МЫ ВМЕСТЕ (Вспоминая Виктора Петрова)

Нас познакомил Пушкин. Вернее, он нас соединил. С тех пор для нас день рождения Александра Сергеевича — особенный праздник.

Есть в Орехово-Зуевском районе Московской области деревня под названием Плотава. Здесь Пушкин, возвращаясь из Болдино в Москву, вынужден был из-за холеры остановиться на карантин. В Плотаве стоит бюст великого поэта, и возле него каждый год 6 июня устраивались Пушкинские чтения. Съезжались поэты из Орехово-Зуево, Дрезны, Покрова, Петушков, иногда еще из Москвы и Владимира. Читали стихи Пушкина и свои стихи, устраивали дружеские чаепития, знакомились, общались, обменивались книгами.

В тот раз, в жару, сначала все попили из колодца холодной водицы. Этот колодец-журавель, полуистлевший, по легенде, существовал еще в пушкинские времена. Якобы Пушкин из него пил. Ну как не причаститься! После выступлений не захотели сразу возвращаться в город, упросили водителя автобуса везти нас куда-то в лес, на опушку, к полуразрушенной церкви. Там опять читали стихи. И неожиданно были вознаграждены аплодисментами! Это дети из ближайшей деревни с живописных развалин церкви весело аплодировали нам. И Петров подошел ко мне, и мы заговорили. И когда он встал рядом, я вдруг почувствовала такую надежу, такую защиту, такую мощь, исходящую от него, как будто корни его достигали чуть ли не ядра земли! Ну и все, я пропала!

В город возвращались пешком, и за длинную дорогу мы о чем только не переговорили! И нашли столько совпадений в наших пристрастиях! Я ничего о нем еще не знала: кто он по профессии, откуда родом, где работает. Но это уже не имело никакого значения. Я его почуяла.

Как обычно, собрались в гостеприимной квартире поэта, журналиста, краеведа Геннадия Дмитриевича Красуленкова. До утра читали стихи, потом купались в речке Дубенке. У меня и так-то голос низкий, а тут совсем сел. Днем праздник Пушкина продолжился в Доме культуры. И спасибо Вите, он оправдал мое выступление: «Мы с утра сделали заплыв по Дубенке» — все в городе знали, какая в этой речке ледяная вода. Потом опять наслаждались обществом друзей-поэтов у Красуленкова («Он длится, наш вечер, которые сутки подряд», — написала я позже).

Поделилась с моей знакомой, Ириной Сергеевной Исаевой, ученой-садоводом: «Я влюбилась». Она спрашивает: «А он как?» Говорю: «А он мне все стихи читает! Крепость сразу сдалась, а он до сих пор пытается ее осаждать». Как же она смеялась!

Вернувшись из поездки в родной Томск, Витя признался: «Рассказал другу о тебе, тот выслушал и поставил диагноз: “Ты же ее любишь! Что ты тут делаешь? Поезжай к ней!”»

В том году Витя собрал деньги на издание своей первой книжечки стихов, уже договорился с местной типографией. Но отправил эти деньги в Томск другу, на дорогу туда и обратно. Кто понимает, что такое первая книга для поэта, тот может оценить этот жест дружбы. Они приехали ко мне вдвоем. После нескольких дней общения друг уехал, а Витя остался со мной. Навсегда.

Он — большой, широкий, кареглазый, с шевелюрой вьющихся волос, с окладистой бородой. Я — маленькая, худенькая, сероглазая (только в моменты счастья глаза голубели), с короткой стрижечкой. Но сколько людей, видя нас, восклицали: «Как вы похожи!» Видимо, мы тогда излучали похожий, одинаковый свет.

