Гололед среди лета

…На родине другие облака.

Зоя Колесникова

Из книги «Для сонаты из снов».

 

1

 

В гробу Марина лежала с кротко-неж­ной улыбкой. А в минуту смерти на ее губах была мертвенная судорога. Лучшая подруга моей жены, искусствовед, аккуратно прошептала мне, что улыбка Марины загадочней, чем у самой Джоконды. Видно, там, за пределами жизни, ей открылось нечто запредельно отрадное.

Эта ее неземная, потусторонняя улыбка надолго стала последним, что я отчетливо видел в этом мире. С тех пор я больше не жил, а лишь существовал в сумрачном нулевом пространстве, в котором не было ни-че-го, в том числе и меня самого…

…Три дня тому назад после нашего с Мариной традиционного послеобеденного сна зашел я на кухню насчет чая. Она уже сидела за столом. Перед Мариной стояла недопитая чашка с разбухшими мертвенно-матовыми пакетиками «утопленников». Рядом на празднично ажурной пластиковой скатерти, оплавив ее, лежала пепельным трупиком изгоревшая сигарета. Я машинально произнес мини-тираду об осторожности при курении и пагубности табака с точки зрения Минздрава и вообще по жизни. Марина не отозвалась — она никогда не реагировала на банальности. После смерти моей тещи, никогда не расстававшейся с папиросой после семи лет в сталинских лагерях, Марина, прежде не курившая, с тех пор уже не представляла себя без сигареты.

Поняв свою оплошность, я шагнул покаянно обнять жену и тут увидел на ее судорожных губах сиреневую пену. Она пузырилась, словно живая…

Пульса не было.

Похоронили Марину за городом, у села Девица, на распахнутом высоком взгорье, броско раззеленевшемся молодой апрельской травой. Внизу, неподалеку от кладбища основательно стоял двухвековой, не по-сельски рослый храм Архангела Михаила с высокими белоснежными колоннами — он встретил нас скорбным перезвоном.

«…Твоей же благой и премудрой воле изволися отъяти у мене сию рабу Твою Марину, юже дал еси мне, яко помощницу и сопутницу жизни моея. Преклоняюся пред сею Твоею волею и молюся Ти от всего сердца моего…»

Я покаянно вспомнил, как Марина утром в день смерти позвала меня на кухню: «Сережа, иди послушай… Кто-то рыдает наверху… У соседей что-то случилось! Так плачут только над покойником…» Я постоял минуту, сосредоточенно глядя в потолок, но оттуда не доносилось никаких звуков. «Нет, все тихо. Тебе показалось», — простодушно объявил я свой вердикт. «Плачут…», — закрыла глаза Марина.

А где-то за полгода до того, как тромб остановил ее сердце (типовая версия врачей), она попросила меня уйти с работы: «Я больше не хочу ни минуты жить без тебя…» Я был тогда главным редактором неплохого журнала, но она и слушать не хотела мои прагматичные возражения.

Было ли у меня предчувствие надвигавшейся беды?.. Незадолго до смерти Марины мне стал почти еженощно сниться один и тот же мучительный сон: я заблудился в кладбищенском мраке катакомбных лабиринтов и, спотыкаясь об отвалившуюся от склепов черепицу, безнадежно пытаюсь нащупать выход…

Все заканчивалось тем, что Марина будила меня: «Проснись, Сереженька, что ты плачешь, милый?..»

Теперь снов у меня нет. Никаких.

Когда уходили с погоста, я вдруг явственно услышал за спиною стон. Он как будто шел из-под земли…

В храме Архангела Михаила служба закончилась, и под небесно-объемным куполом уже установилась по-особому благодатная, умиротворенная тишина. Молитвенно пахло ладаном, свечным разогретым воском и от панихидного стола пряно, точно от стога сена, поминальным хлебом. Аккуратно пройдя по танцующим доскам пола, я заказал в церковной лавке Сорокоуст и панихиду. Сын бережно поставил на канун поминальные свечи. Они затеплились пламенем тихим, вкрадчивым.

— Принял Господь твой огонь во имя рабы Божьей новопреставленной… — строго вздохнула монашески бледная служка и бережно перекрестилась. — Вон как свечечки нежно горят… Не коптят, не трещат, не гаснут… Видно, душу призвал к себе Христос светлую…

Я нетвердо, взволнованно подошел к солее; намоленный иконостас, сурово истемневший за столетия от свечной копоти, как распахнул передо мной свои потускневшие золоченые крыла. Высокие, многоликие, они словно строго обороняли особое алтарное присутствие мира Божьего.

Я жадно пал на колени. Голова отчаянно пуста: ни одной молитвы в ней. Точно вывернули меня наизнанку и вытряхнули. Слезы были; слезы дикие, вразлет.

Дома после поминок я стал с «Молитвословом» перед иконами, и замер — темный лик Курской коренной Божьей Матери, писанный на липовой доске лет около двухсот тому назад и столько же простоявший в Красных избяных углах предков Марины, пронзительно прояснился до вдохновенной яркой голубизны…

 

2

 

Не умерев вместе с Мариной, я начал подсознательно уничтожать себя дешевой народной водкой с оптимистически бодрым названием «Доктор Столетов». Сейчас она исчезла так же внезапно, как и появилась. Миссия ее окончилась? За несколько месяцев я отвратительно, мертвенно похудел, постарел и даже стал говорить иным, хрипловато-рыхлым голосом. Знакомые перестали меня узнавать. В итоге я сделался точно заразный больной — заразный горем. Все вокруг это видели и подсознательно сторонились меня.

Первым шефство во мое спасение взял на себя сосед Павел Бутков, дипломированный экстрасенс международного класса, в миру — системный администратор воронежского НИИ чернозема, а в душе — вольный хакер-романтик. Как бы там ни было, народная тропа к нему не зарастала. На прием к Паше люди с ночи стояли в нашем подъезде, вызывая мрачное негодование отдельно взятых жильцов. У меня было ощущение, что эта толпа со дня на день объявит Пашу Пророком и потребует вести ее оздоровительной трусцой в даль светлую.

Работал Паша напористо, честно. Запечатав меня в гипнозе, он мальчишески тонким, эзотерическим голосом озаренно приступал внедрять в мое истерзанное альтер эго прописные истины о том, как прекрасен окружающий мир, наполненный щебетаньем птичек и лучезарными перспективами духовного возрождения.

