Ожидание

КУЗОВОК РАДОСТИ

 

У подъезда встретились две соседки: Татьяна Ивановна шла с рынка с тяжелой сумкой и полиэтиленовым пакетом, а у Марии Ивановны в руках только легкая корзина из ивовых прутьев с букетом лесных цветов. Обе присели на скамейку — перевести дух перед штурмом лестницы.

— Как рынок-то сегодня? Вижу, хорошо затарилась, — Мария Ивановна обмахивалась листом папоротника, как веером, а на лице блуждала веселая загадочность.

— Да что рынок, он как тучка на не­бе — с одного края уже дождь капает, а другой край подсыхает и к середочке прижимается. Так и на рынке — у одного продавца цены к облакам рвутся, а другой — домой собирается и остаток продукции почти задарма отдает. Вот и я обошла рынок кругом три раза и насобирала кое-чего.

— Да это уже не «кое-чего», а целый куш сорвала, — восхищенно произнесла Мария Ивановна, глядя на тяжелую сумку.

— А ты вот на это посмотри, — Татьяна Ивановна с затаенной радостью открыла пакет, где лежали красные, сочные, один к одному помидоры.

— Ого, какие красавцы! Наверное, рублей по двадцать, а то и дороже? Как это ты такую дороговизну решилась взять? — Мария Ивановна с нескрываемым удивлением смотрела на помидоры и не могла отвести от них взгляд.

Татьяна Ивановна приглушенно рассмеялась, боясь расплескать свое нежданное счастье. Она взяла одну помидорину, любовно повертела перед глазами, рассматривая красную глянцевую кожицу, нежным прикосновением руки погладила, будто еще не веря, что это богатство принадлежит ей.

— Посмотри вот на эти, — она показала на сморщенные бледно-желтые помидоры. — Я полкило по десять рублей за килограмм взяла. Пойдут на заправку борща. А вот этих красавцев два килограмма и тоже за пятерку.

— Да ты что?! Как же так? — Удивлению Марии Ивановны не было предела.

— А я и сама еще не верю. Взяла тех желтопузиков и к выходу повернула, но вдруг сзади слышу: «Гражданочка, подождите!» Обернулась, а это сосед того продавца смотрит и зовет меня. Я даже не поверила, уж очень хорош товар у него был: что помидоры, что яблоки. Я три раза проходила мимо и все любовалась на них. Видно, что с большим уважением к покупателям относится. Подошла. Яблок уже нет, а от помидоров осталась вот эта горка. Предложил мне за пять рублей взять. Грех было отказаться. А еще знаешь, что сказал? «У меня в саду много яблок, приходите, наберете. Приходите с соседкой»… — В голосе Татьяны Ивановны звучало непонимание. — Так что, может, сходим? Он на завтра назначил свидание на рынке.

— А почему же не сходить? Когда падалицы много, то рабочие руки нужны. Поможем ему и себе наберем. Сочку на зиму сделаю, — мечтательно произнесла Мария Ивановна.

— Уж из нас работники в наши-то годы…

— Подумаешь, возраст, всего-то за семьдесят. До ста еще далеко. Слушай, а этому мужчине сколько лет? Может быть, он фронтовик? Да-а, дожили, килограмму помидоров, как большому кладу, радуемся.

— Кто бы мог подумать, что одна фронтовичка, другая полной мерой хлебнувшая все прелести трудового фронта, не могут позволить себе купить, что хотят. Как будто и пенсия стала приличной, набрала на похороны себе, заказала памятник, потому что после это сделать будет некому, — протяжно вздохнула Мария Ивановна.

— Осталось самой себя закопать, — усмехнулась грустно Татьяна Ивановна.

— Только и осталось, — согласилась Мария Ивановна. — Собрать-то собрала на похороны, а операцию сделала и все мои гробовые улетели. Теперь по новой собирать надо. Вот от этих мыслей я и не спала всю ночь, о будущем подумала, и что-то страшновато стало: как одной быть, если сляжешь? Сама вот бегаю, всем помогаю по медицинской части, а ведь точно знаю, что ко мне-то прийти некому будет. Дождалась утра и уехала в лес. Иначе от этих мыслей не освободишься.

