Оленуха

Таня Макарова переходила Ушивку по зыбкому мостику, когда вдруг услышала странные звуки, точно мартовский лёд на реке перенапрягся и начал хлёстко рваться. Это застучали по нему копыта оленухи с телком, бежавших от диких собак. Десятка три матёрых псин россыпью со всех сторон обложили их. Март да апрель самое смертное для «зеркальных» время. Ослабленная зимовкой, оленуха то и дело оскальзывалась и, кажется, уже сама обречённо хотела, чтобы клыки поскорей взрезали ей сонную артерию и прекратилась, наконец, эта заполошная травля. Но как только взглядывала она на упорно скакавшего рядом телка, который, несмотря на свой почти годовалый возраст, был ещё прилипчивым сосуном, так и оживала, зверела, подстегивая его судорожным, тявкающим хрипом. Однако ничто не помогало уже им и не могло помочь.

Вожак стаи мчался уже бок о бок с оленухой, но всё что-то оттягивал последний прыжок.

Лёд под оленухой вдруг распахнулся. Она и телок скользнули в полынью.

Таня упала на колени.

Где-то через минуту морда оленухи пробилась наружу из ледяного крошева. Самка рывками стала пробиваться к берегу.

Татьяна бросилась в село.

Скоро сбежались на берег почти все ходячие лукичёвцы: кто верёвку приволок, кто сеть. Однако первым примчался Танин муж, здешний глава Алёшка Макаров с двумя оглоблями подмышками, точно запряженный конь, который оторвался от передней оси повозки, когда его заполошно понесло.

Оленуха к этому времени своими силами до мелководья добралась, но встать и идти не могла, ноги подламывались. Чтобы не захлебнуться, она судорожно вытягивала из воды шею и глухо потявкивала. Телка нигде не было. Уже и вода в проломе устоялась: никаких признаков, что он ещё ломится прорваться из–подо льда.

Всем миром привязали оленуху к оглоблям и выволокли на берег. Она неуклюже раскорячилась и всё норовила оглянуться на реку.

Фермер Михаил Дорофеев, почмокивая, добродушно похлопал оленуху по животу, уже обросшему мелкими сосульками.

— Не резви, едрит твою… — строго сказал.

В этот момент оленуха вдруг неожиданно сильно, с напрягом встряхнулась.

— Тпру!! — резво отскочил Дорофеев.

— Ожила трохе!.. — засмеялся Макаров.

Оленуха оскалилась и фыркнула. Её поспешили развязать. Она по–человечьи глубоко, нервно вздохнула и, поскальзываясь, медленно, слабыми рывками, стала неуклюже подниматься вверх по склону.

— Иди, иди в свой лес. Жизнь продолжается… – вздохнул Макаров.

Народ стал расходиться.

Под утро Таня подошла к окну. Ночное небо уже стало блекло–матовым. Вокруг достаточно развиднелось.

На берегу Ушивки тёмным пятном стояла оленуха. Как видно, всю ночь не сошла с этого места.

Таня влёт оделась и вышла.

Оленуха позволила ей подойти совсем близко, не шевельнулась. Лишь вытянув шею и уши в сторону реки и морща грубые, точно кирзовые ноздри, напряженно принюхивалась. Время от времени тяжело вздыхала.

Таня села рядом на корточки.

— Его нет в живых… — сказала тихо, боясь её спугнуть. — Уходи. А то убьют тебя: или мужики, или собаки.

Оленуха неожиданно громко и сердито тявкнула.

— Не сердись, пожалуйста. Я всё понимаю… А можно тебя обнять?

Таня приподнялась и аккуратно положила руку ей на шею. Кожа оленухи судорожно напряглась. Внутри ощущалось сдержанное трепетание, точно там какой–то мотор работал.

— Красатулька моя! — уже громко сказала Таня. — Иди домой, пожалуйста. Ступай в лес. Твой телок теперь в лучшей жизни. Никакие клыки его там уже не достанут. Нечего сердце рвать! А месяца через два он всплывёт… Тогда и приходи. Вместе поплачем.

Оленуха медленно покосилась на Таню, сопливо чихнула, точно слезами поперхнулась, и неуклюже полезла на ярко высветленный молодым солнцем косогор.

На следующий день в то же самое раннее время оленуха вновь стояла на берегу у ледяной закраины.

Когда Таня спустилась к Ушивке, около оленухи, заложив руки за спину и задумчиво ссутулясь, похаживал Мишка Дорофеев. Он напряжённо соображал, как не упустить добычу, которая сама пришла им в руки.

— Отойдите от неё, дядя Миша! — догадавшись о его зреющих намерениях, наскочила Таня.

