Под сенью рубцовского древа

Со мною что-то стряслось, и я вдруг заговорил прозой. Наверное, это оттого, что слишком много времени я носил в себе груз непридуманных живых рассказов моих собратьев по перу из лит­объединения «Металлург» об их личных встречах с поэтом Николаем Рубцовым. Преломляясь через мою душу и нанизанные на нее, словно на стержень, эти рассказы жглись друг о друга и вырывались из груди наружу и прямо-таки просились к перу и бумаге. Но я то и дело сдерживал себя и задавался вопросами: «А что же это получится у меня — Рубцов глазами моих друзей? Отражение с отражения? Позвольте, позвольте, да имеется ли в этом надобность?».

Однако мой внутренний голос упрямо твердил мне денно и нощно:

— Послушайся меня. Все истинные поэты накрепко связаны незримыми нитями, словно звенья одной цепочки: своими судьбами, биографиями, вы­страданными строчками. Вот посмотри сам: у Рубцова и у твоих собратьев-челябинцев схожие судьбы — голодное военное и послевоенное детство, сиротство, раннее взросление в заводских цехах и общежитиях. И разве случайно то, что вы встретились с Рубцовым и с его поэзией именно в начале шестидесятых годов, в пору самых тяжких невзгод для него, и оказали ему (кстати, очень во­время!) моральную и материальную поддержку, делились с ним последним куском хлеба? И разве случайно написал об этом известный русский поэт Василий Федоров крепкие запоминающиеся строки:

…Поэты, как

планеты,

Взаимно притяжимы —

…Слетит один

с орбиты

— Не сдобровать

другому!

Очень верно сказано и убедительно. И еще раз поразмыслив, я, почитатель Николая Рубцова, с помощью своих друзей вхожу сегодня в волшебный мир его поэзии, распахиваю настежь дверь в знаменитое общежитие Литературного института, в котором и мне довелось проживать в начале 1980-х и наслушаться разных былей и небылиц о похождениях моего героя. Вхожу, словно в сказку, в которой все молодцы, как Рубцов, в которой поэты не разучились удивляться, радоваться чужой удаче. И пусть Николай Рубцов предстанет таким, каким он утвердился в памяти моих друзей: может быть, не таким ершистым, раздражительным, нередко неуживчивым и разозленным, каким он был в действительности. Суть не в этом. Главное — он нес людям добрый свет. Ведь и солнце таит в себе много пятен. Но, отражаясь в капле росы, а затем — в глазах и душе поэта, оно по-новому и свежо сверкает в трепетных строчках и волнует читателя.

Сам Николай Рубцов, говоря в стихах о своей колючести и трудном характере, не забыл, однако, сжатой формулой выразить суть:

Поэт нисколько

не опасен,

Пока его

не разозлят.

Эти строчки оказались крылатыми. А толчком к их написанию послужила не очень-то спокойная жизнь поэта в Москве, в общежитии Литинститута на улице Добролюбова (дважды его исключали из этого вуза, переводили на заочное отделение, восстанавливали со скрипом на очном — Рубцов был слишком индивидуален и, по мнению блюстителей строгих порядков, вносил смуту в ряды студентов). Но об этом периоде его жизни пусть расскажут те, кто был в ту пору рядом с ним и давал ему деньги на хлеб, на чай, а иногда на более крепкие напитки. Одним из таких близких по духу и верных друзей Николая Рубцова был наш уральский поэт Вячеслав Богданов.

Вспоминается лето шестьдесят девятого. Вячеслав только что прилетел из Москвы. Он был в то время руководителем нашего заводского литобъединения «Металлург». Полнолицый, голубоглазый, с разбухшими от ветров и морозов ручищами, прошедший многолетнюю закалку на высотах коксохима Челябинского металлургического, он знал цену настоящей мужской дружбе и поэтическому слову. Его пронзительно честные, проникновенные стихи об Урале, о родимой деревне, о судьбах крестьян в горестные военные и послевоенные годы заметили мастера поэтического цеха Людмила Татьяничева и Василий Федоров, помогли автору выпустить книги, возможно, памятуя пушкинскую фразу: «Хорошо помогать лошади, которая и сама тянет увесистый воз!».

Окрыленный первыми удачами, Вячеслав круто набирал высоту, надежно сплавляя тамбовское деревенское речение с говором уральского город­ского работного люда: «В шестнадцать лет покинул я село, но в двадцать восемь не приехал в город»; «Я в мир пришел творить, а не рыдать, века и так к нам на слезах приплыли…» Это как-то сближало поэзию Богданова с поэзией Рубцова, и нередко их фамилии ставились рядом в обзорах русской современной поэзии. Дух соперничества поэтов витал над нами, но мы отращивали крылья под сенью рубцовского древа…

Однако вернемся к буйно цветущему скверу возле Дворца культуры челябинских металлургов, где мы, лЕтовцы, несмотря на каникулы, собрались на встречу с Вячеславом Богдановым. Его рассказ о поездке к Николаю Рубцову я записал почти дословно, потому передаю слово ему, и пусть были и небыли о Рубцове прозвучат в его исполнении.