Одна вглубь леса побоялась идти, а нашла поляночку с поваленным деревом недалеко от тропинки. Села, отдохнула, позавтракала бутербродиком со стаканом чая, крошками поделилась с птичками — на пенечек им насыпала. Ох, Татьяна, а какая же там красота! Я голову всю отвертела — то в одну сторону посмотрю, то в другую, и везде свое чудо. Рядом березка стоит в зеленом наряде в редкий желтый горошек. А чуть поодаль уже взрослая березка свесила золотистые косы, но каждая коса перехвачена зеленым бантом. Не удержалась, подошла к ней, обошла кругом, обняла, нашепталась, как с близкой подружкой. И тут лист кленовый на руку упал. Посмотрела, а рядом клен-великан стоит в великолепном наряде: некоторые уже густо пурпурно-красные, у других окрас еще не устоялся, а у некоторых только краешки окрашены, как будто у художника не хватило краски, и он убежал за ней в магазин.

Налюбовалась я да и пошла искать рядышком грибочки. Да так быстро собрала полкузовка. Но с непривычки спина устала кланяться за каждым грибочком. Вернулась к дереву, посидела, прислушиваясь к пению, перекличке птиц. Сидела, а душа наполнялась всем увиденным и услышанным. Выложила грибы на пакет рядом с деревом и пошла на новый круг. Набрала еще грибов половину кузовка. И опять пошла отдохнуть. Уже подходя к месту отдыха, увидела, что на пакете пусто. От неожиданности и навалившейся усталости безвольно опустилась на дерево. Только мысли бежали одна за другой: «Кто мог взять? Кто-то с тропинки свернул? Но можно было заметить, не так далеко была…»

Засиживаться не стала, а выложила грибы теперь уже вовнутрь пакета, положила его на бок, оставив открытым. И заспешила к примеченной грибной семейке. И все же везло в этот день: быстро заполнился кузовок упругими маслятами, опятами, попадались подберезовики. Довольная, шла к месту отдыха. Пакет лежал пузатенький, значит, никто не тронул. Даже прикасаться не стала к нему, а пошла за примеченными поздними цветами. Сорвав их, полюбовалась букетом, а когда развернулась, чтобы идти назад, то замерла от неожиданного зрелища: рыжая белка спрыгнула с лукошка с грибом в зубах и прямиком на дерево, на самую макушку. Но примерно через секунду она была уже в лукошке, и все повторилось. А может быть, это была другая белка, но когда я подошла, то лукошко было пустым. Подумала: хорошо, что в пакете остались грибы. Подняла его — что-то упало на дно, стукнувшись друг об друга. Заглянула, а там две большущие сосновые шишки. Я за такими давно охотилась, нужны были для лечения. Присела отдохнуть перед дорогой домой, а в мыслях какая-то чехарда: надо бы расстроиться, а у меня улыбка до ушей — где еще можно увидеть такую красоту, когда белка заготавливает грибы для сушки? Какая запасливая умница, как заботится о семействе.

Подумала так, и вдруг с дерева что-то упало и прямо в корзину. Посмотрела, а там большущий белый гриб. Вот посмотри.

Мария Ивановна подняла букет цветов, а под ним лежал гриб-красавец.

— Ну вот, тебе на суп хватит, зато сколько впечатлений останется.

— Да что ты, я его посушу, а потом буду по капельке добавлять в суп, и мне надолго хватит воспоминаний, — в голосе Марии Ивановны звучало неподдельное ликование. — А ведь мы с тобой по кузовку радости принесли.

— И то верно. Понесем в дом эту радость. Да и отдохнуть надо, а то завтра рано вставать. — Татьяна Ивановна встала, а за ней и Мария Ивановна, и обе вошли в подъезд.

 

ОЖИДАНИЕ

 

Накануне праздника Покрова Пресвятой Богородицы на общей кухне малосемейного общежития возле газовой плиты суетилась старенькая бабушка Лукерья. В широком стареньком халате, вся иссохшая, она казалась невесомой пушинкой. Губы ее беззвучно шевелились. Она то подходила к столу, на котором стояли мешочек с мукой и пол-литровая банка простокваши, то вновь возвращалась к плите, где на одной горелке в кастрюльке подогревалась вода, а на другой, незажженной — стояла сковорода. Замешательство старушки заметила Люся, соседка с их этажа.

— Ты что это тут колдуешь, бабушка Луша? Или гостей ждешь?

