Из детства уходили на войну

Часть первая

 

1

 

У Анны Петровны — худощавой женщины с юношеской фигурой и не по возрасту угловатыми движениями — настроение было испорчено с самого утра.

Скверное расположение духа привело к обычным последствиям: красные пятна выступили на лице, кожа зудела, губы невольно подергивались. Она искала — на чем сорвать гнев. Но ничего подходящего не подворачивалось — квартира прибрана, вещи не разбросаны, и даже Клавку-растеряху не за что упрекнуть, ее куклы аккуратно сложены в картонной коробке из-под туфель. Хоть бы будильник внезапно зазвонил, что ли… Трахнула бы его о стену — малость, но все-таки полегчало бы.

Только что, еще каких-то десять минут назад, Анна Петровна и не подозревала о скором расставании с домом, налаженным житьем-бытьем. Ей и в голову не приходило, что она может уехать, оставив дочь, прежде чем появится мама, которая еще в конце июня выбралась из Одессы и по сей день где-то тащится на перекладных, подав о себе лишь однажды весточку. Там, на берегу Черного моря, в городском предместье Люстдорф, где с начала девятнадцатого века обустроилась немецкая сельскохозяйственная колония, Анна Петровна познакомилась с будущим своим мужем Борухом Вербовским, студентом, проходившим практику в школе, где она учительствовала. Борух был младшим братом Аврума Вербовского, отважного солдата Первой мировой войны, знаменитого на Молдаванке человека. Сам он тоже пользовался не меньшей известностью. Но не своими боевыми выходками, а поэтическими переводами классиков. Слово за слово, стихи Гейне и Рильке в оригинальном звучании — и любовь, внезапно возникшая, повела их по жизни, чтобы, как казалось, никогда не разлучать. Распределение они получили в Славянск, здесь и прижились у старшего из братьев Моисея Вербовского, тоже учителя и знатока немецкого языка.

Брат Боруха располагал трехкомнатной квартирой, не имеющей, по мнению Анны Петровны, должного ухода. Оно и понятно, если учесть, что его жена умерла в родах, и Моисей обходился без женского пригляда, жил с сыном Колькой, баловником и непоседой, не способным заниматься домашним хозяйством, да и за собой присмотреть. Немало трудностей пришлось преодолеть Анне Петровне, чтобы наладить бытовой уклад на новом месте. И вот, когда, наконец, все вошло в спокойное русло, внезапно разразилась война, раскидала людей неведомо куда. И что теперь? Начинай все сызнова, в одиночестве, без Боруха и Моисея, ушедших на фронт. С их детьми, за которыми нужен уход да уход. Начинай… А как начинать, если гонят из дома?

Десять минут назад в дверь требовательно постучали. Анна Петровна в шлепанцах на босу ногу вышла в переднюю. Впустила раннюю гостью.

Дворничиха Пелагея Даниловна, бойкая старушонка с пританцовывающей походкой, обутая в мужские ботинки, выпалила скороговоркой:

— Принято постановление: всем невоеннообязанным выехать на строительство оборонительного рубежа. Сбор в шесть ноль-ноль. Завтра. — Она протянула Анне Петровне конторскую книгу с длинным списком фамилий на развороте и властно потребовала: — Распишитесь, гражданка Вербовская.

— Вы не по адресу! — вспылила Анна Петровна. — Я военнообязанная. Переводчица. Состою на особом учете.

— Нет-нет, и не говорите! — наступала дворничиха с нацеленным в сердце Анны Петровны химическим карандашом. — Нам сказано: всех — под гребенку. И в отношении вас — сказано.

— Кем сказано?

— Кем сказано, тем и сказано! В отношении вас, гражданка Вербовская, строго определенное указание — на строительство. Вы по национальности — немка, в нашу армию сейчас вас вряд ли возьмут.

— Кто сказал?

— Домуправ сказал.

— Много он понимает!

— Не вам судить, что он понимает. Но раз сказал, значит, понимает.

— Странно!

— И ничего здесь странного нет! Все, как полагается. — Дворничиха продолжала свой бесконечный танец, прижимая Анну Петровну к двери. — Но учтите, не явившиеся в означенный срок будут у нас рассматриваться за дезертиров.

— Ну, знаете… — возмутилась Анна Петровна. — Да вы… Вы!.. Как вам не стыдно, Пелагея Даниловна!

Дворничиха усмехнулась уголками рта. Повернулась и, пританцовывая по коридору к выходу, бросила через плечо:

— Стыдно должно быть тем, кто не явится в означенный срок.

Она прикрыла за собой дверь и поспешно начала спускаться по лестнице, чтобы избавить себя от дальнейшего совершенно бесполезного разговора.

Анна Петровна вернулась в спальню. Рухнула ничком на кровать.

«Как теперь быть с детьми? На кого оставить Клаву? На племяша? Но разве можно полагаться на Кольку? Он ведь — шельма! — ни постирает, ни накормит вовремя… Что делать? Если бы хоть мама успела приехать! Но какие сейчас поезда?»

Колька высунулся из дверной щели.

— Кто это приходил?

— Пелагея Даниловна.

— И чего она?

— Отрывают меня от вас, Коля, — вот чего. В такое время! — Анна Петровна, обхватив колени руками, покачивалась на кровати в такт словам и ощущала давящую боль в груди.

— На фронт? Повестка?

— Строительные работы. Траншеи буду за городом рыть.

— Бой, значит, тут у нас будет?

— Лучше бы не у нас…

— Конечно, правильней на их территории и малой кровью, — заученно, как из книжки, сказал Колька, и тут же добавил от себя: — Но Гавроши рождаются на нашей территории. Тетя Аня, возьмите меня с собой.

— А на кого я Клаву оставлю?

— Понял. Оставляйте ее на меня. За мной, как за каменной стеной. А если кто обидит ее, враз поколочу.

— Вот-вот, у тебя лишь драки на уме.

— Я первый не начинаю. А в защиту Клавки — что? — прикажете улыбаться?

Анна Петровна потянулась к тумбочке за лежащей коробкой «Казбека». Нервно поиграла пальцами, выбирая на ощупь папиросу. Размяла ее, не ссыпав ни пылинки табака на кровать. Закурила.

— Драки, драки на уме. А от отца твоего Моисея Шимоновича…

— Михаила Симоновича, тетя Аня! — поправил Колька, шмыгнув носом.

— Ладно тебе, нашел перед кем стесняться! От отца твоего никаких известий. Ранен? Убит? В плен попал? И от мужа моего, Боруха Шимоновича…

— Бориса Симоновича, — насупленно вставил Колька.

— Ничего от них. Как ушли на фронт, так и сгинули. А им нельзя в плен. Они… Фашисты всех вас… Евреев они убивают — всех, без исключения. Это нам на курсах военных переводчиков растолковали. А ты говоришь: бой тут будет. Почти до паспорта дорос, а рассуждаешь, как ребенок. Зачем нам тут бой? Пусть он будет где-нибудь подальше.

— Тетя Аня, я не Генштаб.

— Ладно тебе, балаболка! Иди завтракать, и марш на улицу.

 

2

 

Через полчаса во дворе уже вовсю шла игра в «Спасенное знамя».

Площадка, разделенная поперечной чертой на два равных поля, превратилась в театр военных действий. Здесь совершали смелые рейды в тыл неприятеля, брали в плен и освобождали из плена.

Ни одной из двух соперничающих команд не удавалось похитить чужое знамя — тонкую палочку с прикрепленной к ней полоской бумаги.

Колька под напором преобладающих сил противника отступал к знамени, воткнутому за его спиной в землю. Все меньше и меньше оставалось у него напарников. Менее изворотливые из них были «засалены» при нарушении границы, когда прорывались на территорию противника, и теперь без особой хитрости их не вызволить.

Колька согласен был рискнуть, броситься вперед сломя голову, но беспокоился — знамя, оставленное без прикрытия, легко похитить.

Мальчики из Колькиной команды стояли в позе «замри» и с надеждой наблюдали за своим предводителем, зная, насколько он, атаман «разбойников Робин-Гуда», ловок и удачлив. Много раз Колька водил их на «казаков» Володи Гарновского. И редко когда они возвращались из вылазки с постными физиономиями.

Кольцо постепенно сжималось. Колька резко взял с места. Настиг Ваську-рыжика, «засалил», тут же «зацепил» Саньку. И пока в неприятельском стане царила растерянность, метнулся в образовавшуюся между Володей и Павкой щель, бешеным спуртом прорвался через границу, высвободил из плена друзей. Ребята, как по уговору, бросились назад — успели перехватить на своей территории похитителей их знамени, которые, как ни торопились, не добежали до своего игрового поля. А Колька добежал. Он сноровисто вырвал из земли древко с трепещущей бумажкой, увертливо ушел из-под «опеки» преследователей и невредимый, с драгоценным трофеем проскочил пограничную черту в полуметре от догоняющего его Володи.

«Разбойники Робин-Гуда» победили.

— Ур-р-ра! — вскричал Колька, подняв над головой захваченное знамя.

— Ур-р-ра! — разноголосым хором поддержали его мальчишки…

 

3

 

С приходом немцев жизнь для Володи потеряла былое приволье. Сиди дома — не отлучайся! И все почему? Потому что оккупанты объявили регистрацию членов партии, евреев и цыган, а мама на эту регистрацию не пошла и теперь опасалась ареста.

Арест… Трудно доходило до сознания мальчугана жестокое слово, выловленное из подслушанного разговора. Произошло это, когда Володя выскользнул из квартиры и, бегом спускаясь по лестнице, случайно налетел на дворника, поднимающего пьяного приятеля — колченогого инвалида Антона Лукича на второй этаж.

Потирая ушибленное плечо, дворник Сан Саныч сердито проворчал:

— Большой парень, а туда же. Так и шею свернуть недолго.

— Да брось ты его! — сказал Колченогий. — Пусть себе шею сворачивают. Думаешь, его на свободе оставят, как маман заарестуют? Держи карман шире! Кончились ее привилегии. И ему не жить без пригляда. Упекут в каталажку или исправительный дом. Как у них это называется — не знаю.

Привилегии… Какие привилегии у заводского вахтера? Форменная одежда? Наган? Да, был у нее наган, и мальчишки малость завидовали ему, Володе, по этой причине. Но больше никаких привилегий! За что же ее арестовывать?

Сан Саныч, бережно придерживая, повел Колченогого домой — отсыпаться.

 

4

 

Колька, в отличие от Володи, не сидел взаперти.

По утрам, если не надо было на базар, где торговал папиросами, он уходил за городскую черту. Рыскал по заросшим кустистым ясенцем оврагам, считая, что в местах недавних боев непременно найдет какое-то оружие. Однажды, в самый притык с комендантским часом, услышал автоматную стрельбу.

Одна скорострельная очередь, вторая. И все смолкло.

На проселочной дороге лежал вверх колесами мотоцикл с коляской. Бензиновый бак был разворочен взрывом. Одна из шин прострелена навылет. Рядом валялись три фашиста с кровавыми пятнами на мундирах мышиного цвета.

Как тут не поживиться трофеями? На «шмайсер», конечно, рассчитывать мало надежды — зря, что ли, партизаны устроили налет? Сами забрали все ценное. Но кое-что могло перепасть и ему.

Сначала Колька стал обладателем никелированного портсигара с выбитой на нем свастикой, затем миниатюрного зеркальца и самописной ручки с блестящим колпачком. А потом и дамского «вальтера» калибра 6,3 миллиметра.

 

5

 

Анна Петровна шла скорым шагом по улицам Славянска. Шла к своему дому мимо таких знакомых и странно изменившихся за время ее отсутствия зданий, то ли облезлых, то ли от страха съежившихся.

Ей не терпелось добраться до своего двора — «ах вы, милые соседушки, все еще посиживаете на лавочке?» — подняться поскорей на третий этаж, открыть сбереженным ключом дверь и — «Клавочка! Колька! Мои любимые! Как я соскучилась!»

Трудными, немыслимо трудными выдались для Анны Петровны последние недели. Не чаяла живой остаться…

Их, двести пятьдесят женщин, вооруженных шанцевым инструментом, бросили на рытье противотанковых рвов. Двадцать дней работали без перерыва, вгрызались кирками и лопатами в землю. А на двадцать первый внезапно узнали, что немцы обошли их укрепления, и они остались в тылу врага.

По раскисшим от хлынувших дождей полям добиралась Анна Петровна до Славянска. Два раза сгорала от лихорадки. Спасибо деревенским знахаркам — выходили травяными настоями. И теперь, поднимаясь по лестнице, чувствовала одышку. На площадке второго этажа она остановилась, прислоняясь к стене, чтобы передохнуть. Сверху донесся голосок ее Клавочки.

— Тетя Маша, у вас не найдется немножко постного масла? — спрашивала она у соседки. — У нас кончилось, а картошка без масла пригорит…

Анна Петровна забыла об одышке, бросилась наверх.

 

6

 

Колченогий — в шляпе и потрепанной кацавейке — ковылял по комнате. Его ощупывающий взгляд рыскал среди разбросанных повсюду вещей. По рябому лицу плыло самодовольство.

— На чемоданах сидите? В путь-дорогу собрались? Поздно! — сказал издевательским тоном, и тут же с какой-то странной иронией, передразнивая стихотворение Маяковского, добавил: — Знаем мы эти еврейские штучки — разные Америки закрывать и открывать, вещички собирать и за ворота утекать…

Володя никогда ранее не предполагал, что Антон Лукич может быть настолько противен.

Он поселился в их доме незадолго до начала войны. Толком о нем жильцы ничего не знали. Устроился кладовщиком на завод «Красный химик». И жил себе хмырь хмырем, считаясь мужиком замкнутым, нелюдимым.

Однако сразу же после того, как немцы заняли Славянск и вывесили свои писули о регистрации евреев и цыган, он стал каждого подозревать в принадлежности к вражьему племени, а некоторым востроносым мальчишкам приказывал скидывать штанишки, чтобы, как он говорил, «выявить их иудин корень перед лицом народа». Антон Лукич, позабыв о былой замкнутости, нахваливал гитлеровцев, изображал из себя представителя власти, стращал всевозможными карами за непослушание. Вскоре пронесся слух, что он завел конторскую книгу, куда заносил фамилии и адреса проживающих в заводском квартале евреев, коммунистов, комсомольцев, орденоносцев и всякого рода активистов. Хозяином вваливался он в чужие квартиры, требовал каких-то сведений, хитро выведывал, чьи родственники служат в Красной Армии.

— Доигрались! — гудел Колченогий, шагая по комнате. — Кончились ваши игры в белых и красных. Все! Баста! Новый порядок!

Володя следил за своей матерью: сорвется или нет?

Мальчик не подозревал, что маму волнует сейчас другое: удалось ли ее друзьям из сформированного перед самой оккупацией партизанского отряда незамеченными уйти из города. Вместе с ними она уничтожала заводское оборудование, а потом… Потом, спутав ее намерения, заболел Толик, младший из детишек, и пришлось задержаться на свое несчастье дома.

— Ну что, Мария, будем молиться на помин души? Крест на себя наложим или в синагогу пойдем? — донимал незваный гость маму.

А она… она, словно утвердилась в принятом решении, властно оттолкнула инвалида в сторону и подошла к Володе:

— Забирай Толика и давай на улицу. Я скоро приду.

Володя насупился. Он был готов ко всему, но не к этому. «Уходить из своего дома! Бежать? Бежать в присутствии предателя? Гнать его надо! Гнать!» Но он промолчал, тяжело поднялся с кровати и, сутулясь, двинулся во вторую комнату, к братишке.

…Когда он спускался по лестнице, сверху донесся неузнаваемо изменившийся — плаксивый — голос, скорее голосок, паскудного доносителя.

— Что вы делаете? — визжал и всхлипывал голос. — Не надо! Не надо! Пощадите!

И вдруг культяпка застучала в немыслимо стремительном ритме. Хлопнула дверь — мимо него пронесся Антон Лукич.

Только тут Володя осознал, почему был выдворен из квартиры. Он вспомнил, как мама, разместив все необходимые вещи в чемодане, переложила из ненужной больше кобуры наган — настоящий наган! Это он видел собственными глазами! — в боковой карман пиджачного костюма.

 

Часть вторая

 

1

 

На базаре — этом своеобразном хороводе жизни — народ бурлил, как вскипающая на сильном огне вода. Взвинченная толпа, втиснутая в рваные башмаки и телогрейки, выводила на все голоса:

— Кому кремни для зажигалок?

— Часики! Часики!

— Туфли поношенные! Почти новые!

— Отдаю за полцены!

— Книжки! Продаю книжки! Собрание сочинений англицкого писателя Дюмы. Сплошные приключения, на каждой странице полюбовница…

— Не возьмете ли костюм чесучовый? Довоенного шитья. От мужа остался.

Спекулянты-перекупщики слюнявили пальцами почернелые на изгибах оккупационные марки, примерялись к робеющим покупателям, нюхом чуяли их кредитоспособность и назначали с кондачка цену.

Толкучка, нареченная Колькой «морем купи-продай», клокотала, словно в час прилива, разбивалась с шипеньем о наряд полицаев, трепетала в ропоте и тягучих стонах, провозвестниках ежеминутно ожидаемой облавы.

Колька примостился у книжного лотка, рядом с деревенским, дураковатым на вид владельцем «Трех мушкетеров», «Графа Монте-Кристо», «Королевы Марго» — кепка с наушниками, зипун с потертостями на локтях — и простуженно, со скрипом в надсаживаемой глотке, зазывал покупателей. И тут же, если находились охотники до «стибринных» им из киоска в сентябре, во время безвластия, папирос, усердно торговался, не давал спуску безденежным, но нахрапистым любителям дармовщины:

— Эй, подходи! Кому папирос?.. Берете или смотрите на цену?.. Деньги вперед!.. Самые лучшие в мире папиросы! «Казбек»!

Дела у Кольки, новоиспеченного «гешефтмахера», шли бойко. Не то, что у хлюпающего носом малограмотного книгочея-лотошника. Тот не продал ни одного тома из собраний сочинений Дюма. Да и торговаться не умел. В кои-то веки подступились к нему покупатели, но и тех отбрил — не желал по раздельности продавать книги, сразу всем гуртом надумал их загнать. А кому они сдались сейчас, эти фолианты в вишневом переплете, с тиснением на обложке? Только придурку какому-нибудь, у кого грошей навалом. Но Колька не совался к доходяге-букинисту с деловыми советами: всяк по-своему дело делает.

Заходило «море купи-продай», подхватило Кольку на гребне волны, отнесло чуток в сторону от лотошника, расступаясь перед полицейскими. Они прошли рядом, пыхнули смесью запахов — ваксой, винным перегаром, вонючими немецкими сигаретами. В зыбучем человечьем водовороте Колька заприметил знакомое лицо. «Никак тетя Мария, мама Володи Гарновского? И куда ее понесло? Сбежала ведь из дома, спряталась. Чего теперь лезет на людное место?»

Мария Гарновская — вохровская шинелька, пушистый оренбургский платок — ходко пробиралась по базару. Ни к чему не приценивалась. Ничего с себя не продавала. И остановилась, к полному недоумению Кольки, у лотка с книгами.

— Собрание сочинений англицкого писателя Дюмы…

С каким-то неискренним весельем женщина спросила у сельского неуча:

— С каких это пор Дюма стал английским писателем?

«Так его, лапотника!» — обрадовался Колька неожиданной выходке Марии Гарновской.

Но тот невозмутимо ответил:

— А чей же, ежели не секрет?

— Французский.

— Ишь ты, грамотная. Может, заодно скажешь, когда он жил на нашем свете?

— В период Возрождения.

«Что? — опешил Колька. — Вот сморозила!»

Между тем Мария Прокофьевна, не торгуясь, выманила у прижимистого мужика «Трех мушкетеров» — всего один роман, хотя он настаивал на продаже всей кучи книг. И теперь приговаривала:

— Вот сыночку будет приятный подарок на день рождения.

«Стоп! — сказал себе Колька. — Тут что-то не то. Какой еще день рождения? Второй за один год? Отмечали же… А, может, это по еврейскому календарю?».

С ожесточением стал протискиваться к Марии Гарновской, чтобы внести напрашивающиеся поправки. Уже две. Но не успел.

Визгливый голос полоснул по воздуху:

— Облава! Спасайтесь!

Все разбежались. Мария Прокофьевна, как заметил Колька, нырнула в бывшую библиотеку, на краю площади, где размещалось ныне какое-то учреждение.

 

2

 

Минувшие после побега из дому недели Володя провел не с мамой, а у ее подруги Веры Аркадьевны, старшей лаборантки завода «Красный химик», бездетной женщины, живущей с престарелой бабушкой в собственном домике из четырех комнат за чертой города, недалеко от реки.

О маме Володя думал постоянно, ибо угрозы Колченогого, как он понимал, вполне выполнимы. Стоит предателю напасть на ее след, выискать нынешнее местопребывание, и — конец всем надеждам на спасение.

Но пока все обходилось.

Мария Гарновская сняла маленькую комнатушку в затерянном на окраине особнячке. Ютилась в ней вместе с Толиком, изредка выскальзывала в город, навещала Веру Аркадьевну, чтобы проведать сына.

Володя иногда бывал у нее, но чаще встречался с Колькой, который, позабыв о былом соперничестве «казаков» и «разбойников», превратился в закадычного друга. Да и какие у них могли быть по нынешним временам разногласия, когда в городе властвовали фашисты. Они изобрели свои правила жизни. По этим правилам жить было невозможно, а умирать никому не хотелось. За любую провинность — расстрел. Комендантский час соблюдай — это для каждого. Без желтой звезды на улицу не выходи — это специально для евреев.

— А не податься ли нам в отряд Карнаухова? — как-то предложил Колька. — Не с пустыми руками придем. С моим «вальтером».

— Выбрось его. Какой толк от твоей пукалки? — посоветовал Володя.

— Скажешь, «толк». Немца пришьем. Автомат позаимствуем. И айда к нашим. Примут.