Он оставил должность проректора по науке в вузе и стал работать учителем истории в нашей лобненской школе — со второго по одиннадцатый класс. Да, это не в параллельных классах к занятиям готовиться! Дети его любили. С младшими он строил из пластилина и подручных средств макеты городов, усадеб, сражений. Старшеклассников просил написать, какой они видят страну через десять и двадцать лет. Без фамилий, без оценок, просто детские прогнозы. Потом мы опубликовали их в журнале «Сельская новь» под названием «Нострадамусы XXI века». В День влюбленных, 14 февраля, его заваливали валентинками. Но не теми, какие обычно пишут влюбленные школьницы. Например, одна девочка-старшеклассница написала: «Виктор Михайлович, что Вы здесь делаете? Разве Вы здесь должны быть с Вашими талантами?»

Когда он уже работал в издательстве «Молодая гвардия», к нам часто приходили его подросшие бывшие ученики: «Нам не с кем говорить, нас никто не слушает». Он слушал. Уводил их на кухню, ставил чайник, и они готовы были хоть всю ночь сидеть и высказывать свои проблемы, спрашивать его совета. В школе он мог определить, кто из детей кем станет во взрослой жизни. И теперь ребята удивлялись: «Виктор Михайлович, откуда вы знали? Все по-вашему вышло!»

Педагог он был прирожденный и очень талантливый. Возможно, в папу. Тот вышел на пенсию в должности профессора педагогики Барнаульского института культуры. Да и Витя в этом плане не отставал: кандидат наук, профессор, член-корреспондент Академии педагогических и социальных наук, академик Международной педагогической академии, входил в список «Сто лучших педагогов Европы». Помню, как в Обнинске, куда съехались одаренные дети со всей страны, после его доклада на конференции и нескольких творческих занятий с юными поэтами за ним толпой ходили не только школьники, но и их родители. А студенты! На Витином 60-летии в Орехове-Зуеве один бывший его студент, а ныне преподаватель, кандидат наук, прямо на сцене, поздравляя и благодаря, встал перед ним на колени. И все-таки науку Витя оставил: «Нет, это не мое».

Он свозил меня на свою родину, в Томск. Как он гордился своим городом, с какой нежностью говорил о нем — как о живом человеке! Посвящал ему стихи. И меня Томск покорил. И город, и люди, и Витины друзья, и университет, и Томь. В песке на берегу Томи я нашла красивый, яркий сердолик в форме сердца. Это был добрый знак. А еще в Барнауле я успела увидеть его маму, Любовь Васильевну, и она нас благословила. В Алтайском крае мы все вместе были у его сестры Людмилы. Там на Петров день после купания в таежном озере у Вити серебряное кольцо стало вдруг золотым! Мама разволновалась, а маленький племянник Ванька воскликнул: «Ну сегодня же Петров день, а ты же Петров!» К вечеру кольцо приобрело прежний вид, но мы сочли это необъяснимое временное золочение еще одним добрым знаком.

А в мою тамбовскую деревню Погореловку мы ездили постоянно. О Погореловке Витя написал стихи, еще не видя ее. Моя крестница удивлялась: «Откуда он это знает? Он же здесь никогда не был!» Его сразу полюбили дети. Каких только игр он им не предлагал! Из пластилина лепили нашу усадьбу — и дом, и грядки, и баньку, и сад. Ставили спектакли. Водил их на реку, на городище, сочинял им стихи, рассказывал историю нашей страны. Его полюбили и все деревенские бабули. Как не полюбить, если, подходя к автолавке, он здоровался: «Здравствуйте, девочки!» У них уже ревность была: «Ее поцеловал, а меня почему не поцеловал?» Он с нами и стадо ходил пасти, когда еще в деревне держали коров. И с мужиками колодец деревенский чистил и приводил в порядок. О его деревенской жизни можно многое рассказать, но об этом уже написано — и в дневниках, и в статьях, они есть в интернете.

Он считал Погореловку своей прародиной — по маме его предки Лавровы были священниками, служили в разных приходах Тамбовской епархии. И писалось ему здесь хорошо. Лучшее, начиная с прозрачных, лирических «Речений Яхрома, чулымского шамана» и заканчивая эпическим «Аввакумом», создано именно здесь — «за пределами суток». Так он назвал одну из своих книг. Ведь сутки у нас были заняты обустройством дома, усадьбы. Не хотелось выглядеть в глазах деревни лентяями и неумехами. Нас никто здесь не просил читать стихи. Просто знали, что мы их пишем. Читали подаренные нами книги. Говорили: «У Нины все понятно, а у Михалыча стихи интересные, но сложные, мы там не все понимаем». Хотя с радостью находили в них строчки, посвященные Погореловке.