Где-то через месяц, не видя у меня реальных сдвигов в лучшую сторону, он профилактически провел со мной сокрушительный сеанс снятия порчи. По всей квартире пышно, тепло горели свечи, во все стены под обои, а также в столы, стулья и рамы окон были вонзены цыганские прокаленные иглы. Сеанс напоминал яростную смесь экзорцизма, знахарства и православного призывания в помощь Духа Святого и моего Ангела Хранителя. Намучавшись со мной до изнеможения, Паша затарил меня трехлитровыми банками заговоренной воды и отправился на отдых в Таиланд.

Следующим взялся за мое возвращение в русло нормальной жизни отец моей невестки Гали Владимир Петрович. Хотя был он начальником цеха на авиазаводе, но чиновничья кондовость не изъела его душу — сват до сих пор оставался человеком из народа, умеющим говорить и действовать с мужицкой убедительностью.

— Сваток! Дорогой!! — обняв меня, проговорил Владимир Петрович немного в растяжку, басовито. При этом от него дохнуло принятыми недавно сто граммами водки, термоядерными сигаретами «Прима», а от спортивного костюма — горьковато-смолистым запахом печного дыма. — Засиделся ты дома! Собирайся ко мне на дачу! По вечерам соловьи как шалеют! А какой чай травяной сотворю тебе на печке! Грушевыми поленцами ее заряжу!

И вот я среди его шести соток отяжелевшей соками огородно-садовой зелени. И как всегда обед свахи Светланы Олеговны — это нечто.

После часового перекура пришло время трудотерапии. Светлана Олеговна определила нам со сватом вырыть две траншеи под посадку огурцов. Сама сделала лопатой разметку.

Я исполнил задание раньше Владимира Петровича. Наверное, потому что рыл землю со злостью. У меня с ней теперь были особые мстительные отношения.

— Ох, Олеговна! У тебя два мужика вкалывают, а я женщина одинокая — у меня и одного нет. Поделись! — услышал я за спиной крепкий, по-девичьи веселый голос.

Около наших со сватом огуречных окопов бодро стояла их рослая соседка. Такие за нас, мужиков, кладут шпалы, носят бревна, а при необходимости под мышкой доставляют домой в определенном состоянии.

Я понял, ради чего сват пригласил меня. Вот она, моя соловьиха…

— Сергей Владимирович, — проникновенно сказала сваха. — Разрешите представить: Зинаида Евграфовна Полуяркова, народная учительница СССР! Учила нашу Галюньку русскому языку и литературе. Так что вам будет о чем поговорить. Как Зинушка Пушкина знает, Лермонтова! Заслушаться можно! И нужно. Особенно некоторым отчаявшимся мужикам. Чтобы родных и близких своим расхристанным поведением не пугали.

На скамейке все расселись так, чтобы мне досталось место именно рядом с почетной гостьей. Я сразу почувствовал, каким жаром жизненной силы пышет она. Словно чересчур близко подошел к большому костру с раскидистым огнем.

— Будем знакомы… — кивнула гостья.

— Сергей Владимирович… — глухо проговорил я, и тотчас слезы растеклись по скулам.

— Не плачь по ней… — твердо сказала Зинаида Евграфовна. — Им там через это очень плохо. Они по пояс стоят в наших слезах.

Это было уверенное мнение «Народного учителя СССР». Я невольно почувствовал себя рядом с ней как далеко не лучший ученик, которого вызвали к доске.

— Да соринка в глаз попала… — буркнул я.

— Тогда ноги в руки и айда ко мне — куст крыжовника засох, надо бы выкопать. И у вишни ветку спилить — лопнула. Старушка она у меня, а урожай на ней вызрел как никогда. Не знаю, куда и девать.

— А как с мужиком рассчитываться будешь? — лукаво встряла в разговор сваха.

— Олеговна, за мной не заржавеет! — аккуратно приобняла меня за плечи Зинаида Евграфовна. — Мы с Сережей сговоримся. Полюбовно. Вставай, друг мой любезный!

— Извините… А в другой раз? Что-то я неважно себя чувствую… — смялся я.

Народная учительница мощно вздохнула:

— Душа, милый, у тебя крепко надорвалась… Понимаю. Сваха говорила, вы с Мариной сорок три года прожили душа в душу. Да вот и я мужа пять лет назад схоронила… Ладно, работа не волк. Подожду, пока у тебя резвые крыла за спиной вырастут! На свежем воздухе восстановишься только так! Будь.

Зинаида Евграфовна пошла к калитке с удивительной для такого большого тела грациозностью. Сдернув засов, обернулась: на лице у нее была сердечная, умная улыбка. Гостья неожиданно показалась мне… красивой!

— Выхожу один я на дорогу… — вдруг чутко, протяжно до боли, запела соседка хорошим, нежно густым контральто.

Я сказал, что мне тоже пора.

— Да вы бы пожили у нас, Сергей Владимирович!.. — печально вскрикнула сваха. — Места всем хватит!

— Спасибо, спасибо… В другой раз — обязательно, — буркнул я и беззвучно заплакал…

Вечером Саша в очередной раз принес поесть своему катастрофически худевшему отцу. В пластиковых коробках была сочная картофельная запеканка со свининой, отороченной аппетитным сладким жирком, далее — смугло-розовые стейки семги и румяные блины с печенкой. Все с пылу, с жару. Саша, в смысле кухни, пошел в Марину и любил готовить.

— Твое нынешнее положение становится опасным, — сдержанно сказал он. — Тебе нельзя больше жить одному…

— Ты предлагаешь переехать к вам?.. — тупо улыбнулся я.

— Папа, я о другом. Ты зайди как-нибудь на сайт знакомств. Почитай, что женский народ там пишет. Я не любовь тебе советую найти. Просто начнешь переписываться. Вот уже и общение. А со временем вы, вполне вероятно, захотите познакомиться поближе. Только будь осмотрителен. В Инте куча аферистов и извращенцев.

 

3

 

Что мне оставалось? Я так и сделал. От зазывных женских предложений настораживающе веяло прагматичной расчетливостью.

«Вдова нормального телосложения, ведущая активный образ жизни, надеется встретить порядочного, образованного мужчину без вредных привычек. Желательно автолюбителя».

Более всего меня озадачило поголовное желание одиноких женщин завести в доме мужчину без вредных привычек. Чтобы ногти не грыз? Или как? Ясно, трезвость — норма жизни, курению — бой. Вашими молитвами, как шестами подпираемся…

Мое альтер эго презрительно хохотнуло над потугами обрести с помощью Интернета видимость душевного равновесия. Мышка раздраженно прицелилась курсором на «Выключение». По лицу медленно ползли гадкие невротические слезы. «Доктор Столетов» спохватился и решительно воспротивился такому проявлению моей минутной слабости. Он в приказном порядке настоял продолжить поиски благодатного приюта для души. Мол, не спешите пасовать, батенька. Счастье впереди!