— Дык Полинка должна прийти, праздник-то у нас престольный, — задумчиво произнесла Лукерья.

— Дождешься ты свою Полинку, как же, придет она, — сердито произнесла Люся. — Она, наверное, целых полгода не была у тебя. Вон грязная марля на форточке как висела целый год, так и моталась бы до сих пор, если бы мы с Верунькой не сняли.

— Ты о чем говоришь-то, Люся?! Какие гости летом? Огород, а там работа. По нашим временам иметь постоянную работу — большое дело. За нее как держаться-то надо, ты понимаешь? — возмущенно говорила старушка, жестикулируя руками.

— Я-то понимаю, да молодежь ничему не научилась. Лето давным-давно прошло, глубокая осень на дворе, скоро белые мухи полетят, а у твоей Полинки все какой-то огород. Если бы захотела, то нашла свободную минутку и прибежала бы. Сейчас совсем другие взгляды, иная мораль у людей. Вот для вашего поколения работа — святое дело. Потому как дисциплина была. А мы привыкли искать любую лазеечку, чтобы увильнуть от нее, родимой. Но зарплату свою считать и требовать мы умели. А вот про это время что говорить — один базар да бордель с самого верха и донизу. Вот потому сейчас все некачественное: продукты в рот не возьмешь, а промтовары два раза простирнешь и выбрасывай.

— А ты что вырядилась так: к плите и в праздничной одежде? — осуждающе произнесла Лукерья, глядя на длинную черную юбку и новый свитер.

— Так я про что говорю-то: месяц назад купила на рынке, а швы толком не сострочены, вот петли и поползли. А юбка посеклась, будто из гнилого материала сшита. На улицу в таком наряде не выйдешь. Покупают за границей всю дешевку, а нам, дуракам, втридорога продают, — сердито произнесла Люся, и ее серые, с озорнинкой, глаза потемнели.

— Да-а, и не доживешь до хороших времен, — грустно проговорила старушка.

— Ой, баба Луша, ну ты и даешь! Мы, сорокалетние, и то боимся не дожить, а ты о себе толкуешь, — невесело рассмеялась Люся.

— А жалко, — старушка подошла к столу, облокотилась об него. — Мы же хорошего-то почти ничего не видели: то революция, то гражданская война. А как коллективизация началась, то все перемешалось вокруг: то разные банды понаедут, расстреляют активистов. За ними красные нагрянут, выгонят бандитов. А в промежутках местные богатеи старались побольней укусить бедноту. Это сейчас балаболят, что бедняки — все лодыри. А может, богатеи сами свои земли обрабатывали, а? Да они не знают, с какой стороны к сохе подходить, как в руках косу держать. Вот этих балаболов заставить бы денек помолотить цепами, они сразу бы перестали языки чесать зазря… А потом поутихло все, стали налаживать, поднимать хозяйство — и колхозное, и свое. Ох, Люся, какие же ситные караваи пекли перед войной! Я таких тут ни разу не видела. А какую домашнюю колбасу делали! Бывало, когда по осени зарежут свою какую-либо скотину, то кишки все вычистишь, промоешь, а потом начинаешь начинять: то кашей пшенной али гречневой с салом, то еще чем. А в первый-то день с кровью, с печенкой, да с салом, да чесночку побольше. Жаришь на сковороде в печке, а там все шкворчит в сале-то, подрумянивается. Ох, какая же вкуснотища была! А аромат — аж на улице чувствовался, — вспоминая, Лукерья улыбалась, ее морщинистое лицо разгладилось, а выцветшие от времени некогда карие глаза увлажнились. Распрямившись, она стояла у стола, а взгляд был устремлен в пространство, как будто там она хотела увидеть всю прожитую свою жизнь.

— Бабуля, что же ты делаешь со мной, я же зарплату не получила, сидим на одном хлебе, а ты о таких деликатесах говоришь. Я же могу в обморок упасть, если все это представлю на столе, — Люся смущенно и как-то жалобно смотрела на старушку.

— А ты не падай, недолгой нам была такая лафа — война началась. Все наши мужики ушли на фронт, а мы взвалили на свои бабьи плечи всю мужицкую работу: пахали на быках да на коровах, и сеяли, и косили, и молотили. А я вот своего Васятку заменила в кузнице. Где так, где не так, а сами ремонтировали плуги, сеялки, бороны. Да еще и соседям помогали — у них не было кузнеца. А я ловкая, здоровая да удалая была.