Его друзья и мои, такие разные и такие необыкновенные, яркие, сразу стали нашими общими друзьями. В Киовской церкви Спаса Нерукотворного образа в подмосковной Лобне нас венчал потомственный священник отец Василий. До того времени у меня с личной жизнью в браке не ладилось. Я хотела только обвенчаться. Но отец Ярослав (Шипов) меня вразумил: «Значит, перед Богом ты готова встать рядом с мужем, а перед людьми не готова?» Мы расписались в загсе и обвенчались. Витя признался батюшке: «Я крещен в старообрядчестве». И отец Василий ответил: «Это даже крепче». Я работала тогда в журнале «Сельская новь», а Витя — в издательстве «Молодая гвардия». Виктор Федорович Кирюшин заметил: «Сколько лет Наталья Алексеевна Ларина (наша коллега по работе. — Н.С.) призывает нас идти в церковь, а Нина и Виктор в один день собрали нас тут всех вместе».

Витя мечтал всю жизнь, что однажды придет с котомкой стихов к поэту. Но тех, к кому он мечтал прийти, уже почти не осталось на свете. Мы вместе провожали в последний путь моего учителя по Литинституту, поэта Анатолия Владимировича Жигулина. Мария Аввакумова показала книжечку Витиных стихов «Речения Яхрома, чулымского шамана» Василию Ивановичу Казанцеву. Витя, будучи еще девятиклассником, запомнил, как тот выступал у них в школе в Томске. И Казанцев неожиданно захотел познакомиться с Витей, пригласил нас к себе. И мы приехали к нему в Дом творчества в Одинцово, где он тогда жил. И потом бывали не раз. Мне очень дорого, что перед уходом из жизни, составив список немногих телефонных номеров, он продиктовал и наш телефон. Мы его оплакали и молились о нем.

Как мы жили в Лобне, как писали, как проводили свободное время, как любили — все это я обнаружила в нашем интервью для журнала «Молоко» 16-летней давности. Читаю — и сейчас бы так же отвечали на вопросы, мало что изменилось. Разве что добавились бы некоторые фамилии. А когда вышли на заслуженный отдых, главным местом нашего обитания стала Погореловка.

Витей были очарованы все мои подруги и жены друзей. И он отвечал им взаимностью. Не знаю, найдется ли среди них та, которую он хоть раз не прижал к своей широкой груди. Маша Аввакумова сердилась: «Так обнял, что косточки хрустнули. Неделю ложку ко рту не могла поднести».

И еще он умел дружить, и всегда был верен своим друзьям. К великой нашей скорби друзья уходили из жизни. Николай Шипилов, Николай Дмитриев, Геннадий Красуленков, Владимир Лизунов, Анатолий Перервенко, Валерий Тунгулин… Школьный друг Вити, томич Михаил Васильевич Аникович, известный ученый, археолог, живший в Санкт-Петербурге, после нашего знакомства признался, что полюбил замечательную женщину, Надежду Платонову, тоже доктора исторических наук, коллегу. Они оба знали и любили литературу, не только отечественную, но и мировую. И сами писали исторические романы, а Миша писал еще и стихи. Вскоре они тоже обвенчались. Потом издали в своем городе Витину книгу стихов «Параллельные миры». И мы ездили к ним на презентацию. Аникович к тому времени уже несколько лет был начальником археологической экспедиции в Костенках, под Воронежем. Там и ушел из жизни 12 лет назад. Там и похоронен. Не в дебрях огромного мегаполиса, а на светлом и просторном донском берегу, куда к нему приходят новые участники экспедиции, археологи и местные жители. И Надя все эти годы ездит в Костенки в день археолога. К нему, а потом — к нам в Погореловку, помогая нам и поддерживая нас. А это, надо заметить, не ближний свет!