О делах партизанского отряда, которым командовал бывший директор керамического завода Михаил Карнаухов, жители Славянска были наслышаны. Тайком передавали друг другу новости об очередных операциях земляка. Но где базируются партизаны и кто из городских находится на связи с ними, разумеется, никто понятия не имел.

 

3

 

Володя редко бывал у мамы. Но на всякий случай, по секрету от всех взял на себя охрану, как ему мнилось, явочной квартиры. Он оборудовал наблюдательный пункт — напротив, на чердаке покинутого дома с заколоченными ставнями. Обзор был удобный: четко прослеживалась улица, хорошо просматривались подходы к расположенному поблизости особнячку. Порой, когда отодвигались оконные занавески, была различима комната матери: железная кровать, в центре стол с двумя стульями, в углу сундук. Однажды под вечер Володе довелось быть свидетелем того, как мать при свете керосиновой лампы чистила наган и заряжала его патронами, затем, уложив спать Толика, отправилась на улицу. Через какие-то пятнадцать минут в полумгле послышались выстрелы, и на следующий день пошли толки-перетолки, что кто-то стрелял в бургомистра: две пули в живот, и смотал удочки.

Толки-перетолки, а налаженная было Володей жизнь внезапно изменилась.

В полдень из своего наблюдательного пункта он приметил шагающих к особнячку немцев. Среди группы солдат в черных мундирах без труда различил Колченогого. Антон Лукич ковылял впереди остальных, указывая дорогу.

— Сюда, гер штурмфюрер. Сюда. Здесь она заховалась.

Володя напряг слух, подобрался, будто готовясь к прыжку.

— Не извольте беспокоиться, герр штурмфюрер, — донеслось снова. — Не уйдет. Куда ей уходить? Дитя на руках малолетнее.

Володя метнулся по лестнице на улицу, к маме, не ведающей о близкой беде. Но он не успел опередить гестаповцев. У порога особнячка его цепко схватили за шиворот.

— Куда, малец? — засипел инвалид. — Сиди здесь и не рыпайся! Не то живо шкуру спущу!

Володя вцепился зубами в запястье Колченогого. Антон Лукич перекосился в лице, отдернул прокушенную руку и наотмашь ударил мальчишку. Падая, Володя ощутил, как шершавые камни мостовой наждаком сдирают кожу со лба.

— Зих ист не киндер, герр Гадлер! — говорил в свое оправдание инвалид офицеру в черном мундире. — Зих ист, дери его черт, швайне киндер!

Володина мать, увидев из окна эту сцену, схватила в охапку младшенького и бросилась с ним наверх — к соседке Екатерине Андреевне.

— Толика! Толика! Возьмите… приютите… Толика! — взмолилась она.

— Что там… что там, — зашамкала сердобольная старушка, не скрывая слез. — Не волнуйтесь зазря. Глядишь, все еще обойдется.

Оставив плачущего ребенка на попечение соседки, Мария Прокофьевна спустилась вниз, схватила со стола пяльцы с вышивкой, ткнула иголку в ткань, укололась, закусила палец. Так и застали ее немцы, возглавляемые унтерштурмфюрером Гадлером, у стола, с пяльцами на коленях.

— Собирайтесь!

— А в чем дело? — спросила она.

Вперед выдвинулся Колченогий.

— Посмотри на себя в зеркало и увидишь! — сказал Антон Лукич.

— Что я там не видела?

— А то и не видела, что кончились ваши еврейские привилегии. Что я давеча тебе говорил? Новая власть не даст вам баловать за наш счет. Собирайся. Господам некогда.

Марии Прокофьевне стало как-то легче на душе. Она подумала, что фашисты пришли за ней, прознав о связях с партизанами, а вышло: обвиняют в том, в чем и вины быть не может.

— Я и не еврейка совсем.

— Это ты по батяне не еврейка — Прокофьевна. А по мужу?

— И муж у меня русский… Пропал без вести на фронте…

— Это второй твой муж, что пропал без вести, — русский. Не копти мне мозги! А первый, чья кровь в твоем Вовчике? Как раз наоборот. Стопроцентный еврей. Вот и держи ответ за еврейскую кровь.

 

4

 

«Мама! Почему ты не застрелила его? Почему не убила этого подлеца? — горестно шептал мальчишка. — Мама-мамочка! Почему?»

Володя сидел у окна на табуретке. Грузно, всем телом навалился на подоконник. Разгоряченный, залитый кровоподтеком лоб вдавил в прохладное стекло. Оно, запотелое, сочилось каплями, похожими на слезинки.

Глаза мальчика незряче смотрели на безлюдную в комендантский час улицу. Он не видел, как ветер гонит пожухлые листья, как черные клены подрагивают изогнутыми ветвями, как по мостовой идут патрульные — в серо-зеленых шинелях, глубоких, низко посаженных касках, с короткими автоматами на груди.

Володе казалось, что он вновь покидает родной дом, спускается с Толиком по лестнице во двор, а мимо проносится Антон Лукич, глухо стуча по ступенькам своей культей.

«Если бы мама его застрелила! Если бы… Но мама его не застрелила, и ее схватили. А вчера… Ночью…»

Ночью немцы провели первый расстрел евреев Славянска. Убили и Марию Прокофьевну Гарновскую, русскую женщину, обвиненную в том, что вышла замуж за еврея.

 

5

 

— Ты куда?

— За Толиком, к Екатерине Андреевне. В деревню мы перебираемся. К тетке — сестре отчима. Там все русские, нас никто не заподозрит.

— А-а-а, — вздохнул Колька, державший за руку двоюродную сестричку. — Хорошо там, где нас нет. А здесь ходи с желтой звездой, а то кокнут.

Он ткнул пальцем в пришитую на груди звезду.

— Хреново, — согласился Володя. — А что ты возле моего дома околачиваешься?

— Да вот Клавку вывел на прогулку. Анне Петровне нужно, чтобы она дышала воздухом, а не сидела взаперти.

— Свежим воздухом, — капризно поправила девочка.

— Во, дает! — Колька подмигнул Володе. — Никакие фашисты ей мозги не закомпостировали, — и, пристраиваясь к мелкому шагу приятеля, направился следом за ним к особнячку, где раньше скрывалась Мария Прокофьевна.

После массового расстрела Колька не раз вызывался прихлопнуть Колченогого из похищенного у немецкого мотоциклиста «вальтера». Но Володя не позволял:

— Мой он враг. Личный. Сам ему и отплачу.

— Когда?

— Настанет час — отплачу.

— Отплатишь ты ему… Когда рак на горе свистнет! А нужно сейчас. Чтобы другим неповадно было.

— Сейчас не могу. На мне Толик.

— А на мне Клавка! Ну и что? Ты не можешь… А я могу, да?

— Тебя никто и не просит. Да и куда годится твой пистоль? Не оружие — пукалка! Пулечки — с гулькин нос. А Колченогого — бугай! — надо валить из противотанкового ружья.

— А где пистолет — знаешь?

— Был в доме. А потом… потом ее арестовали.

— И она при этом не отстреливалась, — подхватил Колька. — Значит?

Володя задумался.

— Пойдем — поищем…

На всякий случай Клаву они поставили на стреме у входной двери в дом. В случае чего, она должна была подать условный знак об опасности. А сами поднялись в квартиру.

В комнате Марии Прокофьевны все оставалось на прежних местах. Даже пяльцы, уроненные при аресте, никто не поднял, не положил хотя бы на стол.

Покинутое жилье создавало гнетущее впечатление, заставляло ребят невольно перейти на шепот, точно они находились у постели тяжелобольного.

Где же наган?.. Они заглянули в сундук. Под кровать. Прощупали подушку. Ничего!

Колька вспомнил, что ему довелось в одном романе читать о шпионе, который хранил секретные коды и тайное снаряжение в сливном бачке. Тут же сбегал в туалет, забрался на унитаз, и… Опять ничего!

— А что, если кликнуть Клавку с «атаса»? Она мастер женские хитрости угадывать. Скажи ей, что Анна Петровна спрятала где-то банку с вареньем, сразу найдет, — предложил он.

Володя позвал девочку. Она вопрошающе уставилась на старшего брата:

— Чего ищем?

— Не твоего ума дело! — отрезал он.

— Выходит, оружие.

— Откуда догадалась?

— Вы ведь по дороге только и говорили об оружии…

— Мы говорили, а ты — молчок.

— Уже молчу.

— Тогда скажи, Клавка, куда, по-твоему, надежнее спрятать то самое оружие?

— Близко положишь — далеко возьмешь.

— Перестань говорить загадками.

— Тогда ищите в подполе. Там, где картошка. В картошке легче всего спрятать оружие. Хоть бомбу спрячь там, никто ничего не узнает, пока не взорвется.

На кухне, под половичком, обнаружили подпол.

Колька дернул на себя металлическое кольцо и нырнул в квадратный люк. В углу, прикрытом мешковиной, обнаружил жестяную коробку из-под монпансье. А в ней наган-самовзвод, из которого можно завалить быка, не то, что Колченогого.

— Вылазь! — позвал его сверху Володя.

— Погоди! — откликнулся Колька, выползая из подпола, прокрутил — «брынь-брынь-брынь» — барабан, поблескивающий желтыми зрачками капсюлей, и предложил Володе на обмен свой «вальтер».

— Давай жухнемся! Ты мне мамин наган, я тебе свой пистоль и покойника впридачу.

— Какого покойника?

— Какого-какого? Колченого! Вот будет здорово, если пришить его именно из этого ствола! — помахал оружием Марии Прокофьевны. — Получится, будто она сама отомстила за себя. Согласен?

Володя не возражал…

 

Часть третья

 

1

 

Колька вошел в свой двор с улицы. И довольство, излучаемое его физиономией, мигом съела угрюмость. Вася Гуржий, племянник Колченогого, отлученный из отряда «разбойников Робин Гуда», играл с ребятней в «Спасенное знамя».

«Запретил же я ему соваться к нам!» — подумал Колька. Но вслух ничего не сказал. И без того при его появлении игра пошла на спад. Чувствовалось, драки не миновать.

Это чувствовал Колька, покатывая желваки на скулах.

Это чувствовал Вася Гуржий, который принял боксерскую стойку — дескать, задешево не дамся.

Колька, игнорируя воинственные приготовления противника, подошел к нему вплотную.

— Отдай знамя! — сказал. — Не погань его руками предателя!

— Я не предатель.

— Яблоко от яблони недалеко падает. Отдай знамя!

— Не имеешь права!

— Не повторяй за фашистами! Это для них я не имею никаких прав, — ткнул в желтую звезду на груди. — А для тебя…

И размахнулся…

— Мальчики! — бросилась на выручку Клава. — Хватит лупаситься! И без того — война. Подружитесь опять. Что вам стоит?

— Пусть пришьет своего дядьку-предателя, тогда и подружимся, — буркнул Колька.

— Сам пришей, — отбрил Вася Гуржий. — Мне папка задницу надерет.

— Могу и я, — пошел на мировую Колька. — Но ведь твой дядька куда-то убрался. По заданию немаков, наверное.

— Никакого задания. Краткосрочные курсы полицейских. Уже вернулся. И гуляет…

— Как хозяин? — перебил язвительным вопросом Колька.

— Спроси у него сам.

— И спрошу! Все у него спросим! — зло закончил Колька и поспешил домой за припрятанным наганом Марии Прокофьевны.

 

2

 

Колченогий, одетый в военную форму без знаков различия, шел по мостовой, кособочась корпусом. Шел, важно посматривая на цивильных, почтительно приветствуя офицеров. И, разумеется, не держал в памяти мальчишку, того, что минуту назад, обгоняя его, несколько раз обернулся.

Колька давно уже разработал в уме план операции. Он хотел застать Колченогого в каком-нибудь укромном уголке, чтобы без свидетелей всадить ему пару пуль под лопатку.

Но без свидетелей никак не получалось.

Антон Лукич миновал комиссионный магазин с выставленными на показ напольными часами высотой в три метра, фарфоровой статуэткой Дискобола и мраморным чернильным прибором. Остановился у киоска, попросил пива и пачку немецких сигарет. «Нет, купить бы «Казбек», — ревниво завелся Колька. — Вот морда! Во всем предатель!»

Выпив пиво и закурив сигарету, Колченогий свернул с главной улицы в сторонку и пошел напрямки к разбомбленному дому.

«Чего это он? — подумал Колька и, догадавшись, ухмыльнулся: — Ага! Приспичило!»

…Никогда прежде он не подозревал, что наган грохает с такой силой. Никогда прежде он не представлял, что смертельно раненный зверь ревет, не умолкая, и минуту, и две, и более, а спрятаться от этого нескончаемого крика некуда — только беги и беги от него, без оглядки.

Колька бежал, не помня, где и когда выронил наган. Но твердо знал: выронил его уже после того, как всадил предателю пулю в живот. И еще он знал: домой теперь нельзя возвращаться. Надо предупредить Анну Петровну и сматывать удочки, избавившись от желтой звезды. Немецким он владеет бегло. Внешне на еврея не похож. Глядишь, примут за фольксдойча — немца российского происхождения. Куда же рвать когти? В деревню, — решил, — к Володе. Там переждет маленько, осмотрится, а потом… потом и видно будет…

 

3

 

Володя пристроил Толика у дальних родственников отчима, а сам перебрался к его сестре — Феодосии Павловне. Порознь легче прокормиться. Хотя… лишние рты всем в тягость. И это чувствовалось, ох как чувствовалось у тетки: пусть вроде бы и племянник, но не братов сынок — чужая кровинушка.

А тут еще пришли фашисты, нагнали страху, постреляв в воздух. Посмотрели, куда побежали, спасаясь от пуль, люди. И выставили у опушки леса, поперек потайных тропинок, пулеметы. Затем потребовали на выдачу евреев. Но евреев — доложил им староста — в селе нет, и никогда не было.

Незваные гости поверили и не особенно доискивались.

В несладком житье-бытье катилось время. Обстановка оставалась неясной. Немцы маршевыми ротами прибывали в деревню, чтобы после короткой передышки снова двинуться дальше, туда, откуда доносились глухие разрывы.

Володя помогал Феодосии Павловне, приглядывал за детишками, ходил по воду, колол дрова. Однако деревенская бабка — вечно недовольная — попрекала мальчика каждым куском, то и дело поминала его настоящего отца с упором на отчество Соломонович. От него, отчества этого, созвучного с именем древнего еврейского царя, веяло опасностью и для ее семьи и для него самого, Володи.

Какой опасностью — мальчик догадывался.

Однажды он выведал у горожан, меняющих скудные пожитки на продукты, что в деревне Шандрыголова, где проживали кумовья отчима и тетки, есть возможность удачно отовариться.

Володя отпросился у Феодосии Павловны «на каникулы» и с видавшей виды котомкой, набитой рубашонками городского шитья, кусками мыла и поваренной соли, отправился в дальний путь.

Дорога, забитая моторизованными колоннами, выводила к постам полевой жандармерии. Но щуплый, синий от холода пацаненок не вызывал подозрения.

Володя мечтал перебраться через линию фронта к своим, и обязательно с полезными сведениями. Поэтому он подсчитывал проходящие мимо бронетранспортеры и грузовики с прицепленными пушками, запоминал, где проводились какие-то земляные работы, строились укрепленные пункты, подступал с расспросами к местным жителям… Но много ли выведаешь у ребятишек или запуганных старух? Только себе навредишь. Так и случалось. Дважды его задерживали за излишнее любопытство местные полицаи, один раз у моста, второй — у огороженной строительной площадки. И дважды ему удавалось сбежать от них. Не иначе, как удача сопутствовала ему в дороге. А навстречу из задымленного далека двигались потрепанные немецкие части, направляющиеся в тыл на переформирование.

 

4

 

Анне Петровне до невозможности хотелось курить. Вот уже неделя, как Колька без спроса ушел из дома. Клава доложила: «В деревню, к Володе». А где эта деревня? Как называется? Ушел и куда-то запропастился. Ни слуху, ни духу. Что она скажет его отцу, брату мужа, если тот вернется с фронта? Не досмотрела, не уберегла?.. А что втемяшить дворничихе Пелагее Даниловне, если она начнет расспрашивать.

Сизые струйки дыма вились под потолок, тянулись к зашторенному окну.

Папиросы составляли все «богатство» Анны Петровны и предназначались в основном для продажи. В канун прихода фашистов, когда расположенный напротив дома табачный киоск, став внезапно бесхозным, подвергся разграблению, Колька приволок домой картонный ящик с «Казбеком».

С пяток искуренных до основания папирос с прокушенным мундштуком валялись в пепельнице, распространяя кислый запах. От этого запаха Анна Петровна морщилась. Но у нее не доставало сил, чтобы подняться с постели и выбросить окурки в помойное ведро.

Властный стук в дверь прервал ее тоскливые размышления. Она с трудом выбралась из-под одеяла, с несвойственной ей вялостью накинула выцветший халатик.

«Опять немцы, — подумала не без испуга. — Не существует для них ни «рано», ни «поздно».

С тех пор, как Анну Петровну взяли переводчицей в не успевший эвакуироваться госпиталь для солдат Красной Армии, немцы не оставляли ее в покое и самым бесцеремонным образом вызывали на службу, случись что-то срочное.

— Иду! Иду! — отозвалась она по-немецки, когда в дверь забарабанили вновь.

Затолкала босой ногой пепельницу под кровать, нацепила туфли. И вышла в коридор. Но только она отодвинула щеколду, как снаружи звучным ударом сапога распахнули дверь, и в квартиру ворвались гестаповцы.

Анну Петровну оттерли к стене. Приказали не двигаться и молчать. Она, вспомнив о спящей дочке, попросила вести себя потише.

— Ребенка разбудите.

— Молчать! — прикрикнул на нее унтерштурмфюрер Гадлер.

— На меня могли бы не орать! Я фольксдойче, немка по национальности.

— А муж? А дочь? С тех пор, как вышли замуж за еврея, вы и для соседей еврейка.

Услышав плач Клавы, Анна Петровна рванулась в детскую. Дочку схватила в охапку вместе с байковым одеялом, и в растерянности села на табуретку.

— Обыск? У нас нет ничего запрещенного!

Унтерштурмфюрер Гадлер осмотрел маленькую комнатушку с двумя кроватями, письменным столом и тумбочкой.

— Фрау Вербовская! Дело гораздо серьезнее, чем вы предполагаете.

— Мы ни в чем не виноваты!

— Мы ищем вашего племянника, фрау.

— А что он натворил?

— Стрелял в нашего человека.

— Не может быть! — растерянно воскликнула Анна Петровна.

— Неделю назад. Но сначала мы не знали, кто стрелял. Потом выяснили — он!

— Откуда у него оружие?

— Вот это, позвольте, и нам любопытно узнать, — странно улыбнулся унтерштурмфюрер Гадлер.

— Ваш человек убит?

— Ранен. Но не смертельно. Где племянник?

— Сбежал из дома. Куда? Понятия не имею.

— И я понятия не имею! — пискнула Клава.

— Что ж, — немец расстегнул кобуру с пистолетом. — Новый порядок, фрау Вербовская! Учитесь жить по иным понятиям. Дочку получите в обмен на племянника.

Он обернулся к солдатам.

— Бауэр! Взять!

Не успела Анна Петровна и слова сказать, как вырвали Клаву из ее рук и потащили к двери.

 

5

 

— Имя?

— Колька. Извините, Николай, — поправился мальчик и без смущения взглянул в глаза сидящего за столом зондерфюрера Клейна — начальника сельскохозяйственной комендатуры — розовощекого немца с мясистым носом, голым шишковатым черепом и давним шрамом на верхней губе, напоминающей заячью.

— Отчество?

— Вильгельмович.

— Фамилия?

— Розенберг, — напропалую врал Колька, сознавая, что его берлинский выговор производит впечатление.

— По национальности — немец?

— Фольксдойч.

— Это то же самое.

— Согласен.

— Родителей потерял? — продолжал допытываться гестаповец.

— Стало быть, потерял. Но с вашей помощью найду.

— Непременно! — пообещал зондерфюрер Клейн и посмотрел на Кольку поверх очков, став на какую-то секунду похожим на добродушного дедушку. — Благодарю за толковые ответы.

— Благодарю! Можно идти? — Колька вскочил со стула, руки по швам, носки врозь.

— Погоди. Твои данные пошлем на проверку. А сейчас… Сейчас слушай и запоминай. Мне нужен переводчик. Согласен? — зондерфюрер Клейн в ожидании ответа пошарил в полупустой пачке, лежащей на столе, у пепельницы, вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой, закурил.

— Как прикажете…

— Слушай и запоминай дальше. Ты будешь сопровождать меня в поездках, — часто затягиваясь, говорил немец. — Будешь посредником: я — крестьяне — ты. Перевод должен быть предельно точным. Иначе… Учти, мы умеем не только благодарить, но и наказывать. Поэтому работать придется… э-э, как это у вас говорят? Спустя рукава?

— Засучив рукава, — поправил Колька.

— Вот-вот, так и будешь работать. А сейчас… Сейчас иди — устраивайся.

 

6

 

По улицам Славянска, направляясь к городскому вокзалу, шла в сопровождении полицейских и немецких солдат колонна детей в возрасте от семи до пятнадцати лет.

Клава крепко сжимала костлявую ладошку Оленьки, идущей с ней рядом худенькой девочки, и настороженно всматривалась в живую изгородь из людей, стоящих на тротуаре. Она выискивала маму в надежде, что та заберет ее от этих «противных дяденек» с автоматами на груди.

Все последние дни, которые она провела под замком в набитой детишками камере, никто о ней ни разу не позаботился. Наоборот, обижали, в особенности старший надзиратель Шнабель.

При его появлении дети обязаны были вскакивать с цементного пола, выстраиваться у стены в две шеренги и стоять по стойке смирно, пока он не пересчитает всех. Если же кто-либо не успевал в считанные секунды занять свое место, то вынужден был по приказу фашиста выходить на середину камеры и, следуя заведенному порядку, молитвенно складывать руки и рапортовать: «Господин старший надзиратель, я заслужил своей неповоротливостью затрещину. Прошу наказать меня, чтобы другим неповадно было повторять мои ошибки».