Потом, к кому вернулись мужики с фронта, те зажили, детей нарожали, а мы, вдовы, так до конца горе мыкаем. Вспомнили тут о нас, пайки стали выдавать, как и живым участникам войны. Опять мы головы подняли, распрямились. Да, видно, нам не судьба, распрямившись ходить. Кто-никто стремится нас в дугу согнуть, в узел завязать. Явились на нашу голову супостаты со своей непутевой перестройкой — сколько народищу загубили.

Вот ты говоришь — в гости не идут. А с чем идти? Они не привыкли ходить ко мне с пустыми руками — какой-никакой гостинчик все равно приносили. А сейчас цены на все кусаются. Вот потому и не идут. Будь она неладна, такая жизнь, — бабушка Лукерья вытерла со щеки выкатившуюся слезинку, поправила свой пестрый платок и затянула концы его на затылке.

— Не расстраивайся, бабуля, перекантуемся как-нибудь, — Люся погладила старушку по плечу. — Ты чем решила гостей встречать?

— Да вот я и сломала всю голову, что делать — не знаю. А вдруг и, правда, завтра не придут — день-то рабочий. А я истрачу продукты, а в выходной чем встречать? Вот морока.

— Бабуля, вот и скажешь, что лучше одной быть, чем такую родню иметь, правда?

— Да ты что, девка, сдурела совсем? — не на шутку рассердилась старушка, глаза ее гневно засверкали. — Как ты можешь такое говорить? Да пусть хотя бы один раз в год придут и совсем с пустыми руками, но я этот год буду их ждать, надеяться. И опять же, ежели что случится со мной, то вы сообщите им, и они придут. А одинокие, они как свечи-огарыши, так во всю мощь ни разу и не засветились.

— Баба Луша, ты извини меня, я не хотела тебя обидеть, — смущенно произнесла Люся и заглянула в кастрюлю, в которой вымачивалась курица. — Ты что, курицу решила сварить?

— Вот все раздумываю, что делать. Купила ты мне этого куренка на президентскую полсотню, вот и ношусь с ним, как с писаной торбой, не знаю, какой праздник осчастливить таким «богатством». Раньше это было обычной едой. Бывало, постоишь в очереди, купишь штуки три по рубль шестьдесят за килограмм и ешь почти весь месяц. И колбаска по два восемьдесят, и котлеты со стола не сходили. А какие вкус-ныи-и! А сейчас на великое разговенье купишь грамм двести колбасы, откусишь и проглотить не можешь, так как она несъедобна, и выбросить жалко, потому что деньги большие заплатила. Вот какая закавыка, — взгляд старушки был задумчив и немного растерян.

— Ничего, бабуля, по телевизору говорили, что мы скоро самыми богатыми будем, — утешила Люся.

— Вот-вот, оттого у нас на столе одни обещания вместо продуктов, что мы все в небесах витаем, ждем какого-то чуда.

— Не сердись, баба Луша, ты права — ленимся мы шевелить мозгами. Вот что, давай-ка сварим мы сейчас курицу — она же размороженная и даже вымытая. Тем более что до выходного два дня остались. Если завтра не придут, то положим ее в мою морозилку, там продукты лучше сохраняются. Конечно, будет не свежак, но к первосортному мы не привыкшие. А если потом обжарить с чесночком — пальчики оближешь. И давай замесим домашнюю лапшу, все-таки ее не сравнишь ни с какими макаронами. А утром я тебе блинцов напеку, а для начинки лук с яйцами сделаем. Вот и стол хорошим будет. А если в середочку поставим королеву нашу — картошечку с огурчиками солеными, капустку квашеную, то с таким закусоном нас ни один закордон не одолеет, — весело рассмеялась Люся.

— Ох, и балаболишь ты. А с другой стороны посмотреть, так иначе и не выживешь, — рассуждала повеселевшая старушка. — Так ты говоришь, что поможешь мне? Одна-то я не справлюсь, что-то силы мои убывают.

