясь к самому худшему — расспросам о новеньких туалетах королевы Елизаветы.

— Я так и знала, — удовлетворенно хмыкнула старушенция. — У вас на острове всегда только сырость и ревматизм. А здесь вы с какой целью находитесь?

«Брехать — не пахать», — вспомнил я известную русскую поговорку и начал вешать на уши бабушки все, что только могло удовлетворить ее неуемное любопытство. Я распинался о своей любви к итальянской архитектуре и живописи, говорил ей о посещении галереи Уффици и вообще о моем преклонении перед итальянцами. Слава Богу, что бабуся вскоре сошла, иначе я бы наверняка «прокололся».

Когда, наконец, все пенсионеры были доставлены в клубы по интересам и наш вояж завершился, я накинулся на своего «благодетеля»:

— Какого черта ты выдаешь меня за английского журналиста, да еще и не предупреждаешь об этом?

— Так ты же сам говорил, что был в Англии, — заржал в ответ тот. — А старуха эта ненавидит всех журналистов мира, за исключением почему-то английских. Так что, считай, тебе повезло. Можно сказать, я тебе жизнь спас…

Это был убедительный довод, поэтому пыл мой мгновенно угас — больше я на Джулио уже не сердился, хотя и попросил его:

— В следующий раз, когда будешь выдавать меня за амурского тигра, сообщи об этом заранее, чтобы я успел подготовиться…

 

ДЕВОЧКУ ЗВАЛИ АНЕЙ

 

Квартира, приобретенная Джулио в Пистойе, оказалась весьма симпатичной — с несколькими комнатами в свеженьком трехэтажном доме на шесть хозяев и гаражом, который от улицы отделяла небольшая бетонная стенка.

Эту стенку я и приспособил для своих тренировок, отрабатывая на ней удары с отскока и с лета. При этом эхо от соприкосновения мяча и стенки разносилось по всей улице, привлекая внимание аборигенов.

По вечерам после работы поглазеть на меня на балконы высыпали все жители окрестных домов, для которых занятия теннисом по причине их дороговизны были недостижимой мечтой.

Со своей стороны я старался не ударить лицом в грязь, демонстрируя им все, чем владел, включая удары между ног и из-за спины.

Так продолжалось несколько вечеров, пока однажды, обернувшись, чтобы идти за неудачно отскочившим мячом, я не увидел перед собой скромно стоящую девочку лет десяти в майке и короткой беленькой юбочке, которая прижимала к себе теннисную ракетку.

— И как же тебя зовут? — спросил я юную итальянку.

— Аня, — едва слышно прошелестела она.

— Ты что же, хочешь потренироваться?

Девочка, оказавшаяся дочерью соседа Джулио, утвердительно кивнула мне головой.

С этого вечера мы стали регулярно выходить с Аней во двор, где я прививал ей основы большого тенниса: исправлял хватку, обучал правильному замаху и подходу к мячу, одним словом, всему тому, что сам когда-то неплохо освоил, став даже чемпионом родного города.

Девочка оказалась смышленой, и уже вскоре многое стало у нее получаться. Быть может, она даже стала бы чемпионкой своей школы, в которой ученикам худо-бедно давали элементарные навыки тенниса, но мне надо было возвращаться домой, откуда вестей по-прежнему не было. Как и обещал, раз в два дня Джулио на «малышке» «Jolly» отправлялся в свой старый дом в Импрунете, где забирал скопившуюся корреспонденцию, среди которой мне так не хотелось видеть свою.

И тут неожиданно выяснилось, что закомпостировать свой обратный билет в вагон «Рим — Москва», в котором я должен был вернуться на Родину, у меня возможности нет — все места в нем уже давно и надолго проданы. Оставалось одно — добираться до Будапешта электричками, где формировался поезд в Москву.

Отправлять меня решили в пятницу утром, когда Джулио свободен от пенсионеров, а народу в электричках было еще не так много. Однако в четверг вечером в нашей квартире объявился папа Ани и попросил, чтобы я задержался в Пистойе на день: потрясенный успехами дочери в теннисе, он на пятничный вечер снял корт в соседнем городе и теперь умолял меня потренировать на нем его дочь.

— Да, но тогда Джулио не сможет проводить меня во Флоренцию, — смутился я. — Он утром в субботу занят.

— Не беспокойтесь, — уверил меня отец Анюты, — в субботу я сам отвезу вас на вокзал.

Мне не хотелось менять свои планы, но и уплаченных денег, даже чужих, за корт было жалко.