Мы продолжали светиться и лучиться, и это привлекало к нам и наших старых добрых друзей, и новых знакомых. Писатель Валерий Казаков (мы учились на одном курсе в Литинституте, а встретились только через много лет) писал, обращаясь к нам: «Солнечные!» Руководитель фонда «Возрождение Тобольска» Аркадий Григорьевич Елфимов, издавший Витиного «Аввакума», с которым мы общались преимущественно по телефону или в письмах, а вживую виделись раза четыре, заметил: «Вы такая пара, вас надо всем в пример ставить!» Мы почти сразу после встречи никуда друг без друга не ходили, не ездили, только вместе, только вдвоем. У нас в электронной почте и почтовый ящик один на двоих был: vinina, то есть Витя и Нина. Иногда к нам так и обращались: «Здравствуйте, Винина!» Нас воспринимали как единое целое. «Едино тело и един дух». Возвращаясь на зиму в город, мы собирали у себя друзей, которые ждали нашего приезда. Мы привозили свежий ветер наших полей, рассказы о деревенской жизни, смешные и грустные истории, новые стихи, скромные деревенские гостинцы. А весной опять уезжали в деревню. Да ведь и там у нас друзья почти все перебывали.

Еще хотелось бы сказать, что практически все подаренные книги, за исключением тех, которые просто не успели прочитать, мы не откладывали в сторону, а внимательно читали и обязательно отвечали на них. Не парой слов («Спасибо!», «Замечательно!»), а подробно и обстоятельно. Даже сами авторы удивлялись: «Спасибо Вам большое! Вы удивительные читатели! Давно не встречал таких. Бог помощь. Лукин Борис Иванович», «Дорогие Нина и Виктор, добрый вечер! Ну вы даете! Спасибо за такой внимательный отклик. Геннадий Иванов…»

И я поражалась тому, как Витя умел вытащить из книги самое существенное, самое важное, как ярко и образно анализировал текст. А я просто добавляла какие-то свои сердечные слова. И даже если были замечания, он умел деликатно, необидно высказать их. Работая в «Молодой гвардии» над книгой стихов Андрея Дмитриевича Дементьева, он обратил его внимание на некоторые строки: «Может быть, вы хотели вот так сказать?» А тот прослезился: «Витя, не поверишь, мои книги уже давно никто из редакторов не читает. Я приношу рукопись — ее издают. Спасибо тебе!»

Когда у мужа обнаружили онкологию, сколько людей по всей стране молились о его здоровье! Томск, Новосибирск, Барнаул, Санкт-Петербург, Москва, Крым, Тамбовская область, Орехово-Зуево, Лобня, Ярославль… Шли в храмы, заказывали службы по интернету. Наша подруга Нина Мартынова, сама уже к тому времени не очень здоровая, собралась и поехала из Алпатьева (это почти около Рязани) в Троице-Сергиеву лавру, чтобы молиться о нем.

Меня Володя Назанский спрашивал: «Нина, а ты сопровождаешь его в больницу?» Я ответила: «Он же поэт! Он на приеме у доктора может шутки шутить, отвлекать его, говорить образами. Если его начинает заносить, я возвращаю его с небес, стараюсь запомнить советы и предписания доктора». И Володя написал: «Я за него спокоен».

В Балашихе в кабинете заведующего онкологическим отделением я тоже была рядом. Вошли, тот на нас внимания не обращает, пишет что-то. Не поднимая головы, спрашивает: «На что жалуетесь?» Витя отвечает: «Ни на что!» И тут только доктор изумленно поднял голову. Действительно, Витя ни на что не жаловался. Просто обнаружили болезнь, направили в это учреждение, вот он и приехал.

После операции восстановление шло очень тяжело. Он не мог долго стоять, долго сидеть, долго лежать. Боли, слабость. А ведь в это время он писал «Аввакума»! Сколько страниц из этой поэмы он написал, стоя перед ноутбуком на полу на коленях! Думаю, никто из тех, кто читал поэму «Аввакум. Распря», даже вообразить и поверить не мог бы, что она писалась и в таком состоянии. В поэме же сплошная раскаленность, под стать темпераменту неистового протопопа.

