При ком на Руси жить хорошо

ПРИЧИНЫ НАЦИОНАЛЬНОГО НЕДУГА

 

Уж видно, так устроен исстари каждый настоящий станичник: поскачет во весь опор, да направит коня своего не в ту сторону. Но, поняв, что ошибся, не будет искать причину своей ошибки, а себе оправдания. Повернет коня вспять, да станет гнать его в обрат еще злее, чем прежде. Был таким смолоду и Степан Кибальников. А выдалась у него та молодость богатой и бурной на события. Ибо родился он в ноябре 1890 года. Стало быть, на свет появился еще при государе Александре Третьем.

Передавать свой опыт подрастающему поколению — это у казаков всегда водилось. А потому обычаи станичные дед Степан блюл свято. Несмотря на то, что стояли на дворе уже шестидесятые, шла космическая эра — обучал внука своего Мишку сызмальства владеть шашкой. Показывал мальчишке приемы казачьей рубки, самому ему известные еще со времен собственной молодости. Однако, не только боевой опыт передавал ему. Учил во всем брать напором, не бояться жизненных обстоятельств. Да еще подводил к тому исподволь, чтобы имел тот на все свою собственную точку зрения. А уж, если нужно, коли видишь, что никак не сочетается она с реальной действительностью — так круто менять ее, не стесняясь. Пригодились Мише потом эти качества. Не столько, чтобы шашкой махать, сколько для утверждения своей жизненной позиции.

И норов воспитал в нем дед Степан восточный, порывистый. За нанесенную ему самому или товарищу его обиду, а то, так и животному даже, мог Миша вспылить да очертя голову броситься в драку. Нечто от знаменитого шолоховского Гришки Мелехова проглядывалось в нем. И в облике тоже. Уже в девяностые, после серии терактов и взрывов, останавливали его милиционеры на улице, требовали предъявить паспорт. Уж больно смахивал он на кавказца. Черный, смолянистый волос, восточные глаза, персидского разреза. Когда подстригался коротко — напоминал сильно воина из корпуса стражей исламской революции времен Аятоллы Хомейни. А если не стригся долго, вьющаяся шевелюра и курчавая борода делали его похожим на ассирийца, каких увидеть можно в школьном учебнике по истории Древнего мира. Таким обличьем вышел он в пращура своего — предка деда Степана. В одну из кавказских войн, кои без счету вела Россия, вывез тот на родину полонянку. А здесь, окрестивши ее предварительно, взял себе в жены. Многие станичники так делали в старину. С тех пор и потекла в жилах Кибальниковых, а потом и Андреевых восточная, смешанная с казацкой, кровь.

Среди привитых дедом Степаном навыков, у Михаила впоследствии проявился и фатализм, граничащий с безрассудством. Когда после окончания института довелось ему учительствовать в поселке Бор Рамонского района, выходил он не раз на улицу деревенскую за друзей своих биться, коллег по работе. Рассказывал потом: «Со всего Бора соберется человек сорок — и стоят, мнутся, не знают, что им делать. А нас-то всего несколько. Ну, думаем, убьют так убьют! Так, значит, так. Судьба, значит, такая! Кинемся на них — одного с ног собьем, другой утирается от крови. А остальные — хоть бы хны! Стоят и смотрят, как их товарищей избивают по одному. Никто не решается вступиться. Даже обидно как-то! Измельчал народ наш!». И уже в шутку цитировал строки известного поэта: «Настоящих, буйных мало — вот и нету вожаков!». Вот какую точку зрения высказывал потомок станичников и восточной полонянки на причины нашего национального недуга.

 

ХОРУНЖИЙ. ПРЕТОРИАНСКАЯ ГВАРДИЯ

 

И другой Мишкин дед был настоящим станичником. Даже фамилию носил соответствующую — Хорунжий. Назывался так у казаков до революции второй снизу офицерский чин, равный в линейной армии подпоручику. То есть лейтенанту, по-современному. В гражданскую войну обретался Хорунжий у белых. В наших краях воевал, на юге. Немало о той войне рассказывал мальчику. Остались Мише памятны те рассказы на всю жизнь. Особенно о том, как станичники били красных китайцев.

Не раз приходилось белым казачкам ратоборствовать в поле со всякой интернациональной сволочью, собранной со всего мира и отрекшейся ради пайка или идей завиральных от дома и родины. «Помню, как воевали они с нами в степи. Не ложились даже и не окапывались. Только присядут, бывало, на одно колено, да с такого положения палят по нам из винтовок. Ну, прицелишься по нему, выстрелишь: смотришь — готов! Так и били мы сотнями их, желтомордых тех, словно тушканчиков» — вспоминал Хорунжий.

Появились те китайцы у нас еще во время первой германской войны. Именно тогда царское правительство навербовало сюда этих выходцев из Поднебесной. Строили они здесь оборонительные сооружения, да использовались на других тяжких работах. Своих-то мужиков не хватало уже — уж дюже много мобилизовали на фронт их со всей страны — девятнадцать миллионов аж. Почитай, три четверти мужского крестьянского населения империи. Вот, только не знали толком о себе те «нибилизованные»: зачем они гниют в окопах, и кому это надобно все? В память о нашествии Бунапартия объявили царь с генералами ту войну «Отечественной» новой. В народе же баяли, будто желают они воевать проливы с морями. Или еще чего… Кто разберет их… Про священный долг перед «Антантой» или «Сердечным Согласием», по-французски, понимали те ратники смутно. Но, коли зовут под ружье Вера, Царь и Отечество — куда денешься? Надобно в окопы идти…

Оставшаяся четверть крестьянства продолжала кормить Россию хлебом, снабжать им заграницу. Кому прифронтовые укрепления сооружать? Кули же китайские готовы были, хоть до упаду, весь день работать за чашечку риса.