Вдруг откуда-то на экран монитора выпало украшенное золотистыми амурами и мультяшными феями окно с девизом «Регистрируйся бесплатно и обрети свою любовь!» Жесть, да и только. Хоть кто-то про любовь вспомнил. Однако одно объявление этого сайта реально показалось мне стоящим. В нем, по крайней мере, не было ничего близкого к настырному поиску мужчины-автомобилиста без вредных привычек и карающего навязывания активного образа жизни: «Всем хорошего настроения! Меня зовут Ирина, мне 54 года, разведена, проживаю в Литве. Общительная, с чувством юмора. Хочу найти друзей по переписке и, возможно, встретить надежного, порядочного и доброго мужчину».

Я старательно набрал ее e-mail. Опыта переписки у меня не было. Я настрочил первое, что пришло в голову: «Здравствуйте, мне 62. Вдовец. Живу в Воронеже, который сейчас принято упоминать почти в каждом телевизионном сериале как символ русской провинции. Жена умерла недавно. Сам не знаю, чего хочу».

К вечеру пришел ответ из Литвы: «Здравствуйте, Сергей. Расскажите о себе немного подробнее, хорошо? Чем вы занимаетесь, чем увлекаетесь? Я родилась в Каунасе, но уже полвека живу в красивом и чистом городе Клайпеда на берегу Балтийского моря».

И меня вдруг понесло. Сам не могу до сих пор понять, с какой стати я так завелся.

«Здравствуйте, Ирина! Вы живете рядом с Балтикой, моя нынешняя квартира тоже неподалеку от моря, «Воронежского». Недавно овдовел. Сейчас вокруг Воронежа пожары. Горят леса, дачи, села. Хотел жене, Марине, на могилу собрать полевых цветов, ан ничего нет. Сказались засуха и огонь».

Ирина отозвалась через два дня. Ей было над чем раздумывать.

«Здравствуйте, Сергей. Конечно, я смотрю новости и знаю, что творится сейчас в России и у вас в Воронежской области. Молю Бога, чтобы люди пережили этот природный кошмар. У нас тоже была непривычная жара, но сейчас все хорошо, прошли дожди, стоит прохлада. Сказывается близость моря. От моего дома на велосипеде по отличной велосипедной дорожке до пляжа 15 минут спокойной езды. Если все-таки захотите узнать обо мне побольше, пишите. Отвечу. Всего вам наилучшего!

Я не заставил себя ждать.

«Добрый вечер, Ирина. Кем вы работаете? Как живете?»

«И вам добрый вечер, Сергей Владимирович! Или все-таки Сергей? По образованию я психолог. Мой отец — ветеран Великой Отечественной. Уже 17 лет работаю в детском доме социальным педагогом. Естественно, общение на государственном языке, то есть на литовском, поэтому скучаю по хорошему русскому. Моя личная жизнь… Жила двадцать лет в гражданском браке с капитаном торгового судна. Вообще, моряки в Клайпеде — элита. Я как девочка заглядывала ему в рот, была счастлива! А потом банальная развязка… В общем, у него появилась новая женщина. На десять лет моложе меня. Мы расстались. Сейчас живу одна. В этом есть свои плюсы, но иногда одиночество достает, становится невыносимым. Познакомиться в своем городе?.. Да, наверное, можно, но я не предпринимала никаких попыток, да и не знаю, где и как это можно сейчас сделать? Разве что через Интернет? Только там и без меня немало соискательниц на руку и сердце. Наверное, мое сообщение о поиске друзей по переписке — «отчаянный голос одинокой женщины». И грустно, и смешно… Ну, вот написала, сама не знаю, почему так много и искренне. Может быть, это расстояние между нами способствует откровенности? Конечно, у меня есть сын, внуки, есть подруги, но у них семьи, свои заботы, свои проблемы. Тем не менее, мы иногда встречаемся, общаемся, но неужели моя «родственная душа» где-то заблудилась?.. А с кем ты общаешься? У тебя есть друзья? Извини, я много задаю вопросов, но ведь на то оно и знакомство, правда? Не могу не сказать, что я искренне тебе сочувствую в связи с потерей жены. Сердцем чувствую, что ты ее очень любил (любишь до сих пор!!!) Кстати, вчера разыскала в Интернете информацию о тебе (ее так много!), про твою книгу «Счастье впереди». Ее название для меня просто пророческое. Прочитала на одном дыхании. Да, счастье впереди, несмотря ни на что! Удачи тебе во всем. Ирина.

P.S. Здесь же в Инте нашла твой снимок. Ты красивый и интеллигентный! Я так рада! Лови мою фотку. Ой, боюсь, но как иначе? Если покажусь страхолюдиной, забудь про меня».

Ирина явно кокетничала. Я увидел на экране монитора элегантную красивую женщину с велосипедом, золотисто блиставшим спицами колес. Зеленоглазая, в меру полноватая, со слегка вздернутым аккуратным, остреньким носиком. Взгляд умный, содержательный. О таких близкие знакомые говорят — куколка.

«Велосипед — мой друг! — со скаутской бодростью приписала Ирина под фото. — Каждое утро по три часа к морю и обратно! Кстати, у нас погода отличная, плюс 20 и ветерок, мне даже неловко хвастать этим, не могу представить, как вы в России переживаете пожары? Сочувствую вам. Ох, как здорово нестись по клайпедскому утреннему лесу после ночного дождя (воздух насыщен хвойным ароматом!), а велосипедные дорожки у нас — супер, одно удовольствие. Сергей, если хочешь, завтра сделаю фотки тех мест, где я бываю, и скину тебе? Кстати, в школе меня называли «кнопкой». Догадался почему?»

«Носик остренький?.. Нормально!»

На другой день Ирина прислала уже с десяток своих фотографий. И на каждом снимке она, говоря пацанским языком, ну, просто чики-чики!

Ире в тот день я не ответил. Лишь назавтра послал короткое и достаточно невнятное письмо: «Согласись, нельзя не понимать, что в жизни любого из нас есть минуты, часы и дни, когда хочется исчезнуть, затаиться… Кроме горечи утраты, у меня не меньшее чувство вины, что я, в прямом смысле, проспал смерть жены. Я бы спас ее!!! Ко всему, умирать первым должен мужчина».

