Рассвет

ЛЮБВИ НЕ УТОЛЯ…

К 100-летию Дмитрия Ковалёва

 

Четверть века не выходили книги Дмитрия Ковалёва. Это говорит не о забвении имени поэта фронтового поколенья, — «высокого, прямого поколенья», — а о перемене коммерческих интересов издателей. Публикация поэтических книг обернулась делом неприбыльным, и поэты перестали вписываться в гонорарную ведомость. Но, независимо от предпочтений издателей, как и следствия общего упадка интереса к высокой поэзии, в истории русской советской литературы остаются, как ее нетленная рота, как передний край обороны — имена людей, для которых поэзия стала свершением. Каждый из них касался самого важного в жизни, проверял человека на соответствие идеальному образу, озарял его светом вечных истин.

«Сюжеты» и «темы» — лишь внешняя сторона поэтического высказывания, они бывают интересны читателю как метки, опознавательные знаки, имеющие отношение к биографическим датам, обстоятельствам быта или переживаниям «частного» человека.

Но когда, в какой день или какую минуту в человеке рождается поэт? Когда его зрение обостряется настолько, что начинает видеть состав веществ и материй, суть событий? Движение «атмосферных масс»? Уже оттуда, из детских ощущений и прозрений видится главное, ради чего человек приходит в мир: простота отношений, поэтичность бытия и — любовь…

 

Над притаившимся в садах жильем

И над ведущей в лес косой дорожкой

Укропом пахнет,

Стираным бельем

И пригоревшею картошкой.

И слышно, как молчит дымок,

Что врос

В листву малинника,

В головки мака.

И помнят губы —

Как тепло и мягко

Касаться детских спутанных волос.

Свежо набрякшим викам

И люпинам,

И по росе —

Не терпится косе…

И хочется быть добрым

И любимым.

И хочется

Обычным быть —

Как все.

Далее происходит усложнение отношений. Материи и вещества во внутреннем мире поэта облекаются в новые формы. Как в стихотворении «Клещи»: кузнецы дед и отец лирического героя передают ему наследственный ритуал:

Помню взгляд отца, больной и резкий, —

Хрип тот мне вовеки не забыть:

— Прежде чем держать в клещах железки,

Надо самому в клещах побыть!.. —

Кажущаяся простота кузнечной работы имеет следствием не только ковку и сварку металла, они — металл и человек — скованы таинственной зависимостью, придающей ей и непредсказуемую сложность.

Усложняется и понимание своего места среди людей:

Все требуют типичного…

Но что-то

Все лезет нетипичное в глаза.

И вот война… Она не только изменяет представления о жизни и людях, но дает поэту новое понимание мира, опустившегося в состояние вражды.

От всей заставы

Пятеро осталось.

И не сознанье подвига —

Вина.

В глазах —

Тысячелетняя усталость,

А

Только-только

Началась война.

Поэт приходит осуществить разведку бытия, а получает вкупе с этим и жуткое знание инобытия. Оно вызывает отвращение, порождает боль и приводит его к протесту и отрицанию.

Как мы

В бесчеловечной той метели,

На той багрово-черной полосе

Остаться все-таки людьми сумели…

 

Вернувшийся с войны уже никогда не будет прежним. Но иное знание о людях придает поэту-фронтовику такое качество суждений, которое можно назвать презумпцией правоты. Это не означает, что он не ошибается в быту или не впадает в человеческие заблуждения. Но он извлекает из своего внутреннего мира речения, пропитанные кровью, проросшие сквозь душу, испытанные высшим судом и потому обладающие признаками общей правды. И это дает ему право задавать вопросы, ответы на которые он знает лучше других — «сказать себя», чтобы другие обратили внутренний взор в свои глубины:

Как смею жить,

Не разорвав кольца,

С неусыпленной совестью

И с жаждой?..

Сказать хотя б себя,

Но до конца.

Чтоб, вздрогнув,

О себе подумал каждый.

…Поэтическое высказывание — акт коммуникации, внутреннего диалога с сердцем читателя. Оно предполагает понимание. «Атмосферные массы», гулкий шум мира и биение его сует преодолеваются искренностью поэтического слова, устремленного к вечному существованию — уже без участия поэта…

Мыслей боль

Не отболит.

Не очернит

Ни дым их черный,

Ни белый снег

Не обелит.