Однако в 17-м грянула одна революция, а следом другая. И кормить их стало нечем и некому. Так и слонялись они в поисках пропитания по нашим весям, воровством с грабежом промышляя. Пока новое, советское правительство не приспособило их к своему делу. Вооружило, поставило на довольствие. Поступило так с тем, чтобы выполняли Дальней Азии уроженцы свою грязную работу по-прежнему. Правда, теперь уже не физическую. Не очень-то охотно сражались простые, Советами «нибилизованные», русские мужики против своих же «нибилизованных» братьев в погонах. А потому предпочитали краскомы на ответственные и опасные участки фронта посылать свою преторианскую гвардию. То есть такую, какую в стародавние времена правители ряда стран набирали из чужеземцев, оказавшихся вдали от родины. Дабы по отношению ко всему остальному населению чувствовали они себя инородным телом. И, в силу того, держались бы крепко за власть их кормящую. Вот и решили завести себе Советы такую же. Для чего сформировали интернациональные отряды из плененных в германскую немцев да Австро-Венгрии уроженцев, где проживало компактно свыше двенадцати языков: венгры, поляки, русины, чехи и еще многие, разрозненно населявшие империю Габсбургов.

Кроме них, в число интернационалистов большевики включили латышей, эстонцев, из которых русское командование в первую мировую составило целые соединения стрелков. А как в 18-м году стали в первый раз независимы прибалтийские страны, так и стрелкам тем заказанной оказалась обратная дорога на родину. Ибо были на то основания. «Нахватавшимися большевистской заразы» считали их там.

Но главной задачей для интернационалистов являлось все-таки не ведение боевых действий, а выполнение советской «продовольственной программы». То есть реквизиция продуктов на селе. Солдата ведь русского, бывшего землепашца, не шибко заставишь идти в продотряды — зерно отбирать у земледельцев таких же, как сам он. И городских рабочих не всех далеко сагитируешь на такое. Они тоже ведь в большинстве своем из деревни были недавними выходцами. Вот всех «шаромыг» тех и «шпану» новоявленных посылали туда. Есть мнение, будто в 1812-м еще, во время пребывания в России «двунадесяти языков», наши селяне называли так наполеоновских фуражиров. Из оккупированной ими Москвы приезжали те с сердечной просьбой поделиться продовольствием, сеном для лошадей. Незадолго до того русская православная церковь объявила французского императора «предтечей антихриста». А многие так и вовсе Бонапарта считали продолжателем революции якобинской, а нашествие его — пришествием сатаны. Тем не менее, обращались его посланцы к крестьянам вежливо и сердечно: «Шер ами!» — «Дорогой друг!», по-французски. Испанцы, служившие с 1807-го в наполеоновском войске, в свою очередь представлялись: «Спана!» — «испанец», то есть. Переиначили это все люди наши на свой лад и получилось «шаромыги», «шпана».

Советские фуражиры приезжали тоже из столиц, других городов крупных, властями революционными оккупированных. Однако, не в пример своим предшественникам столетним, вели себя не столь галантно. Хотя, как перед теми, так и перед другими одинаковые стояли задачи: отъем продовольствия и подавление крестьянских восстаний, после этого возникавших.

В те «двунадесять языков» большевистского нашествия или пришествия как нельзя кстати пришлись и китайцы. За паек азиаты готовы были на все. И жестокость проявляли при этом истинно азиатскую. Изощренную можно даже сказать. Земледельцам, не желавшим добровольно отдавать задаром свой потом нажитый хлеб, поджаривали пятки, распиливали их заживо пилами. Те платили взаимностью мучителям своим и грабителям: подстерегали в балках, лесах, убивали, а потом, уже мертвым вспарывали животы да засыпали туда зерно. Клали сверху записку: «Жри досыте!»

 

СМУТНЫЕ ВРЕМЕНА. АНАЛОГИИ

 

Из тех, кто попасть угораздился во времечко то невеселое, поминали многие часто другое — Смутное время. Тогда, в XVII веке, творилось на Руси тоже неладное нечто совсем. И тогда у русских людей водилось в головах немало сумятицы. Сначала стерпели ради сладких обещаний Лжедмитрия душегубство семьи Годуновых. А следом те же, кто кричал за Димитрия накануне — убили его и прокляли, по наущению Шуйского, под шумок завладевшего царским престолом. Тушинского вора потом провозгласили царем. Не стало в людях друг к другу и к власти веры. И пошла рушиться Русь — земля за землей, звено за звеном. Не зря сказала мать царя Михаила Романова, первого на престоле: «Измалодушествовался народ московский».