«Все так, Сережа, все так… — откликнулась она. — Два года назад, когда отношения наши с мужем напряглись донельзя, депрессия накрыла меня с головой! Не хотелось НИ-ЧЕ-ГО! Возникали даже самые страшные мысли: для чего мне она, такая моя жизнь? Все было серого цвета (не черного, а именно серого!), все безразлично. Думала, не выкарабкаюсь. Принимала горстями антидепрессанты. Мимо! А спасло меня то, что я стала молиться… Мысленно читала раз за разом «Отче наш»… И отпускало!!! Со дня твоей тяжелой утраты прошло совсем немного времени. Кого-то время лечит. У кого-то остается незаживающая рана до конца жизни. Но! В любом случае НЕЛЬЗЯ ВИНИТЬ себя и КАЗНИТЬ, иначе вся твоя оставшаяся жизнь превратится в одно непреходящее страдание. Чаще бывай в храме. Ах, какие они у вас в России красивые, намоленные! У нас в Литве гораздо скромнее. Я с детдомовскими детьми ездила по вашим монастырям. Мы были паломниками. Если это все описать, получится большое письмо. Коротко: мы были в Новгороде, Питере, на Валдае в Святоозерском монастыре. Это совсем другая жизнь. Мне было там очень хорошо, но бедные дети уставали от долгого стояния на службах. А я бы еще поехала с удовольствием. Слушай, а ты мои фотки получил? Пожалуйста, напиши мне о себе еще, да? У меня сейчас отпуск, я особо не занята, и общение с тобой доставляет мне удовольствие. На связь можно выходить после часа дня, я буду уже дома. И до ночи комп не выключаю. Так что после обеда в любое время смотрю почту. А я подумаю о том, что интересного еще хотела бы рассказать тебе, ок? Спать ложусь позднее позднего, я — сова. Поэтому пиши, пиши! Мне очень интересно читать все, о чем ты рассказываешь. Хорошо? Я переписываюсь только с тобой, и это нормально, нельзя раскрывать душу нескольким людям. Да и не ищу я никого. А то, что ты мне ответил и у нас завязалась такая активная переписка, это Божий Промысел. Мне ОЧЕНЬ хотелось общаться с человеком интересным, неординарным. Спасибо тебе. До завтра, Сергей. Спок нок».

В эту ночь мне приснилась Марина.

 

4

 

Сегодня впервые после смерти жены я был в центре города. На рынок ездил. В автобусе, на улицах безлюдно. Блекло-сизый смог плотно разлегся по Воронежу, так что не все рисковали выходить из дому. Продавцы редких покупателей чуть ли не за рукава хватали. Цены обвалились.

Смог смогом, но нельзя было не заметить — в центре (и не только, честно говоря) с приходом нового губернатора много перемен к лучшему. В Кольцовском сквере новый фонтан с цветными струями. Театр драмы наконец отреставрирован — наверное, впервые после XVIII века. Но мне ничто не было интересно. Лишь слегка улыбнулся, когда увидел у рынка двух продавцов, прикольно надевших противогазы. Да, гнусно одному. Это давит. Унижает неполноценностью. Тягостно и непривычно, что иду не под руку с женой.

Я буду искать тебя, Марина, в иных мирах так же настойчиво, как Данте свою Беатриче. Даже если этим мирам числа несть.

Дома компьютер, который я забыл выключить, настойчиво предлагал мне кликнуть призывно мигающий значок конверта.

«Сережа, привет! Давно хотела спросить: а тебе в Прибалтике приходилось бывать? Хвойные светлые леса, изумительные песчаные дюны. Сейчас у нас отдыхают в основном немцы. Пожилого возраста. Этакие ухоженные дедульки и бабульки, непременно увешанные фотоаппаратами и видеокамерами. У них ностальгия по этим местам. Приезжают посмотреть, во что превратили их Мемель (довоенное немецкое название Клайпеды). По Куршской косе ездим в Калининградскую область. Маленький кусочек России, самый близкий к нам. Я за последние 18 лет вдоволь накаталась туда. К внуку Роме».

Прости, Марина…

«Ирина, Прибалтика для меня — терра инкогнита. Уверен, там своеобразный колорит природы, культуры. Так и должно быть. Солнце сегодня у нас весь день мутно-красное из-за смога от пылающих москов­ских торфяников. Дым во всех дворах. В тени плюс 43. Завтра в первой половине дня поедем с Сашей и его женой Галей на реку в Рамонь. Пока».

 

Из Рамони вернулись вечером. Первый загар, опаливший нас у реки, сделал меня и сына братьями краснокожих индейцев. Так что я сел к компьютеру, густо намазанный сметаной. Недоставало облепить себя кольцами репчатого лука и посыпать тертым сыром. В таком виде я бы напоминал салат с помидорами.

Интернет долго не пускал меня, точно и его заклинило от экстремальной жары.

«Ирина, здравствуй! — наконец деловито защелкала моя клавиатура. — Мы с обоюдной, смею думать, заинтересованностью потянулись к дружескому общению. Интернет кишит такими переписчиками. Среди них есть всякие фигуранты: мошенники, развратники, ублюдки, психически нездоровые личности. Но в том числе и нормальные люди. Их намерения лучше не объяснишь, чем словами из твоего «анонса» на сайте: «Хочу найти друзей по переписке».

Друзей, но не нытика. А тут некий воронежец чуть ли не молит спасать его от горечи утраты. Ты, Ира, не сестра милосердия, и с гормонами у тебя, смею думать, все в порядке. Я же — пустотелая гиря. Все мои перспективы остались в прошлом».

Над правкой этого короткого письма я просидел до пяти утра. Уже птицы стали насвистывать. Иволга кошкой «замяукала».

Ответа я не ждал. У моего письма была прощальная тональность. Однако Ира поняла его по-своему.