Клава никогда не отличалась особой прыткостью. Поэтому ей чаще других выпадало «выпрашивать» у тюремщика наказания. И что совсем неприятно — приходилось выслушивать из-за этого насмешки подневольных соседей по нарам, Саньки и Миньки, хамоватых мальчишек, которые, будь Колька рядом, несдобровали бы от его кулаков.

Подгоняемая несмолкаемым «Шнель! Шнель!», Клава шла у кромки тротуара, пробегала взглядом по лицам прохожих, но мамы нигде не было. И оттого на душе у девчушки совсем горько. Ей хотелось плакать. И она плакала, не сдерживая слез, без всхлипов и рыданий. Беззвучно. Дяденьки и тетеньки, стоящие вдоль мостовой, застилались дымкой, становились прозрачными и невидимыми, совершенно нереальными. И потому, когда в этом мареве промелькнуло знакомое лицо рыжего Васьки Гуржия, племянника Колченогого, Клава приняла мальчишку за своего спасителя и интуитивно потянулась к нему.

— Рыжик! Васька! Я здесь! Забери меня к маме!

Васька кивнул девочке издали. И стал медленно протискиваться ей навстречу. В этот момент из толпы вырвалась женщина и, голося, кинулась на конвоиров.

— Дети! Дети! — кричала она.

«Пора!» — решил Васька. И пока немцы восстанавливали порядок, бросился к Клаве. Но та вместо того, чтобы понадеяться на быстрые ноги спасителя и дать стрекача, прильнула к мальчику, обхватила его:

— Рыжик! Забери меня к маме!

Время было потеряно. Дюжий полицейский схватил Ваську за шиворот и давай его бить.

— Гаденыш!

Клава потащила мальчишку назад.

— Дяденька, он не нарочно. Он больше не будет!

Конвоиры подгоняли ребятишек прикладами, никому не позволяя выбиться из колонны.

 

7

 

Было далеко за полдень. Колька шагал по шпалам, весело насвистывал, хотя и хотелось сильно есть. Он с сожалением подумал, что так и не позавтракал. Сейчас умял бы весь чугунок щей, не то, что ранним утром, когда спешил, собираясь на работу в немецкую контору.

Рельсы сходились у горизонта в точку и вели к полустанку, от которого надо взять вправо и идти напрямки в деревню, где изволит ныне поживать у своей тетки Феодосии Павловны верный друг Володя Гарновский.

Вдали вырисовалось приземистое станционное здание, выкрашенное в зеленый цвет. Неподалеку стояла водокачка. Сзади послышался стук колес. Гудок паровоза прервал размышления паренька. Он скатился по насыпи вниз, освобождая путь поезду-товарняку. Пропуская поезд, заметил, что под четвертым вагоном искрит букса. «Песка подсыпали, — понял Колька. — Еще несколько минут и вспыхнет пожар».

Но до пожара не дошло. Машинист оказался опытным и дал по тормозам. Авральная команда приступила к ремонту. Из тамбуров высыпали гитлеровцы. Когда Колька поравнялся с солдатами, один из них, с тяжелым пистолетом на поясе, наставил на него указательный палец и, смеха ради, выкрикнул:

— Пиф-пах!

Колька, конечно, мог бы оставить без последствий проделку наглеца. Но голодный и раздраженный, глядя на сытую физиономию, он не сдержался. И на чистом немецком языке, вызвав изумление обидчика, сказал:

— Нехорошо, герр офицер. Перед вами несчастный сирота, фольксдойч. А вы в него — пиф-пах! Разве этому учили вас сказки братьев Гримм?

Под восторженные возгласы немцев паренек укоризненно покачал головой.

Унтер-офицер, за спиной которого у поврежденной буксы хлопотали ремонтники, смотрел на Кольку теперь совершенно по-человечески:

— Бедный мальчик. Ты, наверное, голоден?

— Так точно, герр офицер. Не откажите мне в куске хлеба, а еще лучше в кровяной колбасе, — машинально, с нотками профессионального побирушки сказал Колька.

— Бедный мальчик, — печально вздохнул немец. — Тебе надо в фатерланд — в родную Германию. Здесь ты непременно помрешь.

— Помру… Помру здесь обязательно, — не перечил Колька, собираясь сделать это не ранее, чем лет через сто.

— Я помогу тебе добраться до фатерланда.

Унтер-офицер махнул рукой, и солдаты, стоявшие возле поезда, откатили дверь вагона. Затем подхватили Кольку, и не успел он опомниться, как оказался в компании таких же чумазых ребятишек.

— Езжай на родину. Фатерланд ждет тебя, — послышалось из-за двери, отрубившей с железным стуком солнечный свет.

Он проснулся глубокой ночью, оглядел подрагивающий на стыках вагон с лежащими вповалку ребятишками. Пытался сообразить, как он оказался здесь, в смрадном телятнике, в котором, по всем приметам, прежде возили скот. В глубине вагона он увидел своих новых друзей Веньку и Даню. Обрадовался, протиснулся поближе. Тут у них и созрел замысел…

Перочинным ножиком они взрезали — миллиметр за миллиметром — половую вагонную доску, «выгрызая» путь на свободу. Под утро, когда пульсирующие в зарешеченном окошке звезды поблекли, Колька со вздохом облегчения сунул нож в карман и выдрал кусок перепиленной половицы. Теперь в прямоугольное отверстие можно было протиснуться. Момент для побега был выбран удачно: поезд брал взгорье, сбавлял ход, и шпалы внизу, у колес, уже не мелькали, а со скоростью черепахи откатывались назад.

— Я — первый. Все остальные — следом. У лаза не скапливаться, не шуметь. С щемящим волнением Колька вновь приник к прямоугольнику, из которого било в лицо холодным ветром и запахом масел, затем опустился в проем, напряг живот, сделав гимнастический угол и держа ноги параллельно рельсам. Венька с Даней взяли его под мышки.

— Отпускай! — сказал он, хотя на какое-то мгновение стало жутко.

Пропустив над собой эшелон, Колька перевернулся на живот.

«Теперь очередь за Венькой. Так и есть. Нырнул. Кажется, благополучно. А сейчас…»

И вдруг с насыпи раздалось:

— Хальт!

Охранник заметил беглеца и открыл из карабина огонь по Колькиному другу, бросившемуся к лесу. Выстрел, другой. И снова: «Хальт!» И снова выстрел.

Венька, не добежав до опушки леса, споткнулся, упал, пытался подняться, но прозвучал еще один выстрел, и он затих — больше не подавал признаков жизни.

Колька осторожно приподнялся и, сжимая перочинный ножик, двинулся к гитлеровцу. Но он запоздал. Кто-то — в предутренней дымке не определить кто — набросился на фашиста сзади, мелькнуло лезвие финки и послышался слабый горловой звук. «Каюк гаду!» — понял Колька и поднялся в рост, привлекая к себе внимание.

Так он встретился с Никитой Красноштановым, партизанским связником, который возвращался после выполнения задания на базу.

 

8

 

В Шандрыголову Володя добрался одновременно с красноармейцами. Правда, вышли на околицу с разных сторон — он с запада, они с востока.

В деревне Володя застрял. Назад — не моги, там бои. А пристроиться у кумовей Феодосии Павловны не удалось: своих некормленых ртов у них с избытком. Что же делать? Теткины кумовья посоветовали ему сходить к председателю сельсовета, «усатому Магарычу». Но и тот тоже не счел нужным приютить ребенка, хотя пообещал найти выход. И, действительно, нашел его.

«Выход» предстал перед Володей в облике армейского капитана, заместителя командира дивизиона артиллерийского полка. Внешне он был чем-то знаком мальчику. Вот, если снять с него погоны и форменку, ну, просто вылитый Борис Симонович Вербовский — Колькин дядя, муж Анны Петровны. Но ведь не обратишься к офицеру с вопросом: как вас звать-величать, дядя, по паспорту? Тут субординацию надо соблюдать. Не мямлить, не донимать расспросами, а чеканить по-военному: «Есть! Так точно! Будет исполнено!»

Капитан от председателя сельсовета знал о всех мытарствах Володи, о сиротстве, о гибели в расстрельном рву его матери и понимал, какую жажду мести испытывает этот мальчишка, повидавший на своем недолгом веку столько горя. Знал он и о сметливости Володи. После изучения сведений, им доставленных, офицер понял, что этот мальчонка наделен особой наблюдательностью. Все, что рассказал и показал оказалось весьма ценным, особенно для артиллеристов. Они уточнили цели, по которым собирались нанести упреждающий удар.

— Служить хочешь? — спросил капитан Вербовский, окинув взглядом отощавшего мальчишку в треухе и ватнике.

— А как же! — не задумываясь, ответил он.

— В разведчики пойдешь?

— А возьмете?

— Сколько лет?

— Тринадцать, — помявшись, добавил себе год Володя.

— Врешь?

— Нет, — мотнул головой мальчик.

— А если по-другому: на сколько солгал?

— Не лгал я, дяденька! Честное слово, не лгал!

— Во-первых, отныне не дяденька, а товарищ капитан, — поправил офицер. — Во-вторых… Год, небось, приплюсовал. А?

— Так точно! — отчеканил Володя, пытаясь как-то скрасить представление о себе у этого смуглолицего командира, от которого зависело решение его судьбы.

— А в-третьих… для тебя, так сказать, для личного обращения… я не обязательно капитан. Со мной можно и без уставных требований, — продолжал офицер. — Называй меня по-домашнему — Борис Шимонович, или Борис Симонович, как тебе проще.

— Борис Симонович? — ахнул Володя. — Так вы и есть настоящий Борис Симонович?

— В армии поддельных не держат.

— Я не о том, — смутился мальчик. — Я о том, что вы — родной брат Колькиного папы Моисея… — Володя поправился: — Михаила Симоновича. И Клавин папа, а жену вашу зовут Анна Петровна. Я не обознался?

— Ты не обознался. А вот я…

— Не припоминаете? Я с вашим племянником, с Колькой… из одной школы, где училкой — ваша жена Анна Петровна. Только он на пару классов выше.

— Давно его видел?

— Давно.

— А что с моими? В курсе? Как там Клавочка, Аня?

— Я уходил из Славянска — были живы… А сейчас… война, товарищ капитан…

— Война, будь она неладна! Всех раскидала. Вот тебя встретил, и будто чем-то родным повеяло.

— До Славянска еще далеко.

— Ничего, поднатужимся и до Берлина дойдем.

— Так точно, товарищ капитан! — подхватил Володя.

— Эх ты, вояка! — офицер дружески улыбнулся и, взяв Володю за плечи, посуровел: — Мы еще за твою маму им отомстим! А сейчас запоминай: завтра в шесть ноль-ноль быть у сельсовета. Отбудешь вместе со мной к месту дислокации нашей воинской части.

Не чуя ног, Володя выскочил на улицу. В ушах звенели строгие армейские слова: «Шесть ноль-ноль… Место дислокации…»

Назавтра он был у сельсовета в пять утра.

 

9

 

Лязгнул засов. Дверь вагона-товарняка со скрипом отъехала в сторону. В проеме показался кусок звездного неба, заасфальтированный перрон и аккуратный пристанционный домик, выложенный из кирпича.

У края перрона, вдоль состава с детьми, стояли женщины в черных плащах с капюшонами и пилотках. Они сдерживали натасканных на людей немецких овчарок, которые рвались с поводков, свирепо скребли лапами землю. Дети, подгоняемые хлесткими выкриками «Шнель! Шнель!», боязливо поглядывали на беснующихся собак, на их не менее страшных хозяек, и обессиленные, покидали прибывший на последний пункт следования эшелон.

Вася Гуржий с состраданием смотрел на Клаву, льнущую к нему, своему защитнику. У самого выхода, перепуганная хрипучим лаем, она заупрямилась, не захотела выйти наружу.

— Вася! Миленький! Не надо! Там злые тети с собаками!

— Клава! Не дури!

Мальчик спрыгнул на платформу. Простер навстречу девчушке руки.

— Не пойду! — захныкала она.

Вася не видел, что к нему, застопорившему движение, приблизилась женщина в черном плаще, гибким стеком она постегивала себя по голенищу сапога.

— Мамочки! — услышал он возглас Клавы и тотчас ощутил жуткий ожог поперек спины.

Он качнулся, оперся на вагон, чтобы не потерять сознание. Мельком увидел, поворачиваясь, эсэсовку с искаженным лицом и инстинктивно прикрыл ладонями лицо. Боль резанула по пальцам. Следом он услышал отчаянный крик Клавы, замерший на самой высокой ноте. А затем — глухой удар ее тела о перрон, точно сбросили вниз тяжелый мешок.

Приподнявшись, сквозь колеблемый туман он различил Клаву, распластанную подле него. Взял ее почти безжизненное тельце с поникшей головой и вопросительно посмотрел на немку.

— Она фолксдойче, — сказал Вася.

Но его слова не произвели на эсэсовку никакого впечатления. Для острастки она огрела мальчишку еще разок, и толкнула в сторону строящейся колонны.

— Шнель! Шнель!

 

Часть четвертая

 

1

 

Зуммер полевого телефона разбудил капитана Шабалова, командира первого арт­дивизиона 370-го артиллерийского полка. Спросонья он потянулся к трубке. Плащ-палатка, которой укрывался комдив-один, сползла на земляной пол блиндажа.

Сквозь потрескивания донесся голос комполка:

— Спишь, чертяка? А немец не спит… На танках пошел в прорыв. Поднимай батарею, и на перехват!

Капитан выдернул из планшета, лежащего на снарядном ящике, карту с оперативной обстановкой, чтобы лучше разглядеть тот квадрат, куда прорвались вражеские танки. Извилистая линия грунтовой дороги тянулась к венозной жилке реки Северский Донец. Комдив-один отметил карандашом указанный ему танкоопасный участок и место сосредоточения артдивизиона.

— Батарея, подъем! Тревога!

Сонное царство пришло в движение. Володя спрыгнул с нар одновременно со всеми, быстро обулся и удовлетворенно отметил: он ни в чем не отстает от бывалых солдат.

— По машинам!

Отмашка флажком, и автоколонна двинулась по ночной дороге.

В кабине «студебеккера» Володя сидел рядом с капитаном Вербовским, в ординарцах которого состоял с первых дней службы в армии.

Поначалу эта должность несколько смущала его. Для того ли он рвался на фронт, чтобы разносить по батареям газеты, боевые листки, почту? Но постепенно свыкся с новой жизнью, понял, что и его неприметная работа важна и необходима. К тому же, находясь рядом с боевым офицером, он научился многому, о чем прежде не имел ни малейшего представления. Теперь он не только умел стрелять из всех видом оружия — пистолета, карабина, автомата, но и профессионально читал карту, засекал цели с наблюдательного пункта.

Чтобы не мешать командиру, Володя придвинулся поближе к окну. Они долго ехали по степи. Изредка появлялись мало-мальски приметные ориентиры — одинокий хуторок, стайка деревьев, разрушенное строение.

Капитан Вербовский клевал носом. Его коротко стриженная голова опустилась на грудь. Казалось, он не дремлет, а размышляет над всеми «за» и «против» намечающейся операции. Очнувшись, спросил у водителя:

— Где находимся?

Сержант-водитель дернул плечами:

— Едем…

Капитан щелкнул зажигалкой, но закурить папиросу не пришлось.

— Стой! Приехали! — раздались команды далеко впереди. — Орудия отцепляй!

Володя открыл дверцу, соскочил с подножки на землю. И пошел вслед за капитаном Вербовским к головной машине, на голос комдива Шабалова.

— Автотранспорт увести в балку! Батарейцам оборудовать огневые позиции. Боезапас…

Тут командирский голос сник, разом потеряв уверенность. Что-то стряслось. Но что?

Минуту спустя выяснилось, что грузовики с боезапасом и автоцисцерны с бензином затерялись в пути. При таком раскладе, как сражаться с танками? Не в рукопашную же, право, идти на них. Снарядов — раз-два и обчелся. Комдив Шабалов о чем-то говорил со своим заместителем, и последнее, что услышал Володя, было:

— За такие штуки нам не сносить головы.

 

2

 

— Аппель!

Громкий крик разбудил барак. На пол с трехэтажных нар посыпались ребятишки. Застучали деревянные башмаки. Любое промедление после команды «Аппель!» жестоко каралось.

Аппель — поголовная перекличка заключенных, которая проводилась три раза в сутки: с 4 до 7 утра, с 12 до 13 и вечером с 19 до 22. На перекличку заключенные обязаны были являться в легкой лагерной одежде — полосатых штанах и куртках, в колодках на босу ногу. Издевательства, которые сопутствовали построению на плацу, они должны были сносить без ропота и недовольства, иначе прямая дорога в карцер.

Только здесь, на плацу, дети, изолированные от взрослых узников, могли, хоть как-то общаться с местными старожилами — женщинами, работающими на двух лагерных фабриках, швейной и ткацкой. Для измученных ребятишек, лишенных материнского тепла, эти знаки внимания — взмах руки, сострадательный взгляд — значили очень многое. Оттого для некоторых из них в выкрике «аппель!» таилось вместе с угрозой и предчувствие чего-то приятного. Во всяком случае, на Клаву, которую немецкий язык не отпугивал, вызов на всеобщее построение не действовал удручающе. К неудовольствию Васи Гуржия, ставшего невольным ее опекуном, она вбила себе в голову, что на плацу обязательно встретится с мамой.

Вот и сегодня Клава спрыгнула на пол раньше Васи и, нетерпеливо притоптывая, умоляла его поспешить — «А то бить будут!»

— Отобьемся! — буркнул Вася, соскальзывая с третьего этажа нар одним из последних.

С первых же шагов по глубокому снегу намокли и противно липли к ногам штаны. Клава пристально вглядывалась в лица далеких «теть», тянула цыплячью шею. И стоило какой-либо женщине взмахнуть рукой, как она напрягалась, всматриваясь в толпу, и понуро опускала голову, так и не распознав в ней маму.

— Смирно!

Шеренги замерли.

В центр плаца вышла старшая надзирательница — ауфзеерка Бинц, в черном мундире, щеголеватых сапожках, с непременным стеком в руке, которым она владела артистически, в считанные секунды превращая человека в окровавленную тушу.

— Дети, — сказала она, — вскоре вы приступите к работе на фабрике. И будете с пользой для рейха проходить трудовое перевоспитание. Но прежде нам нужно проверить ваше состояние здоровья. Ответьте, кто из вас нуждается в медицин­ском уходе? У нас хорошая больница. Мы вас быстро поставим на ноги. Больные, шаг вперед!

Клава подалась искушению и, потянув за собой Васю, вышла из строя. Шеренги заколыхались. Ребятишки желали обещанного надзирательницей «гарантированного отдыха и квалифицированного лечения».

 

3

 

По озабоченному лицу капитана Володя понимал, что стряслось настоящее ЧП. Борис Симонович собирался на поиски пропавших машин. Но когда уже слили весь оставшийся бензин в бак его грузовика, выяснилось самое неприятное: ни один водила не помнил обратной дороги.

— Как же так? — недоумевал капитан Вербовский, обращаясь к шоферу: — Что же это вы, сержант, вслепую крутили баранку?

— А что я? Я ничего! — оправдывался шофер. — Я шел впритирку за ведущим. Куда он, туда я.

И тогда Володя, по пятам следующий за заместителем командира дивизиона, вызвался повести поисковую группу.

— А справишься? — спросил капитан.

— Справлюсь! Места знакомые. Да и не кемарил я, как некоторые…

Дело было, конечно, не в «знакомых местах». Просто Володя, сидя в кабине рядом с шофером, примечал все интересное, да к тому же он впервые направлялся на передовую, в бой: не уснешь при всем старании!

— Садись в кабину, — разрешил капитан Вербовский.

Было темно, но Володя, словно обладая каким-то кошачьим зрением, выбирал верный путь. Вот разрушенный ветряк. Вот одинокое дерево с посеченной осколками кроной.

— Можно прибавить хода, — небрежно бросил он, зная, что вскоре появится разбомбленная хата.

Скорость возросла, но хата куда-то запропастилась.

Володя старался не показывать виду, что попал впросак. Прошла минута, другая. Капитан Вербовский заметил, что «проводник» нервно покусывает губы.

— Заблудился?

— Кто? Я? — горячечно воскликнул мальчик и тихо добавил: — Кажись, дал маху. Надо бы свернуть, а я по прямой. Думал, укоротить путь чуток….

— В нашем деле, в военном деле «чуток» не бывает — капитан Вербовский задымил папиросой.

— Борис Симонович, проскочим! Я не ошибся — зуб на отруб! — я просто маленько спрямить дорогу хотел…

Еще четверть часа машина продвигалась очень медленно, словно на ощупь. Внезапно из темноты вынырнула «исчезнувшая» хата. И в этот миг Володя понял, что такое истинное счастье. У цели они оказались в самый подходящий момент, когда зарницы высветили небо.

— Стой! Чьи будете? — окликнули прибывших.

— Свои! — поспешно отозвался сержант-водитель.

— Ну, сынку!.. — расчувствовался и капитан Вербовский. — Ты и не представляешь, какое благое дело ты сделал! — Он даже обнял сидящего рядом мальчишку. — Помяни мое слово, к медали представлю.

Не ведал капитан, что замполит командира полка завернет представление о награде и скажет:

— Несерьезно это, Борис Симонович, ординарцам медали раздавать. Лучше переведите пацаненка из ординарцев в разведчики. Для мальчишки это в самый раз.

Так Володя Гарновский стал артиллеристом-разведчиком.

 

4

 

Больница — дощатый барак, пропахший карболкой и лекарствами, встретила малолетних узников пугающей неизвестностью. Они инстинктивно жались к стене, тоскливо всматривались в полутемный коридор, ведущий из «приемного покоя» в «операционный зал» и кабинет главного врача Трейзе. Несколько минут назад к нему направилась ауфзеерка Бинц, оставив ребятишек на попечение Зинаиды Арисовой, медсестры из военнопленных.