— Взбираюсь на пятый этаж общаги Литинститута, нахожу нужную комнату, — начал свой рассказ Вячеслав. — Дым стоит коромыслом. Студенты сидят кто где: на диванах, на табуретках, на полу. Словом, пиршество в разгаре. Во главе стола — Николай, уже изрядно нагрузившийся спиртным, рядом с ним Боря Чулков, поэт из Вологды, Цехил Камалов из Дагестана — поэт и драматург, студент из Монголии со странной кличкой «Солидол». Словом, народ разношерстный, пишущий и пьющий.

— «У козленка — вот беда — отрастает борода, и козленка прямо с детства можно дедушкою звать…» — прочитал Солидол. Рубцов рассмеялся — он ценил юмор. Следом рассмеялись и другие. Довольный хозяин обвел взглядом присутствующих, уставился в меня:

— Теперь твоя очередь радовать нас, Вячеслав…

Я прочел два стихотворения — «О России» и «Конь», жестами словно бы раздвигая комнату. Студенты выжидательно посмотрели на Рубцова, только он мог, по их мнению, вынести «приговор». Тот покрутил в руке фарфоровую зеленую китайскую пиалу, бережно поставил ее на стол, подумал с минуту и выдохнул: «Конь» у тебя смотрится, Вячеслав, строчки светятся, я даже с ходу запомнил:

…И вот ты снова рвешься на дыбы

И мечешься, как будто от удушья,

Но две оглобли,

Как конвойных

ружья,

Стоят на страже у твоей судьбы…

— Живым пахнет, живым пахнет, — пропел он, и ему вторили его друзья: да-да, действительно, он не повторил тебя, Коля, нашел свой поворот темы, хотя до твоей «Судьбы» не дотянул…

Рубцов усмехнулся, спросил:

— А, кстати, «Судьбу»-то мою знаешь?

Я кивнул. И тут же полностью прочел вслух его «Судьбу» — о том, как лучшего скакуна в округе кастрировали, впрягли в телегу и приказали возить кирпичи на стройку:

…И упал он, весь пылая и дрожа,

Под огонь

ветеринарного

ножа.

И поднялся он, тяжел и невесом.

Покатилось колесо за колесом.

— Шестьдесят второй год, Коля! — восхищенно сказал Цехил Камалов. — Подумать только! Семь лет назад написано!

Как примагниченные, ребята плотнее жались друг к другу: в образе коня они видели образ России, у которой вырезали цвет нации. Поэты Есенин, Гумилев, Мандельштам, Николай Клюев, Борис Корнилов, Павел Васильев… — велик и тяжек скорбный список. Слово «колесо» в контексте стихотворения прозвучало трагически-зловеще.

— Молодец, Коля! — воскликнул кто-то из студентов.

— Да я сам знаю, что молодец, — с улыбкой отвечал польщенный автор. Однако собутыльник не унимался, он единым духом зачитал пушкинское восьмистишие о коне:

Не косись

пугливым оком,

Ног на воздух

не мечи,

В поле чистом и

широком

Своенравно не скачи.

Все равно тебя

заставлю

Я смириться

под собой,

В мерный круг твой бег направлю

Укороченной уздой…

— Ведь это же гораздо слабее твоей «Судьбы»!

— Ты Пушкина не тронь! — резко перебил Рубцов однокорытника. — Все мы ему тут, вместе взятые, в подметки не годимся! — и жадно, взахлеб допив порцию «зубровки», тяжело выдохнул:

— Эх, юноши, юноши…

Под навалившимся гнетом тишины неожиданно прозвучали две строчки Евтушенко: «По ночам какие суки бабы, по утрам какие суки мы!» Николай, ухмыльнувшись, произнес тихо: «Может быть, вот эти две строчки от него и останутся… А остальное у него все наносное, от Маяковского. Чересчур политизирован. Вот, скажем, «Брат­ская ГЭС» — сплошное графоманство. Декабристы, Чернышевский, Герцен — не люблю, когда историю государства Российского переписывают рифмами. Да еще катаются по загранкам, а на какие ши­ши?»

— Нужно путешествовать внутри себя, в своей душе, искать сюжеты в исконно русском слове, — нередко говаривал Рубцов. — Пристало ли нам, порушившим российские церкви и монастыри — нашу неувядаемую красоту и духовную крепость — глазеть на какие-то египетские пирамиды?».

Он зло сверкал глазами, понемногу успокаивался. Бережно, словно ребенка, умащивал на коленях видавшие виды хромку с разноцветными мехами, рассыпал пальцы по кнопкам и протяжно, задушевно пел свои песни.

Вот таким запомнился мне рассказ Вячеслава Богданова о своем духовном брате и удивительном поэте Николае Рубцове, великие тайны поэзии которого он стремился постичь всю свою сознательную жизнь.