У меня есть коротенькая видеозапись моего посещения Вити уже в Моршанской больнице Тамбовской области, куда он попал с инсультом. Ковид, посещения отменены. Троица, великий праздник. Где я должна находиться, если не с любимым? Хоть рядом с больницей постоять! В коридоре больницы пусто, воскресенье. Я пулей проскочила в его палату. Обняла, поцеловала, гостинцы поставила. В палате еще двое больных, жара несусветная, солнце бьет в окна, их нельзя открыть — от Цны, что рядом течет, полчища комаров атакуют. Штор нет. Я засняла его на больничной койке. И что, вы думаете, он говорил? «Я на этом троне потихоньку избавляюсь от иллюзий. Не больница, а курорт! Птицы поют, солнышко светит. Мечта!» Он был очень терпелив. Но все боли родных, друзей, страны очень сильно ударяли по его могучему, мужественному организму. Следом случился второй инсульт.

А друзья, действительно, познаются в беде. Не оставляли и не оставляют нас своей помощью в деревне моя бывшая коллега по работе Наталья и ее муж Сергей Дюмины, Надя Платонова. Старинная наша подруга Таня Бахвалова, с которой мы дружны еще со времен «Молодой гвардии», Виктор Федорович Кирюшин, Виктор Степанович Перегудов с женой Валентиной, семья Голодновых-Радченко, Наташа Головина, Проскурины Вадим и Ирина, Татьяна Ларина, Лидия Сычева, Лютые Вячеслав и Римма, семья Валентины Алексеевны Васильевой из Знаменки Тамбовской области и еще многие и многие — все они своим участием поддерживали нас и поддерживают теперь меня.

Владыка Корнилий, глава Русской Православной Старообрядческой Церкви, который вручал Петрову премию «Скрижали России» за книгу «Аввакум. Распря», благословил его на написание новой книги — «Русская семья в веках и пространстве». Первый опыт такой книги был задуман еще на исходе прошлого века под названием «Образы русской семьи». Но разительные перемены в стране, в мире, коснувшиеся практически каждой семьи, заставили его вернуться к этой теме уже в новой действительности, более остро и глубоко взглянуть на историю русской семьи в веках и пространстве. Ему не суждено было завершить задуманное, добавить новые сведения, размышления и комментарии, новые светлые или темные краски, прозорливо заглянуть в перспективу. За рамками книги остались, может быть, самые драматичные страницы истории русской семьи XX и XXI веков.

Прежде, в 90-е годы прошлого века и первое десятилетие нового, он писал книгу об античном поэте, философе, врачевателе Эмпедокле, жившем около 500 лет до н.э. Казалось бы — где Эмпедокл, а где наши смутные годы! Но для Вити современность — это последнее тысячелетие. И главная тема его книги об Эмпедокле — тема о двух силах, движущих людьми. Это любовь — всеобъемлющая, всечеловеческая — и противостоящая ей разрушающая, сжигающая ненависть. Можно ведь и так противостоять хаосу — писать о любви. Но когда он обратился к Аввакуму, который жил в его сердце всю сознательную жизнь, он оставил в покое все иностранные источники — книги, справочники, документы.

И, работая над новой книгой о русской семье, он уже востребовал для себя только отечественные летописи, документы, свято-отеческую, художественную и научную литературу. Он успел написать семь глав из задуманных девяти. К каждой главе, имеющей и самостоятельное значение, он начитывал огромный контекст, знакомился с обширным материалом. А уж художественной литературы перечитано было столько! Последнее, что он вновь читал по этой теме, — «Семейные хроники» С.Т. Аксакова. День и начинался его восторгами, и завершался восторгами по этой книге. Впрочем, как и всегда — если он загорался какой-то темой, то горячо говорил об этом всем, кто готов и не готов был слушать.