Вася с усилием сжимал Клавин локоть, чтобы она снова не проявила идиот­ской инициативы, чтобы не сунулась опять куда не надо. Сам же он ощущал гадкую дрожь в коленках. Дело в том, что страх перед врачами он испытывал с первого класса, с того момента, как во время прививки от столбняка грохнулся в обморок прямо в школьном медпункте.

Главврач Трейзе, моложавый мужчина атлетического телосложения, показался в сопровождении ауфзеерки Бинц и сутулой старушки-медсестры, держащей поднос с блестящими инструментами. Полы его белого халата трепетали от каждого движения.

— Есть жалобы? — остановился он возле Клавы и Васи.

— У меня горло болит, — не прибегая к услугам переводчицы, с чистейшим берлинским произношением сказала девочка.

— Покажи горло, малышка.

Он приподнял ей подбородок, вдавил пальцами, похожими на клешни, щеки вовнутрь.

— А-а-а! — нечленораздельно замычала Клава.

— Правдивая девочка, правильно говоришь. У тебя ангина.

Васька понял: сейчас его отлучат от Клавы. Он выступил вперед и брякнул первое, что пришло в голову.

— У меня тоже ангина!

— Неужели? — засомневался доктор. — Такой эпидемии у нас еще не наблюдалось. Открой рот!

Вася беспрекословно выполнил требование, предполагая, что незамедлительно будет наказан за обман. Но к его недоумению эсэсовец в белом халате не разразился бранью, а довольно заметил:

— О, гланды! Воспалительный процесс в самом разгаре, требуется оперативное вмешательство. Скальпель!

С подноса, поданного старушкой-медсестрой, доктор Трейзе взял какую-то блестящую штуку, похожую на нож, и… Дальше Вася уже ничего не видел. А последнее, что он услышал, это крики Клавы:

— Не надо, дяденька! Не надо! Он хороший!

 

5

 

Володя, крадучись, продвигался за батарейцами по своему родному Славянску. От встречного огня его прикрывал броневой щит пушки. Но немцы могли ударить не только вдоль улицы. От прицельных выстрелов сбоку и сверху никто не был застрахован. Попробуй угадай, из какого окна внезапно лупанет «шмайсер»? Достаточно одной длинной очереди, чтобы срезать весь расчет. И второй — чтобы положить приданное ему отделение пехотинцев, проталкивающее орудие сквозь завалы битого кирпича и бетонных обломков.

— Навались! — рычали артиллеристы.

— Еще разок!

— Не идет, проклятая!

Пушка прочно застряла. Ни с места. Сколько ни бились над ней вымотанные до предела солдаты, она скатывалась с баррикады из битых камней, перегородившей улицу.

Сержант Вострецов, возглавляющий группы прикрытия, вопросительно посмотрел на капитана Вербовского.

Но отдать приказ тот не успел. Раздался хриплый лай пулемета, пули прошли наискосок, подняли фонтанчики снежной пыли над крошевом щебня.

Станкач бил с чердака здания, где располагалась полевая жандармерия. С чердака того самого дома, который поглотил Володину маму. Мальчик припал к орудийному лафету и дал короткую очередь по слуховому окну, из которого сыпался свинцовый дождь.

Отстранив наводчика, Вербовский припал к панораме. Плавно завертелось колесико наводки. Пушка вздрогнула от выстрела. Ярким всплеском ударило по чердаку, полетели в разные стороны стропила. И крыша со скрежетом рухнула, погребая под собой вражеский пулемет.

Стремительным броском бойцы преодолели расстояние до атакуемого здания. Теперь, теснясь у фасада, они находились в мертвой зоне от засевших на верхних этажах автоматчиков. Но их могли забросать гранатами. Все решали считанные секунды. Достигнув входной двери, капитан Вербовский метнул в зияющую темный проем лимонку. Гулко грохнул взрыв.

Володя следом за командиром бросился внутрь помещения. Облака пыли размывали очертания предметов. Под ногами мешались обрывки проводов, стреляные гильзы, пудреницы, отбитые головки фарфоровых пупсов и другое барахло. Сквозь анфиладу комнат доносилось бормотание немецкого ручника МГ, потрескивание «шмайсеров», а с улицы — рокотанье ППШ.

— Не толпиться! Рассредоточиться! Пошли! — отдавал короткие команды капитан Вербовский.

На пару с сержантом Вострецовым Володя вымахнул на второй этаж, рванул на себя дверь и очутился в центре полутемного и, по всей вероятности, длинного коридора.

— Разделимся, — сказал Вострецов. — Пойдем по обе стороны. Ты — направо. Я двину налево. И при любом подозрении шпарь очередями, от стены до стены, здесь и мышь не проскочит.

Коридор, по которому пробирался Володя, свернул в какой-то тупичок. Ствол автомата во что-то ткнулся, и в тот же миг, чуть ли не инстинктивно, мальчишка нажал на курок. Сквозь пулевые отверстия в помещение, куда он попал, проникли солнечные лучи. Оказалось, что он уперся в забитое досками окно.

Осмотрелся. Небольшая комната, со столом, пишущей машинкой, сбоку запертая дверь в кабинет, обитая коленкором, с металлической ручкой. Шагнув к двери, Володя уловил за ней подозрительный шорох и раскроил ее очередью крест-накрест, чтобы лишний раз не испытывать судьбу.

Плечом вперед он влетел в просторное помещение, и чуть не ослеп от света, бьющего из широких оконных простенков. У его ног дергался в предсмертной агонии эсэсовец в офицерском мундире, прижимая к груди бесполезный уже «шмайсер». Володя нагнулся, вырвал из его коченеющих пальцев оружие.

— Довоевался! — угрюмо бросил мальчик, подражая бывалым солдатам.

Кипа матрасов, сложенная вповалку, привлекла его внимание. Ему показалось, что она шевельнулась. «Нет, не показалось», — через секунду подумал он: матрасы и впрямь чуть-чуть сдвинулись.

— Хенде хох! — выкрикнул Володя с угрозой. — Выходи без оружия!

И для пущей острастки резанул из автомата с небольшим превышением. Сразу же полосатая пирамида заходила ходуном. И двое гитлеровцев на четвереньках выползли из своего убежища.

— Встать! Хенде хох!

Пока пленники поднимались, Володя успел рассмотреть их как следует. У него перехватило дыхание, и он искренне пожалел, что стрелял поверх кипы матрасов. Перед ним были его ненавистные знакомцы: унтерштурмфюрер Гадлер и Колченогий, оба грязные, испуганные, со струйками пота на лицах.

— Шнель! Шнель! К двери марш!

Володе хотелось, чтобы Колченогий тоже узнал его. Наблюдая за ним, он на секунду упустил из поля зрения немецкого офицера. А тот, зайдя сбоку, бросился на мальчика. Секунда промедления чуть ли не стоила ему жизни, но Володя успел-таки нажать на спусковой крючок. Фашист, схватившись за живот, ничком свалился на пол. А автомат вдруг осекся — кончились патроны.

Володя лихорадочно вцепился в запасной диск, висевший на поясном ремне. Но опоздал. Колченогий не позволил ему перезарядить оружие, повалил юного солдата и вцепился пальцами в горло.

Задыхаясь под тяжелым телом, Володя все же дотянулся до Колькиного «вальтера», снял предохранитель и всадил три пули в грудь Колченогому.

Тот дернулся и затих.

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

17 февраля 1943 года на Украине наши войска в результате упорных боев овладели городом и железнодорожным узлом Славянском, а также заняли города Ровеньки, Богодухов, Змиев, районные центры Алексеевское, Славяносербск.

(Это было первое освобождение Славянска. Советским войскам скоро пришлось его оставить. Вторично этот украинский городок освободили осенью 1943 года — Е.Г.)

6

 

— Никак Володя объявился!

Первой приметила появление Володи Гарновского во дворе дворничиха Пелагея Даниловна. В широченном тулупе, огромных валенках она приближалась к мальчику с нехарактерной для нее медлительностью. Маленький солдат с болью в душе смотрел на изможденное лицо старушки, прежде очень бойкой и сварливой, а теперь какой-то снулой, точно за время оккупации истощившей весь запас жизненной энергии.

— Во-ло-дя! — выводила она по складам.

— Он самый, артиллерист-разведчик!

— Ох, ты, господи, артиллерист!

— Бог войны!

Пелагея Даниловна порывисто обняла Володю, прижалась щекой к грубому воротнику его шинели. И Володе на мгновение вспомнилось, как она гонялась за ним и Колькой с метлой, когда они разбили футбольным мячом окно на втором этаже.

— Бог мой! Жив! А мы-то думали… И тебя, думали, замели…

— Я не дался.

— А вот корешок твой Колька пропал совсем. И Клавочку увезли немцы. Куда? А кто их знает? Анне Петровне обещали доложить, как прознают, да…

— Что? Что с Анной Петровной?

— Замели ее.

— Как так, «замели»? Расстреляли?

— Замели, говорю. Наши. За сотрудничество с врагом. Как пришли, так сразу и замели. Она переводчицей работала в госпитале для красноармейцев. Немцы их не трогали, давали долечиться. А наши пришли — провели аресты. И ее взяли, вроде как пособница.

— Много они понимают! — возмутился мальчик. — Борис Симонович появится, сразу всем мозги повышибает.

— Он уже появился, пришел навестить жену, — тихо прошелестела старушка.

— Так что же вы меня держите? Мы с ним договорились встретиться здесь! — рванулся Володя к двери.

— Тебе туда нельзя! — еще крепче схватила его Пелагея Даниловна. — Нельзя! Нельзя! Его сейчас там арестовывают…

— Он же на фронте был!

— Где бы ни был, а муж врага народа. Теперь и ему прямая дорога в тюрьму. А ты беги скорей назад, в армию, чтобы тебя никто лишний не заприметил.

 

Часть пятая

 

1

 

— Ох, и накурено у вас, батюшки-родные! — сказала Полина, входя в землянку и сгибаясь, чтобы не удариться о низкую притолоку.

Никита воспринял ее слова как упрек и начал разгонять дым рукой, будто вознамерился поймать его в пригоршню и выбросить за дверь.

— Мы… эта… ничего, — оправдывался он. — Мы… эта… курим для пользы организма. Махра микроба бьет наповал. Факт проверенный.

— Ладно тебе, балаболка, — отмахнулась Полина. — Губи свое здоровье. Мне-то что. Я за Колей.

Колька вопросительно глянул на девушку, но своего занятия не прерывал. Сидя на чурбаке, он взбивал в берестяной коробочке мыльную пену самодельным помазком.

— Чего тебе? — наконец спросил он.

— Петрович тебя вызывает, через полчаса.

— Значит, опять будем крутить радио.

— Какое радио?

— Обычное, разговорное, — усмехнулся Колька. — «Языки» у нас вместо радио, пора бы знать — большая уже.

Сразу же после ухода девушки Никита мечтательно молвил:

— Красивая…

Коля потянулся ко лбу Никиты, якобы вознамериваясь проверить температуру.

— Перегрелся?

— Красивая, говорю, девка Поля!

— Ну, говори, говори…

— А что? Грудь! Стать! Понимать надо. Да ни хрена ты не понимаешь в женщинах — пацан еще!

— В них и понимать нечего!

— Салага! Без понятий никакую девку в себя не влюбишь. А чтобы влюбить, надо знать, что она ценит. А ценит она мужское отличие.

— И как оно выглядит?

— Э, нет! Вовсе не так, как ты подумал. А выглядит оно в виде медали, либо ордена.

— Тогда у нас здесь, в партизанах, никаких отличий.

— Э, недопонимаешь, дружок! С медалью мужик куда ценнее в глазах бабы покажется. Вот я читал в наградной книжке: с медалью «За отвагу» тебе бесплатный проезд полагается в трамвае. А это большая экономия в семейной жизни.

— О-го-го! — присвистнул Коля от неожиданности. — Трамвай тебе понадобился. А ездил ли ты когда-нибудь на трамвае в своей деревне, Никитка?

— Была бы наградная книжка. А трамвай… Я за трамваем специально в большой город поеду, чтобы прокатиться разок. В самую Москву-матушку выберусь, медаль привешу и на подножку. А там и Полю задарма прокачу…

Колька не позволил партизанскому красавцу развить свою мысль, забил ему рот мыльной пеной, мазнул пышной кисточкой по щекам и провел по щеке остро отточенным кинжалом, заменяющим опасную бритву.

 

2

 

Приближался полдень.

В пронзительно голубом небе плавали редкие облака, невесомые и белесые, как ангелочки на рождественских открытках Третьего рейха.

Женщины, заключенные концлагеря, занятые благоустройством двора, думали о скором обеденном перерыве — пусть быстротечном, но все-таки дающем перерыв в изнурительной работе. Они вонзали лопаты в смерзшийся песок, грузили его на тачки. То и дело слышалось:

— Сил моих нет, надорвалась уже.

— Пропади они пропадом со своими указаниями!

Вася вкалывал вместе со всеми. Но чтобы как-то отвлечься от тяжелой работы, мысленно увел себя далеко от колючей проволоки. Вот он бежит по летному полю аэроклуба. Вот садится в свежевыкрашенный ПО-2 и взмывает под облака. Летит по направлению к древнему Риму, на выручку Спартаку, окруженному войсками Красса. Но какая высь? Взгляд упирался не в небо, а под ноги. Внезапно под лезвием лопаты мелькнул клочок серой бумаги, испещренный неровными буковками. Вася нагнулся, поднял бумажку — да это же листовка! Он поспешно спрятал ее за пазуху, оглянулся: как охрана? Нет, вроде бы пронесло — никто ничего не заметил.

Звонкие удары куска металла по рельсу возвестили о начале обеденного перерыва.

 

3

 

Из-за какого-то мальчишеского озорства или неподотчетного желания увидеть снова Полину, Коля заскочил к ней в землянку. И застал девушку за приготовлением к стирке.

— Каким ветром? — спросила она, резким движением головы откинув назад закрывающие глаза волосы.

— Собирайся!

— Куда?

— Замуж! — Коля чуть не подавился от распирающего его хохота. — Никитка влюбился в тебя. Все стены покрыл поцелуями. А признаться стесняется.

— А ты?

— Что — я?

— Ты не стесняешься?

— Еще чего!

— Вот когда надумаешь признаться за себя, тогда и приходи.

Коля, как ошпаренный, выскочил из землянки и долго еще проклинал себя, что сунулся к Полине со своим дурацким розыгрышем.

В штабе партизанского отряда было накурено посильнее, чем в землянке у Никиты. Мужики неторопливо переговаривались:

— Костусь сказывал, печь у него развалилась. А починить некому.

— Хреново!

— Был бы наш Никитка в селе, он вмиг бы управился — наладил бы печь…

С появлением Коли разговоры прекратились.

Анатолий Петрович, командир отряда, поднялся из-за бревенчатого стола и зычно провозгласил:

— Кончай перекур!

Подозвал к себе Сеню Баскина, механика-водителя Т-34 в прошлом, а ныне командира разведгруппы:

— Сбегай за «языком».

Коля привычно настраивался на предстоящую беседу с пленным. Прокручивал в уме, как заезженную пластинку: «Имя? Фамилия? Звание? Где воевал прежде? Какое настроение в частях сегодня?»

Подняв задумчивые глаза на вошедшего в землянку фельдфебеля, он в первый момент не понял, отчего вдруг громыхнул смех. Потом разобрался. Завоеватель Европы, двухметрового роста, согнувшийся под низким потолком, двумя руками поддерживал сползающие брюки с обрезанными пуговицами. Эта забавная картина, напоминающая семейным мужикам голопуза, наделавшего в штаны, была и смешной, и карикатурной.

— Чего это он? — обратился к Сене Баскину командир отряда.

— А чтобы не бегал! С голой задницей далеко не убежишь.

— Ладно, умник! — строго сказал Анатолий Петрович и кивнул немцу: мол, садись на чурбак.

Немец, придерживая брюки, присел к столу.

Коля приступил к допросу.

— Имя?

— Генрих.

— Фамилия?

— Клинберг.

Немец немного успокоился. Прицельно, исподлобья глянул на Анатолия Петровича, как бы оценивая свои шансы в предстоящей словесной схватке. И размеренным голосом выдал нечто несусветное:

— Предлагаю не самообольщаться, а сдаться на милость победителя! Ваше уничтожение — только вопрос времени.

— Сдаться? — Анатолий Петрович привстал из-за стола. — Я на Халхин-Голе не сдавался. Я в сорок первом, в окружении, не сдавался. Вот пентюх! Вымахал в два метра ростом, а ума не нажил, — повернулся всем корпусом к переводчику. — Растолкуй ему, Коля, чтобы не фардыбачил. Шлепнем за милую душу.

Когда угроза дошла до фельдфебеля, он пожал плечами:

— Я солдат.

— Зачем же ты, солдат, расстреливал мирных жителей в Змеиново?

— Был приказ — ликвидировать гетто.

— Ликвидировал?

— Приказы не обсуждаются.

— Вот за это мы и тебя ликвидируем.

— Не торопитесь. В обмен на жизнь я готов предоставить вам ценную информацию.

— Какая информация?

— О дислокации вашего отряда. Нам все известно.

— Откуда?

— Точных данных у меня нет. Предполагаю: где-то в ваших штабах засел наш человек. К нам информация поступает из Абвера, по линии разведки генерального штаба. Отсюда и предписание: изучить все подходы к вашей базе и готовиться к штурму. В час Х все ваши жизни будут аннулированы, если вы вовремя не перебазируетесь.

— Мы перебазируемся, ты не беспокойся.

— Час Х в обмен на жизнь!

Анатолий Петрович, кивнув, заметил Коле:

— Пообещай ему жизнь, — и, усмехнувшись, почти не слышно, уточнил: — Из резерва главного командования.

 

4

 

Вася Гуржий проскользнул в барак, залез на нары. Здесь, в полутемном углу, бережно расправил на коленях листовку. Прочел: «Дорогие подруги! Соединяйте свои силы. Помогайте друг другу. Фашисты хотят нас сломить физически и морально. Не поддадимся им. Будем дружны и стойки. Берегите свои силы. В этом наша победа. Смерть фашизму!»

Всего несколько строк на русском языке. Но каких строк! Жаль, нет в них даже намека о детях, которых наравне со взрослыми мучают здесь до полусмерти. Вот бы написать! Он склонился над помятым листком.

Когда Вася увидел в проеме дверей старшую надзирательницу Бинц, он понял, что ауфзеерка, по всей вероятности, заприметила его на третьем этаже нар.

— Поди-ка сюда! — поманила она мальчика пальцем.

На ватных ногах он шел к ауфзеерке Бинц.

— Что у тебя там? — спросила надсмотрщица, ткнув его пальцем в грудь.

— Ничего, кроме сердца.

— А ну мне — не вольничать! — холодная и скользкая, как змея, рука скользнула под его полосатый пиджак. — А это что? Прокламация?

— Нет, нет! — отшатнулся Вася.

— Не ври! Знаешь, чем тебе это грозит? Штрафблоком! Откуда у тебя прокламация?

Вася, пойманный с поличным, решил принять всю вину на себя, как в былые времена, в школе, когда вместе с Володей заложил карбит в чернильницы на партах, чтобы сорвать контрольную по математике.

Ауфзеерка Бинц пощелкивала стеком по голенищу сапога. Потом кончиком стека приподняла подборок мальчика. — Придется тебе кое-что напомнить. Иди за мной!

 

5

 

В землянке было тихо и спокойно, никто не мешал.

Коля поставил точку и вновь перечитал только что написанное стихотворение:

Мы были такими, какими были.

Мы стали такими, какими стали.

Из детства на войну отплыли,

А к зрелости еще не пристали.

Мы где-то — между. Возраст не помеха.

Пусть не всерьез зовут нас «мужиками».

Зато всерьез, не ради смеха,

Сражаемся мы с лютыми врагами.

Мы рождены для боя — не парада!

Любой из нас в сражении неистов.

Мальчишески мы любим автоматы.

По-взрослому разим в боях фашистов.

Коля засунул огрызок химического карандаша в карман широкого в плечах ватника. Окинул взором высеребренные сосны с заиндевелыми стволами и игольчатыми верхушками. Ему почему-то думалось о Полине и хотелось писать стихи для нее — о любви, а не о войне.

 

6

 

Сеня Баскин сидел в штабной землянке напротив Анатолия Петровича, сосредоточенно чадившего цигаркой, что было признаком глубокого внимания. Боец приводил заранее обдуманные доводы в пользу своего плана.

— Куда он денется, этот фриц? Обязательно пойдет! Вынужден будет пойти на это!

— А где уверенность, что Клинберг не подведет? Гарантии…

— Риск — наша гарантия, батя.

План, с которым командир разведгруппы пришел к Анатолию Петровичу, был сумасбродно прост и дерзок. Вот это и смущало. Сеня предложил переодеть партизан в немецкое обмундирование и под предводительством фельдфебеля Клинберга двинуться к складу с оружием, собранному немцами на полях сражений. Внезапность нападения — залог удачи. В то время как открытый бой повлечет за собой большие потери.

По мысли Баскина, пленный фельдфебель даст согласие на участие в операции. Почему? По той элементарной причине, что неожиданное предложение разбудит в нем надежду на спасение, пусть эфемерную, но надежду, которая, как известно, умирает последней.

 

7

 

Тюремное заточение — боль, тоска, душевные мучения…

Васю преследовали запахи и вызванные ими рези в желудке.

Казалось, что некто сердобольный и заботливый запрятал в укромном уголке одиночной камеры буханку свежеиспеченного хлеба. И еще что-то. Очень вкусное. Но сколько мальчик ни рыскал по каменной клетке, сколько ни заглядывал под лежак, сколько ни ощупывал шероховатые выемки в стенах — напрасно, нигде ни крошки.

В тот момент, когда с лязгом засова дверь камеры отворилась, Вася отрешенно смотрел на зарешеченное окно. Он почувствовал присутствие в камере постороннего человека.

«Кто здесь?» — подумалось ему.

Женский голос вывел его из душевного паралича.

— Ну, и запах!

— Запах? И вам мерещится запах? — Вася резко повернулся на голос.

— Зачем же — «мерещится»? Живой запах, как на кухне.

— Запах хлеба?