Довели в ту пору до конечного разорения державу запорожцы, поляки, да всякий иной сброд с половины Европы. А вкупе с ними и «свои» изменники, отечественные. Кои наняли сначала шведов себе в подмогу против поляков, а после пустили и ляхов в Москву, дабы вся разношерстная европейская сволочь, с ними пришедшая, охраняла бы власть боярскую. Хотели бояре сделать из них для себя преторианскую гвардию. Модно было такое в тогдашней Европе. Вот только поляки со свеями и иже с ними все грабили больше, да промышляли о своих интересах. Не стало житья от них совсем на Руси. В Божьих храмах, предварительно ободрав их, устраивали они конюшни. Рыскали в поисках продовольствия и корма для лошадей по московским и иных городов окрестностям, отнимая плоды труда крестьянского постоянно. Мало того, инославную веру пытались вводить, да чужие обычаи. Вспоминали в те годы русские люди о временах лютых Грозного, которые до того проклинали, с сожалением и покаянием. А о Годунове и вовсе были готовы теперь умиляться.

Но в те времена не совсем еще измалодушествовался народ московский. Было в нем много крепости духа и веры. И сказал он слово свое. Прогнали поляков, нового избрали царя. Участие приняли в избрании том и казаки. Хоть до этого к разрушению державы московской сильно приложили руку свою. Заставило их все происходящее вокруг поменять свою точку зрения на многое. Поняли, видно: сколь ни бегай по воле своей, а без государя не обойтись все равно. Даже волжские инородцы многие, коих незадолго до того насильно присоединил царь Иван к Москве, пошли выручать столицу. Прошло время, и страна поднялась с колен. Засеялись снова пашни, да отстроились города.

Мало-помалу восстановилось Отечество. Устроили при царе Алексее полки иноземного строя — армию суть, европейской подобную. На Дону, да на Волге военные строили корабли. Театр да аптеку первую завели. Правда, приписало потом дела сии дворянство литературное сыну его — Петру. Но, в отличие от потомка, цари Михаил, Алексей да Федор делали реформы те постепенно и без надрыва. Так что жила почти сто лет при них Русь спокойно. Пока Петр не поднял ее на дыбы. Заодно и на дыбу.

Народ московский в период его правления еще сильнее измалодушествовался. Дал остричь себе бороды, да в образе кирх лютеранских православных понастроить храмов. А самих лютеран и иноверцев прочих нагнали сюда без счету. Приказал государь своим подданным во всем похожими быть на них: табак курить, немецкое платье носить. И ничего, стерпели — носили, курили. Правда, не все. А по большей части дворяне только дворяне, готовые хоть и на худшее ради возможности в любимцы попасть государевы. Лишь стрельцы за бердыши взялись, и казаки булавинские на Дону подняли сабли и головы в защиту прав своих да исконных устоев. Оставалось немало здесь крепости духа и веры. И поплатились сильно за то. Урезали в правах донское казачество. Отдали земли их многие в губернии близлежащие — Азовскую, как Воронежскую при Петре называли, другие соседние. С тех пор и живут в них потомки станичников. Да до наших дней продолжают считать себя таковыми. А в те дни вспоминали они о прежних Петру государях, «воровали» против которых не раз, с покаянием и сожалением. На сей раз изменять свою точку зрения пришлось им, корчась на дыбах, да умирая на плахах.

Немало еще чего учудил преторианец на троне. Неспроста оказалась поголовно в должниках у казны после смерти его вся Россия. Пережила, однако, Русь и Петра. Сохранив в глубине своей исконные обычаи, крепость духа и веры. Пережила и преемниц его на троне, садившихся туда беспременно при помощи гвардейских штыков. Причем, после каждого подобного воцарения, вела себя сия верная гвардия преторианской подобно. Хоть и состояла, по преимуществу, из природных русских людей. Ровно сто лет, от кончины Петровой считая и до того, как разогнал ее картечью государь Николай Павлович, вертела она руками фаворитов, из ее же среды выдвинутых, императорами да императрицами. Вечно пьяные, зазнавшиеся, бездельные, беспрерывно требовали они для себя должностей, чинов и поместий. В коих мучить принималась крестьян, в отроческом возрасте выйдя в отставку. Тогда как линейные офицеры в гарнизонах далеких беспросветную лямку тянули. Да выносили вместе с солдатами на плечах своих всю тяжесть множества войн, не принимала гвардия в коих участия. К тому же, строили гвардейцы те, между шампанским и бальными танцами в светских салонах, прожекты несбыточные, грозившие опрокинуть страну в смутное время по новой. Только с воцарением Николая Первого блаженной памяти зажила Россия спокойно. И жила так почти сто лет.

За это время она расцвела. Население ее выросло в несколько раз. Возникла промышленность мощная. Накануне германской снабжала страна полмира хлебом. Великие открытия ученые ее делали, писатели ее прославились во множестве стран. Продолжалась так, пока в семнадцатом не возникла снова сумятица. Подобная той, какая случалась за 200 и 300 лет до того.

И повторилось все сызнова. Несказанно многие радовались, когда «скинули Николашку». А временщики Керенского под эту сурдинку разваливали армию. Потом и всю жизнь страны. И завертелась тут у всех по новой в головах круговерть. Как в семнадцатом, да осьмнадцатом веке. Только теперь во время войны разошлись из окопов ратные люди, стали ждать молча: что дальше станет. А дальше большевики пришли, скинув Керенского, к чему весь народ российский отнесся весьма спокойно. И «учредиловку» разогнали. На нее тем более было плевать большинству населения. Понимали про «легитимность» и «демократию» простые русские люди смутно. Так же смутно, как в Смутное время.