Дорофеев тяжело задышал:

— Танюха, я о простом народе забочусь, не о своём брюхе! Мясо поделим честно, по едокам. Автолавки раньше мая нам не дождаться. Так что же, ложиться и помирать? Лучше ступай, дочка, за кувалдой… Сам Бог нам эту оленуху послал. Весь мир про нашу Лукичёвку забыл, а он — нет…

— Вы не посмеете, — строго сказала Таня. — Я сейчас мужа позову на помощь!

— А он согласен со мной. Мы час назад всем селом это дело обсудили. Без тебя. Так сказать, пощадили твои тонкие невры. Ладно, я не гордый, сам схожу за кувалдой, а ты пока с этой коровой пошепчись поласковей, чтобы не смылась или с горя не околела. Хотя по нашей жизни и мертвечина веселей весёлого полезет в брюхо!

– Уходи, милая…– шепнула Таня оленухе, когда Дорофеев скрылся за косогором. И построже добавила: – Пошла, пошла отсюда! Ну, дура…

Она замахнулась на неё, но та не пошевелилась. Не стронулась оленуха с места, когда собаки за рекой вдруг затянули вой про своё унылое житьё-бытьё.

Дорофеев, однако, так и не пришёл. Говорили, запил с того часа.

Вечер, ночь и весь следующий день оленуха упёрто, не переступив ни одним копытом, вглядывалась в проплешину на середине Ушивки, где вода уже схватилась новым твёрдым ледком, жёстко оцепенела.

Оленуха не сходила с места три дня. Таня пыталась кормить её хлебом, но она лишь отдергивала морду и слюняво скалилась. Алёшка принёс из сарая нового сена, но и на душистую охапку та не отреагировала. Даже сахар не взяла, их последний. Подали ей воды в ведре, так она его носом подхватила и в сторону со злостью отбросила, чтобы ведро не мешало выглядывать телка. Всё казалось оленухе, что вот–вот по льду реки озорно процокают его аккуратные копытца и, увидев её, длинноухий строго-капризно рыкнет, неумело подражая взрослым самцам.

— Напрасно ты не дала мне её забить… — наконец вновь объявился на берегу Дорофеев, пошатываясь. И вдруг погладил оленуху: — Отощала животина. Жаль… Как-никак потеря ценных килограммов. Ты разве не видишь, что она жить не хочет без своего сосуна? Затем и пришла к нам, чтоб мы её вслед за ним отправили. Надеется на нас. В расчёте на милосердный акт эвтаназии. Так что ты, того, дозволь мне её спасительно долбануть по башке!..

Тут как раз и Алексей оказался рядом, покаянно опустил голову:

– Видит Бог, Таня, нам всем эту животину жаль! Но ей без телка уже не жить. Загвоздило. Так что от лица всех лукичёвцев прошу тебя: дай нам беспрепятственно страдания ей облегчить… Не сомневайся. Я всё в один чик сделаю. Она и не поймёт ничего, как уже рядом со своим телком будет через ковыль скакать. Оленуха с часу на час сама сдохнет…

Когда Таня ушла за косогор, Алексей медленным прицельным замахом занёс кувалду, поднатужился и пустил её влет с таким бешеным выдохом, точно  наизнанку вывернулся.

Дорофеев стоял достаточно в стороне, но когда кувалда полетела, разрывая воздух, всё равно машинально шарахнулся.

Передние ноги оленухи подломились: она пала на колени и ткнулась мордой в жухлый колкий снег, словно напоследок молитвенно склонилась перед своим оленьим богом.

— Готова… — глухо сказал Дорофеев, и тотчас, будто бы змея в траве отрывисто шикнула, — это он выверено, с безупречной точностью хватил наискось по нижней стороне оленухиной шеи ножом и открыл кровь.

Подскочив с ведром, деловито подставил его под густую живую струю. Ни капли не упустил.

После забоя Алексей здесь же, на берегу, начал обдирать шкуру, вынул ещё тёплый усохший желудок и пустой кишечник. Тушу рубили тоже на месте.

К вечеру лукичёвцы всё мясо и ливер разобрали с шутками-прибаутками. Даже копыта унесли.

Ночью к Ушивке пришли дикие собаки, однако на берегу ничего толком не нашли. Лишь запах сочной свежатины нагло дразнился. Вожак долго, злобно грыз в этом месте льдистый снег, скрёб его отросшими за зиму чуть ли не медвежьими когтями.

Сергей Пылёв, прозаик, редактор отдела прозы журнала «Подъём», член правления  Воронежского регионального отделения Союза писателей России, литературная работа которого недавно была отмечена медалью «Василий Шукшин».