— Хлеба.

— И курицы?

— Мальчик, да что с тобой? Ты болен?

— Я не болен. Я думал, что с ума сошел.

Вася с облегчением смотрел на женщину, необыкновенно милую, небольшого росточка, со вздернутым носиком и коротко стриженными волосами.

— Успокойся, — сказала Мария Евгеньевна, бывшая медсестра из военнопленных.

Вася приподнялся на лежаке, подтянул к подбородку колени.

— А вас за что сюда, в карцер?

— За то же, что и тебя. Листовки!

— А откуда вы знаете — за что меня?

Вася разом закостенел: не провокаторшу ли к нему подсадили?

— Земля — слухом кормится.

Мария Евгеньевна взглянула на мальчика, и ее сердце жалобно екнуло. Перед ней сидел, скорчившись, маленький старичок с заметными страдальческими складками в уголках рта, дряблой шеей и тусклыми глазами.

 

8

 

Ранним утром, в прибывающем свете нового дня, по заснеженной грунтовой дороге, ведущей в Бобровичи — поселок городского типа с небольшим маслозаводом, превращенным в склад собранного на полях сражений оружия, продвигалась процессия. Впереди — трехколесный мотоцикл с коляской, за ним — две подводы с людьми, одетыми в форму вермахта.

Смерзшийся с ночи снег поскрипывал под колесами. Льдисто постукивали вожжи. Пар шел от заиндевелых ноздрей битюгов.

«Немцы», сидящие на телегах в касках и с автоматами на груди, грели ладони под мышками и кляли трофейные пятипальцевые перчатки и мышиного цвета шинели на рыбьем меху.

— С такой амуницией сунулись в нашу стужу!

— Дурье безмозглое!

— Блицкригу им захотелось! Думали: лето-осень — и покончат с нами.

— Пусть кричат теперь — надрываются, когда им мордахи выморозит!

Сеня Баскин, командир группы, сидя позади фельдфебеля Клинберга, управляющего мотоциклом, оглянулся на взъерошенных, подрагивающих плечами партизан и невольно усмехнулся: «Ни дать ни взять настоящие фрицы, вкусившие русского морозца!». Он перевел взгляд на стриженый затылок двухметрового Генриха, розовые уши с вытянутыми мочками, торчащие из-под офицерской фуражки с высокой тульей. Невольно представил, как удобно было папочке этого долговязого немца таскать его за уши. И чуть было не прыснул. Но подавил в себе смешок и, чтобы не расхолаживаться, ткнул стволом в спину водилы.

Фельдфебель Клинберг скосил глаза на коляску, откуда на него почти в упор смотрело дуло «шмайсера», лежащего на коленях «киндера»-переводчика.

Вдали, там, где большак сворачивал в затянутый дымкой поселок, показались две размытые в воздухе фигуры.

«Патрульные!» — смекнул Коля.

Сами собой угасли разговоры. Напряженную тишину прерывал лишь глухой перестук копыт.

Фельдфебель Клинберг притормозил рядом с патрульными и начал что-то выговаривать, раскатывая хриплое «р-р-р».

Сеня сдавливал разгоряченную рукоять «парабеллума» в кармане шинели, испытующе посматривал на Колю: все ли делает немец правильно, согласно уговору?

Коля незаметно кивнул.

— Яволь! Яволь! — выдавливали охранники, внимая начальственному тону фельдфебеля. А он отчитывал их за неряшливый и сонный вид, требовал повышенного внимания, предупреждал, что партизаны могут оказаться в такой близости, что они и не представляют себе.

— Герр фельдфебель, нам пора! — Коля напомнил о себе двухметровому Генриху.

Заурчал мотоциклетный мотор, мимо коляски проплыли обморочной белизны лица солдат. Чуть погодя, когда с патрулем поравнялась первая подвода, послышался задавленный вскрик, второй. Коля не обернулся. Только и молвил, но так, чтобы его отчетливо услышал немец: «На войне как на войне».

Бобровичи, в снегах до бровей, лежали в полудреме. Время тут будто бы остановилось. А Коля, наоборот, каждое мгновение воспринимал обостренно.

Окраинные дома уже позади. Окна — бельма. Ни одного надышенного глазка. Значит, спят…

Впереди — маслозавод: одноэтажный домик похож на казарму. А вот и часовой. Обхватил плечи руками. Притоптывает. Заморозился, видать, как чурбак. Снять такого — одно мгновение…

Двухметровый Генрих… Как он? Настороже. Интересно, какой он сюрприз готовит? А иначе и быть не может. Чего ради согласился участвовать в операции?

Справа, метрах в тридцати-сорока от маслозавода, конторка. До войны — понятно — в ней сидели директор, бухгалтер. А сейчас? Тоже понятно — немцы, из охранного подразделения.

Ага! Приметили нашего Генриха. Зажгли свет в домике. Сейчас покажется встречающий. А вот и он. Звание? Унтер-офицер. Хлеба с солью, надо полагать, нам не поднесут. Хотя…

Вот это, называется, влипли! Унтер приветствует нашего фельдфебеля с прибытием. И приглашает на завтрак. Что? Что? Какой к черту завтрак? А вот какой: завтрак для командного состава. Это получается и для меня. Фельдфебель поспешно соглашается, слазит с мотоцикла. Ну, и история! Вырядили меня из-за знания немецкого языка в мундир ефрейтора! Меня — не Сеню! Думали, так правильно. А вышло все кувырком. Что теперь делать? Не отказываться же, право…

А что у нас? Михась со Степкой уже откололись от общей группы. Действуют по уговору. Сейчас подойдут к часовому, предложат ему сигаретку. Тот и пикнуть не успеет…

А Сеня? Сеня тотчас управится с унтером. И долой завтрак, да здравствует победа! Но Сеня чего-то тянет… А фельдфебель — наоборот. Уже у конторки, оборачивается с улыбочкой гнусной, меня зовет. Меня? Зачем я ему понадобился? Идти? Сеня толкает в спину: «Иди!»

Вот дверь в конторку. Комната. Слева печь. В центре стол. Запах какой! Запах! Не иначе — куриный бульон в кастрюле. А это что? Это… Ах, ты, гад! Это Клинберг! Оказывается, не я ему понадобился, а мое оружие…

Коля резко отскочил в сторону от внезапно выброшенной руки фельдфебеля, пытавшейся выхватить у него автомат. Машинально выкрикнул:

— Хенде хох!

Унтер потянулся к поясу за пистолетом, повар недоуменно приподнял кочергу, которой ворошил горящие угли в печи.

Все короче расстояние до двухметрового Генриха. Подползают, тянутся к стволу крючковатые пальцы, нервно скребущие пустоту.

— Нихт шиссен! Не стрелять! Отдай оружие!

И на эти требования накладывается горловой всхлип. «Часовой снят! — понял Коля. — Дело пошло!»

Его указательный палец точно свело судорогой. И долго еще — долго по тому отсчету времени, какое вело бешено скачущее сердце, не мог он отпустить спусковой крючок…

Белым полотном покрывала зима тела немецких солдат, лежащие вповалку у конторы, снегом застилала узорные — в елочку — следы мотоцикла, четкие, не осыпающиеся по краям, отпечатки копыт с вмятинами от гвоздевых шляпок на подковах.

Коля шел по поселку. Он повернул к маслозаводу и столкнулся с запыхавшимся от бега Гришей.

— Скорей! Сеня зовет. Чего-то он сам не в себе.

— Что-то случилось?

— Я — знаю? Оружия на складе хоть завались. И все наше, от окруженцев сорок первого. Это знаю. А что с Сеней стряслось — не знаю. Весь из себя — какой-то… «Колю срочно сюда!» — сказал.

Коля прибавил шагу.

На маслозаводе партизаны перетаскивали винтовки и бидоны с патронами на подводы. Сеня стоял у сепаратора, рассматривая армейский наган.

— Вызывали? — спросил Коля, подойдя к командиру.

Тот как-то странно посмотрел на него и протянул наган, по внешнему виду подобный тому, какой был у Володиной мамы, из которого он подстрелил Колченогого.

— Держи!

Коля напрягся, подыскивая слова благодарности.

— Служу… — начал он.

— Молчи! — прервал его Сеня. — Смотри — наградная табличка. Что написано?

— Написано… — Коля стал читать гравировку на серебряной пластинке, и онемел: «Майору М.Ш. Вербовскому за отличное выполнение боевого задания».

— Батянино, получается, наследство.

— Получается… Он, сказывали, пропал в сорок первом.

— Выходит, не совсем пропал.

 

9

 

Ауфзеерка Бинц — локоть на крышке стола, впритирку к пепельнице — докуривала сигарету.

— Значит, не желаешь говорить?

— А что мне говорить? Мне говорить нечего.

— А о чем вы беседовали с заключенной номер 5693?

Вася искоса взглянул на старшую надзирательницу. «Еще чего! Буду я ей рассказывать о Марии Евгеньевне! Вот, оказывается, зачем нас держат в одной камере. Меня задумали превратить в стукача. Сволочи!»

Молчание мальчика выводило немку из терпения. Она резко поднялась на ноги, устрашающе шлепнула стеком по голенищу сапога.

— Малыш! Пора тебе образумиться. Ты думаешь, что своим несогласием сотрудничать с нами противодействуешь лагерным порядкам. Ошибаешься! Ты и подобные тебе «оригиналы» давно уже на службе у Третьего рейха. Ты благоустраиваешь территорию…

— Работаю на песке…

— Ты на песке, а они… Они снабжают своей кровью наши полевые госпитали. Стоят, как говорится по-русски, на страже здоровья наших солдат. Тебя мы тоже направим на сдачу крови. И будешь, как они… Будешь до конца дней помнить, что своей кровью спасал немецких солдат — тех, кто убивал ваших отцов. Иди! Ты свободен!

Свободен…

От себя не освободишься. На воротах лагеря написано: «Работа делает свободным». Вот для этого он свободен.

 

Часть шестая

 

1

 

Новый замполит командира дивизиона Захаров, присланный на замену арестованного в Славянске на собственной квартире капитана Вербовского, нервно ходил по комнате взад-вперед у окна, выходящего на деревенский двор. Руки его, закинутые за спину, были плотно скреплены в замке. Папироса в углу рта давно погасла, но офицер этого не замечал.

Володя Гарновский с виноватым видом следил за командиром.

— Надо ехать, а ты упрямишься, — недовольно говорил капитан Захаров. — Подумай — Суворовское училище! Офицером станешь.

— Сначала война! — буркнул Володя.

— Мы и без тебя закончим войну!

— Со мною быстрее!

— Он еще шутит, — проворчал капитан Захаров, прикурив от зажигалки, и испытующе уставился на парнишку. — А мне не до шуток.

— Война… — Володя попробовал попасть в тон.

— Да не война, сынок, а особый отдел! Наведывался тут особист, все о тебе выспрашивал.

— Из-за Бориса Симоновича?

— Из-за него. Что он говорил, какие указания давал тебе?

— А ничего он мне не говорил!

— Это я и сказал особисту.

— Поверил?

— Он из моих старых знакомцев. Вместе из окружения выходили в сорок первом.

— Понятно.

— Сделал вид, что поверил. И ты поверь, он сам порекомендовал отправить тебя в Суворовское, от греха подальше. А то вместо него пришлют другого, и начнет копать…

— Товарищ капитан! А там, в Суворовском, заполняй анкету: папа, мама, под чьим началом служил? И… сами понимаете…

— Может, ты и прав. Иногда лучше пересидеть под бомбами.

— Разрешите идти?

— Подожди! Никому ни слова о нашем разговоре.

— Не маленький.

— Оно и видно, старше своих лет стал, поди, — капитан Захаров, загасив папиросу в пепельнице, опять потянулся к пачке «Беломор-канала». Но внезапно зазвонил полевой телефон.

— Слушаю!

Голос капитана звучал как-то по-другому. Как показалось Володе, в какой-то степени радостно. «Чему радоваться? Одних убили, других не известно за что — в тюрьму», — промелькнуло у него в голове.

Капитан Захаров положил трубку на рычаг.

— Комполка звонил, повернулся он к Коле. — Выезжает к нам для вручения наград. Приказал подготовиться к этому событию. Вот так оно, Володя, в жизни выходит… Иди, приводи себя в порядок.

— Что? И мне?

— И тебе. Медаль «За отвагу». Но молчок до построения. Это тебе как бы последний привет от Бориса Симоновича. Он представил тебя к награде, после того ночного рейда. Помнишь?

— Как не помнить? Но ведь… Его ж арестовали!

— Арестовывает одно ведомство, награждает другое. Так и живем, как можем.

 

2

 

В штабной землянке Анатолий Петрович допрашивал полицая. Что конкретно выпытывал у него командир, Коля так и не узнал, ибо, когда вошел, допрос, по сути, был уже завершен. Теперь дело оставалось за приговором. И он последовал незамедлительно.

— Расстрелять!

Еще не остыв от недавней вспышки, угрюмый, с глубокими тенями под глазами, Анатолий Петрович вбирал раздувшимися ноздрями воздух, словно не выпарился еще из землянки дух полицая, уведенного конвоиром. Наконец, будто только сейчас заметив Колю, сказал ему:

— Слушай, парень. Полицай показал: наша дислокация раскрыта, готовится карательная операция. Мы покидаем базу. Переходим в Черную падь. Твоя задача: сообщить об этом Сцепщику. А он должен встретить в условленном месте — он знает где — самолет с посланцами Большой Земли, и препроводить их к нам. Понятно?

— Кто прилетает?

— Из центрального штаба партизанского движения. Представители разведуправления. По депеше из Москвы — полковник Мазурков и радистка Маша. Так к ним и обращаться, и никаких лишних вопросов.

— Можно идти?

— Валяй. Возьми с собой Гришу для подстраховки, и вперед!

 

3

 

Игнатий Павлович Мищенко — седая борода, домотканая рубаха до колен, перевязанная веревкой в талии, круглые очки на носу — не спрашивал у связников пароль. Их — Колю и Гришу — он хорошо знал в лицо, как и они его, проходящего под кличкой «Сцепщик» в секретных донесениях партизанского отряда, направляемых в центр.

Он провел ребят в горницу. Без лишних слов поставил на стол самовар с величественными медалями на медных боках. Угостил липовым медом — «черпайте ложкой, мало не покажется», призвал к порядку семилетнего внука Афоньку — «за что ты безответную кошку забидел? Зачем прищемил ей хвост дверьми, изверг?». И как бы между делом, за кружкой заварного кипятка, выслушал посланцев Анатолия Петровича.

Со стороны поведение Сцепщика, прозванного так из-за работы на железнодорожной станции, могло показаться странным. Но Коля с Гришей были его частыми гостями. Они хорошо изучили характер Игнатия Павловича и понимали, что он просто-напросто абсолютно ко всему, что происходило в его доме и вокруг него, относился предельно серьезно.

— Встретим летунов ваших чин-чинарем и сведем в Черную падь. Так и передайте Петровичу, — говорил он, отхлебывая чай.

— Передадим, — сказал Коля.

— Но и для вас есть дело по части душевного благополучия.

— Какое еще дело? — недовольно проворчал Гриша.

— А вот какое! На обратном пути, когда под утречко выберетесь от меня, заверните к нашим соседям.

— В Гиляево?

— Куда же иначе? Там у Егора Сердюкова документы наших сбитых летчиков хранятся. Почитай, записали их в Москве пропавшими без вести, а жинкам и деткам не дают продаттестат, пухнут они с голода. А тут — документы, и можно похоронку вытребовать «смертью храбрых», и продаттестат получить. Заглянете?

— Заглянем, — сказал Коля.

— Добре, хлопцы. Чужие жинки вам свечку в церкви поставят.

— Зачем нам свечки? — удивился Гриша.

— Вам они ни к чему. А вот жинкам чужим… Подумайте, сколько лет жизни вы можете сохранить их детям, если они получат продаттестат?

 

4

 

Жаркое солнце слепило глаза. Душный полдень навевал думы о близком отдыхе. Истомленные солдаты возвращались с НП на батарею. Впереди, тяжело ступая, шел старшина Ханыков, за ним, положив руки на автомат, Володя Гарнов­ский.

— А здорово ты отбрил пехтуру! — не унимался старшина Ханыков. — Так ему и надо! Пусть знает наших!

— Я бы смолчал… — Володя был близок к раскаянию, расценивая свою мальчишескую выходку совершенно в ином ключе, нежели старшина. — Но он задел меня за живое. «Малец, — говорит, — как пройти в хозяйство Свиридова?» Понимаешь, «малец». Какой я ему «малец», когда выше его по званию?

— Ефрейтор — это не просто звание, это первый шажок на пути в генералы, — заметил Ханыков.

Ефрейтор… Володю недавно повысили в звании. Красная ленточка на погоне еще не успела выгореть. И каждый раз, когда натягивал гимнастерку, он любовался ею. И не беда, что над ним иногда подтруднивали кореша из комендантского взвода, называя «еврейтором». И не беда, что иногда посмеивались: мол, ефрейтор — это недоделанный сержант или переделанный солдат. Новообретенному званию, что там скрывать, он был рад, и потому готов был одернуть любого, кто видел в нем по-прежнему всего лишь пацана, облаченного, словно для маскарада, в военную форму.

— Вот я ему и врезал: «Не малец, а товарищ ефрейтор! — сказал Володя, продолжая вспоминать о недавнем инциденте. — Пора бы усвоить форму обращения к старшим по званию!» У него глаза из орбит, а рука сама собой к пилотке. Умора, и все тут!

— Представляю, — басисто расхохотался Ханыков и сквозь смех выдавил: — Правильно отбрил пехтуру! Мы ведь артиллерия — бог войны!

Внезапно тишину разорвали короткие автоматные очереди. Мгновенно Володя оказался на земле, подполз к старшине Ханыкову. Они осмотрелись. Где-то впереди, в зарослях кукурузы, притаился враг.

Но где?

— Подняться не позволит, гаденыш! Это как пить дать! — сказал Ханыков.

— А что, если обойти его? — предложил Володя. — Я ужом проползу, не заметит. А ты отвлекай. Дай ему огонька прикурить.

— Действуй, парень.

О местонахождении засады можно было догадаться только по говору «шмайсера». Он бьет куда звонче, чем ППШ.

Автомат в руках старшины, срезая стебли кукурузы, ударил на звуки выстрелов. Володя ловко юркнул в заросли и, забирая вправо, осторожно пополз. Волосы выбились из-под пилотки, пот резал глаза. Когда перестрелка умолкала, он, затаясь, лежал ничком, догадывался, что в эти недолгие мгновения передышки и фашист прислушивается к тишине. Стоит шелохнуться — пиши пропало. Но повезло, себя не выдал, и почти вплотную подобрался к гитлеровцу. Вот он, весь из себя еще живой-живехонький. Короткие, широкие в голенищах сапоги. Мышиного цвета форма, на погонах окантовка. Унтер-офицер.

Немец лежал на боку и деловито менял рожок «шмайсера». В его движениях, расчетливых и точных, не проглядывало ни нервозной поспешности, ни испуга. Чувствовалось, это матерый волк, полный внутренней уверенности в своих силах — «за дешево» свою жизнь не продаст.

И тут Володя, готовый нажать на спусковой крючок, неожиданно для себя самого повелительно выкрикнул:

— Хенде хох! Гитлер капут!

Немец инстинктивно обернулся. Уставился на зрачок автомата, непонимающе, но зло. Перед ним стоял мальчишка, росточком ему по грудь.

— Киндер! Майн гот, киндер! — бормотал унтер-офицер, ошарашенно водя головой. Он потянулся к поясу за гранатой. Но тут набежал старшина Ханыков и увесистым кулаком пояснил фашисту: дальнейшее сопротивление бесполезно.

— Руки вверх! — сказал старшина, употребив для быстрейшего усвоения его требований несколько непечатных выражений.

Немец сразу поднял руки. А Володя, закинув трофейное оружие за спину, толкнул его в спину своим ППШ.

— Пошел!

Они вышли на тропинку, по которой до перестрелки пробирались на батарею, и медленно двинулись вперед.

Володя вел пленного, а позади, посмеиваясь, вышагивал старшина Ханыков. Навстречу все чаще попадались наши солдаты. Видя такую забавную картину, и они понимающе улыбались. Володя не видел себя со стороны. Наверное, поэтому оставался серьезным. «Действительно, что тут смешного? — думал он. — Ничего смешного не вижу. Да и немцу уже не до смеха, отвоевался, холера ему в бок!».

 

5

 

Раннее солнце выкрасило деревню в необычные цвета. Мельница, стоящая особняком, дымилась в фиолетовом пламени. Дома — в розовом. По окнам гуляли красные сполохи рассвета. Из приусадебных участков выглядывали желтоголовые подсолнухи, смотрели в сторону взгорья, где затаились в кустарнике Коля и Гриша.

Убедившись, что кругом спокойно, они припрятали в шиповнике оружие и спустились в Гиляево — на манящий аромат налитых яблок.

— Слазим? — шепнул Гриша.

— Поймают.

— Брось чепуху молоть! Спят еще, как сурки.

Коля сглотнул слюну. Неожиданно он поймал себя на том, что ему очень хочется спелого яблочка, даже не столько яблочка, сколько того, теперь уже позабытого, чувства азарта, с каким лезешь в чужой сад: в поджилках дрожь, в сердце лихость.

— Так что, лезем? — вкрадчиво спросил Гриша.

— На обратном пути, — нерешительно ответил Коля.

— На обратном пути поздно будет. Проснутся…

— Черт с тобой! Только давай по-быстрому!

Ребята перебрались через плетень и тишком двинулись к раскидистой яблоне.

И ведать не ведали они, что Сам Владелец Сада не кто-нибудь, а местный староста Степан Шкворень, ухватистый, мощный мужик, наделенный редкой смекалкой и изворотливостью ума.

Сам Владелец Сада, заприметив их из-за прикрытых ставень, дал себе зарок: не трогать озорников за одно-два яблока, но жестоко наказать, если позарятся на большее. Лакомиться, считал он, никому не зазорно, а воровать…

— Бежим! — пронзительно выкрикнул Коля, когда Степан Шкворень выскочил на крыльцо с увесистым поленом в руке.