Начали проводить эксперименты свои советы. Коммунии создавать, бедноты комитеты — сельских бездельников, то бишь. Заодно грабить храмы, совсем как французы или поляки. И опять пошла междуусобная резня. Все смешалось в трехсотлетнем обветшалом доме Романовых.

Но против узурпаторов подняли головы и взяли в руки оружие далеко не все. Покорными им осталось большинство срединных губерний. Особенно тех, что поблиз Москвы находились да Петрограда. За исключением разве Тамбовской, где Антонов поднял всех на борьбу, Екатеринославской, где эксперименты с анархизмом свои проводил Махно, Воронежской, где Колесников действовал, да еще нескольких. В том числе и Архангельской.

 

КИБАЛЬНИКОВ

 

Воевал и Кибальников в те же годы. Только не в наших краях, а на севере. Тоже у белых, как и Хорунжий. У Миллера-генерала, в районе Мурманска и Архангельска оперировал против красных который. Видно, выбрал Степан на войне братоубийственной той такую стезю неспроста. Ведь, в ту пору стукнуло ему — сами посчитайте сколько — почти под тридцать. Здравые люди в таком возрасте сравнивать да анализировать умеют уже. А Степан казаком и человеком был здравым. На все происходящее вокруг имел, наверное, свою точку зрения. Ибо к тому времени насмотрелся на «перемены» да поведение новых властей. Как временных, так и советских.

Неопределенно сперва отнеслись казаки к тем переменам. Равно, как и служивые всех других мастей. Поверило сначала «временщикам» немалое их число. Мало дела было простому станичнику до того, что царя они скинули. Никогда не жаловали особенно государей московских казаки. Все предпочитали по собственной воле жить.

Потом большевики пришли. Да «свершения» свои начали. Бог знает что вы­творяли со старинной русской землей, до тех пор ни татар, ни поляков, ни французов не знавшей. Принялись истреблять в ней купцов, промысловиков притеснять, обирать охотников на зверя пушного. Загонять всех в коммунию. Знаменитые обители поморские закрывать.

Поднялся тогда народ весь русский на Севере, инородцев включая. И крестьяне, и рыбаки-поморы, и охотники таежные. Много осталось у северян еще крепости духа и веры. Ибо не знали они на себе никогда непосредственно власти дворянско-преторианской.

На неправды глядя большевиков, да людей архангельских видя правду, примк­нули к ним и казаки допрежде там несшие службу. Поменяли точку зрения свою на новую власть. Сильно невзлюбил большевиков с тех пор Степан.

Вызвались тогда же помогать англичане было повстанцам, на кораблях своих приплывшие по морям северным. Да только, как водится, думали они больше об интересах своих. А потому назад и уплыли, на растерзание большевикам оставив народ архангельский.

В большинстве остальных губерний молчали крестьяне. И работные люди, кроме ижевских, тоже помалкивали. Помалкивая, вспоминали про то, как хорошо жилось при царях. Свою точку зрения на прежний режим изменили теперь. Ан, поздно было… Крепко вцепились большевики во власть в столицах, в срединных губерниях тех, где слишком близко расположены были от Москвы да от Питера города. И могла из них власть перебрасывать оперативно войска карательные. Но не от того только стали очагом сопротивления главным окраины удаленные, казачьи области те же. А потому еще, что по-прежнему сохранялась в них, от гвардейцев подальше всегда державшихся, крепость духа и веры. Не желал народ идти там в коммунию, да над святыми мощами терпеть надругательства. За что еще горше станичники поплатились, чем при Петре. На сей раз не просто урезали земли их, но войсковые казачьи области упразднили навовсе. Двенадцать все. И само имя казака поставили под запрет.

Закончилась, однако, братоубийственная война. Началась снова жизнь. Правда, не столь веселая для станичников. Многим из них пройти довелось через раскулачивание, расказачивание, через голод. И лес повалить в местах не столь отдаленных. А кое-кому получить и вовсе в затылок пулю. Невзлюбил совсем с тех лет Степан коммунистов, цветущий край его юности превративших в тюрьму и развалины.

Только волей-неволей и новой власти пришлось наводить порядок. Да государство сызнова строить, которое до тех пор разрушала усердно она. Совершалось восстановление то с громадным надрывом и кровью. Однако, как мир худой лучше доброй войны, так порядок твердый лучше, чем хаос вольный с разрухой. Опять зажила страна было спокойно. До новой германской.

 

ОТЕЦ. СНОВА ГЕРМАНСКАЯ

 

А как грянула та в сорок первом — сколько Степану было по возрасту? Посчитайте сами — с полсотни лет. Не взяли Кибальникова в действующую. Послали окопы рыть, возводить укрепления. Как китайцев в «ту» «Отечественную».

