Сад

Звезда упала на землю и разбилась вдребезги.

Осколки запалили камыши, и они в одночасье сгорели, оставив над мутной водой дымящиеся окурки. Луна во весь рот смеялась над самой деревней. Народ сбежался спасать свои лодки и сети. Дым был вонюч и едок.

Спохватившийся ветерок прогнал его.

Народ успокоился. Бабы пошли по домам, каждая втихаря негодуя на свою поспешность — сколь работы можно было переделать. Мужики остались на пристани, почти все курили, разговора не случалось. Намаялись сегодня в лесу.

— Наш кордон вот так же загорелся, вроде ничем ничего, а полыхнуло.

— Бабы говорят, кто-то звезду видел, дескать, она и подожгла.

— На кордоне кто мог видеть?

— Да я про камыши.

— Вчера по телику про пожары кто-то сказал, что при коммунистах столько не горело.

— Поди и правда?

Коля Летчик громко рассмеялся:

— Вспомнили! А я тебе расскажу про пожары и коммунистов.

Коля старше всех в компании, его не вдруг одернешь.

— Я в ту пор совсем молодой был, все о небе мечтал. «Кукурузник» к нам прилетал посевы травить, вот я насмотрелся, во сне и в яви летал. Семь классов с горем пополам, и в летчики. Меня в Омске поймали, в детской комнате отходили, как следно быть, и вернули по месту жительства с бумагой, что не все дома. Вот тогда и отправил меня председатель молодняк пасти.

Чамин Виктор Степанович насторожился:

— А кто был в председателях?

— Кузьмич, его еще Понти звали.

Кто-то вставил:

— Помню, пологрудым ходил зимой и летом, и ноги нарасшарашку.

— А Понти — потому что любил оговариваться: «Понимаете ли», скороговоркой.

Коля Летчик дождался тишины:

— Напарником у меня был Гриня Шантё-Мантё, постаре меня, всему обучал. Он тоже слегка тронутый, все вспоминал, что напустила одна баба на него порчу, а потом лекарство назначила — обожди, вспомню: «Забить годовалую неслученную телушку, варить, чтоб вся грязь вышла, и есть по спичечному коробку». Ну, он и завалил нетель, отец ее на смену корове оставлял, знамо, отчихонастил сынка в горечах — и угадал — по голове.

— Летчик, ты про коммунистов обещал.

— Экой ты непосидячий ребенок! Так Гриня тоже в партии состоял. Пригнали мы свой гурт на лесные поляны, а следом Ильинский совхоз заводит шесть гуртов. Зоотехник Кисляк толкует: с этого краю копотиловские пасут, с того казахстанские табуны, а впереди со Сладковского района, глядите — не смешайтесь. Цельное лето мы друг около дружки ходили, бывало, кончатся спички, кричишь: «Эй, мужики, кто ближе?» Отгаркнутся два-три голоса: съездишь, прикуришь. К осени в лесу спичку брошенную можно найти — до танцплощадки все выбивали скотиной. И гореть нечему. Так что коммунисты тут ни при чем.

Заскучали, стали подниматься. Лениво пошли в горку. Коля не спешил, жена Лидея опять лежкой лежит, головой мается, фельдшерица сказала, чтобы лишний раз не вызывали, а боли оттого, что на солнце бури. Ест таблетки и холодной водой лоб мочит. Он сел на лавочку у забора, вспомнил разговор про Егорку Кузьмича, не к ночи буженного, помер лет пять тому…

Той осенью Коле с Гриней нечаянно счастье привалило, на последней перевеске скота у них такой привес по гурту получился, что зоотехник Кисляк отказался верить: почти по килограмму в сутки, и это в табуне в полторы сотни голов, на одной траве без дробленки. Зоотехник потом смирился, все бумаги подписал, Егор Кузьмич вместе с парторгом прилюдно вручили передовикам — один почетные грамоты, другой наручные часы «Победа».

Перед возвращением гуртов на зимние квартиры зоотехник Кисляк приехал на пересменку, чтобы обоих пастухов захватить. Так, мол, и так, ребята, в вашем табуне четыре головы приблудного скота. Потому сладимся по добру: две скотинки мои, и ваши по штуке. Летчик, помнится, хотел трёкнуться, только зоотехник Кисляк туза козырного обналичил: «Либо как я сказал, либо тюрьма обоим за кражу государственной собственности». Крыть нечем, согласились.