Взмах, и деревянная кувалда, мелькнув в воздухе, обрушилась на Гришу. Он, рванувшийся было к плетню, резко остановился. Нерешительно, точно примеряясь к боли, шагнул вперед, потерял равновесие, ухватился за низко нависшую ветвь и бочком завалился на землю.

Коля бросился к нему. Но, не успев взвалить друга на спину, почувствовал, что ворот его рубашки попал в капкан жестких пальцев.

Разодранная рубашка оголила его тело, и Коля внезапно осознал, что Владелец Сада, остывая от вспышки, вглядывается в его плечо, натертое ремнем автомата.

— Ага! Да ты не простая певчая птичка, — догадался Степан.

Он провел мосластым пальцем по Колиному плечу, вдоль проступающей сквозь слой загара свежей натертости с характерными пупыришками по краям. — Из лесу, вестимо?

— Отец, слышишь, рубит, а я отвожу, — некрасовская строчка вырвалась у Кольки машинально, словно он держал экзамен по русской литературе за четвертый класс.

— Как бы тебя самого не пришлось отвезти в комендатуру. Знаешь такое немецкое слово — «файр»?

— Огонь.

— Один раз скажут — «файр», один раз стрельнут, и ваших нет. А ну, пойдем, чурило, хватит тут чухаться!

 

6

 

Мы где-то там, у линии победы.

Но где она — узнать не суждено.

Для нас последним будет это лето,

Зачеркнутое вековечным сном.

Воскликнет «Файр!» шарфюрер из гестапо.

Конвойный взвод прикроет левый глаз.

И смерть начнет за сердце лапать,

Свинцовым пальцем тыкать в нас.

И мы умрем… В небытие могилы

Не брать Берлина нам, не строить города.

А в памяти людей — какими были,

Такими оставаться навсегда.

— Коль! Чего ты колдуешь?

Гриша ворохнулся на соломенной подстилке и неловко приподнял голову. Невидящими глазами он смотрел на товарища, царапающего что-то гвоздем на стене.

Видя, что Гриша вышел из шокового состояния, Коля бросился к нему, не дописав до конца свое поэтическое завещание. Но когда оказался рядом, понял, тот опять впал в беспамятство.

Лязгнул замок. Амбарная дверь заскрипела. В метровую щель ступил местный полицейский в выцветшем пиджаке, с повязкой на рукаве, с карабином на плече, по прозвищу Андрюха Коренник.

— Эй, ты, байстрюк! — окликнул он Колю.

— Чего тебе?

— Собирайся. Допрос сымать будем.

Гриша беспокойно заворочался.

— Ты куда?

— На Кудыкину гору, — ответил Коля и скосил глаза на полицейского, удивленный тем, что тот подошел к исписанной буковками стене и шевелил губами, водя пальцем по строкам.

— Грамотный! — уважительно сказал Андрюха Коренник. — Наш старшой дюже грамотных любит… Пойдем!

Коля упрямо сопротивлялся властным толчкам в спину. Но сопротивлялся недолго, просто из чувства противоречия. Стоило выйти из амбара на воздух, под косые лучи заходящего солнца, как он зашагал свободно и споро, стараясь не думать о конвоире.

Полицейский шел метрах в трех позади него. Карабин держал наперевес, как и полагается, когда препровождаешь преступника из тюрьмы к следователю. Но о преступнике думал меньше всего. Куда больше его заботило, достаточно ли эффектно выглядит он в глазах односельчан, знающих его как Андрюху Коренника, бабника и любителя выпить, но никак не сурового стража нового порядка. С попадающими навстречу односельчанами он раскланивался, с некоторыми коротко перебрасывался репликами о видах на урожай. И непременно, если уж заговорил о чем-нибудь, закруглял разговор важной фразой: «Вот препровождаю! Личность, доложу вам, темная, дюже подозрительная».

На противоположной стороне улицы Андрюха Коренник заприметил Никиту Красноштанова, своего довоенного приятеля, часто наведывающегося в деревню, и — что было ему невдомек — партизанского связника.

— Привет, Андрюха! — сказал Никита, равнодушно окинув взглядом опешившего от неожиданности Колю.

— Наше вам с кисточкой! Опять пожаловал?

— Работенку по печной части, сказывали мне, здесь надыбать можно.

Полицейский почесал в затылке.

— Годи чуток, не припомню, кто мне давеча жаловался на печь. Дымит, ад­ская головешка! Ах, да! Евграфовна! Та самая, чью печь мы клали с тобой, Никитка, в году… Дай бог памяти…

— В сороковом, когда забривали на финскую войну.

— Точно! Ну и память у тебя, будто из дуба вырезанная. Крепкая! А у меня, как стал зашибать, — щелкнул себя по кадыку, — отшибает ее начисто.

— Не пей.

— Как не пить, если пить хочется?

— Превозмоги.

— Спасибо за совет. Я — да, превозмогаю. Вот веду и превозмогаю, как видишь сам трезвыми своими глазами. А куда веду, там не превозмогают. Там уже дым коромыслом.

— Куда ведешь?

— На охоту!

— А ружье его где?

— Не видишь? Сзади несу! — Андрюха потряс карабином и довольный удачной шуткой расхохотался.

— А в чем охотника этого виноватят?

— Так он тебе с ходу и признается…

— Нам с Гришей не в чем признаваться! — возмутился Коля.

— А кто лез к старшому в сад?

— Подумаешь, сунулись за яблоками. Голодные были — вот и сунулись! — сказал Коля, дав понять Никите, что замели их случайно, без всякой связи с выполнением боевого задания.

Партизанский связник как ни в чем не бывало перевел взгляд с Коли на полицейского.

— Андрюха, закурить у тебя найдется?

— Есть табачок! Нам выдают под расписку. А ты какую марку смолишь — нашу али германскую?

— КЧД.

— Что?

— Кто Что Даст.

— Ага, такая марка как раз у меня водится, — радостно отметил конвоир, протягивая приятелю тугую, только-только початую пачку.

— Благодарствую, — Никита пыхнул зажигалкой, закурил, молча пососал сигарету и, сбивая пепел, сказал старому приятелю: — Ну, бывай! Я к Евграфовне. Надыбаю работенку — позову.

Припадая на раненую ногу, Никита пошел по улице дальше, пошел степенно, ничем не выказывая волнения, словно встреча с Колей ничуть его не поразила.

Через сени Колю ввели в горницу, и он в недоумении остановился на пороге. Он шел на допрос, а попал на вечеринку. За длинным, торцом к двери столом, уставленным мисками с едой и бутылями с самогоном, восседали девять мужиков.

Деревенский староста, стоя лицом к входной двери, заканчивал очередной тост:

— …И посему выпьем по четвертой. Как говорят в народе, без четырех углов избы не бывает.

Степан Шкворень опрокинул в рот стограммовый стакан, дернул кадыком.

— Хорошо пошла! — сказал он, мощно выдохнув воздух.

— Дай бог не последняя! — откликнулся эхом сидящий сбоку от него старичок-разливальщик с курчавой бородкой и приплюснутым, точно вмятым от удара кулака носом.

Подталкиваемый конвоиром, Коля двинулся к старосте. Степан Шкворень, опираясь о стол, ожег его кошачьим огнем своих зеленых глаз.

— Ну как, чурило? В штаны не наделал, пока сюда вели?

Обостренным слухом в неразборчивом гуле над столом Коля улавливал отдельные реплики:

— Что за фрукт?

— Из партизан, небось?

— Какой партизан? Недодел! Восемнадцати, поди, еще не натикало.

— Тихо вам! — рявкнул начальственный голос.

Все уставились на старосту. Он налил полный стакан самогону, зачем-то посмотрел мутную жидкость на свет и с ухмылкой протянул Коле.

— Вот выпей, чурило.

Коля отрицательно мотнул головой.

— Брезгаешь?

Коля, потупясь, рассматривал мыски своих тупорылых сапог:

— Я не пью.

— Нет таких, чтобы не пить! — ласково лучился старичок-разливальщик.

— А ну, раззявь ему пасть! — приказал староста. И сразу же, когда Андрюха Коренник запрокинул голову Коли, влил в него убойную порцию самогона. — Вот так! Хорошо пошла. А говоришь: «Не пью».

— Все пьют, — поддержал старосту старичок-разливальщик. — Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет.

— Повторить! — загудел дымный махорочный воздух.

Коля, еще не придя в себя от неожиданности и не успев опьянеть, вновь мотнул головой — нет! Но Шкворень с деланным сожалением развел руками:

— Публика просит.

И процедура со стаканом повторилась. Новая порция самогона пламенно скользнула в желудок. «Гады! Что делают? Они же мне так развяжут язык, проговорюсь!» — с испугом подумал парень.

— По третьей! — неслось по кругу. — По третьей! Бог троицу любит! На-ли-вай!

Степан Шкворень ткнул Колю в грудь пальцем и, видя, что тот мешковато покачнулся, сказал собутыльникам: — Хватит, язви его в маковку!

И тут в Коле взбунтовалось чувство протеста.

— Нет, не хватит! — заплетающимся языком ввязался он в спор, невзначай избрав самый правильный в сложившихся обстоятельствах план дальнейшего поведения. «У пьяного вусмерть ничего не выпытаешь!» — мелькнуло в мозгу и погасло. Он схватил со стола бутыль и, булькая, присосался к горлышку.

Импровизация удалась. Одобрительно загудели голоса.

— Силен, стервец!

Под восхищенное «О-о-о!» Коля глотал самогон, вернее, делал вид, что заливается дремучим напитком. Но и этого было достаточно. Никто не подловит его на обмане. Кто уследит в густом табачном дыме?

Цирковое представление «юного выпивохи» не могло продолжаться долго. Староста отстранил Колю от бутыли, резким движением привлек к себе.

— Нам еще поговорить надо.

— Буд-дем гов-ворить, — заикаясь, пьяно ответил парень.

— С чем пожаловал к нам, чурило?

Автоматически Коля ответил в рифму:

— Чурило, чурило — отправлен на мыло! — и понял по реакции хохочущих сельчан, что попал в точку: в такой словесной галиматье его спасение.

Шкворень потряс его за грудки.

— Ты от партизан? Задание?

— Задание, задание зовет нас в мироздание.

Староста растерянно посмотрел на собутыльников.

— Чего это он? Тронулся?

— Он стихотворец! Что ни слово, то в лад и в склад, — пояснил Андрюха Коренник. — В амбаре он стену своими виршами разукрасил.

— Хорошие вирши?

— Дюже хорошие. Мол, в памяти людей нам, Лукич, какими были, такими оставаться навсегда.

— Правильными, значица?

Коля почувствовал, как пальцы старосты нервно сжали его плечо.

— Что велели тебе выведать партизаны?

— Партизаны, партизаны, не вставайте утром рано, придет серенький волчок, вас укусит за бочок, — пленник понес привычную уже околесицу, примечая, что окружающие его мужики охотно включаются в новую для них игру. До него доносилось: «Утром рано не трожь баяна», «На ногах стоит бычок — молодой паровичок». Незаметно умственное напряжение повернуло их от поисков рифмы, тяжелой, маятной работы, к делу легкому, приятному — к песне. И они запели, мягко и вкрадчиво, словно предались сладкой истоме:

Жизнь моя вылита,

Жизнь моя выпита.

Жить не дали, и вот тебе — старость.

Ничего не закончено.

На душе червоточина.

За Отчизну обидно —

Дуракам под управу досталась.

Мужики тянули давнюю, знакомую сызмальства мелодию. Высокий голос жаловался с надрывом: «Ох, ты, судьба моя, судьбина!» Баритон вторил: «Пожалей родного сына!..»

Но общий, колышащийся в комнате гул давил прочие звуки, как порожистой рекой низвергался хором:

Горько, нудно, печально.

И причинно обидно.

Темень, темень кругом.

Ничего нам не видно.

Ступишь влево ногой,

Ступишь вправо.

Все одно —

Нищета и управа!

Староста все еще держал Колю за плечи, дышал ему в лицо жарким перегаром, но голова его скособочилась — правое, поросшее курчавым белесым волосом ухо, задралось вверх, ловя мелодию. Со стороны казалось, что песня, точно животворная влага, вливаясь в это диковатое ухо, преображает скуластую с бродячими желваками физиономию, сглаживает в ней острые углы.

Степан не утерпел, оттолкнул паренька и, не глядя ни на кого, запел, оседая на скрипящую под его телом табуретку, запел, умиротворенно закрывая глаза.

Жизни больше не видно.

Подбирается старость.

За Отчизну обидно —

Дуракам под управу досталась.

Коля пытался с пола следить за происходящим. Он чувствовал, что сон одолевает его, еще минута-другая — и он захрапит, подобно подзаборному алкашу. Сопротивляясь дремоте, мальчишка забрался под стол и незаметно для себя провалился в какой-то запредельный мир, где тарахтел автомобиль, слышался звук клаксона, повелительные выкрики на немецком языке, заискивающий говорок старичка-разливальщика: «Чего изволите, герр начальник?»

Известно, что во сне самые невероятные события происходят буднично, будто так и должно быть. Именно так, ничуть не удивляясь, Коля вдруг услышал голос своего отца Моисея Вербовского, который по-немецки расспрашивал, как проехать в Черную падь, чтобы по дороге не напороться на партизан. Старичок-разливальщик, в прошлом, на Первой мировой, должно быть, побывавший в плену у немцев, охотно делился с ним своими познаниями: «Яволь, герр начальник! На прямой дороге — нихт шиссен! Езжай там — шнель, шнель! Влево не моги, там лес и капут!»

— Гут! — вновь послышался голос отца.

Дальше Коля ничего не помнил. Очнулся он заполночь. На испачканной огуречным рассолом и квашеной капустой скатерти коптили керосиновые лампы. Они отбрасывали мохнатые тени на стены, на лобастую, недавно выбеленную печь, на черные окна с вкраплениями звезд и плавающей в центре жирной луной.

Веселье пребывало на спаде.

Кое-где за столом еще чокались, правда, нехотя, устало.

Кое-где раздавалось спросонья слезливое бормотание.

Но старичок-разливальщик еще держался на ногах. Теперь, когда староста спал, уронив голову на руки, он верховодил в компании. По всему видать, ему полюбилась игра в рифмы, и он упражнялся в словотворчестве с Андрюхой Коренником.

Старичок-разливальщик подбрасывал слово, которое натужно неповоротливый умом рифмовал Андрюха Коренник.

— Пень.

— Пень? Здесь у меня закавыки не будет. Лень — день — плетень.

— Молодцом, Андрюха! А вот тебе для недосыпу другое словечко.

— Ну?

— Гад!

— Какой недосып, Нилыч? Мат и ад!

— Мармелад, — добавил Коля, вылезая из-под стола.

— А, откемарил уже? — повернулся на голос Андрюха. Он поднялся с табуретки и нетвердой походкой направился к пареньку. Ухватил его за руку, поднатужился, поднимая с пола. — Пойдем назад. Допрос потом снимать будем. Некому, вишь, все перепились.

— Все, как есть! Пить — не жить, с питьем всегда перебор получается, — подтвердил старичок-разливальщик.

— Чего же пьете вусмерть?

— Поминки по Гавриле, братухе нашего старосты, справляем. Ровный червонец годков, как перекинулся, — поспешно встрял Андрюха Коренник.

— Больной был?

— Какой больной? Подковы гнул!

— По старости?

— По старости не перекидываются, — обиженно процедил старичок-разливальщик. — По старости преставляются. А Гаврила именно — слово в слово! — взял и перекинулся. Расстреляли его у плетня, вот он и перекинулся на ту сторону. За что расстреляли? Раскулачивали тут ваши наших, а Гаврила не хотел раскулачиваться. Вот и пальнули в него из винтаря.

— То-то ваш староста Гришу стукнул!

— Он и тебя стукнет!

— А при чем здесь мы? «Ваши — наши…» Мы сами по себе. Нам политика побоку, мы кушать хотим. У вас яблоки, у нас зубы.

— Вот когда положишь их на полку, познаешь — что к чему, — ввернул-таки свое слово Андрюха и потащил Колю за дверь.

Он хотел побыстрее сбагрить паренька: скинешь эту обузу с плеч долой, и гуляй — сколь можется.

Полицейский выволок Колю в сени, затем на улицу и повел его, пошатываясь и поправляя ремень карабина, к сараю.

Ночная прохлада подействовала на Колю освежающе. В наступившей тишине он отчетливо услышал негромкое покашливание. Из-за угла амбара показалась длинная тень.

— Эй! Кто ты там есть? — неуверенно выкрикнул Андрюха Коренник, стаскивая карабин с плеча. — Стой на месте! А то шарахну по маковке… Ах, да это Никитка! — с облегчением вздохнул полицейский. — Фу ты, господи, напугал ведь…

— Тебя напугаешь, здрасте! — смешком отозвался старый приятель.

Спустя несколько минут они уже стояли у амбарной двери. Конвоир прислонил винтовку к стене, отыскивая в карманах ключ от замка. Вытащил, посмотрел на свет, будто что-то таинственное углядел в нем при лунном освещении и задумчиво повернулся к напарнику.

— На, держи, — протянул, пошатываясь, ключ Никите.

— Чего так? Занедужил?

— Не попаду в дырку.

— А у меня глаз-алмаз! Попаду не глядя. — Замок скрипнул отскочившей дужкой, дверь распахнулась. — Входи, Андрюха, будем вертеть кино.

Тут он перекинул оставленный без присмотра карабин Коле, внезапно протрезвевшему и резко отскочившему в сторону, и невозмутимо, словно припасенный на опохмелку шкалик, вытащил из-за пазухи армейский «вальтер».

— Ты чего? Рехнулся? — полицейский с изумлением взирал на ствол пистолета.

— Ну-кась, Андрюха! Руки за спину! Вязать будем. Пикнешь — убьем. Уразумел? — приказал Никита.

Припасенной заранее бечевой он ловко связал полицая и пихнул старого приятеля коленом в амбар на солому.

— За что ты меня? — заскулил тот, лежа на боку и тараща глаза на Никиту.

— За предательство…

— Пристукнуть его надо, наговорит после… — подсказал Коля.

— Обойдется, — хмуро пробурчал Никита..

Он прошел к Грише. Взял его на руки и пошел на выход. Коле сказал:

— Кляп смастери. И в глотку Андрюхе, чтобы тишком сидел и не вякал.

Коля оторвал лоскут от нательной рубахи и наскоро запихал его в рот глухо мычавшему полицейскому. Но тот, орудуя языком, выплюнул его и просительно воззвал к недавнему пленнику:

— Оружие оставьте. А то шлепнут меня.

— Оставить? — обернулся Коля к Никите.

— Оставь! Коли его шлепнут, то и тебе полный разор! Разорвут наши бабы на части. Ходок — каких поискать! Племенной бык высшего качества! — усмехнулся Никита.

Они вышли из амбара, огляделись. Деревня мало-помалу просыпалась. Где-то хлопали створки окон, поскрипывала калитка. Порывы ветра доносили пронзительные петушиные крики.

— Ну, вот дождались, — сказал Никита и, покопавшись в боковом кармане пиджака, вытащил пачку бумаг, перетянутых тесемочкой. — Держи! Документы на сбитых летчиков!

— Ты и у Егора Сердюкова был?

— Понятно, был. Вы вовремя не возвернулись. Меня кинули на розыски. Я к Сцепщику, он указал ваше направление. И вот результат: я стою и кукую с вами под петушиное пение. А надо быстро ноги делать. Иначе нам их здесь же и обломают.

И они, подхватив Гришу, рванули к опушке леса.

 

7

 

Горсточка соли, добавленная старшиной Ханыковым в бензин, была оптимальной — светильник из снарядной гильзы цедил подрагивающее, но без копоти пламя. Маслянистый огонек заставлял дремотно шевелиться в углах комнаты мохнатые, напоминающие пауков тени, с трудом высвечивал нехитрое убранство глинобитного домика, который стоял на взгорье, между Днепром и деревней Золотая Балка и, вероятно, прежде принадлежал бакенщику. Черными глазами окон домик печально смотрел на воду, словно выискивал на ее колышащейся поверхности крутобокую лодку хозяина. Но река давно уже изломала ее о прибрежные камни. И сейчас, не вспоминая о былом, глухо ворчала от порывов тугого осеннего ветра. Плескучая у правобережья, река короткими толчками гребенчатых волн выбрасывала на сушу обломки досок и шпангоутов, весла с прочно въевшимися в них уключинами и обрывки намокших веревок, которые служили для связки плотов. Река как бы очищалась от мусора, а заодно и вылизывала нанесенные ей раны.

Этой памятной ночью 1943 года ее ломало и корежило от взрывов, изрешетило вдоль и поперек снарядами и минами. Батареи обрушились на нее со всей мощью, топя шлюпки и боты, разбивая тихоходные плоты. И тогда она, всем нутром ощущая гибель десанта, поднатужилась, напрягла мышцы и выбросила его на правобережье.

Десантники захватили клочок суши, отбили две контратаки и, расширяя плацдарм, перешли в наступление, заняли несколько хат в деревне с причудливым названием Золотая балка. Следом за пехотным подразделением переправились через Днепр и артиллерийские разведчики со стереотрубой и рацией. Им предстояло следить за огневыми точками неприятеля, сосредоточением его сил и корректировать стрельбу своего артдивизиона. Они оборудовали наблюдательный пункт на высотке, в глинобитном домике, из которого хорошо просматривалась деревня и начинающаяся за ней равнина с редкими куполами деревьев, разбросанных там и тут.

Возглавлял группу разведчиков сам командир дивизиона капитан Шабалов.

Сейчас, когда наступила передышка, он сидел у стереотрубы и, закрыв воспаленные глаза, думал о том, как справиться с предстоящей, самой что ни на есть ювелирной работой, которая ожидает его бойцов на батареях.