А вот Мишкиному отцу — Андрееву Николаю — пришлось провоевать аж целых шесть лет. Уж так вышло. Учился он в училище Ленинградском военно-морском. А по началу войны будущих морских офицеров доучивать стало некогда. Присвоили им старшинские звания, расписали по боевым кораблям. Но не повезло с самого начала Коле на корабле. Не поладил он с помощником капитана. И сильно тот его невзлюбил. Посылал без конца, без всякой очереди нести корабельную вахту. Так что никак не мог недоиспеченный наш лейтенант отоспаться. «Только засну, а он тут, как тут. Придет, растолкает: «Иди на вахту!» Что сделаешь? Приказ есть приказ — приходилось идти». Таким измывательством постоянным довел он до нервного срыва недовыпускника морского училища. Не учел, видно, что парень мог ни на звание его не посмотреть, ни на должность, постоять за себя, как следует. Слово за слово — сцепились они в драке. Причем так, что мутузя друг друга, покатились оба по палубе. И все бы ничего, дело житейское, и не такое случалось в войну. Быть может, обошлось бы суровым взысканием. Но зацепил Николай ненароком во время той драки на кителе своего супротивника планки орденские. Да сорвал их нечаянно. А это уже, мало ни мало, оскорбление офицерской чести. Да еще на беду свою, происходил он из семьи раскулаченных. Стало быть, сорвал неспроста, а из ненависти к советской наградной атрибутике. По всем статьям трибунал. Он и приговорил Николая Андреева в штрафную морскую часть.

Немало в ней горя хлебнул он вместе со своими товарищами. Какие «дыры» только не затыкали ими. Самой памятной из них стал для него остров Сааремаа, что расположен у западного побережья Эстонии. С начала войны оказался сей остров в руках у немцев. Потопили они, к тому же, треть кораблей Краснознаменного Балтийского флота, когда эвакуировали его из Таллина в Кронштадт в сорок первом. До самого сорок пятого на данном театре военно-морских действий не могли мы достичь с врагом паритета хотя бы. А потому то и дело бросали там в бой живую силу. Высадили на острове том злополучном в 44-м десант, сплошь из штрафников состоявший. Среди них и Андреев третий год уже продолжал отбывать наказание. Это сухопутных штрафных до первой крови держали. И то не всегда. Бывало, оставались там и по второму, и по третьему разу. А на море — какая первая кровь? Коль накрыли плавсредство твое, так накрыли. И пойдешь ты без всякой крови ко дну. И никто тебе не зачтет ее. Короче, не уцелел из десанта того ни один человек. Кроме Андреева. Он же не только сумел уцелеть, но вернулся назад. Удивились все, как увидели Николая: почему живой?! Такого не может быть! Никого не ждали обратно. Считался десант тот заранее обреченным, смертников вроде. На то они ведь и штрафники…

И особисты удивились не меньше. Да стали у нашего горевозвращенца выпытывать: почему остался живым, тогда как погибли все остальные? Может, ты отсиделся просто, струсил, а потом назад пробрался к своим? А может, попал к немцам в плен, а те тебя к нам направили с диверсионно-шпионским заданием? Не приняли всерьез объяснений его, оправданий. И приговорили, как уже статью имевшего, на сей раз к расстрелу. За рецидив, так сказать. В ожидании исполнения приговора просидел он свыше недели. Устроили ему еще одну смерть в рассрочку после штрафной.

Но: «Не судите, да не судимы будете!» — говорится в Писании. Это сейчас сокрушаться горазды о том, как черствы и бесчеловечны были работники трибуналов, особых отделов. А тогда не на жизнь шла, а на смерть война. И вопрос в ней стоял о существовании всей страны и самого народа ее. Для оплошностей не находилось в ней места. Враг иначе и вправду мог ими воспользоваться. Что и случалось не раз в действительности. А в особых отделах, трибуналах тоже люди служили нормальные. Хотя, как везде, хватало, конечно, и там сволочей. Но и порядочных было немало, которые прошли всю войну. Трибунальские многие сами сидели в окопах, цену знали жизни и смерти не понаслышке. И рассудили, наверное, так: зачем парню во цвете лет умирать, да еще безо всякой пользы, когда остаться может живым или, по крайней мере, умереть с пользой? И так обезлюдела сильно Россия…

Ведь даже в ту пору — пору побед Красной Армии грандиозных — не хватало Иванов по-прежнему в серых шинелях. И в черных бушлатах тоже. А может быть, больше еще не хватало, чем прежде. К сорок четвертому обезлюдела сильно Россия, действительно. Слухи ходили о том, что в Сибири, как и в германскую первую, те же китайцы работали. Не на строительстве укреплений, правда, а на заводах, с территорий туда привезенных, захваченных немцами. Видимо, должности занимали китайцы те, какие попроще, обучения не требующие специального.

Вот и послали смертника нашего снова в штрафную. Знать, фронтовое присловье: «Больше смерти не дадут! Дальше фронта не пошлют» для него оправдалось воистину. Только вот, смерти рассрочной в глаза той смотреть долго пришлось ему после войны. Там же, на Балтике все. Тралили мины, кои в бесчисленном множестве были поставлены в водах ее. «Сколько ж тогда там народу погибло у нас!» — наш штрафморяк вспоминал впоследствии горестно.

 

ФИЗИКИ И ЛИРИКИ

 

Рано ли, поздно ли, все плохое кончается. И для Андреева скоро закончилась та «штрафная» война. Скоро вернулся домой он, в Воронеж. Взял себе в жены здесь Нину, дочерью бывшую деду Степану.