Всю весну этого года мы жили в ожидании Витиного юбилея — 9 июня ему исполнилось 75 лет. Приехали наши друзья, Сергей и Наталья Дюмины из Лобни, приехали его дочь Юля с мужем из Орехова-Зуева, внучка Настя из Москвы. Приехали и пришли наши родные. Столько было подарков, придумок, смеха! Телефон не умолкал, звонили со всей страны, почта в ноутбуке распухла от поздравлений и пожеланий. Но в последние дни перед праздником он стал говорить: «Не хочу отмечать юбилей». Он не жаловался на самочувствие, но вдруг уединялся, уходил в себя, сидел задумчиво и отрешенно. А в праздник был весел и рад, выпил полрюмки коньяка, шутил. Гости уехали через несколько дней.

Два дня мы провели в опустевшем доме, наслаждаясь покоем и тишиной. Приближалась Троица. Мы с сестрой Таней собрались на кладбище убирать могилы родных, а Витя встал, умылся на улице из ванны (любил умываться водой, настоянной на звездном свете), благословил нас. Всегда крестил нас, если приходилось куда-то отлучаться без него. Когда мы вернулись, Витя уютно, умиротворенно, свернувшись калачиком, подложив ладошку под голову, спал в новой, только что отстроенной терраске на диване, подаренном детьми к юбилею. Там же на столе, тоже подаренном детьми, стоял ноутбук и лежала приготовленная к работе рукопись. Я сбегала к автолавке за хлебом, купила его любимых пирожков с капустой и стала будить его к чаю. Как я его будила! «Витя, прекрасный мой, любовь моя, радость моя, счастье мое, сердце мое, солнце мое, судьба моя, жизнь моя, вставай! Витя! Проснись!» Но он не проснулся.

Григорий Петрович Калюжный уже после сорока дней по телефону настойчиво побуждал: «Запиши все, что помнишь. Как это было, как отпевали, как зовут батюшку, все-все». Григорий зрит в корень, ищет главные философские и духовные смыслы, не упускает деталей и мелочей. Возможно, он верит, что и я так масштабно, высоко, осмысленно напишу о моем любимом муже, о духовных исканиях, эпических произведениях, о сущности его богатырской натуры. Нет, Григорий Петрович, не смогу. Я такую высоту не осилю, это же надо приподняться, а мне уже не оторваться от земли, на которой я так тесно и неотлучно была рядом с мужем. Могу только просто и безыскусно сказать, как все было.

Я даже к телефону не подходила, когда все случилось. Не могла я в сотый раз рассказывать по телефону то, что и один-то раз произносить было страшно и нестерпимо больно. Всем, кто уехал с юбилея, пришлось через два дня проделывать обратный путь. Вот и тут Витя позаботился — праздник не омрачил, разделил эти два события. Поверить никто не мог — настолько жизнелюбие Вити не согласовывалось с этой трагедией. Вслед за поздравлениями с юбилеем почта заполнилась строчками искренних соболезнований. Я не ожидала, что известие о случившемся так быстро распространится не только по стране, но и за ее пределами. Столько людей написали самые лучшие строки о Вите! И каждый нашел свои слова, не повторяясь, без обычных в таких случаях общепринятых выражений. И столько людей пришли его проводить — и те, кто хорошо знал его, и те, кто хоть раз с ним поговорил.

Похоронили его на нашем деревенском кладбище. Мы давно искали там себе место. Не выбирали, а именно искали, потому что на старом кладбище все уже было занято. Но вдруг обнаружилось, что кто-то спилил большое дерево — и открылся светлый, чистый участок. Как будто специально приготовили! Отпевал Витю — и в доме, и на улице, и на кладбище — настоятель Ильинского храма ближайшего села Алгасово священник Александр (Максимов). Буквально накануне мы виделись, и отец Александр просил нас обязательно приехать исповедаться и причаститься. Не получилось.