«Сережа, добрый день! С утра была на велосипедной прогулке! Народ еще не проснулся, велосипедистов мало, раздолье. В лесу после вчерашней грозы хорошо, свежо. На обратном пути уже ехали навстречу и группы молодежи, и семьи с детьми — в Литве сейчас очень поощряется и поддерживается массовый велоспорт. Проложены велосипедные дорожки по всему городу, и, что интересно, никакого роптания со стороны пешеходов. Они вежливо идут по своим серым дорожкам, а велосипедисты катят по своим красным. Это ведь так здорово — и экологию сохраняем, и деньги экономим на транспорте, и здоровьем заправляемся. Ну, это так. Лирическое отступление. Вернусь к твоему посланию. Да, я все понимаю и оцениваю реально. Да, в моем сообщении на сайте знакомств была робкая надежда, а вдруг встречу в Интернете НАДЕЖНОГО, ПОРЯДОЧНОГО И ДОБРОГО мужчину? Идея, можно сказать, утопическая. Да, переписываться мне с тобой интересно, и это прекрасно. Но! Сегодня я вдруг поймала себя на мысли, что хотела бы услышать твой голос! «Стоп, Ирина!» — одернула я себя. А тот ли он человек, за которого себя выдает? Прежде чем начать серьезные отношения с мужчиной, я должна его принять в свою душу, меня должно к нему ТЯНУТЬ! Да, я жду твоих писем, возможно, даже могу увлечься тобой, но это ничего не значит, ведь мы пока «как на разных планетах». Миллионы женщин живут сами по себе — и ничего… Не знаю, смогла ли я правильно ответить на твое письмо. Если ты просто не хочешь больше общаться — никаких проблем! Не пиши, и все. Это очень-очень просто…»

Я не мог не высказаться тотчас.

«Ира, и я жду твоих писем. У меня благодаря тебе жизнь как-то полегчала… Но как ее строить дальше — не знаю. Ты права: пусть судьба сама все расставит на свои места. Но как бы не наделать ошибок в ожидании ее мудрого решения? Как не хлебнуть в нетерпении горького яда, когда вот-вот подоспеет пора пить сладкое вино? Ответишь?..»

«Да, конечно! Понимаешь, Сережа, если бы я почувствовала в твоих письмах фальшь или мне не по душе пришлись бы темы твоих писем, думаю, я нашла бы слова, чтобы прекратить нашу эпистолярную дружбу. Но я хочу с тобой общаться! У меня такое ощущение, что я припадаю к прохладному роднику и все не могу напиться, такая вода вкусная… Извини за такое высокопарное сравнение… Давай просто узнавать друг о друге что-то новое, пусть даже повседневное, не будем торопить события, пусть все идет своим чередом. Только желание поговорить с тобой вживую меня не оставляет… Звонить из России в Литву надо через код 37046 плюс номер моего домашнего телефона или мобильного.

Сережа, прежде чем звонить, очень-очень хорошо подумай. А вдруг разочарую? По голосу тоже можно многое определить, он может понравиться, а может и нет. Надо оно тебе?»

«Наверное, надо… Когда были на реке, я сказал Саше: «Сын, это ведь не правильно — умирать заживо. Будем жить?» И он ответил: «Будем. Мама другого бы и не хотела для нас».

 

5

 

Я аккуратно набрал номер Ирины.

— Слушаю вас, — строго, тоном классного руководителя, сказала она.

— Ну, здравствуй… — проговорил я. — Это Воронеж.

— Сережа?!! — вскрикнула она.

— Вроде того.

— Какой молодец! Приветик!!! А голос у тебя такой красивый!.. Обалдеть. Слушай, что еще честно скажу, — и ужасно сексуальный! Он теперь всегда будет звучать во мне… Я — пропала?!

— Нежелательно. А твой голос в первую минуту было показал мне всю свою педагогическую строгость. Правда, он уже скоро обрел волнующий тембр.

— Спасибо…

— Хочу обменяться комплиментами. Если я — прохладный родник, то ты — чудесное вино из одуванчиков. Кстати, они у вас растут?

— Одуванчики? Сколько угодно! Ой, как здорово, что мы услышали друг друга…

— И я так считаю!

Связь разорвалась, возобновить ее не удалось.

 

— Привет, пап, — назавтра позвонил мне Саша. — Слушай, вы с Ириной еще переписываетесь?

— Вроде так.

— У меня есть для тебя интересное предложение. Вот бы вам начать пользоваться скайпом?

Для меня, компьютерного «чайника», это стало открытием. Не меньшим, чем для Колумба Америка. Само собой, с эмоциональной стороны.

Я, не откладывая, сообщил Ире про скайп.

«У меня эта система уже давно есть, — поведала Клайпеда. — Так что покупай себе хорошую камеру. Но как ты думаешь, мы уже созрели для общения лицом к лицу? Я отчего-то начала волноваться по этому поводу. А может, ну его, этот скайп? Давай подумаем. Пока все так хорошо в нашей переписке, что я даже боюсь, как бы из-за скайпа не постигло нас разочарование? После нашего телефонного разговора я еще острее почувствовала, как хочу с тобой общаться! Не сглазить бы! Утром как встану, так уже первым делом включаю комп. Я ведь нормальная женщина была, откуда во мне это неуемное желание сидеть у «железа» в ожидании твоих писем? Сережа, Сережа, как хорошо, что ты появился в моей жизни… Хочешь, признаюсь? Меня не оставляет мысль сделать тебе вызов в Литву. Приедешь? Хорошего тебе дня…»

«Ира, а что, если я действительно приеду?»

Кликнул «отправить». Комп все проделал успешно. Я вышел на балкон. Над Воронежем развернулась грозовая туча. Первая молния вертко врезалась у меня под окнами в трамвайные рельсы, точно цель поразила. От грохота посыпалась с потолка штукатурка.

Хотел выключить комп, но вдруг увидел ответ из Литвы:

«Сережа! Какое интересное и откровенное письмо я получила от тебя! Сережа, да ты прелесть! Я, наверно, делаю комплимент чисто по-женски, наверно, должно быть так: Сережа! Ты — настоящий мужчина! Теперь можно о себе? С утра накупалась! Вода спокойная, теплая. Очень было хорошо! А воздух какой!!! К нам в Прибалтику приезжают не столько за достопримечательностями, сколько подышать нашей неповторимой морской атмосферой. Сереж, у нас с тобой еще достаточно времени, чтобы узнавать и узнавать друг друга, правда? «Не торопи события, и они сами тебя догонят». По-моему, есть такое выражение. Как здорово, что у нас много событий впереди: по скайпу пообщаемся, письма можем писать вдосталь (дай Бог, чтобы не наскучило тебе, за себя я отвечаю), опять же по телефону можно связаться, если что… Насчет вызова уверяю тебя, что в этом нет ничего невозможного. Люди через океаны друг к другу летают! А тут два дня на поезде. Было бы только желание встретиться обоюдным… Я скучаю по твоим письмам, а голос твой… завораживает. Слу-у-у-шай! А может, ты маг, волшебник, приворожил? Но КАК СЛАДКО!.. Извини, Сережа, я правду говорю, не лукавлю…»

«Ира, Ира, Ира… Волшебник? Приворожил? Кажется, у тебя и у меня начинается VITA NOVA. По крайней мере, я переступил черту на пути к ней. Все, что связано с тобой, мне уже далеко не безразлично. Я и не предполагал, что такое в моей жизни еще возможно. Уверен, не совершаю греха, говоря так. Это не должно быть наказуемо. Лучше пропадать пропадом? Молча затянуть петлю? Впасть в юродство? Пока все так здорово у нас. Заметь, пишу тебе под бурный аккомпанемент грозы! Мы с дождем! Да еще каким! Разверзлись хляби небесные. Прощай, убойная жара? Ира, помнишь, был фильм «И дождь омоет наши души»? Ты не против такой небесной процедуры?»