А, между тем, годы шли понемногу. В русло свое жизнь постепенно входила. Фабрики снова отстроились, да возводились снова заводы. Стали осваивать космос. Будто опять зажила спокойно Россия.

В эту же пору родили Андреевы двух детей. Мишу в числе их. Вырос он скоро, женился, ребенка завел, закончил физфак пединститута. Только не физиком был лишь, но и лириком тоже. Даже смеялся над этими спорами.

Пожалуй, то, что в нем одновременно сочетался и физик, и лирик, помогало ему без труда вникать в любую проблему. Вот почему позволял он себе судить не только о материальном, но и о тонком:

Читаю Бодлера и Блока,

А трепета нет у души.

Уж больно написано ловко,

Уж слишком слова хороши.

Легко, утонченно, искусно,

Изящно, а как-то не так.

И даже становится грустно:

Какой для них это пустяк!

Где творчества корчи и муки?

Дрожащие тонкие руки,

Усилие воли до рвоты,

Пары застоялые пота

И прочие, скажем, штрихи?

Читаешь, и кажется, словно

По зову волшебного горна

У них появлялись стихи.

Такое не слету, так сдуру,

Не с маху, так уж на фуфу.

Но нету того, чтоб сквозь шкуру

Протягивать, скажем, строфу.

Созвучие стройное слога,

И рифма куда не бедна.

Достоинств у ней, скажем, много —

Вот только от сердца ль она?

Видимо, во многом благодаря этому физико-лирическому сочетанию, а еще поучениям деда, имел он на все свою особую точку зрения. Но не выпячивал ее никогда. Не любил кричать о своей правоте. И если не мог достичь в споре с собеседником согласия, не отвергал категорически его мнение. А лишь прищурившись хитро, с присущей ему скрытой мягкой иронией, задавал «детские», но каверзные вопросы, ставя тем самым спорщика в тупик. Скажем, тот утверждал: «Когда коммунизм построим, все у нас будет. И работать не надо будет!» Тут Миша, кротко улыбаясь, спрашивал: «Ну, хорошо, а кто же тогда хлеб будет выращивать?» — «Как кто? Крестьяне» — отвечал собеседник. «Так, ведь, работать не надо будет, зачем же они станут его выращивать?» — не унимался Андреев. И тот, как правило, не находился, что сказать. Или давал совсем уж завиральный ответ, дабы не выглядеть побежденным: «А они это сознательно будут делать, на общественных началах». Тогда Михаил, лукаво усмехаясь и поглаживая курчавую азиатскую бороду, говорил одну из своих любимых скептических фраз: «Ну, это вряд ли…». И собеседник, чувствуя, что его аргумент был весьма слабым, соглашался с Мишей, чья точка зрения, как правило, была иронично-трезвой и заставляла опускаться с небес на землю:

Гуманист я, по сути и духу,

И скажу вам как на духу:

Не обидел я в жизни и муху,

Никогда не давил я блоху.

Я жалею бессилье котенка,

Не пинаю, за хвост не кручу,

Очень добр я к больному ребенку —

Утешаю его и лечу.

К старику, что по пояс в могиле,

Столько ласки в груди у меня,

На собаку, которую били,

Я готов сто рублей променять.

Состраданье мое беспредельно,

В доброте я не ведаю мер.

Только все же на случай отдельный

Я хотел бы иметь револьвер.

Есть один тут — во всем прославился

Ни на что не жалеет труда,

А не нравится мне он, не нравится,

Не понравится никогда.

Слишком уж хорошо он скроен,

Чересчур как-то крепко сшит,

Потому-то всегда спокоен,

Ничего у него не болит.

На работе с друзьями и дома

Кладезь радости вечно копил.

Вот была у него бы саркома,

Может, я и его полюбил.

Однако, и сам Михаил ничуть не стеснялся менять свою собственную точку зрения, если находил доводы собеседника правильными. Ибо сочетались в нем одновременно покладистость и упертость. Видимо, в деда. Неспроста у него была другая любимая поговорка: «Что ж, так, значит так — пусть будет так». И означать это могло: как согласие с мнением собеседника, так и согласие со свершившимся фактом. Что присуще фаталистам.

 

ПЕРЕМЕНЫ

 

Не захотел ни служить, ни работать старший Андреев на море после войны. Столько успел, видно, страха и горя с водичкой морской нахлебаться, что уж с тех пор ее видеть не мог. Да одолела его еще сердца болезнь. Знать, на износе его преждевременном нервы сказались. Сильно разъела ему их морская вода, слезам подобная, вкупе с опасностью смерти, что нависала над ним каждый день постоянно в течение нескольких лет. Времени мало судьба отпустила ему. Рано отца своего схоронил Михаил.

Только вот Степану Кибальникову тогда еще не стукнуло времечко. Хоть и стукнуло уже под сто. Но и в те свои неполные сто оставался он, как всегда, невозмутитым и спокойным. Да ходил по огороду вокруг своего дома, что на Чижовке стоит по улице Черновицкой.