Православная вера моего мужа была искренней и глубокой. Я не помню вечера, когда бы он — при усталости, боли, при гостях — не успел или не смог помолиться на ночь. Не знаю, за кого его принимали в храмах, но помню, в Раменском в храме на празднике ему поклонился настоятель, а за ним и весь причт. Ему батюшки везде, где бы ни встретились, отдавали поклон. Наверно, поколения предков-священников давали о себе знать. Двадцать дней после ухода, которые в деревне тоже отмечают, пали на День святых Петра и Февронии, о которых он писал. Сорок дней — на день Крещения Руси. Полгода — на Зимнего Николу. Думаю, это не случайность. За него есть кому молиться Там, слава Богу.

Что еще добавить о моем возлюбленном? Разве возможно рассказать всю жизнь? Он умел заразительно смеяться, шутить и дурачиться. Любил петь — громко, я его останавливала. Но однажды на деревенских похоронах, когда бабушки отпевали покойного, он тихо, осторожно и точно присоединился к их пению. Они потом душевно благодарили: «Как же хорошо он нас поддержал!» В гневе бывал как Зевс-громовержец. Правда, мне это пришлось наблюдать всего несколько раз за всю нашу жизнь.

Прекрасный рассказчик, с фантазиями, с юмором. Незнакомые люди иногда слушали с недоверием: ну не может же такой солидный человек, с высоким лбом, с бородой, придумывать! А знакомые смотрели на меня: если я была серьезна, значит, правда. А если я улыбалась, значит, он опять что-то сочиняет. Любил воду, плавал и нырял как дельфин. Еще бы, ведь он учился плавать в великих сибирских реках! Он ни о ком никогда не говорил плохо. Никогда никому не завидовал, а наоборот, по возможности старался помочь.

Он был непритязателен в быту. Иначе он, городской человек, разве поехал бы жить в деревенский дом без всяких удобств? Неприхотлив был в еде, но сам готовил прекрасно, говорил, что в детстве мечтал стать коком на корабле. Когда еще работали, я в выходные спрашивала: «Ты будешь мясо готовить или я буду продукт портить?» Мы не говорили о материальном, о деньгах. Есть они — слава Богу. Нет — ну как-то обойдемся. Иногда он, правда, шутил: «Я живу при коммунизме, я денег и не вижу». Да, его пенсионная карточка была у меня, ведь он в последнее время за территорию нашей усадьбы не выходил.

Главное наше богатство в городской квартире и в деревенском доме — книги. Их очень много — и редких, старинных, и советских, и современных. Собранные за жизнь с любовью, ему они уже не нужны: мне вряд ли все потребуются, дети предпочитают интернет, не понимая магии бумажной книги. Подарила бы всем, кому нужно. Если я покупала что-то из обновок — ему ли, себе ли, — он этого даже не замечал. Но сразу замечал, чувствовал перемену моего настроения и самочувствия. В нем не было хитрости, он был очень откровенный и непосредственный, как ребенок. В чем-то он и оставался ребенком до конца жизни. Вдруг признавался: «Я, конечно, не фонтан…» Успокаивала: «Ты — гейзер!» Вздыхал: «Я стар…» Возражала: «Ты — суперстар!»

Я всегда говорила мужу, что люблю его. При его жизни много раз повторяла, как я счастлива с ним. Но теперь мне кажется, что мы жили не просто в счастье, это был земной рай. Я называла годы до встречи с Петровым — допетровская эпоха. И не очень-то хотела ее вспоминать. А наше с ним время, нашу петровскую эпоху готова была бы проживать еще и еще.

Мои записки — это сейчас мое спасение. Не биография мужа, не рассуждения о творчестве, а только светлая память о необыкновенном человеке, который был поэтом от рождения до своего безвременного ухода в самых обычных житейских обстоятельствах. Это чувствовали даже те, кто никогда не читал и не любил стихи. А ему очень хотелось, чтобы люди умели улыбаться, радоваться, любить, дружить — жить! И для многих он остался в памяти как человек-праздник.

У Бога все живы. Я никогда не назову себя его вдовой. Я его венчанная жена. И он дождется меня, и мы встретимся, чтобы больше уже никогда не разлучаться.

Нина Стручкова, член Союза писателей России (г. Лобня Московской области)