«Попробуй порази с левобережья точно тот или иной дом, где затаились фашисты, и не попади в соседний — в наших. Не попросишь же немчуру выйти на открытую местность, чтобы пристреляться. Недолет недопустим, перелет тоже. Вот и думай…»

Капитан Шабалов открыл глаза, оглядел комнату, отмечая кто чем занят. При свете ночника он видел, что Миша Сажаров с кажущимся равнодушием проверяет, как ходит в ножнах финка, старшина Ханыков, по-хозяйски расположившись у хромоногого стола, ставит заплату на прорванный пулей рукав гимнастерки, Володя Гарновский, примостясь у двери на соломенном тюфячке, набивает патронами диск автомата, а радист, подрагивая от холода, крутит ручку настройки, вызывает затерянный в эфире «ландыш».

Как-то незаметно Миша Сажаров затянул хрипловатым баритоном полюбившуюся еще в сорок втором году песню:

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…

— И то правда, неплохо бы печурку, — мечтательно протянул радист Костя Стеклов.

— Чего там «неплохо». Вполне желательно печурку, — подхватил старшина Ханыков.

Он натянул на байковую нательную рубаху гимнастерку с выцветшими за лето «молотками» на погонах. Поднялся с табуретки, туго перепоясался.

Капитан вопросительно посмотрел на него:

— Пойдешь?

— Мы мигом.

— Не придумывай себе добровольцев! Кто это — «мы»?

— Мы… Я с Володей. Я к разведчикам за печуркой. Он на КП — за питанием для рации. А то чую, сядет, зараза, и останемся мы здесь без голоса, а батарейцы без уха.

— Да-да, — быстро закивал Костя Стеклов. — Аккумуляторы того и гляди сядут. А запасных…

— Так мы идем? — напомнил о себе Володя Гарновский, стоящий уже с автоматом на груди возле старшины Ханыкова.

— Ступайте! Только, смотрите мне, в дивизионе не чаевничать!

— Есть — не чаевничать!

Скрипучая дверь захлопнулась за порученцами.

Миша Сажаров проводил взглядом «счастливчиков», которым, что бы там ни приказывал командир, обеспечена кружка заварного кипятка вприкуску с сахарком, и вновь затянул вполголоса песню. Но только дошел до слов: «Между нами снега и снега», как капитан Шабалов раздраженно прикрикнул на него:

— Отставить пение!

Комдив, впрочем, и не он один, а многие бывалые солдаты не очень-то жаловали вторую часть полюбившейся песни. Все они, как и положено на войне, были в меру суеверны и полагали, что судьбу не стоит испытывать лишний раз. Поэтому, даже не обладая каким-либо поэтическим складом души, слали Суркову, автору стихов, предложения по переделке «опасных для озвучивания во фронтовых условиях строк».

«Опасные» звучали так:

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти — четыре шага.

«Безопасные» должны были звучать по-другому:

До тебя мне дойти нелегко.

Но дойду, хотя ты далека…

Под шуршание гальки Ханыков с Володей спустились по откосу к Днепру. Вода была черной, как на дне глубокого колодца.

Долго ждать оказии им не пришлось. Показались пехотинцы с резиновой лодкой, которую они волоком тянули по отмели вверх по течению, чтобы потом, когда усядутся за весла, их не слишком далеко снесло в сторону от района переправы.

— Пристроимся к ним, — шепнул Ханыков.

Небо вдруг озарилось. Взлетали осветительные ракеты, прозванные «лампадками». Их резкий, пульсирующий свет выкрасил реку в неестественные тона. И только речное «сало» — дань ранним заморозкам — не потеряло первоначального цвета.

Ханыков с Володей нагнали пехотинцев, когда они, покрякивая от залетающих за шиворот ледяных брызг, размещались в лодке.

Перегруженная людьми посудина двинулась к левобережью. Она лавировала между льдинами, хлюпала носом по волне, с превеликим трудом выгребала к намеченному ориентиру — подрубленной прямым попаданием снаряда березе.

Почти рядом с лодкой плюхнулась мина. Она лопнула гулко — со звуком расколотой о стену бутыли, вырыла посреди Днепра глубокую воронку. Вперекрест ударили пулеметы — трассирующие пули прочертили пунктиром воздух и сгорели, не долетев самой малости до берега.

— Ох, кажись, заприметили! — приглушенно воскликнул кто-то из гребцов.

— Вслепую бьют! — возразил старшина Ханыков.

Володе стало неуютно. Что за прикрытие — надувные бока этого хлипкого суденышка? Чиркнет осколком, и ходи ко дну.

Следом за пулеметами залаяла скорострельная тридцатисемимиллиметровая пушка, по прозвищу «убойница». За кормой, ближе к середине Днепра, забурлили водовороты. В уши пыхнуло горячим, спрессованным воздухом. Плоское днище, проседающее под тяжестью тел, заходило на мелкой волне.

Подрубленная снарядом береза проплывала мимо. Чертыхаясь, гребцы налегали на весла из всех сил, но лодку все-таки сносило с курса. Их отрывистые крики услышали телеграфисты, прокладывающие кабель.

— Эй, служивые, чью мать обговариваете? — донеслось с берега.

— Гитлеровскую!

— Тогда держите подарок.

В воздух, словно лассо, взметнулся телефонный кабель. Володя ухватисто поймал его и напрягся, подтаскивая лодку к отмели.

Через несколько минут, разделившись с Ханыковым, который направился к разведчикам за печуркой, он был уже на командном пункте дивизиона. Здесь текла своя, строго упорядоченная жизнь. Начальник штаба старший лейтенант Лобарчук возился с картой, помечая на ней обнаруженные цели. Замполит капитан Захаров при слабом свете ночника заполнял бланк похоронки. Сержант, стоящий у стереотрубы, неторопливо покуривал козью ножку. Радист внимал эфиру, время от времени выкрикивая: «Гвоздика, ты меня слышишь?»

— Здравия желаю! — доложил Володя.

— И тебе того же, — улыбнулся Захаров. — С чем прибыл, Володя?

— Прислали за питанием для рации.

— Радист!

Но радист и без напоминаний капитана Захарова уже копошился в вещевом мешке, выволакивая оттуда запасные аккумуляторы.

— Как дела у вас там обстоят? — старший лейтенант Лобарчук махнул головой в сторону Днепра.

— Пока тихо. Немцы будто уснули.

— Знаем мы этот сон. Просто ночью они не вояки.

— Да нет, — заметил капитан Захаров. — Скорей всего им невдомек, что переправился лишь один наш батальон. Думаю, они перегруппировываются сейчас в ожидании штурма.

— Тогда мне пора! — сказал Володя.

Прихватив аккумуляторы, он покинул КП, направился к условленному со старшиной Ханыковым месту встречи. То и дело под ноги попадали бревна, пустые канистры из-под бензина, сбитые из штакетника плотики — так называемые подручные средства для переправы. Вдали слышалось характерное постукивание металла о дерево. По всей видимости, саперы там готовили к предстоящим рейсам понтоны.

Приближался рассвет. Мохнатые пласты тумана ползли у кромки воды. Свежело. Порывы ветра становились все ощутимей.

По реке густо шло «сало». С шуршанием и потрескиванием плыли льдистые глыбы, обдирая бока друг другу.

Шагая вдоль берега, Володя наконец различил в разноголосице зычный бас Ханыкова. Старшина разносил кого-то:

— Чтобы вам пусто было! А ну, запрягай свою посудину!

— Мы не спешим на тот свет! Вот разгонит лед, тогда и выйдем на воду.

— Черт вас побери! — устало выругался старшина и, увидев Володю, поспешил к нему навстречу. — Погляди на них, этих героев! Чистой воды захотели! Ишь ты!

— Загорать нам здесь до утра! — обреченно вздохнул Володя.

— Подожди «загорать», — ворчливо возразил Ханыков. — Голь на выдумки хитра. Забыл? А ну, двигай ножками!

Обогнув понтоны, они приблизились к пехотинцам, ладившим разборную фанерную лодчонку, тонкостенную, хлипкую, будто сотворенную из папиросной бумаги.

— Двоим нам не втиснуться, — мгновенно определил Ханыков.

— Тогда отвлекай пехтуру, — заговорщицки прошептал Володя.

Старшина понимающе кивнул, подошел к вертлявой лодчонке и бухнул, как в колокол.

— Прихватите меня, ребята!

— Отвали, земеля. Самим тесно.

— Мне на тот берег нужно.

— Всем на тот берег нужно.

Пока Ханыков препирался с десантниками, Володя незамеченным забрался на корму, угнездился на сиденье между двух солдат. В ногах поставил печурку, а на нее сгрузил вещмешок с аккумуляторами.

— Отчаливай!

Перегруженная лодка покинула мелководье и, шкарябая бортом о куски льда, рывками продвигалась вперед. Солдаты-попутчики, не имея весел, гребли, стоя на коленях, саперными лопатками. Вражеские пулеметчики отчего-то молчали. Скорей всего, не примечали утлое суденышко. Тишина успокаивала, думалось: проскочим без помех. Но не тут-то было!

С протяжным подвыванием пронеслась мина. Раздался взрыв, близкий, впечатляющий по мощности.

Суденышко качнулось, круто заходило на волне.

— Равновесие! Держи равновесие!

— Перевернемся!

Лодку прошило в трех местах. Вода бурлила на ее дне и фонтанчиками била с боков. При маслянистом свечении догорающей «лампадки» бойцы, стоящие на коленях и гребущие саперными лопатками и прикладами автоматов, напоминали молящихся.

— Ой, сковырнемся на дно!

— Заткнись!

— Господи, помоги!

— Греби, салага!

Мощными гребками солдаты погнали свое суденышко к отмели, чувствуя, как оно все больше и больше оседает.

Внезапно Володе вспомнилась прочитанная еще до войны книжка об Арктике. В ней говорилось, что в воде, близкой к замерзанию, человек способен продержаться всего несколько минут. Но сколько минут, сколько? Этого Володя никак не мог вспомнить и торопливо вычерпывал каской обжигающую пальцы днепровскую воду. Черпал, черпал, позабыв о времени, и очнулся лишь, когда над ухом раздалось:

— Все! Приехали! Золотая балка.

В заиндевелой шинели Володя стоял перед командиром дивизиона и докладывал о выполнении задания:

— Аккумуляторы и печурка доставлены. Старшина Ханыков по независящим от него причинам остался на том берегу. Прибудет с попутным транспортом.

— Высушись! Обогрейся! — сказал капитан Шабалов. — И собирайся! Нам еще предстоит сегодня потопать.

Спустя час Володя шел с комдивом в расположенную неподалеку Золотую балку. Деревню заняли не полностью, в некоторых хатах скрывались гитлеровцы, так что без тщательной разведки нельзя было начинать артналет. Скрытно, незамеченные вражескими наблюдателями, они проникли на старое, с покосившимися крестами и побитыми надгробиями кладбище, которое, хотя и раскинулось на отшибе, являло из себя идеальный НП.

Вскоре начало светать… Через равные промежутки времени, в три минуты, тарахтел немецкий ручник МГ, каждый раз меняя прицел. То разносил оконные стекла, то крошил надгробные камни, то срезал ветви с деревьев. Изредка пули, отрикошетив, свистели над распластанными за кладбищенской оградой разведчиков.

— Чмур какой-то! — отозвался о немецком пулеметчике капитан Шабалов после того, как отскочившая от надгробья пуля чуть не достала его. — Чего он лупит в белый свет?

— Боится заснуть, наверное, — поделился соображением Володя.

Капитан взглянул на часы.

— Пошли!

Но только он поднялся, как раздались выстрелы. Немец повторно, за полторы минуты до выверенного срока, нажал на гашетку и длинной очередью ударил поперек кладбища.

— Ох, чтоб тебя! — Шабалов схватился за бок, склонился влево и, теряя равновесие, осел на примятую траву.

Володя кинулся к комдиву.

Ломая ногти, расстегивал на нем неподатливую шинель. Крючки, как назло, прочно въелись в сукно и плохо подавались мальчишеским пальцам.

В груди у Шабалова что-то клокотало и хлюпало, будто вставили ему под ребра насос да забыли проверить его исправность.

«Что делать? Что делать?»

Тащить капитана на себе? Силенок не хватит! А он по пути кровью изойдет. Оставить его здесь? И это никуда не годится!

Надрывное бормотание Шабалова вывело Володю из растерянности. Он различил почти неразборчивые слова: «Сажаров, отставить пение! А до смерти четыре шага, чтобы она сдохла!» Разорвав зубами индивидуальный пакет, Володя перевязал раненого, оттащил его за часовенку, прикрыл ветками. Что дальше? Взвел автомат, готовясь к бою, но фашисты не показывались. Очевидно, пулеметная очередь была случайной, не прицельной. Следовательно, их не приметили. Значит? Дальше медлить было нельзя. Прихватив командирскую планшетку с помеченными на карте домиками, где затаились фашисты, Володя рванул на взгорье, к своим.

Не помня себя, запыхавшийся и мокрый от пота, он ворвался в глинобитный домик.

— Капитан! Там капитан! Быстрее! Он ранен! — выпалил скороговоркой и повлек за собой разведчиков.

Когда спасатели вернулись с раненым комдивом, их уже дожидался вызванный по рации санитарный самолет, который и доставил Шабалова в медсанбат…

 

Несколько дней спустя артиллеристы читали в газете «Красная звезда» указ о награждении бойца их полка Владимира Тарновского орденом Славы третьей степени. За спасение командира дивизиона капитана Шабалова и форсирование Днепра.

Указ как указ, может, ничем особенным и не обращающий на себя внимания, если не знать, что новоиспеченный орденоносец еще совсем мальчишка — Володя Тарновский — самый молодой в Советском Союзе кавалер ордена Славы.

 

Часть седьмая

 

1

 

…И он упал на оплавленный песок, пахнущий порохом. И долго лежал, недвижимый, уронив голову на обессиленные руки. И море, тихо роптавшее в десяти шагах от него, было недосягаемым. Он не мог, как ни жаждал того, подняться на ноги и подойти к кромке берега. Он не мог, как ни стремился, даже увидеть его. Он был недвижим и слеп. Он — был… был когда-то, а в настоящем, будто и не был. Настоящее? К нему не привыкнешь. Оно настолько дико после прошлого, что верить в него просто невозможно. Настоящее…

В настоящем Вася позволял себе наслаждаться настоящим одеялом, позволял себе подкладывать под голову настоящую подушку. И не надо было спрыгивать с третьего яруса нар под крики «Аппель!». Так он ощущал себя в этом настоящем, похожем на чудо! Но чуда никакого не было. Была кровать, простыни. Была чисто прибранная комната. И хозяйка Инна Даниловна. А еще? Еще побег из лагеря.

Побег… Стоит о нем подумать, как вновь и вновь прокручивается вся череда событий, кадр за кадром…

…Когда дверь позади него глухо стукнула о косяк, когда перестук деревянных колодок заключенных и подкованных эсэсовских сапог затих в глубине коридора, когда сирена воздушной тревоги оборвалась на самой низкой ноте и в отдалении послышались разрывы авиабомб, он понял — пора!

Вася выполз из-под операционного стола, куда незаметно для подавшихся панике немецких фельдшеров спрятался при завывание сирены, осмотрелся, приоткрыл дверь и скользнул в соседнюю комнату.

Его глаза довольно быстро привыкли к полутьме. Различив у противоположной стены выбеленный шкаф холодильника, он невольно усмехнулся — не зря же прежде перед Володей, Колькой и прочими казаками и разбойниками он гордился своим «кошачьим» зрением.

Приближалась минута, ради которой он жил все последние недели, ради которой он с помощью Марии Евгеньевны и связанных с ней подпольщиков, из писарей в административном здании попал в донорскую группу.

План его был не по-детски продуман и строился на растерянности медперсонала, вызванной внезапной воздушной тревогой, на панической трусливости и боязни смерти старшего фельдшера по кличке «Доннер веттер». По инструкции «Доннер веттер» должен был уходить из амбулатории последним, предварительно закрыв на замок комнаты и холодильник, в котором хранились не отправленные в госпитали ампулы с взятой у детей кровью. Но стоило завыть сирене, как старший фельдшер, забывая о своих обязанностях, мчался в бомбоубежище одним из первых.

Вот и сейчас фашист сбежал, ничего не заперев, и предоставил Васе полную свободу действий. Мальчик открыл дверь холодильника, вытащил стеклянную пробирку, запечатанную пробкой.

«Может быть, это моя кровь», — подумалось ему.

Размахнувшись, он разбил пробирку о кафельную стену. Темное пятно с кустистыми потеками внизу расплылось на камне. Следом за ним второе, третье…

Пробирки лопались с каким-то противным скрежещущим звуком. Ампулы — с треском вспыхнувшей спички. А прочно запаянные колбы и банки взрывались, словно были начинены не кровью, а динамитом. Впрочем, и впрямь эта кровь отныне могла называться динамитом, в переносном, конечно, смысле. Уничтожение ее, как говорила Мария Евгеньевна, равнозначно выводу из строя целого батальона немецких солдат. А вывести из строя, снять одним махом с фронта целый батальон фашистов — разве это не такое дело, ради которого стоит жить?

«Жить!» — пронеслось в Васиной голове.

Он выскользнул в смежную комнату, превращенную в морг. Здесь в мешках с прикрепленными к ним бирками лежали умершие от потери крови дети. Один из мешков, специально приготовленный для Васи, был пуст. В него он и забрался, зная, что вскоре после выкачки крови за покойниками приезжает грузовик, который и отвозит их на кладбище. Знал он и то, что водитель из вольнонаемных, зовут его Олег Иванович, он муж Инны Даниловны, а она — подпольщица, поддерживающая связь с партизанским отрядом.

Вася знал достаточно много, чтобы жить. А жить он хотел…

 

2

 

И снова городской рынок, снова родная для Коли стихия. Снова бурлящая в часы пик толпа покупателей и продавцов, затиснутая в сапоги и бриджи, в полушалки, плащи, потертые пиджаки. Снова густой и неумолчный гул, напоминающий море в пору прибоя, с плывущей над ним звонкой разноголосицей.

— Платье бежевое, в цветах! Довоенное шитье! Почти новое!

— Лампа керосиновая! Кому лампа? Бери — не пожалеешь!

— Вакса! Черная вакса!

— Игральные карты! Только для мужчин! Дамики, валеты — в чем мать родила! Картинки — личного изготовления, пальчики оближешь!

В этот нестройный хор вводил свой голос и Коля, держа на груди лоток с махрой. Но в отличие от давнего прошлого он не стремился перекричать конкурентов. Табак, которым торговал ныне, не представлял для него никакой реальной ценности — не то, что раньше, в Славянске. Теперь, говоря словами начальника разведки Сени Баскина, он служил ему «элементарным прикрытием».

— Бери махорку, не прекословя, губи за деньги свое здоровье! — напевал Коля собственное сочинение, выискивая взглядом Инну Даниловну, связную местного подполья, но среди множества лиц углядел лишь выцветшую кепчонку Гриши Кобрина.

Инну Даниловну, которой предстояло передать ему схему расположения административных зданий концлагеря, подлежащего эвакуации, он знал в лицо. Она считалась постоянным покупателем, заботящимся о пополнении «табачного довольствия» своего мужа Олега Ивановича — очень занятого водителя.

Ловко лавируя в толпе, Коля пробирался к условленному месту встречи — фонарному столбу, и время от времени выводил озорной стишок, служащий заодно паролем и знаком того, что филеров поблизости не обнаружено.

— Бери махорку, не прекословя, губи за деньги свое здоровье…

Возле самого фонаря, когда Коля собирался поставить лоток на специально приспособленную треногу, откуда-то сбоку вынырнул косматый мужичок, похожий на попа-расстригу, и просительно затянул:

— Отсыпь малость…

— По воскресеньям не подаем, — недовольно отрезал паренек, понимая, что у попрошайки нет денег.

— Не жадничай, дай!

— Дай поехал в Китай!

Косматого мужичка оттиснул плечом продавец карт.

— А ну, рвань дремучая! Не порть торговлю! — и повел во весь голос, привлекая внимание: — Картинки личного изготовления, пальчики оближешь!

К лотку с махрой подошел новый покупатель, на сей раз обстоятельный, серьезный. Не спеша покрошил табак в пальцах, принюхался. Даже на зуб попробовал и о чем-то призадумался. Скорее всего, о том, как сбить цену.

— Махорочка так себе. Нет в ней крепости. Выдохнулась вся крепость.

На такие замечания у Коли имелся уже заготовленный ответ, и тоже рифмованный.

— Махра — что надо! Покрепче яда! Кури на славу свою отраву!

Как он убедился, отлаженная рифма воздействовала на неповоротливые мозги городского населения очень убедительно, лучше любой рекламы. И в случае с привередливым покупателем не подвела.

— Отсыпь фунт! И одну закрутку — бесплатно!

— Будет тебе закрутка, — согласился Коля и самолично свернул мужику «носогрейку». — На, дядя! Кури, не глядя. Моя цигарка — взамен подарка.

Пересчитывая денежки, коротко зыркал по сторонам, но так и не увидел Инну Даниловну, хотя по времени ей уже надлежало быть.

Выискивая ее глазами, Коля и не подозревал, что и сам находится под наблюдением. Причем, под наблюдением человека, встретить которого здесь меньше всего ожидал. Как, впрочем, и тот его. Под наблюдением Васи Гуржия — Рыжика, присланного подпольщиками взамен заболевшей Инны Даниловны.

Вася Гуржий стоял за киоском, на незначительном отдалении от Коли. Он никак не мог поверить глазам: как это может подобное быть? Их с Колей разметало войной на сотни километров. И — на тебе! Нежданная встреча на базарном пятачке! Подойти? Назвать пароль? Но ведь непонятно, какая будет реакция.

— Бери махорку, не прикословя, губи за деньги свое здоровье! — нетерпеливо выводил свои позывные партизанский связник, искоса поглядывая на вышедшего из-за киоска подростка в стеганке и в потрепанной, глубокой до бровей шляпе.

«Краше в гроб кладут!» — подумал.

«Не узнает? — подумал и Вася Гуржий. — Нет, не узнает… Кожа да кости — супной набор!»