«Да! Да!! Да!!! Я сейчас как никогда боюсь тебя потерять… У меня уже есть такой горький опыт. Человек, с которым я жила в гражданском браке, которому я бесконечно верила (доверчивость — это недостаток?), оказался в определенной жизненной ситуации грубым, злым и крайне эгоистичным. Наверное, он не любил меня. Ему было со мной комфортно. А потом он меня оставил. Вот и все. Но сейчас ЕСТЬ ТЫ, и для меня жизнь тоже началась с белого листа. Кто-то ТАМ, наверху, так распорядился?..»

«Ира, а когда мы выйдем на первую видеосвязь по скайпу, ты со мной поднимешь бокал с хорошим европейским вином?»

«Ой, Сережа, знаешь, чего мне сейчас очень-очень захотелось? Встать на цыпочки (ведь у тебя рост 180 см, мой — 160) и нежно поцеловать тебя в щеку».

«Ирина! Что-то у меня лопатки чешутся. Наверное, крылья стали прорастать. Пока. Извини… Только что мне позвонила из поликлиники участковый врач. Позвала нас с Мариной на очередной профосмотр. Я объяснил, почему приду один».

 

И было утро, и был вечер.

«Прости меня, Сережа, я ведь никогда никому так не писала… Может быть, мои страхи напрасны, но я так боюсь чем-то испортить нашу переписку… Нет, ты — как хочешь, а я все же касаюсь губами твоей щеки… Сереженька, Сережа, чем больше я тебя узнаю, тем большей симпатией к тебе проникаюсь… Ты мне сейчас так нужен… Сережа, меня захлестнуло чувственное притяжение к тебе… Как оно тянет… Я сама себя не узнаю. Чудеса… НЕТ!!! Все проще и сложней! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!!!!!!!»

«Что тебе ответить в моем-то положении «свежего» вдовца? Честное слово, надо сходить, не откладывая, в храм. Исповедаться. Любимая? Любимая…»

«Сережа, ласковый мой мужчина… Ты пишешь мне такие умные и нежные письма, столько приятных слов… Читая их, я чувствую свою нужность в этом мире, защищенность и неотразимость твоего мужского обаяния… Как хорошо, что ты есть! И все-таки мне страшно… Почему-то порой вдруг тоскливо кажется, что долгой любви между нами быть не может… Мы с тобой живем, как на разных планетах! Ко всему между нашими странами далеко не дружелюбные отношения…»

«Наверное, Марина плачет на небе над моими более чем дружественными чувствами к тебе… Но оставить тебя… выше моих сил».

«Что мне сказать… Мне радостно-приятно в очередной раз! Я опять повторюсь — ты умница! Я уже после первого нашего общения почувствовала, что ты мне можешь быть безумно интересен, но чтобы ТАК? Это для меня подарок. Всегда помни, пожалуйста, что в далекой Прибалтике есть женщина, которая очень дорожит нашими отношениями и восторженно думает о тебе!»

С этого времени мои уходы в Сумрак под руку с «Доктором Столетовым» стали все реже. Саша не мог не заметить это мое новое состояние. Оно и радовало его, и подспудно тревожило. Как и меня самого. Я никак не мог отделаться от гадливого ощущения, что ради себя любимого поспешно дал волю чувствам.

«Ира… — на днях написал я в Клайпеду. — Есть определенные традиции жизни вдовца, за соблюдением которых так любят следить пожилые соседки. А вот отрывок из материалов одного из православных сайтов: «Вдовцу хороший тон предписывает носить траур на половину более короткий срок, чем вдове. У него траур продолжается полгода, по прошествии которого он может жениться, и никто его не осудит». А батюшка нашего храма отец Виктор сказал мне, что венчать вдовца не возбраняется даже после помина сорокового дня, дабы не впал он по слабости расстроенного духа в тяжкий грех блуда. Святитель Феофан Затворник особенно подчеркивал, что траур внешний излишен, а главным для умершего человека является наша молитва и милостыня о нем: «Плакать или еще что? Я думаю радоваться за усопшего. Слава Тебе, Господи! Не будет уже более маяться на этой прескучной и прескудной всем земле. Может быть, за себя поплакать надо? Не стоит… Много ли тут осталось? День-другой, и сами туда пойдем. Я всегда был такой мысли, что по умершим не траур надо надевать, а праздничные наряды, и не заунывные петь песни, а служить благодарный молебен». Ира, я не мог рисковать, выжидая временные границы, установленные в народе для траура по усопшим. Такую женщину, как ты, судьба не повторит».

Кажется, я в чем-то переборщил.

«Да, Сережа, ты мудр… — ответила Ира. — И все верно в твоих «размышлизмах», только вот у меня от них на душе что-то стало неспокойно. И только ты сможешь внести в нее, мятущуюся, должный покой. Напиши мне что-нибудь хорошее… Скучаю по тебе.

P.S. Спешу поделиться новостью. Скоро еду в Калининград к внуку. Думаю пробыть там дней пять. Когда вернусь, надеюсь, у тебя уже заработает скайп. И я смогу наговориться с тобой всласть глаза в глаза… А сейчас хочешь, подкину тему? Сегодня утром приходил мой бывший гражданский муж Юрий Семенович. Якобы передать забытые мной у него книги. У этого человека звериное чутье. Как он сейчас объявился? Именно сейчас? Зачем? Все, переоделась, ищу зонт, дождь не сдается».

Я долго не отвечал.

«Что ты замолчал? Я тебя огорчила? Спешу-у-у!!!»

«Нехорошие предчувствия».

«Да, все так, Сережа… К сожалению, нас разделяют две тысячи километров… У нас с тобой только виртуальное общение, виртуальные отношения (желания реальные), виртуальные разборки… Хорошо, если потом от всего этого останутся самые теплые светлые воспоминания, ну и письма, если их хранить, но…»

Я дернулся:

«Вот что, Ира. Выброси меня пораньше из своей жизни, пока я еще способен сгруппироваться при падении…»

«Я не хочу тебя ни терять, ни бросать, ты для меня сейчас СПАСИТЕЛЬ, как же я без тебя? Сережа, ты — чудо!!!»