Однако, когда пришло горбачевское время, старый белый казак оживился заметно. Стал гораздо чаще читать газеты, да смотреть телевизионные передачи. Как-то привел нас младший Андреев, после похорон своей бабушки по отцу, в дом на Черновицкой. На стол собрали поминки. И деда тоже пригласили. Но, посидев с нами для приличия, отказался тот участвовать в дальнейшем. Сказал лишь: «Ну, хлопцы, вы тут сами без меня управляйтесь…». И нетерпеливо подсел к «ящику». Причем, тому, о чем по «нему» говорили, внимал с явным интересом. А чтобы лучше слышать, приставлял к уху ладонь. Одновременно, уже ослабным зрением, наблюдал за тем, как на экране проходит «стихийная» демонстрация противников КПСС. После ее окончания старый Кибальников устроился неподалеку от нас за столом, и стал читать газету. Читал через лупу. Никогда не признавал очков для воспомоществования своему зрению. Так с продукцией гласности и знакомился через большое стекло в старинной бронзовой оправе.

Прошло несколько лет. Деду Степану перевалило за сто. В начале девяностых я спросил Мишу: «Ну, как там дед? Газеты читает, телевизор смотрит?». Внук станичника подтвердил, улыбаясь: «Да, все с ним нормально: и газеты читает, и телевизор смотрит». «Ну, а как он падение коммунистов воспринял?». Михаил засмеялся в ответ: «Хорошо воспринял, радовался. «Ну, слава Богу!» — говорил — «Наконец-то коммуняк скинули!».

 

СНОВА СМУТА

 

Кануло еще несколько лет. На смену перестройке пришли недоброй памяти «реформы». На дворе бушевали вовсю девяностые. В воздухе снова запахло братоубийственной грозой. Жить стало не только паскудно, но даже опасно. Зашел однажды ко мне Миша, да рассказал такую историю. Накануне, в три часа ночи постучались к нему в окно. На вопрос: кто и зачем? — сказали: «Телеграмма!». Сообразил, конечно, Андреев, что не может быть в такое время суток никакой телеграммы. Но по казачьему своему норову решил не спускать «почтальонам». Выйдя из ворот, швырнул прямо в лицо одному из непрошеных гостей подожженный заранее взрывпакет с магнием. Дабы ошеломить и ослепить одновременно. Другого, опешившего от яркой вспышки и неожиданности, хватанул по боку топорищем. До смерти не убил. Но позднее, в отделении милиции, тот все время держался за раненый бок. Не подкачала хозяина удалая, смешанная с восточной, станичная кровь.

Примерно тогда же младший Андреев вступил в местное казачье общество. Не только из-за своих станичных корней. Или из-за дурацкого бутафорского куража, как многие. Не носил награды предков, не махал нагайкой. Являлся он станичником по убеждению. В казачестве привлекала его возможность участвовать в делах, направленных на поддержание порядка и восстановление справедливости.

Заставило Андреева все происходящее вокруг поменять свою точку зрения на многое. Когда в середине 90-х я в очередной раз встретился с ним, потомок белых казаков-станичников начал сподвигать меня к тому, чтобы на выборах голосовать за коммунистов. Хотя до этого он никогда не был ни членом партии, ни сочувствующим. Наоборот, относился к советской власти отрицательно — видно, давали себя знать уроки Хорунжего да Кибальникова. Но, теперь он с ностальгией принялся описывать все прелести бывших лет. «В советское время на зарплату можно было съездить к морю и прекрасно там отдохнуть. А сейчас что?» — с горячностью доказывал Миша. И дальше перечислял все положительные стороны прошедшей эпохи. Не споря с этим, я, все же, пытался возражать ему: «Да, было много хорошего. Но, чем все кончилось-то? Сами же они, коммунисты, проспали и всю страну, и свою партию тоже. Все аплодировали да одобряли единогласно, когда уже «Караул!» надо было кричать. Вот и доаплодировались, доодобрялись… Так зачем же нам снова нужна такая правящая партия?» Тем не менее, соглашаясь со мной, Миша, продолжал гнуть свое. Его покладистость как улетучилась, а наружу вышла природная казачья упертость. Причем, свою новую точку зрения он объяснял, на сей раз, безо всякой лирики, но как до мозга костей настоящий физик: «Пусть они придут сейчас к власти — черт с ними! Все равно, никого хуже, чем нынешние, не будет! А наступит время, и самых оголтелых коммуняк отправят всех, куда следует, как при Сталине в 37-м». Так и не стал Миша в душе своей настоящим правоверным коммунистом. А когда узнал о том, что новую коммунистическую номенклатуру прикармливает власть, снова изменил свою точку зрения.

Да разве он один? Считай, у всех тогда завелась в мозгах очередная круговерть, подобная тем, которые и раньше не раз вращались в головах у наших соотечественников-пращуров. Теперь, в свою очередь, большинство их потомков радовалось, когда пришел Горбачев. Потом тому, как его вместе с коммунистами «ушли». А следом сами их многие недоброжелатели вступили в оппозиционные партии и движения, выступавшие против новой власти. При этом с ностальгией вспоминали советскую действительность. Как и в прежние смутные времена, чуть ли не каждый день меняли люди свою точку зрения. Ото всего от этого разлетались у них мозги на части да плясали внутри черепной коробки, как в калейдоскопе.

 

ПРИ КОМ НА РУСИ ЖИТЬ ХОРОШО.