…Словолитней назывались вначале фабрики шрифтового литья. Из свинцовых литер собирались слова, строки… Строки поэта просачиваются сквозь сердечные «фильтры» и, приобретая литую отточенность, становятся едва ли не пословицами, входят в духовный обиход читателя:

«Нет вечных истин ничего новей»;

«Последними все были войны // Для тех, кто не пришел с войны»;

«…В песке копаясь возле хаты, // Растут в тиши бессмертные солдаты»;

«Морю ураган необходим»;

«Никто не видит, // Как я молодею. // Все замечают, // Как я постарел»…

Так поэт Дмитрий Ковалев становится необходимым пристрастному читателю, так собираются антологии поэзии, так накапливается золото литературы.

 

И, наконец, последнее… Не зависящее от поэта и от его места в жизни, неподвластное времени, неистлеваемое…

Выскользнувшее из железных клещей бытия:

Ржаного северного утра вотчина.

Рассвет нежнее ржания коня.

Иду, блестя ступнями, вдоль обочины,

Как полный колос, голову клоня.

И не прохожий здесь,

И не напрасный я.

Так и уйду,

Любви не утоля.

Моя неблизкая зарница красная.

И светится в хлебах моя земля.

Борис АГЕЕВ

 

* * *

 

Шустрее лез подсолнух из-за прясла.

Шумнее за речушкой поезда.

И на заре над садом не погасла

В малиновой туманности звезда.

След пены в колеях от ливня, грома,

Уже сквозь сон ломившихся в окно.

В любовной близости родного дома —

Мечта и память, слитые в одно.

Грозы ночные тучки сбились стайно

На край небес и по краям горят.

И в яркости земля темна, как тайна.

И, как лицо твое, светла, как взгляд.

Подобна зелень привороту-зелью,

Сквозит, как глубь лесов, во сне не спя.

В ней тайны, что с собой уносят в землю,

Что знают и что помнят про себя.

Как знак их счастья — месяца подкова.

И говорит рассвет, хотя и нем…

И то,

Что так знакомо,

Так неново —

Еще вовек не сказано никем.

 

УЧИМСЯ

 

Белы от инея —

Как выбелены мелом мы.

Всю ночь

Телами греем валуны.

Какими оказались неумелыми

В начале

Неигрушечной войны!

Не наступать,

А каждый шаг отстаивать,

И не на их,

А на своих снегах.

Своим теплом

На сопках лед оттаивать.

Носить свой сон

По суткам на ногах.

Пока вооружимся

И научимся —

И все припомним им

На их полях —

О, сколько мы натерпимся,

Намучимся!

И скольким лечь

На подступах в боях!

 

ПОХОРОНЫ ИНВАЛИДА

 

Не спешат, как в столице,

Не гонко…

Все покойника знают окрест.

Впереди, перед гробом, иконка,

Позади, за родными, — оркестр.

В этот зной эту лютую пытку

Продлевают. И зной — тоже лют.

Грузовик лишь везет пирамидку.

Гроб несут.

И повысыпал люд.

Рушники по плечам, и, качаясь,

Тяжелющий, на них он плывет.

И заходится кто-то, кончаясь.

И толпа чуть ступает вразброд.

И несут, тоже свято, медали…

Перекресток…

Невмочь тишина…

Снова трубы, сверкнув, зарыдали.

Снова, вздрогнув, забилась жена.

Он, покойный, хоть был однорукий,

Не послабил семейных удил.

Был управнее многих в округе.

Ни себя, ни ее не щадил.

Что посеял, собрал что со всеми —

То со всеми, был вынужден, крал.

Сдав сполна, одолжали на семя.

Дважды засухой климат карал…

Как от нервов расходятся раны —

Матерился, картежничал, пил…

От жены не укрыться в бурьяны.

Приведет — не жалеючи бил.

Больше всех измывался над нею,

Что была ближе всех и вдали…

Потому ей, наверно, больнее —

Часто млела, под ручки вели…

Самогоном помянут.

На смену,

На тока —

Всем в ночную самим…

И забудут его постепенно.

Помнить ей, что намучилась с ним.

…Сколько ж эта земля,

С сорняками,

Что живучи,

И с дрожью хлебов,

Что так квелы,

Их брала веками…

Горевать оставалась любовь.

 

КРАСОТА

 

Как лебеди,

Дики твои колени,

Тоскуют весны ранние по ним…

Приснилось,

Что ханжи пооколели.

И стало меньше

Хоть грехом одним.

И стала юность чище и моложе,

И зрелость добротою ближе ей,

Наедине,

Опаслива до дрожи,

Ты хмуришься от наготы своей,

Такая зябкая,

Как будто ветви сада

Росой осыпали,

Хоть голову втяни.

Двух земляничин робкая прохлада

Краснеет и хоронится в тени…

Но если бы рассвет

Твои опаски

И глаз твоих пугливых высоту

Увидеть мог —

Он погасил бы краски,

Чтоб не спугнуть такую красоту.