— Ну, хорошо, — сказал я, вспомнив, что сегодняшний визит Джулио в Импрунету вновь обошелся без неприятных для меня известий, и увидел, как при этих словах расплылось в улыбке лицо Ани, присутствовавшей при разговоре.

 

ПОЛТИННИК ПО-ИТАЛЬЯНСКИ

 

Вечером в пятницу я сел в «Фольксваген» отца Анюты, и мы вместе с девочкой отправились в городок, в котором был арендован теннисный корт. Погода стояла отменная, и нам удалось неплохо позаниматься, за что в награду я получил от отца Ани трехсотграммовую банку пива. Потом мы вернулись назад.

Какое-то время мы с Джулио еще поболтали, распили бутылочку «Кьянти», после чего тепло простились и отправились спать — рано утром мой итальянский друг уже должен был быть во Флоренции.

Когда я проснулся, Джулио в квартире уже не было. Быстро позавтракав и собрав вещи, я вышел во двор, где меня поджидал уже знакомый «Фольксваген».

К своему немалому удивлению, в машине, кроме отца Ани, я обнаружил и его дочь.

— Как, и ты тоже здесь? — спросил я девочку, с недоумением глядя на ее отца.

— Не удивляйтесь, — ответил тот, улыбаясь и нажимая на акселератор, — Аня очень хотела вас проводить.

Не скрою, мне были приятны эти слова. Мысль о том, что удалось сделать нечто полезное для этой семьи, еще долго преследовала меня, пока я вдруг не вспомнил, что за вчерашними хлопотами совсем забыл о сувенирах, которые должен был привезти барышням из редакции. В противном случае, за мной надолго закрепилась бы репутация «провинциала». Быть изгоем в своем коллективе мне категорически не хотелось, поэтому я попросил водителя остановиться у ближайшего супермаркета.

В магазин мы вошли втроем — Аня не оставляла меня ни на секунду. Не теряя времени, я быстро отыскал парфюмерный отдел и за пару минут набрал все, что надо женщинам — духи, помаду, тушь и прочую дребедень, от которой так млеют дамы.

— С вас четыреста пятьдесят лир, синьор, — улыбнулась мне молоденькая продавщица.

Я протянул ей стотысячную купюру.

— Извините, синьор, — снова застыла в улыбке девушка, — но у меня нет сдачи.

И она показала мне несколько пачек с деньгами, аккуратно упакованных в полиэтилен — очевидно, в отделе была инкассация.

— Вы меня тоже извините, — сказал я, — но у меня осталась только эта купюра.

Не говоря ни слова, продавщица перевела взгляд на Аниного отца, который стоял рядом со мной и что-то внимательно разглядывал на прилавке.

— Тогда, может быть, у вас найдется хотя бы пятьдесят лир? — снова обратилась продавщица ко мне, разрывая плотно упакованную пачку банкнот.

Поставив сумку на пол и сунув руку в карман, я нащупал там горсть мелочи, однако, вытащив ее на свет, обнаружил, что вся она советская.

В попытке отыскать в этой куче металла монетку в пятьдесят лир, я тряс и пересыпал мелочь из ладони в ладонь, в то время как продавщица с едва заметной ухмылкой смотрела на моего спутника.

— Ну, что, нашел? Нашел? — между тем с надеждой заглядывал тот в мою ладонь.

В этот момент самым большим моим желанием было дать ему в морду. На худой конец, взять такси и, не прощаясь со скаредным папашей, которому я на тренировках дочери сэкономил не один миллион лир, рвануть во Флоренцию. И только стоящая рядом Анна, которой я мог испортить день, а возможно, и не один, удерживала меня от этого шага.

И все же труды мои не пропали даром: среди груды советского «серебра» я-таки отыскал итальянский полтинник и с торжеством победителя при Каннах вручил его продавщице. После этого я забрал у нее сдачу и купленные подарки и быстрым шагом направился к выходу из магазина.

Весь оставшийся путь до Флоренции я не проронил ни слова, а на вокзале сухо простился с Аниным отцом, пожелал его дочери дальнейших успехов в теннисе и только тут заметил неподалеку стоящего Джулио, который нашел-таки возможность меня проводить.

В двух словах пересказав своему другу историю, приключившуюся со мной по дороге, я посоветовал ему держаться от своего соседа подальше, после чего сел в переполненную электричку, которая направлялась в Венецию — на самый север итальянского «сапога».

