Не забывается

Уже столько времени никнет Россия к экранам телевизоров, жадно впитывая новости. В голове не укладывается жуткая трагедия Украины. Националистически настроенные украинские силовики творят что-то ужасное с городами и жителями Донбасса. Для меня лично эта беда персонифицирована: многие мои родственники издавна живут на Украине, да и сам я давно духовно сроднился с этой прекрасной страной. Оттого так больно душе: почему так случилось, так сталось?!

Лет в пять или шесть я впервые увидел Киевский вокзал. Поезд, на котором ехали мы на Украину — так тогда говорили — с дедушкой Макаром и бабушкой Мариной, звался в простонародье «Киевским». По нему мы пацанвой ориентировались, когда гнать коров домой на обеденную дойку: подходит по высокой насыпи на первый путь «Киевский», значит, пора.

Билеты покупали в окошечке с дверкой у близкой подруги моей матери кассирши тети Дуси. Она еще спросила деда: «К кому ж это вы на Украину-то, Макар Павлович?» — «Сына Тишку попроведать надоть, — гордо пояснил кассирше дед. — Он у меня в тамошнем колхозе скотину лечит». На родной станции Нижнедевицк после полудня погрузились с гостинцами в вагон, а уже на другой день перед обедом разглядывали Киевский вокзал. Запах у него был какой-то особенный, с привкусом романтики дальних дорог и еще чего-то особенного. Голос диктора как из поднебесья, грянул и напугал неожиданностью. Мне показалось, долетал он до самых отдаленных уголков не только этого величественного здания, но слов сообщения я не понял.

Дед прореагировал беспокойством, обращаясь к бабушке: «Нето Тишка-то наш попривык к ихним колы-булы, мать-и-так?» «Мать-и-так» у моего деда было единственной, но часто употребимой эмоциональной присказкой в словесном обиходе.

Уличный свет из огромных окон дополнялся мягким светом от больших шаровых светильников со стен и лестничного марша. Глазея по сторонам, впитывал я диковинности увиденного. Наш любимый привычностью деревянный станционный вокзальчик, если верить надписи на металлической табличке, построенный в 1898 году, освещался еще керосиновыми лампами, а тут роскошь-то какая!

На привокзальной площади трамвайное кольцо. Трамваи на нем, повизгивая колесами и позванивая, разворачивались. Точно такие тогда были и в Воронеже. Даже ехали в одном с теткой Настей в толчее пассажиров. Бабы вовсю тетке завидовали. «Какая молодая, — говорили, — какого сына себе вырастила». Тетка Настя, еще и замуж не выходившая, молча краснела и улыбалась.

Из первой поездки в Украину, хотя и мало, но кое-что запомнил. Именно с тех пор и навсегда остался во мне певучий язык Украины и голос улыбчивой тетки Розы, жены Тихона: «Сидай, будэмо исты… Бай дюже, яка гарна…» Новые слова вводили меня в украинску мову стремительнее всякого обучения. «Що, що ты казав?» — переспрашивала тетка Роза, когда я невольно вставлял в свою речь украинское слово.

Здесь я познакомился с еще одним дядей — Петром. Отсидев срок за какую-то провинность и сойдясь с украинкой из этих мест Марией, он приехал сюда из России первым, позже пригласив брата Тихона. Не хотел, видимо, позорить в деревне отца и моего деда своей прошлой ошибкой — уехал с глаз подальше. Работал машинистом узкоколейного паровозика на сахарном заводе. Как-то показал он мне свой паровозик. На улице тридцатиградусная жара. В кабине у топки под шестьдесят, в сумме все девяносто получатся. Изо дня в день кипение в аду. Позже я сообразил: обычный локомотив в пути на хорошей скорости обдувается встречным ветром, а маневровый, ползающий по заводскому двору туда-сюда, нет. После работы, повечеряв, лез дядя в круг месить ногами глину, покуда жена Мария мазала сарай. Колы вин робыв и на паровози, и в кругу глины, с длинного его носа сбегали и падали наземь большие капли пота.

— Тяжка ты, глиняная праца, — влезая в круг, приговаривал дядька Петр. Тихону как-то сказал, показывая на меня: «Дывись, який хлопец вымахал, я уезжал, он тики титьку дудолил. Як времечко штримаэ». Это он отсчитывал по мне бег времени в Украине. Дядья говорили-размовлялись на смеси украинских и российских слов, перевирая те и другие. Потом уже говорить на каком-то одном языке они не могли.

Через «долину» по огородной тропке приходила маленькая пожилая женщина — теща Тихона. Завидев ридну маты, Тихон морщился: «Счас заспивае, як ей важко». Но звал-величал маму так, как требует народный обычай этих мест, только на вы. Уходил на работу со своим ветеринарным чемоданчиком даже летом затемно, приходил где-то в девять, в десять завтракать, принося на себе специфический запах лекарств и скотины. Отдыхал на досках крашенного в синий цвет диванчика, «вытягнув ратицы» и подремывая часа два, а то и три. И уходил опять до вечера. По соседним селам ездил на рессорной двуколке. Говорил: «Пийшов конякой до…» И называл село: чи до Манькивки, чи до Саботиновки, чи ще як.