«Тогда нам надо встретиться лично. И как можно скорей!»

«Не боишься? Ох, уж эти знакомства в Интернете… Они порой такие коварные! А что за человек на самом деле мой любимый Сергей? Не замышляет ли чего страшного, приглашая на встречу женщину из Прибалтики после непродолжительной переписки?.. Что вы скажете в свое оправдание, гражданин Сергей? Вам дается последнее слово. Ваши чистосердечные признания будут учтены и, возможно, они повлияют на суровость приговора… Хотя даже за убийство женщины из натовской Литвы у вас в России теперь вообще могут приговорить лишь к условному наказанию? А может, тебе даже грамоту вручат? Или нет, медаль «За мужество» какой-то там степени… Зло? А вот такая я!»

«Ира, надеюсь, что все это шутка… Неужели тебя, дочь советского полковника, героя Великой Отечественной войны, успели запугать жупелом агрессивно-имперской России? Встряхнись. А насчет встречи с тобой я действительно замышляю страшные планы: как не ударить в грязь лицом? Весело и умно развлечь, что-то хорошее подарить на память…»

«Извини, ты все-таки торопишь события. Да, в скромной велосипедистке скрываются нешуточные страсти. В виртуале я могу позволить себе любые фантазии. Но с реальным человеком мне надо побыть вместе какое-то время, чтобы привыкнуть. Не уверена, что, встретившись, я сразу брошусь к тебе на шею и потребую сумасшедшей любви. Даже боюсь встречаться!!! Вот и все!»

«Умно, взвешенно написано. Читать горько. Всюду у нас почему-то появились острые углы, тупики. А ведь поначалу я было почти поверил, что есть свет в конце моего одиночества. Увы, нет. Видно, мы наигрались. Переписку уничтожу, не беспокойся. Забудем все».

«Эй, тормози! Ты меня не так понял! Да, я боюсь нашей встречи. Но не из-за тебя — это уж точно. Забудем все? Давай поговорим по-взрослому, спокойно и нежно. Не хочу с тобой расставаться, видит Бог, не хочу. Нам с тобой пришло время перейти как бы на другой виток отношений. Прочь страхи!!! Ты мне нужен! Необходим! Целую, целую, целую… Еще целую и не могу оторваться… Все… ушла… жди моего возвращения…»

 

6

 

Я ждал письмо от Иры, как заблудившийся ночью в лесу человек ждет рассвета.

И вот оно:

«Сегодня по случаю моего приезда в Калининград собралась небольшая компания. Выпивают, говорят, а я, наконец, получила свободный доступ к компу. Волнуюсь ужасно… От сознания того, что я сейчас в России, а мы не вместе? Не могу понять, что происходит со мной… Я пропала… Целую тебя, дорогой, с нетерпением жду писем, звонков, общения. А КАК Я ХОЧУ К ТЕБЕ В РЕАЛЬНОСТИ!»

«Так за чем стало?»

«Хочу с тобой встретиться вживе! Да ты и сам уже не раз требовательно писал мне об этом! Мы, конечно, можем еще два-три месяца сидеть в скайпе, но ничто нам не заменит реальной встречи. Только так. Я думала обо всем. Приехать и остановиться у тебя я не хочу. Зайти в гости — могу. Самый лучший вариант — снять комнату для меня на несколько дней. Встретиться на нейтральной территории, думаю, было бы лучшим выбором и для тебя, и для меня. Поговорить, побыть вдвоем… И мы все поймем. Про наши отношения, про нашу дальнейшую жизнь. Думаю так».

«Ира, быстрая встреча — самое наилучшее решение в нашей ситуации».

«А давай назначим ее… в Калининграде? Для меня дорога сюда хорошо знакома. Да и тебе не придется заморачиваться с визой. Моя невестка, мать Ромы, поможет нам снять комнату. Дней, скажем, на пять?..»

«Умно!»

«Вот и замечательно!!! Сразу сообщи, когда возьмешь билет — дата приезда, номер вагона. Тебе нужен поезд «Адлер-Калининград». Он идет через Воронеж. Так договорились, ок?!»

«Ира! Есть у водолазов болезнь, кессонная. При быстром выходе с больших глубин в крови опасно закипает азот. У влюбленных тоже есть свои «профессиональные» недуги. Приступ одного из них я только что пережил… Не слишком ли быстро я всплываю из Сумрака моего вдовства? Пульс яростно зачастил, дыхание стало как у человека, бегущего в гору, а мышцы судорожно напряглись, настойчиво требуя разрядки обретенной мной неимоверной силы! Мы переступили точку невозврата. И приняли по Калининграду бесповоротное решение?»

«Милый Сереженька! Так ты писатель или философ?»

«Я скупой лыцарь. От любви — к арифметике. Вот такие метаморфозы быта, о который порой разбивается лодка любви». А как иначе при пенсии в 7500 рублей? Цифры набежали следующие: дорога до Калининграда и обратно — около 5000 (если не шиковать, обойтись «простонародным» плацкартным вагоном), комната «любви» на пять дней — примерно 5000, еда и прочее в соответствии со статусом встречи — не менее 10 000. Плюс разные там экскурсии по историческому городу К. — Бранденбургские, Королевские и Фридландские ворота, Кафедральный собор 1333 года, построенный с одобрения Магистра ордена тевтонских рыцарей, памятники Иммануилу Канту, барону Мюнхгаузену и Фридриху Шиллеру — эх, еще несколько тысяч.

Эти цифры (плюс резервные на всякий непредвиденный случай) составили итоговые 27 000 рублей. Не представляя, как буду потом рассчитываться, попросил их в долг у сына. Он не только не отказал, а даже подчеркнул, чтобы я не напрягался его возвращать. Он видел, во что превращает меня Сумрак одиночества.

И было потом унылое стояние в длинной очереди к железнодорожной кассе. Когда подошел мой черед молитвенно склониться перед окошком кассы, из ее чрева отчужденный, словно не для меня прозвучавший голос, попросил мой паспорт.

Я протянул его с торопливой вежливостью. На грани заискивания.

— Не этот… Иностранный!

Адлеровский поезд по дороге в Калининград около трех часов едет от Кены до Кибартая по территории суверенной Литвы. А для правомерности этого международного мини-круиза мне требуется паспорт, которого у меня отродясь не было.