Своих бычков Коля с Гриней сдали в заготскот, неделю обмывали удачу, потом Летчик впал в тоску, до этого глызку с чужого двора не пинал, а тут на две сотни сразу наехал. Пошел к председателю, так, мол, и так, каюсь и две сотни в колхоз сдам от стыда. Егор Кузьмич остервился, велел раз и навсегда про быков забыть. «Мне, может, Понти, медаль за привесы дадут, а ты со своей сотней!» Но деньги для колхоза взял. На другой день зоотехник Кисляк назвал Летчика дурачком, потому что он с Кузьмичем бычком-то поделился.

Зашел в дом, спросил, жива, нет Лидея, — та простонала, что покуда жива. Похлебал холодной окрошки, прямо из банки попил парного молока. Все удивлялся: ведь уж под пятьдесят, а все как ребенок, без молока из-за стола не встанет. Детство помнит, вечерами оба с брательником стояли в загончике, ждали, пока мама коровку раздоит и начилькает им в бокальчики, тут же пили, отдувая шапку воздушной белой пены.

С коровкой нынче стало не шибко ловко, за время колхозной жизни отвыкли литовкой косить, грести и стога метать, пока свои ребята в новых крестьянах числились, выручали, косили и метали, по первому снегу на зады стог подтаскивали. Потом как-то все скукожилось, земельные паи ребята в черных костюмах переоформили на какую-то «Интеграцию», новый директор ездил на квадратной машине и ни с кем не здоровался. Все луга обкосили красненькими тракторами, и сено скрутили в рулоны под целлофановой пленкой. Летчик прикинул, что пяти рулончиков ему с коровкой на зиму хватит, она мелковата, жрет мало, можно и соломкой погрозить, а за рулон новые хозяева заломили так, что всемером не выправить. Коля решил, что осенью Красулю продаст хачикам на колбасу.

«А что же я делать-то буду?» — озаботился Коля Летчик. Коровы лишишься — на дворе никакого заделья нет, в тепло оградку подмести, зимой снег убрать — всех делов. Напрасно Коля себя изводил, была и есть у него отрада, отдохновение души. Лет двадцать назад купили они с Лидеей цветной телевизор, хозяин со скотного двора приходил, умывался, второпях ужинал, а то и уносил едовое в горницу и с коленочек жевал, не отрываясь от цветного окна в мир.

Три вечера кряду показывали кино про садовода, какие он фрукты для советского народа выращивает, какие сады развел по всему теплому краю. Рано утром фильм повторяли, но Коле надо на ферму со скотом управляться, сбегал вечерком к напарнику: «Гриня, братуха, управься один, я тебе через три дня литру поставлю!» Шантё-Мантё рядиться не стал, но интерес проявил, пришлось вкратце рассказать. «Ну и налюбуешься ты на эти черенки и наливы, и куда? Летчик, в Сибири даже помидоры на полатях в пимах дозревают. Не дуркуй, последний умок на сад спустишь».

Три дня, да и много позже ходил Коля в непонятном состоянии, сроду такого с ним не было, виденный в кино сад приходил во сне, являлся перед глазами поверх кучи навоза, которую толкал он к чавкающему транспортеру. С нового года выписал журнал «Садоводство», Лидее сказал, что будет откладывать деньги и весной поедет в город за саженцами, а солнечный край огорода за баней под помидоры и всякую хрень не даст. «Там у меня, Лидея, сад будет».

Всю зиму после управы на ферме уходил на огород, супротив ветра ставил щиты из камыша, тоже не поленился, нажал серпом целую копну, на санках приволок и навязал защиту для снега. Тут же рыл траншеи, которые за пару дней заметало поземкой. Снега за баней сравнялись с забором, а потом и с самой баней. «Это, Лидея, чтобы водичка для сада была, пока тут тает, у тебя уж высохнет. Наука».

Коля принес под мышкой рулон обоев, вымыл руки и развернул бумагу на столе. Лидея насторожилась, она жалела своего Летчика, зря в деревне говорили, что жена мужа в шиту нитку не ставит, она его еще в парнях отметила, а он стеснительный, трется и молчит, девка взяла под локоток и шепнула: «Смелей, милый, не подкашливай». Бывало, бутылочку с получки ставил на стол, это к делу, но бумагу зачем?!