Жили мы тогда в одной стране; и русские, и украинцы, и грузины, и армяне, и еще много какие народы и народности. Страна одной семьи, для которой общим домом была Россия. Одни песни пели, один хлеб ели… Тогда у меня и сложилось:

Рельсы и рейсы, столбы и вокзалы,

Люди в вагонах с горилкой и салом.

Звякнет стыками стайка стаканов:

Там полустанок, тут полустанок…

Державно протопчут весом колеса:

Туда к дядьям, оттуда к крестной.

Хруст позвонками составов от веса:

С хлебом по рельсам, с лесом по рельсам.

Рельсы в Воронеж, в Киев рельсы, —

Явью и сталью, одним интересом.

Редко промчится мимо порожний;

Воронеж—Киев, Киев—Воронеж…

Ни лях, ни литвин, ни швед, ни турок не стал украинцам братом, а нам и становиться было незачем — мы исторически братья по вере, по крови, по духу, по языку. Как и полагается братьям, нередко подшучиваем друг над другом по-братски. «Тату, тату, — вбегает запыхавшийся малец, — москали у космос политэли». Тату поднимает очки на лоб: «Уси?» Или сыплем в адрес друг друга снисходительный юмор: «Украинцы живут на Украине, а хохлы где лучше».

На Украину я ездил часто, но особо запомнилась поездка на свадьбу к Тихонову-старшему. Двоюродный брат мой Сашко лет на шесть меня моложе, учился тогда в Белоцерковском ветеринарном институте. По приезде я тихонько спросил Тихона о причине спешки.

— Авансировала дивчина хлопца, вот и погнали галопом, — ответил он.

Дом культуры был полон. Жених в черном и невеста в белом. На сцене стол под темно-красной бархатной скатертью, кругом цветы. В торжественной тишине мягким женским голосом полилась-зазвучала чистая украинская речь: «Шановний Саша, шановна Валя…» — так вроде бы запомнилось. «До чего же мягок, чист и выразителен язык!» — поразился я тогда. Гости полезли за платочками, заслезили, засморкались чувственно, вкушая мед пожеланий.

На улице не удержался, спросил тетку Розу: «А на каком языке книги читаются больше?» «А все на русском, — ответила Роза. — В селе знает украинский язык директор школы. Может, еще кто… не знаю. На украинском труднее понимается». Я тогда подумал: нет его никакого отдельно украинского языка, есть диалекты русского в Вологодчине, в Архангельске, в Сибири, в Украине, в низовьях Волги и Дона. Есть говоры московские, воронежские, горьковские и чуть ли не каждого села.

Даже в глубинке говорят на диалекте — смеси из украинского и русского. Тихон легко читал и понимал газеты на украинском, растолковывал непонятные мне слова, но говорить продолжал на «варварском» наречии. В последние приезды украинским языком я уже пользоваться не пробовал. Роза Яковлевна спросила о причине. Я пожал плечом, потому что и сам не знал, почему — сместилось что-то в душе и все тут.

После разора девяностых и Украину постигли упадок и обнищание. Быстро стали пустеть села, повалилась и потеряла прежний веселый вид уличная городьба, крашенная когда-то хозяевами по-особому. Хаты свои хохлушки белить по весне в разные цвета перестали. Облупились они, стали похожи на русские избы нерадивых хозяек в глухих деревнях.

Пересекал Украину в последний раз на автомобиле маршрутом: Воронеж — Курск — Киев — Одесса — Николаев — Днепропетровск — Харьков — Белгород — Воронеж. Видел все своими глазами и поражался незавидным переменам. Тогда посетил и Киево-Печерскую Лавру. И здесь былого благолепия и святости не ощущалось — горнее трансформировалось в обыденность из-за нарастания церковного раскола.

Уже на подъезде к Киеву забеспокоила проблема топлива, «палева» по-украински. Посоветовали попытаться заправить бензином машину в Умани. В Умани добыл десять литров. Там тоже посоветовали… и пошла езда на советах с сидениями на канистре, с унизительным выклянчиванием и даже ночевками возле заправок.

Дядя мой Тихон Макарович хоть и постарел, духом не падал, много шутил, вроде бы и не произошло никаких разделов.

— А шо ты, Сашко, зажурывся; пий, гуляй… — и подливал из заварочного чайника горилку в чайные чашки. «Ну, за твое…» — Поостыв и наговорившись, вновь предлагал: — Пидэмо, чайку…

На подъеме от речушки Ятрань остановил гаишник, заходил кругом, по-бабьи запричитал, прежде чем оштрафовать: «Як вин раскатывся, як вин…»

«Хохлы несутся мимо — не нарушают, а вот москаль даже ползком — взял и нарушил!» — думалось, но я молчал.

В Одессе уже тогда движение было таким, как у нас сегодня, с большим количеством иномарок. Выехал на окраину в мокрой от пота волнения рубахе. После Одессы на крохах бензина и советах полз до Белгорода. И только заправившись «сколько надо» в Белгороде, с каким-то надрывом облегчения души ощутил: дома я, в России я, до-о-ма!