ВМЕСТЕ С ЭПИЛОГОМ

 

Наряду с жизнерадостными, целеустремленными, ироничными стихами, Миша уже в юности писал и довольно мрачные.

БРОДЯГА

Внимая гласу непогоды,

Я отправляюсь в дальний путь

На долги дни, на долги годы,

Но просто так — куда-нибудь.

А не в священную обитель

На благочестья житие,

И не туда, где наш Спаситель

Все строит царствие свое.

И не затем, чтоб созерцая

Безумство, мудрость или страх,

Я смог бы после, умирая,

Презреньем свой украсить прах.

Или познать на поле брани

Побед и славы торжество,

И накормивши стаи враньи,

В свое поверить божество.

Я отправляюсь, как ни странно,

Не от судьбы, не за судьбой,

А чтоб о чем-то постоянно

Напоминать себе — собой.

Неудивительно. Ведь, он всегда был фаталистом. А по отношению к будущему еще и пессимистом. Уже тогда, в конце семидесятых, написал короткую пьесу. Ее действие происходит после развала Советского Союза. Вокруг бушует гражданская война. На улицах идут ожесточенные бои. Мирные граждане пытаются укрыться в одном из подвалов. Но, в конце концов, и туда тоже врываются вооруженные люди и начинают расстреливать всех подряд.

В середине девяностых за свое, слишком неумеренное по новому времени чувство справедливости и неуемный характер, младший Андреев получил в драке серьезную черепно-мозговую травму. Сделали ему трепанацию. И стал он инвалидом. Был уже не тем, каким все его знали, бойким, вспыльчивым казачком, готовым по первому зову биться за правое дело. Притих заметно. Хотя и после того не мог сидеть дома в бездействии — устроился работать сторожем. А там, прознав Мишин безотказный нрав и готовность всегда придти на помощь, товарищи по работе все время обращались к нему с просьбой подменить их на дежурстве. Так, что случалось у него тех смен беспрерывных по три подряд и больше. Вышел он, как-то, после одного из таких многосуточных бдений с охраняемого объекта, потерял сознание, да упал, ударившись головой о каменные ступени. И затих навсегда.

Пережил своих зятя и внука старый Кибальников. Сам же скончался лишь в 2005 году. В ту пору исполнилось ему уже аж сто пятнадцать! В Книгу рекордов занести можно. Если не Гиннесса, то уж какую-нибудь воронежскую точно. Причем, почти до конца своих дней оставался он в здравом разуме. Также с лупой читал газеты, смотрел телевизор. И на мир окружающий реагировал адекватно. Оценивал все происходящее вокруг со своей, отточенной многими жизненными десятилетиями, точки зрения. И не стеснялся сам, как учил тому внука, изменять ее. Имел на то все основания. Давно ведь сказано: «Все познается в сравнении!». А ему за сто с лишним лет пришлось пережить куда больше, чем нам с вами. Повидал на своем длинном веку не одну власть: царскую, временную, советскую, антисоветскую, снова советскую, постсоветскую. Да правителей с добрый десяток: царя Александра Третьего — Миротворца, последнего императора — Николая, временного премьер-министра Керенского, белых вождей, всех советских вождей. И из новых кое-кого захватил тоже. Одним служил, с другими воевал, на третьих работал, при четвертых не мог за все заработанное получить пенсию. Было ему с кем и кого сравнивать. А по всему по тому, если и не разделять его точку зрения, то, по крайней мере, уважать ее надо.

В одну из наших последних с Мишей встреч я поинтересовался традиционно: «Ну, как там дед? Что говорит по поводу всего происходящего?». На мой вопрос друг мой только рукой махнул досадливо да сказал: «А что дед? Уже полгода пенсию получить не может! Говорит: «Эх! Никогда Россия не жила лучше, чем при Брежневе!»

Почему у России извечная такая судьба? Почему из веку в век разоряет ее не только преторианская гвардия из шведов, поляков, немцев, голландцев, французов, китайцев, но и «своих» природных преторианцев? Почему снедает народ наш все, что ни подадут ему на политических блюдечках? Неисповедимы пути Господни.

Есть, пожалуй, сходство между законами природы и законами развития общества человеческого. Утверждают ученые-орнитологи, будто питающиеся летучими насекомыми птицы склевывают иногда осу или пчелу. После чего год или два не повторяют такой ошибки. Но проходит время, и притупляется у пернатых об укусе болезненном память. И снова склевывают они разящую жалом тварь. Видимо, и в нашем организме, и в сознании нашем есть свой закон, отвечающий за повторение ошибки, грозящей болезненными последствиями. Простудится иной раз человек, легко одевшись, перемучается, лежа в постели, глотая лекарства, а потом не выходит на улицу, как следует не укутавшись, год или два. Однако, спустя время, выскакивает опять налегке…

Повторяется все в природе. И в организме человеческом тоже. И в обществе. Чудны обороты сознания нашего. Может ли кто кого за это судить? Кто ведает и может дать точный ответ? Немного в Отечестве нашем пророков. Или, как писал Андреев: «Многим ли дано спасенье на земле или в раю?». Не будем за прошлое бросать камни друг в друга. Ведь, не семь раз, но семижды семьдесят велел прощать нам Господь. Сколько Он будет прощать еще нам самим?