Коля вынул из кармана линейку и коробку с разноцветными карандашами, обчертил черным границы и стал помечать: в ряд кружочки, в другой квадратики, потом треугольнички. Вдоль черты наставил крестиков, все сосчитал и в сторонке выписал. Обернулся к жене, видит, что та не в себе, улыбнулся: «Лидея, глаза у тебя от неожиданности обстекленели, не боись, это сад на бумаге, вот яблоньки, тут сливы, здесь груши, а это сморода, малина у бани, вишенье. И все это, Лидея, есть красота».

В мае три дни подряд ездил в город, нашел там плодопитомник и возвращался с беремем саженцев, до звезд копал ямки, мешал навоз и золу, выкладывал дно камешками для дренажа — всего нахватался в журнале.

Легкая рука у Летчика — все высаженное принялось, зазеленело: коромыслом, без стеснения, воду носил из колонки, согревал в кадках и ковшичком поливал свой сад.

В третий год сад цвел буйно. Лидея смотрела от своих огуречных и морковных грядок, знала, что не любит муж чужой глаз в саду, суеверит. В августе к ее именинам принес Коля в дом корзинку разных яблочек и другой всячины, с гордостью поставил на стол. Он видел, как враз взмокли ее глаза, все понял, он сам это чувствовал — бездетные, они оба подумали сейчас, сколько радости было бы у ребятишек.

Потом Коля начал чудить, на яблоню насадил черенки других сортов, по весне она явилась в цветах разных диковинных, и до морозов одни плоды сменяли другие. Над грушами издевался лет пять кряду, все, что только можно, приживлял, и все у него получалось. На груше росла яблоневая ветка, рядом рябиновая, даже ирга и кизильник. Своими фруктами Коля завалил колхозную столовую; в больших стеклянных бутылях, подаренных ветеринаром, нянчил настойку и угощал друзей и товарищей; школьники приходили к нему на экскурсию и уносили полные карманы Колиной доброты. Областное телевидение приехало, цельный день снимали Колю в саду, а потом показывали по цветному телевизору, и Коля вздыхал, вспоминая ту трехдневную передачу…

Красулю погрузили в грязную машину вместе с тремя бычками-сеголетками — Лидея плакала, Летчик хмурился. Заросший черной щетиной хачик отмусолил ему бумажки, подумал и сунул еще одну. Пришли домой — как-то не по себе; Коля ушел в сад.

Той осенью Гриня Шантё-Мантё приехал на выпаса менять Колю и нашел его под кудрявой березкой совсем никакого: глаза навыпучку и лицо набок. До октябрьских праздников он жил в больнице, Лидея приезжала и плакала, то был другой человек, чужой, равнодушный, молчаливый. Дома он лежал на диванчике и думал.

Прошла зима, зазеленел сад — Лидея надеялась, что и Коля оживет, а он вида не подавал, в туалет ходил по огороду — и головы не поворачивал, вот как. Жена из дома только до магазина отлучалась — да постоит с кем из подружек молодости, посплетничает. Пришла и ахнула: нет сада. Все деревца в цвету лежат, кто куда в сторону. Тут же бензопила, и Коля при ней, усталый, но спокойный. «За что ты его так?» — «Не шурши, Лидея, сад — это когда в радость, а когда в обязанность — то не надо. Немощный я, не хочу, чтобы сад при моей немощи дохлым стал. Вот так, в цвету и в красоте погинуть — это достойно… Ты карамелек к чаю купила? Тогда ставь самовар».

Николай Максимович Ольков родился в 1946 году в селе Афонькино Тюменской области. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Публиковался в ведущих федеральных и региональных изданиях. Автор многих книг прозы. Лауреат всероссийских литературных премий им. Д.Н. Мамина-Сибиряка, им. Н.А. Некрасова, премии «Имперская культура» им. Э. Володина, премии Уральского федерального округа, Международной Южно-Уральской премии (Челябинск), обладатель ряда других региональных наград. Член Союза писателей России. Живет в селе Бердюжье Тюменской области.