Уже вроде бы отошли времена односторонней холодной войны с натовским блоком. В Украине же на нас уже вешали всех собак без разбору — и украинский голодомор, устроенный, по мнению новых властей, москалями, и исторические несправедливости влияния востока на тяготеющих к западу бедных украинцев. Везде втолковывали молодежи и детям в школе, что вот пришли хорошие немцы освободить их от плохих русских, а плохие русские не дали, что кормить москалей бедные украинцы замучились… Двадцать с лишком лет подряд бубняжа одного и того же так, будто не было никогда ни Переяславской Рады, ни Богдана Хмельницкого. И памятника ему никогда не было и нет в центре Киева на площади, ни долгой счастливой совместной жизни…

А сегодня укры (изобретение украинских историков) ночами снятся украин­ским детям, нашептывая им, что корень у украинцев един с арийцами, а не какими-то там кочевниками-скотоводами и жуками-земледельцами. И вселяется в детские души восторг превосходства и над этими русскими, и над «сбродом колорада» Донецка и Луганска.

Мы в этой информационной войне многое проморгали, пронадеялись на брат­ские симпатии, и проиграли. Проиграли, и это оказалось главным стержнем ненависти к русским, выстроенном на лжи и подтасовке дирижерами процесса. Так начинал Наполеон, свой поход оправдывая необходимостью защиты Европы, которую Россия должна захватить якобы по завещанию Петра Великого. В Германии потом Гитлер подхватил фальшивку. Его последователи в Украине идут тем же путем, на те же грабли наступают. Ложь стала частью политики не только Украины…

Два моих племянника и племянница служат в украинской армии. Племянница после университета не от хорошей жизни, надо полагать, пошла рядовой, племянники — один майор связи, второй — подполковник разведки. После хорошей чарки хорошей украинской горилки задал я им тогда прямой вопрос в лоб: «Есть ли в украинской армии оперативные разработки в отношении России, как в отношении вероятного противника?» Хлопцы побожились: нэмае! Есть только экономические предположения. Это мои родственники по линии моей матери.

Отцовы же сестры — мои тети — уехали еще в тридцатые сталинские годы на Донбасс. С невероятными трудностями там они обустроились, освоили шахтер­ские профессии, нашли мужей — русских, украинцев, переселенцев из Молдавии, и стали давать стране угля. Проблем с языком и обычаями не было — преобладал русский с вкраплениями молдавских, греческих и татарских слов. Хорошо зажив, вырастили детей, для которых места эти стали от рождения родиной. Других мест они просто не знали, потому что в Россию ездили крайне редко, некоторые не приезжали вообще. Говорят все по-русски, изредка вставляя украинские слова.

Внуки и внучки теть отца сегодня воюют с внуками и внучками моих дядьев по матери. А я все не возьму в толк: как же это так, а?

В Рамони на рынке разговорился с пожилым южанином, торгующим саженцами винограда.

— Откуда родом? — спрашиваю.

— Армянын, — отвечает.

— Я в Грузии в армии служил, — говорю. — В Армении бывал на учениях. Армяне очень близки к русским менталитетом.

Армянин согласно кивнул головой:

— Я так думаю — нэт на земле плохих народов, все народы хорошие. И грузыны, и армяны, и украинцы, и русские… Есть только плохие руководытели — они-то людей и стравливают.

Так сказал старый рамонский армянин с легким южным акцентом. Правильно, на мой взгляд, сказал.

Осень моего последнего посещения Украины измучила жарой. А у Олександра Тихоновича (так зовут-величают его теперь сельчане) непререкаемый авторитет и признание опытного ветврача. Ждет он в своем ветеринарном царстве с сонным от безделья ветфельдшером на пороге гонца насчет стерилизации хряка или иных необходимостей в местном скотском поголовье, которое, как и у нас, куда-то в Украине подевалось. А тут еще с летним душем проблемы, и молоток в руках ветеринара выглядит как-то по-бабьи не сноровисто.

Нашел я в его закромах большущий бак и решил сделать летний душ, да вот беда — нет рабочих брюк. Сашко вынес мне камуфляжной расцветки штаны. Пробую. Так ничего, но в поясе весьма великоваты. Сам Сашко и его дети мелкокостные.

— Это мой подполковник в Америке с американским офицером портами поменялся, — пояснил Сашко.

— И шо ж вин там робыв? — неожиданно для себя перешел я на «свой» украинский. И только потом понял, почему перешел: за державу, за Украину обидно стало, и за Россию!

Племянница Аня с четырехлетней дочкой Викой приехали из Луганска в начале июня. Бежала она всякий раз к телевизору слушать новости, сердце все время болит: как там, дома? Там уже бомбили, но не так решительно, как потом. Ходили мы в один из дней по рамонскому вещевому рынку, когда послышался низкий нарастающий гул подлетающего самолета. Никто на этот гул из-за близости аэропорта никогда не обращает внимания, только маленькая Вика закричала громко и тревожно:

— Мама, самолет!

Такой пронзительный крик ребенка, успевшего повидать войну.