— Конечно, помогу. Давай опустим курицу, вода уже закипела, — Люся подвязала фартук, опустила курицу в кипяток, тщательно вымыла руки. — Ну вот, а теперь с чистыми руками примемся за тесто. Бабуля, а ты не знаешь, почему так бывает, что как только я начинаю месить тесто, то все мое раздражение, вся моя злость исчезают?

— А так и должно быть. Мука-то из зерна сделана, а зернышко через колосок с корнями стебелька силу из земли забирает. Большая сила в зерне. Вот она тебе и передается. А там где сила, злобе места нет. Злость — она от слабости, от беспомощности, — бабушка Лукерья уселась возле стола и любовно смотрела на проворные Люсины руки, месившие тесто.

— А как же кое-кто говорит, что мучное вредно? — усмехнулась Люся.

— Дык это кто говорит-то? Тот, кто хочет извести весь наш народ. Да разве можно выжить без хлеба? — возмущалась старушка. Ее лицо стало сердитым, а взгляд колючим, как будто перед ней была не Люся, а тот, кто говорил, что хлеб вреден. — Надо есть всего помаленьку, вот тогда и не потолстеешь, и жив будешь.

В нашем селе жила умная женщина, Василиса-знахарка. Все она знала — и травы, какие от которой болезни, и заговоры разные. Она всем говорила, что любое дело надо делать с доброй душой и лучше всего с песней. Говорит, бывало: «Если грустно тебе — затяни грустную песню, а потом веселая сама запоется. Или молитву про себя читай. А горе придет в такой двор, услышит песню или молитву почует и покатится дальше, искать, где скандалят или печалятся. Вот к ним оно и прилепится. И скандал до драки дойдет, а уж слез-то выльется целое море. А горе будет на все это смотреть да радоваться. Недаром припевка такая есть:

Будешь петь и веселиться —

Горе не увидит,

Будешь плакать и рыдать —

Курица обидит.

Вот такая она была, наша Василиса-знахарка. Люся, хватит раскатывать, а то порвется круг, уж такой тонкий да ровный получился. Давай, сходи ко мне в комнату и принеси большую подушку и скатерку, что на ней лежит сложенная, — попросила старушка, видя, как Люся накатала на скалку большой круг теста.

Люся ополоснула руки, вытерла о старинное льняное полотенце бабы Луши и вышла из кухни. Через минуту она вернулась с большой подушкой в чистой белоснежной наволочке с вшитыми в углы кружевными треугольниками.

— Ой, как ты быстро обернулась! А я иду, иду по коридору, — удивилась старушка. — Ноги что-то совсем не дружки стали, заплетаются одна за другую.

— Бабуля, кружева-то сама, наверное, вязала? — спросила Люся, рассматривая наволочку.

— Сама. В девках еще, при лучине. Наволочка порвется, а я их выпорю и в другую вошью. У меня еще такие есть, те поновее. Хочешь — подарю. А то внучка не желает брать, говорит, что не модно. Выходит, что все мои вещи выбросит в мусорку. А мы каждую тряпочку берегли, сохраняли. Так из рук в руки и переходило. А сейчас не ценят вещи, мода эта всех загубила, — сокрушенно рассуждала старушка.

— Подари, они мне очень понравились. Вспоминать тебя буду, — Люся поставила подушку на свободный стул.

— Спасибо тебе, порадовала. Добрая ты девка. Давай, стели скатерку и раскатывай круг, пусть он поветрится минут 10-15, тогда он хорошо резаться будет.

Люся расстелила на подушку белую самотканую льняную скатерку и раскатала на нее круг теста. Она подошла к плите, попробовала вилкой в кастрюле курицу, посмотрела на часы и повернулась к старушке:

— Бабуля, а если я сейчас испеку блинцы, а то вдруг завтра просплю, а?

— Пеки, пеки. Сами утром позавтракаете, да и я поем ради праздничка, — согласилась старушка, умиротворенно глядя на большой, тонкий круг теста. Она давно мечтала о домашней лапше, но сил уже не хватало, чтобы вот так красиво раскатать. Руки становились непослушными, вялыми. Она смотрела на Люсю, которая месила тесто для блинцов, и думала, что все-таки судьба милостива к ней: то рядом была дочь и во всем помогала, а как ушла без времени на тот свет, то рядом оказалась вот эта чужая, но такая внимательная, добрая женщина. И мусор вынесет, и на рынок сходит, а то когда и постирает. Да и просто словом приветит. Права она — внучку не дождешься. А куда деваться — родная кровь. Вот и приходится ждать и надеяться на лучшее.