Неподалеку от него вынырнул из толчеи Гриша, равнодушно прошел мимо лотка с «самым лучшим в мире табаком», остановился у продавца карт. Поторговался с ним, примеряясь к размалеванным «картинкам личного изготовления, пальчики оближешь!» Ответил на вопросительный взгляд Коли легким пожатием плеч, что означало: Инны Даниловны нигде не видно. Подожди еще минут пять. Может, кто-то другой подойдет. И сворачивай торговлю. Вслух же, обращаясь к продавцу карт, сказал:

— Не загибай в цене, мужик.

— Одни рисунки чего стоят! — недовольно проворчал тот.

— Вот и сдавай их на выставку. А мне в очко играть, не на баб глазеть надобно.

Гриша небрежно махнул рукой и пошел подметать клешами мостовую. А Коля повернулся лицом к угрюмому мальчишке в глубокой, до бровей шляпе, готовый перехватить его руку в случае, если тот рискнет свистнуть кулечек с махрой.

— Я не пустой, с деньгами! — поспешно сказал подросток.

— Покаж!

Вася покопался в кармане, вынул оккупационные марки.

— Вот, — и тихо прошептал, — меня Олег Иванович прислал, за куревом фирмы КЧД и сыновья.

— Что? — опешил Коля, услышав пароль.

— Курево фирмы КЧД и сыновья, — повторил Вася и едва слышно, со спазмами в горле, добавил: — Коля, не узнаешь?

 

3

 

Однообразный ландшафт картофельных полей, нарезанных отдельными участ­ками с разграничивающими их канавками, сменило редколесье. Артдивизион по вырубленной некогда широкой просеке с мшистыми пеньками медленно продвигался вперед. По приказу ему с приданным батальоном пехоты надлежало поддержать атаку партизан, готовящихся к штурму концлагеря. Но до условного места встречи еще топать и топать.

Наплывала ночь. Полумгла размывала очертанья деревьев, теряющих послед­нюю листву. В разрывах низко нависших туч искрили одинокие звездочки. Их слабый свет не позволял ориентироваться на местности с достаточной точностью. Впрочем, дорога не обманет, выведет к населенному пункту, а там и до рассредоточения партизан рукой подать.

По колонне прошелестело:

— Разведчиков к комдиву!

Мимо Володи, сонно клевавшего носом рядом с капитаном Захаровым в повозке, проскочил старшина Ханыков. Мальчик проводил его глазами, широко зевнул и утомленно склонил голову на грудь. Сон сморил его моментально. Он не слышал, как вернулись с задания разведчики, доложившие о том, что деревня обезлюдела: жители ее покинули, да и немцев нет на постое. Проснулся он от могучего храпа и обнаружил себя в незнакомой комнате, под одеялом, без сапог и гимнастерки, в кальсонах и белой рубашке. Спустился на пол, глянул в окно — рассветало.

— Ты куда?

— На двор, — ответил капитану Захарову, который тут же опять захрапел.

Новый день приветствовал Володю легким ветерком, свежим воздухом и переливающейся в красках изморозью на траве. За околицей сверкала красно-голубой полоской речка.

Часовые мерно похаживали у орудий. Одни мучительно боролись с зевотой, другие, имеющие уже опыт, дремали на ходу.

— Стой!

Володя присмотрелся, кто его окликнул?

— Миша? Привет! — сказал он Сажарову.

— Куда собрался?

— На речку, — буркнул Володя.

Он двинулся вдоль пушек, выбрался за околицу, вышел к воде. Здесь и пристроился — у кустов — невидимый, как ему представлялось, для всего остального мира.

Из крайней избы, стоящей у отлогого спуска к речке, вышел заспанный мужчина в исподнем: всклокоченная шевелюра, помятое лицо.

— Эй! — поманил мальчика согнутым пальцем и указал почему-то на ведро, которое держал в руке.

«Чего он хочет?» — не понял Володя.

— Эй! — мужчина постучал пальцем по дну ведра.

«А, — догадался Володя, — хочет, чтобы я сбегал для него за водой. Хотеть не вредно!»

И, пародируя чужака, согнул палец, словно вот-вот опустит его на спусковой крючок, и с костяным звуком постучал по лбу.

Незнакомец, вместо того, чтобы рассмеяться, закричал на него:

— Швайне!

Кто «швайне»? Он, Володя, швайне!

«Еще одно слово, и я покажу этой «пехтуре», кто тут на самом деле свинья».

Но кому показать и что показать? «Пехтура», — выясняется, — если и «пехтура», то немецкая!

— Ком! Ком! Русиш киндер! — кричал гитлеровец, помахивая пустым ведром. — Ком! Ком!

«Вот, гад, и не догадывается, что деревня занята нашими. Как же так получилось? Мы их проморгали? Они нас? И мы — люди, и они — люди, спали как убитые».

Володя переменил свою тактику. Как обычный деревенский хлопец он вроде бы нерешительно подошел к немцу, словно в ожидании удара, взял ведро и, повинуясь его нетерпеливому жесту, побежал к речке. Минуту спустя быстрым семенящим шагом вернулся назад. Поставил полное до краев ведро на приступочку, получил от немца завернутую в фольгу шоколадку, сказал: «Данке шен» и отвалил небрежной походкой местного жителя, которому некуда спешить. Но только обогнул избу, как припустил во всю прыть.

Когда он растормошил капитана Захарова, тот в первый момент спросонок ничего не понял. Но стоило произнести: «Фрицы!», как магическое слово мгновенно привело его в чувство.

— Где?

— У речки, в крайнем доме.

— Много их?

— Не приметил. Видел одного. Думаю, в хате еще несколько. Что будем делать, товарищ капитан?

— Ханыкова ко мне!

И вскоре группа разведчиков, крадучись, подбиралась к одинокой, стоящей на взлобке избе.

Старшина Ханыков обогнул плетень и пошел впритирку к стене дома, держа наизготовку заточенную, как бритва, финку.

Горловой всхлип часового, и вновь безмятежная утренняя тишина.

«Чисто сработал!» — подумал Володя и вместе со всеми бросился к дому. Метнул в раскрытое окно гранату. Внутри глухо ухнуло, пыхнуло жаром. Битое стекло осыпало его осколками. «Порезы долго не заживают», — пронеслось в голове, но не обращая внимания на царапины, он открыл огонь из автомата, не давая гитлеровцам выскочить наружу.

Опустошив диск, поискал глазами: у кого бы разжиться патронами. Ну, конечно, у Ханыкова — запасливый дядька. Броском преодолел разделяющее их незначительное расстояние, махнул к нему за валун.

— Ханыков, подбрось «маслят»?

— Что с тобой? — встревожился старшина, разглядев кровь на лице Володи. — Ранен?

— Порезался!

— Иди умойся!

— Мне патронов бы…

— Иди, умойся, говорю! А то схватишь еще заражение крови, возись с тобой потом, — заворчал старый солдат.

Спустившись к речке, Володя наскоро сполоснулся водой, утерся гимнастеркой, затянул пояс с отвисшей под тяжестью «вальтера» кожаной кобурой. Колькин пистоль сейчас, когда израсходовал все патроны для ППШ, оказался очень кстати. Володя сноровисто проверил оружие: выщелкнул обойму, вогнал ее снова в рукоятку и отдернул затвор.

— Нихт шиссен! — вдруг послышалось из кустов, где совсем недавно Володя «загорал» по нужде.

— Хенде хох! — машинально откликнулся он, видя, как, припадая на раненую ногу и кривясь от боли, к нему осторожно приближается гитлеровец — тот самый, старый знакомец, который гонял его за водой. В руках его был бесполезный, судя по всему, автомат — без рожка. Но вдруг вместо того, чтобы расстаться с оружием, немец внезапно направил его на Володю.

«Последняя пуля в стволе!» — осознал Володя, с опозданием реагируя на неожиданную уловку немца.

— Берегись! — крикнул сверху Ханыков.

Пуля, посланная им, перебила фашисту руку. А вторая, Володина, попала коварному врагу в голову.

 

4

 

В поросшем можжевельником распадке, на дороге, по которой некогда эсэсовцы гнали ребятишек в концлагерь, партизаны готовились к осуществлению операции.

Именно здесь он нес на руках хнычущую Клаву и с тягостным ощущением безысходности взирал на мертвый, лишенный даже птичьего щебета лес, и здесь же он, Вася Гуржий, начнет свой бой с фашистами.

Вася лежал на траве, запрокинув голову, смотрел в ночное небо, на яркую луну. Раньше, когда она поливала барак обморочным светом и придавала лицам узников, и без того обескровленным, безжизненное выражение, ему часто было не по себе. Он боялся в ту пору ее невыносимого света. Теперь страха перед нею не было. Страха нет, но в сердце какая-то дрожь, неясная, непонятная — жгучая…

Лежащие рядом партизаны переговаривались.

— Улизнуть хотят!

— Куда им с детишками малыми? Фронт прорван.

— Вот и могут на месте детишек порешить. И следы — в воду! Фашисты!

«Фронт прорван! Фронт прорван!» — повторял Коля, непроизвольно поглаживая холодный папин наган, найденный минувшей зимой на маслозаводе.

Настроение у него было подавленным. Он никак не мог смириться с мыслью, что Клавка, его взбалмошная сестренка Клавка, пропала. Исчезла, как на тот свет провалилась. Что он скажет Анне Петровне? Что он скажет своему дяде Борису Симоновичу, когда вернется в Славянск?

Известие, которое принес ему Вася Гуржий, ничего не прояснило в судьбе девочки. «Красный крест», — говорил Вася, — отбирал в лагере совсем маленьких детей, которых отправили для усыновления и удочерения куда-то за границу. А еще он говорил, что отбираемых детей сверяли с какими-то фотокарточками, определяли, похожи ли они на кого-то.

На кого? На разыскиваемых родственников?

Может, и так. Война многих разбросала. По странам, землям…

Глядишь, кто-то и отыщется. А если и не отыщется, то все в нынешней неразберихе легко представить таким образом, что отыскался. Привезти подставного ребенка, похожего по фотографии на кого-то, и сказать: «Вот принимайте, ваш внук, ваш племянник!». И примут — куда деваться? Ведь люди живут надеждой. Живут ожиданием чуда. Кто же откажется от чуда, если оно свершилось? Вера в чудо живет всегда…

Клавка-Клавочка! Где ты теперь?

На разлапистой сосне, в седловине ее могучих ветвей, устроился Гриша Кобрин, держа на коленях винтовку с оптическим прицелом. Он вслушивался в ночную тишину, стремясь выловить долгожданное тарахтенье моторов. Но различал лишь привычные для давнего обитателя этих мест звуки: тявканье лисицы, клокочущие всхлипы совы.

Ветерок трепал верхушки деревьев, шевелил Гришин чуб, выбивающийся из-под трофейной немецкой пилотки. Из-за этого парень досадливо морщился и думал о том, что ветер совсем некстати — для снайперской охоты он лютый враг. А работа предстоит ответственная: выбивать шоферов, чтобы остановить автотранспорт, не дать медперсоналу концлагеря вывезти за пределы партизанского края запасы крови для немецкой армии и детей, из которых «доили» эту кровь… Нет, фашисты далеко не уйдут. Всех переловят!..

Где-то неподалеку ухнула сова. Впрочем… Это условный звук. Отрывистый, словно случайный, звук клаксона. Не иначе Олег Иванович подает сигнал. Да, вот человек! Идет, можно сказать, на верную смерть — шофер! Правда, шофер автофургона-амбулатории, той машины, которую нужно захватить, никого не поранив. Но кто знает, кто знает — на войне, как на войне. И приказ — выбивать шоферов.

Сначала Гриша различил желтоватые пятна на земле — отсветы притушенных фар. Они осторожно ощупывали дорогу впереди колонны. И лишь потом он увидел мотоциклистов, бледно-зеленых при обманном лунном сиянии, с гипсовыми масками вместо лиц.

Гриша пристроил ствол винтовки на толстой, облюбованной заранее ветке, подождал, пока мимо него проедут мотоциклисты. «Их снимут метров через двести».

В перекрестье прицела он поймал темное ветровое стекло легковушки, в той стороне, где должен был находиться водитель.

Водитель «опеля» ефрейтор Герберт Никкель раздражал ауфзеерку Бинц. Дважды она делала ему замечание, чтобы он не причмокивал дуплистым зубом.

— Яволь! — послушно отвечал он и тут же, позабыв об обещании, продолжал свое гнусное занятие.

Нервная система у старшей надзирательницы была истощена. Любой пустяк мог вывести ее из себя. Что тут попишешь, и на ней, очень волевой и хладнокровной солдатке, сказывалось перенапряжение последних дней, когда шла подготовка к эвакуации с попутным «окончательным решением вопроса» для заключенных еврейского происхождения.

«Чмок-чмок-чмок!» — снова раздалось над ухом.

— Да перестаньте же, наконец!

Ефрейтор Никель повернул голову:

— Яволь! — и вдруг, лапая руками воздух, повалился ей на грудь.

— Вы с ума сошли! — крикнула женщина.

Но выкрик ее заглушили разрывы гранат, автоматные очереди. Старшая надзирательница оттолкнула от себя безжизненное тело шофера и выбросилась из кабины за секунду до того, как пуля прошила кожаное кресло, в том месте, где прежде покоился ее затылок.

«Партизаны! — лихорадочно стучало ее сердце. — Партизаны! Куда бежать?!»

Издали доносились приказы:

— Всем сдаваться! Оружие бросить и сдаваться! Сдающимся гарантируем жизнь!

— Какая им к черту жизнь? — хрипел Вася Гуржий, внимая Колькиным заверениям. Он выцеливал немцев, и ему было не важно, бросают они оружие или не бросают. Ни одного из них, кто попадет на мушку, он не собирался упускать. — Могила вам, а не жизнь!

В просвете меж деревьев мелькнула женская тень в черном плаще.

«Пилотка! Черный плащ! Ауфзеерка Бинц!»

Вася рванул следом. «Дрянь! Не уйдешь!»

Он бежал за нею быстро, но скоро обессилел, чувствуя, как щеки превращаются в раскаленные угли.

— Хальт!

«Бесполезно. Эту сволочь остановить может только смерть!»

— Хальт!

И тут ауфзеерка Бинц остановилась, узнав голос мальчишки и медленно стала поворачиваться к нему.

— Ты? — удивленно спросила она, вскидывая «парабеллум».

— Твоя смерть! — ответил ей по-немецки Вася.

Он вышел на лужайку, пахнущую горькими цветами поздней осени. С ненавистью посмотрел на свою мучительницу.

«Чего это она? Патроны кончились?»

— Сдаюсь! — хрипло сказала ауфзеерка Бинц, поднимая руки.

— Мне сдаваться не нужно, — ответил Вася Гуржий.

Он стрелял, не целясь. Знал, в ауфзеерку Бинц не промахнется и с закрытыми глазами…

 

5

 

Стойкий запах переработанных масел и выхлопных газов стоял в воздухе. Свежие следы гусениц и протекторов вели в ложбинку, поросшую густым орешником, и выводили к ручью, который и был ориентиром, указывающим путь к немецкому концлагерю, откуда доносилась скороговорка выстрелов.

В артдивизион, находящийся на марше, поступила радиограмма: «Партизаны ввязались в затяжной бой. Срочно требуется огневая поддержка!»

Срочно!

— Что будем делать? — капитан Шабалов, вернувшийся в часть после госпиталя, вызвал на совет разведчиков. — До исходного рубежа нам еще долго тащиться, а огневая поддержка требуется сейчас.

— А отсюда мы сможем поддержать наших ребят?

— Без ювелирной рекогносцировки — пустое дело!

— Есть идея! — сказал старшина Ханыков. — Но…

— Не тяни! Излагай, — торопил капитан.

— Места эти мне знакомы. Перед самой войной я был здесь комендантом спортивно-стрелкового полигона чемпионов Белоруссии среди школьников. Ребята готовились к первенству Советского Союза. 1 сентября, в Международный юношеский день, наши снайперы должны были выступать в Москве. Но началась война, пришли немцы, и я вывел ребятишек к партизанам, а потом и на Большую землю.

— Короче!

— Выводил через болото — вон то! — указал вправо от ручья. — Там до концлагеря рукой подать. Но…

— Опять «но»?

— Товарищ капитан, — засопел от обиды Ханыков. — Там только со слегой да с легким вооружением.

— А тебе — что? — танки подавай?

— Рация! — напомнил Ханыков. — С ней утянет на дно. Трясина.

Володя, будто что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу.

— Болотопы!

— Что-что?

— Болотопы! Это… Это такие плоские штуковины, фанерки или днища плетеных корзин. Цепляют их на ноги, и айда по болоту. Соорудим болотоп для рации, и юзом протащим ее на ту сторону. Пять минут работы. А?

— Пятерка за сообразительность! — откликнулся старшина Ханыков.

— Действуйте! — приказал капитан.

 

6

 

Сторожевые вышки, прикрытые бронещитами, контролировали местность, не давали поднять голову.

К утру бой мало-помалу затихал. У партизан не хватало сил на решительный штурм лагеря. Бой захлебывался. Одиночные выстрелы снайперской винтовки сменялись короткими автоматными очередями.

После каждого передергивания затвора Гриша Кобрин подолгу дышал в совочек ладоней, чтобы отогреть пальцы, и вновь старательно выискивал очередную цель.

Вася Гуржий чертыхался, понимая, что без пользы тратит боезапас.

Коля Вербовский, снаряжая отцовский именной наган патронами, негромко напевал:

Мы где-то там, у линии победы,

Но где она, узнать не суждено…

— Не колдуй по нашу душу! — прервал его Гриша. — Это вон тому немаку не суждено узнать.

Прицелился и пальнул.

— Ну?

— Я же говорил: не суждено узнать. А мы еще повоюем и после победы. Дай только добраться до Берлина.

— Доберешься, — неопределенно заметил Вася. — А мне бы домой, в Славянск, так маму хочу увидеть.

— Славянск — потом, сначала на Большую землю попасть надо, — сказал Коля. — Бей фашистских гадов!

 

7

 

Преодолев болото, разведчики, словно водяные, выбрались из трясины, двинулись к опушке леса, примыкавшего к концлагерю. Отзвук нестройной пальбы вывел их в расположение партизан, залегших вдоль колючей проволоки.

— Да, без бога войны им не сладить, — оценив ситуацию, сказал старшина Ханыков.

— Сторожевые вышки! — вставил Володя.

— Они самые! Надо срочно снести! Бери радиста и двигай… — Ханыков осмотрелся. — Вон туда. Видишь парня со снайперской винтовкой?

— Вижу!

— К нему и двигай. Он тебе в случае чего глазомер подправит своим оптическим прицелом. Не ошибешься.

Володя оглянулся на радиста:

— Миша! За мной!

Не ускоряя шага, Сажаров протянул ему телефонную трубку, которую вынул из бокового кармашка чехла.

— Капитан Шабалов! Просит координаты!

— Днепр! Днепр! — начал Володя. — Я — Волга. Мы на месте, координаты…

Он поправил ремень автомата, натирающий шею, и поспешил навстречу ребятам, ожидающим его у колючей проволоки…

 

ЧТО БЫЛО ПОСЛЕ

 

Володе Гарновскому, вернее, прототипу моего литературного героя Владимиру Тарновскому, дошедшему с боями до Берлина и расписавшемуся на рейхстаге, так и не довелось стать офицером. В Суворовское училище, несмотря на рекомендации командования и боевые награды — орден Славы, орден Красной звезды и три медали — его не зачислили. Сослались на отсутствие табеля об окончании начальной школы — четырех классов.

Как тут докажешь кадровикам из приемной комиссии, что на войну уходят без учебников и тетрадок, без дневника и табеля. На войну уходят, чтобы бить фашистов, а не сидеть за партой.

Пришлось возвращаться в Славянск, на пепелище, и восстанавливать документы. В Славянске он получил аттестат зрелости. Затем уехал в Одессу. Учился в институте инженеров водного транспорта. По окончании был распределен в Ригу инженером на судоремонтный завод ММФ. (Там, работая журналистом в газете «Латвийский моряк», я и познакомился с ним).

Вася Гуржий?

С Васей вышла беда. Какая-то ошибка по юридической части вывернула его жизнь наизнанку, и он вновь попал за колючую проволоку. Где-то в документах у казенных людей с черствым сердцем значилось, что во время оккупации он сдавал кровь для немецкой армии.

Думается, эта книга, раскрывающая подлинную историю его несчастной судьбы, сможет засвидетельствовать: Вася Гуржий ни в чем не виноват!

Гриша Кобрин?

Стал профессиональным снайпером. Дошел до Берлина, расписался на рейхстаге. И под своей подписью оставил на камне сто восемьдесят зарубок, сделанных штыком, ровно столько, сколько на прикладе его винтовки.

Николай Вербовский?

Ну, с ним понятно. Литературу не оставил. Писал об увиденном и пережитом, что и вошло в этот роман. Роман о людях, которых можно назвать «приемными детьми войны».

Война…

Нам кажется, что, сколько лет ни пройдет, как ни отдалится она от нас по времени, мы ничего не забудем.

Без памяти нет человека!

И мы будем помнить о самом молодом в Красной Армии кавалере ордена Славы Володе Гарновском (Тарновском), о юном заключенном фашистского концлагеря Васе Гуржии (Гурском), о партизанском разведчике Николае Вербовском, о чемпионе Белоруссии 1941 года среди школьников в стрельбе из мелкокалиберной винтовки Грише Кобрине.

Из детства они уходили на войну. А с войны возвращались мужчинами. Чтобы мальчишки не становились солдатами.

Помните об этом, пожалуйста…

 

———————————————

Ефим Аронович Гаммер родился в 1945 году в городе Оренбурге. Окончил отделение журналистики Латвийского госуниверситета. Публиковался в журналах Израиля, России, США, Германии и др. Автор 18 книг и 14 электронных произведений, изданных в разных странах. Лауреат многих международных премий  по литературе, в том числе Бунинской премии, «Добрая лира», им. С. Михалкова, им. А. Толстого, по журналистике и изобразительному искусству. Состоит в израильских и международных Союзах писателей, журналистов, художников. Живет в Израиле.