 

НА ОДНОЙ НОГЕ

 

В выходной день, из-за массового скопления туристов, ехать мне пришлось не в мягком кресле, и даже не в самом вагоне, а в его тамбуре. Я был плотно прижат к стене с одной стороны статной профессоршей из американского университета, а с другой — колумбийским студентом, обучающимся в Шанхае и приехавшим в Италию на каникулы.

Время от времени к нам из соседнего вагона пытался пробиться итальянский солдат, с мутными, как у пойманной рыбы, глазами, но единственное, чего ему удавалось достичь, — это просунуть в тамбур одно колено. Попытки эти прекратились только после того, как под напором толпы ногу ему прищемили дверью.

Что же касается меня самого, то до неправдоподобия плавное движение электрички не позволяло хотя бы поставить мне ногу на ногу, поэтому одна из них прочно зависла на уровне живота американской профессорши и хилых плеч «шанхайского колумбийца».

Так прошли все три часа до Венеции, где после выхода из вагона я сумел, наконец, вернуть себе человеческий облик и прямолинейную походку. Кто ж в тот момент мог предполагать, что «разминать» свой организм мне придется еще долгих восемь часов — именно столько времени оставалось до ближайшей электрички на Загреб. И тогда я отправился бродить по Венеции: заглянул на площадь Святого Марка и оглядел с фундамента и до крыши Дворец дожей, немало подивившись искусству древних зодчих.

А вот прогулка вне туристических троп оставила у меня двоякие впечатления. Прогуливаясь вдоль каналов, где не были проложены туристические мостки, мне то и дело приходилось зажимать нос пальцами от запаха долго не выносимого мусора и внимательно следить, чтобы брызги от пролетающих мимо моторок не попали на одежду: как выяснилось, вода в каналах весьма далека от первозданной свежести. И все же я продолжал свой путь, рискуя ежесекундно попасть под вылитые из окон помои.

Только когда совсем стемнело, я вернулся на вокзал, где забрался в полупустой вагон электрички и попытался уснуть, но сделать это мне удалось лишь отчасти. Посреди ночи в вагон стали заходить пограничники из разных стран и сличать мое лицо с паспортом, что напрочь отбило всякую охоту дремать.

 

ХРИСТА РАДИ

 

Путь от Загреба до Будапешта я проделал уже в полузабытье, измученный хроническим недосыпанием и постоянным ожиданием поездов, а в венгерской столице меня поджидал очередной сюрприз — плацкартных мест до Москвы уже не было, а на купе у меня не хватало денег. Оставалось одно — подойти к отправлению поезда и попросить его начальство посадить меня в любой вагон — Христа ради. И хотя ситуация выглядела катастрофичной, мысль о том, что я повторяю путь римских «невест», заставила меня рассмеяться — вот уж действительно Бог шельму метит…

До отправления поезда оставалось еще пять часов, но ни сил, ни желания знакомиться с местными достопримечательностями у меня уже не было. Поэтому, найдя на вокзале относительно тихий угол, я присел на лестничный парапет и задремал.

Очнулся я незадолго до подачи состава и сразу же отправился на перрон. Волочась по платформе вместе с вещами, я думал о том, что придется потратить немало сил, чтобы убедить поездную бригаду взять в поезд «зайца», но ошибся. Проводницы первого же вагона, которым я рассказал о своей беде, посадили меня в свое купе, не потребовав за это с меня ни рубля, ни копейки — это было время, когда людей еще не снедала алчность и душа их оставалась открытой для сострадания.

Чем я мог отплатить девушкам за их доброту? Только бутылочкой тосканской «Джордоне», которую на прощание подарил мне мой флорентийский друг Джулио, и которую мы вместе распили, когда поезд уже набрал ход.

Мои приключения на Апеннинах, изложенные под расслабляющий стук вагонных колес, так впечатлили добрых проводниц, что они предложили мне сопровождать их до Москвы, однако какая-то неведомая и очень настырная сила упорно выталкивала меня из вагона.

Уже поздно вечером, сойдя с поезда в Киеве, я благодарно простился с приютившими меня девушками и помчался искать междугородный телефон-автомат.

Мне не пришлось долго ждать. Набрав нужный номер, я почти сразу услышал на другом конце провода слабый голос моей сестры:

— Мама умерла, сегодня мы ее схоронили…

Как впоследствии выяснилось, телеграмма о смерти матери пришла в Импрунету как раз в тот день, когда я покинул Флоренцию, и чтобы проститься с ней — мне не хватило всего одного дня.

Того самого.