Люся пекла блинцы и что-то веселое рассказывала, смеялась. А старая Лукерья сидела у стола, подперев голову руками и прикрыв глаза. Мысли ее гуляли по страницам прожитой жизни. Они то останавливались надолго, то перескакивали, не задерживаясь. Но вот она почувствовала прикосновение к руке и встрепенулась.

— Бабуля, ты что, задремала под мою болтовню? Пойдем ложиться спать. Я блинцов немного напекла, а завтра с работы приду пораньше и перепеку остальные. Я и лапшу нарезала. На вот покушай, какие блинчики получились, — Люся подала старушке свернутый блинчик и показала рукой на свой стол, где на расстеленной скатерти сохла тонко нарезанная лапша.

Старушка взяла блинчик, осторожно развернула его и посмотрела на свет через многочисленные дырки в нем. Она поцокала языком, покачала головой и, довольно улыбаясь, произнесла:

— Надо же, как кружевной! Ну и мастерица ты: и лапшу нарезала тонкой паутинкой.

— Да я же у тебя научилась, бабуля, — заулыбалась довольная Люся.

— И-и, куда мне, я уже ничего не могу делать, — грустно проговорила старая Лукерья.

— Это сейчас ты просто устала. А раньше все общежитие восхищалось твоей стряпней и училось у тебя. Пойдем, пойдем, я тебя уложу, — Люся повела старушку из кухни.

Ночью Лукерья не спала: она ворочалась с боку на бок, потом встала, выпила сердечное лекарство, посидела у стола, поглядывая на платяной шкаф. И все же, не выдержав, она подошла к нему, открыла дверцу и стала перебирать вещи, лежащие там.

С верхней полки старушка достала свой смертный узел, развернула и перебрала все его содержимое. Каждую вещичку она бережно развертывала, разглаживала своими старыми сморщенными руками с узловатыми скрюченными пальцами. Все пересмотрела, аккуратно сложила и стала рассматривать на свет связанные шерстяные тапочки. Но все было в порядке, моль не тронула их и она, облегченно вздохнув, завязала узел и положила на стул рядом со шкафом.

Затем старушка взяла маленький узелок, также развязала его и перебрала лежащие там бусы, сережки, перстеньки. Вот она приложила к себе бусы, посмотрела в зеркало и тихонько засмеялась, вспоминая что-то веселое. Она осторожно связала узелок крест-накрест и положила его на большой узел.

Из другого отделения Лукерья достала новое шерстяное жаккардовое одеяло, расстелила его на койку, помяла руками пушистый ворс, перевернула на другую сторону, сложила и водрузила на большую подушку. Туда же положила два комплекта постельного белья и сверху поместила маленький узелок с украшениями. Глядя на эту образовавшуюся гору вещей, старушка облегченно вздохнула, подошла к окну и посмотрела на улицу — там чуть-чуть начинало светать. Небо было чистым, безоблачным. Ее старинные настенные ходики давно вышли из строя, а новые часы она не хотела покупать — зачем тратить деньги, когда днем по радио можно узнать время, а ночью они и совсем ни к чему. Она услышала шаги в коридоре и заспешила на кухню. Там у плиты стояла Люся. Увидев старушку, удивилась:

— Ты что это, баба Луша, ни свет, ни заря вскочила? Праздник же сегодня. Спала бы себе и спала.

— Что-то не спалось мне. Ты не греми кастрюлями, а накорми своими блинцами. А сейчас пойдем ко мне, я тебе кое-чего дам.

В комнате она показала на сложенные вещи и решительно махнула рукой:

— Забери все это к себе!

— Это еще зачем?! — удивилась Люся.

— А я не тебе даю, а Веруньке в приданое. У нее бабушки нет, подарить некому. А это от меня на память. Может, когда могилку мою обиходит. Давай, забирай, забирай и иди, корми своих домочадцев, а то на работу не успеешь.

— Чудная ты сегодня, — засмеялась Люся, смущенная таким дорогим подарком. — Чего ты торопишься? Сама на свадьбе и подаришь.

— Нет, Люся, не дотяну я. Ты вот узел мой положи на полку, чтобы знала, где он лежит.

— Да ты что, помирать собралась? — встревожилась Люся. — Тебе что, плохо живется? В тепле, худо-бедно накормлена. Привыкла я к тебе, баба Луша. У меня же никакой родни нет. Поживи ты подольше. Ты же никому не мешаешь. До ста лет, а, бабуля?

— И-и, до ста — вот сказанула! А хоронить-то меня кто будет — все постареют чай, — развеселилась старая Лукерья. — Ты, видно, девка, с голодухи такое брякнула. Давай-ка, забирай приданое и иди завтракай, а то опоздаешь.

Люся вышла, а старушка подошла к окну и долго смотрела на парадку: а вдруг Полинка перед работой забежит и поздравит с праздником и с днем рождения — ведь ей сегодня исполнилось девяносто годков! Никогда она не отмечала их, эти дни рождения, но так захотелось, чтобы кто-то поздравил — ей и надо-то лишь одно доброе слово.

Почти весь день старушка провела у окна: то подходила к нему и подолгу стояла там, то отходила. Но какая-то неведомая сила вновь тянула ее к окну. А вечером она вышла на улицу. На ней был новый яркий халат, пестрый платочек, теплая шерстяная кофта и черные, с белой опушкой, тапочки. Женщины, вышедшие выносить мусор, пошутили:

— Бабуля, ты как на именины нарядилась.

— Так не вам же одним отмечать, — отшутилась старушка.

Женщины переглянулись между собой и, высыпав мусор, быстро скрылись в здании.

А старушка долго еще стояла на площадке у входа, подслеповато глядя на угол здания, откуда должна была появиться Полинка. Она все тяжелее опиралась на палку и чаще переминалась с ноги на ногу, но, так и не дождавшись, пошла домой. Она медленно поднялась на свой второй этаж и у самой лестницы почти столкнулась с Люсей. Та нежно обняла ее и с упреком сказала:

— Ты что же это, старая, скрываешь, что у тебя день рождения? Пойдем на кухню, там тебя сюрприз ждет.

— Какой суприз? — заволновалась старушка.

— Пойдем, пойдем, там увидишь, — улыбаясь, Люся вела ее по коридору.

Войдя в кухню, старушка остановилась от неожиданности: все три стола были сдвинуты на середину, накрыты белой скатертью. В самом центре стола красовался букет цветов. А за столом сидели все три семьи, пользующиеся этой кухней. Ее стали поздравлять, усаживать за стол. За разговорами и песнями не заметили, как стемнело. Старая Лукерья даже забыла о своем ожидании внучки. Растроганная таким вниманием и заботой, она пришла в свою комнату умиротворенная и еще около часа просидела с Люсей, которая расспрашивала ее о прошлой жизни. Впервые за свою жизнь Лукерья спокойно вспоминала и легко рассказывала обо всем и была рада такой доброй и благодарной слушательнице. И еще она радовалась тому, что в ней появилась уверенность и надежда, что в беде ее не оставят, да и схоронить помогут, и помянут по-человечески. А что еще надо старому человеку, до конца прошедшему свой жизненный путь? Проходить на своих ногах, а не лежать прикованной к постели, и умереть легко, спокойно, и на людях, чтобы бренное тело твое не испортилось, не истлело здесь, на земле не схороненное. Это единственное, о чем она мечтала в последнее время. Именно боязнь умереть в одиночестве заставляла ее так неистово ждать Полинку. А сейчас страх прошел, исчез.

Ночью Лукерье спалось легко и спокойно. Утром она встала позже обычного. Она подошла к окну, раздернула штору и улыбнулась светящему солнцу и голубю, воркующему на карнизе окна. Посмотрев вниз на дорожку, она увидела Полину с мужем и дочкой — они приветственно махали ей рукой. Старушка засуетилась, заспешила к двери навстречу к ним.

 

——————————-

Зинаида Алексеевна Королёва родилась в городе Свердловске. Окончила Тамбовский кооперативный техникум, Московский институт Центросоюза. Работала на заводе «Электроприбор», в пионерском лагере. Занималась в литературном объединении «Радуга» под руководством поэта Семена Милосердова. Публиковалась в региональной печати. Автор более 20 книг стихотворений и прозы. Член Союза писателей России.