Раскидистая шатровая люстра под купольным потолком вокзала, мерцавшая на хрустальных гранях подвесок глубокой звездной синевой, словно покачнулась.

Не знаю, что за выражение лица было у меня сейчас, но кассир вдруг заговорила со мной по-женски сострадательно.

— Вам срочно надо ехать?..

— Более чем.

— Тогда берите билет на московский поезд, а из столицы на самолете беспрепятственно пролетите через Литву до Калининграда. На высоте десять тысяч метров таможенных и пограничных постов пока еще нет.

Я подтвердил в Клайпеду свой приезд. Вернее, прилет.

«Над Воронежем клокастые облака, как чернозем после глубокой вспашки. И ветрище, и зябко… И душа напряжена… Кто мы такие с тобой? Что нас свело? Только написал эту строчку, как сверху ударило блистающее лезвие солнечного луча. Прорезало дыру в облаках. А что мы привнесем с тобой в этот мир? Только бы ничего не нарушить в нем…

После смерти Марины я будто разбился о новую для меня жизнь вдовца. И долго не мог в ней ничего ни понять, ни принять. Все меня отталкивало. А с тобой я наконец почувствовал себя полноценным человеком. Конечно, после встречи в городе К. ты наверняка сделаешь обо мне свои выводы. Я приму любой твой вердикт, но навсегда останусь благодарен за мое хотя бы краткое возрождение: пять калининградских дней… У многих за весь их долгий век не случается подобного Ренессанса. Солнце вновь омертвело в мутных облачных развалах. Предосеннее томление во всем. Канун перемен».

«Милый Сережа! Чудо-письмо ты мне написал! — влет ответила Ира. — Меня даже лихорадочная дрожь проняла! Все так красиво тобой сказано, правильно, разумно! Буду еще и еще все это перечитывать… Спасибо! Тебе скоро в дорогу… Это так здорово!!! Очень хочется увидеться с тобой, посмотреть тебе в глаза и прикоснуться губами к твоей щеке не в письме и не в мучительно-болезненных фантазиях…»

 

Несмотря на такое щедрое напутствие, с первых минут в поезде у меня начался очередной приступ самоедства: «Куда еду? Что делаю? Невестка плакала на перроне, Саша стоял, опустив голову… На прощание мы с ним раз десять пожали друг другу руки… Прости, сын… В итоге нечто подобное все равно бы со мной произошло. Только вместо Иры была бы другая женщина… Была бы? Да, жизнь сложнее всяких схем».

От Воронежа до Москвы поезд едет всего ничего. Я напряженно сидел весь вечер над стаканом блеклого чая, пока мой мобильник не тренькнул, бдительно уловив эсэмэску из Клайпеды.

«Привет! Открыла почтовый ящик… Пусто. Ау! Ты где? Уже едешь в город К.? У меня сегодня была наивысшая точка кипения моих волнений перед твоей дорогой. Впервые в жизни у меня любовное свидание в другой стране!»

И был мой ответ: «Пусть большие политики возьмут с нас пример, как налаживать сердечные отношения».

Я улегся «типа» спать. Кажется, уже под утро. Моей колыбельной стал напряженный шепот соседей-гастарбайтеров, почтительно-ласково, но, тем не менее, достаточно упорно зазывавших фальшиво-белокурую проводницу разделить с ними праздник поедания плова, истекающего курдючным жиром. Успешно или нет, я так и не успел понять.

Наш поезд аккуратно, чуть ли не на цыпочках, въехал в московское, зрелое утро. На Павелецком вокзале я сошел первым: домодедовский аэроэкспресс отходил с минуты на минуту.

На месте выяснилось, что я спешил напрасно: борт на Калининград задержали на час, потом снова на час, еще на полчаса. Само собой, без объяснения причин.

Марина… Не она ли тем самым давала мне время одуматься и отложить полет?

Однако здраво рассуждать я был непригоден. Да и не хотел. Мое авантюрно-романтическое настроение никак не располагало к глубокомысленным размышлизмам.

Чтобы разбавить паузы между нашими с Ирой эсэмэсками, я выпил в буфете три чашки чая по 200 рублей каждая. Такова суровая реальность дерзких аэропортовских цен. Правда, чай подали отличный. Ко всему я, ощущая в портмоне живую припухлость 20 000 рублей, чувствовал себя мини-олигархом.

«Я встречу тебя возле дома, где мы будем жить. Так надо. Я так хочу! Я хочу увидеть тебя впервые на улице!..» — это была последняя эсэмэска от Иры перед взлетом нашего, надеюсь, успешно подлатанного «Боинга».

Он оторвался от полосы бодро. Даже азартно. Когда вспороли облака, гигантский головастик «Боинга» словно остановился над бесконечностью потусторонне сияющей белизны.

Час лету… Воздушные ямы… Смелый вираж над Балтикой… Посадка и щедрые аплодисменты экипажу… Случайное такси… Цветочный тесный киоск с торжественно пылающими розами… И вдруг — окраинная разрытая улица с прозаическим названием «Машиностроительная», унылая панельная пятиэтажка, где мы будем жить с Ирой целую вечность — пять дней…

Она стоит возле подъезда боком ко мне и напряженно, нервно разговаривает с пожилой «искусственной» блондинкой — высокой, серьезно полной и, как видно, очень добродушной. По всей видимости, это хозяйка нашего временного приюта — Ангелина.

Ира то и дело оборачивается в мою сторону, но еще не видит меня.

Я высоко поднял над собой букет рдяных роз как эстафетный факел, словно готовясь возжечь в чаше Олимпийский огонь.

Чашей в моем понимании было ее сердце. Слащавая красивость? Пусть так. Но меня такое сравнение тогда вполне устраивало.

Я все ближе…

Ира вдруг отталкивается от хозяйки и бежит мне навстречу.

— Ты самая лучшая во Вселенной!

— Ты мой Бог!

Я судорожно обнял ее, словно только сейчас оглушительно полюбил эту внимательно, трогательно смотревшую на меня зеленоглазую, застенчивую девочку пятидесяти четырех лет.

«Она так чудесна!» — нежно подумал я и неловко поцеловал Иру в мило аккуратный носик.

— Милая Кнопка!

— Приветик, русский богатырь!

Мы оба заплакали.

Дальше помню лишь то, что ни в один из ПЯТИ дней ТВОРЕНИЯ нашей новой любви ВЖИВЕ не было ни памятников Шиллеру, Мюнхгаузену или Канту, а тем более разных там исторически знаменитых ворот и башен. Даже еду и вино для Иры, а для меня водку известной врачующей марки заботливо организовывала хозяйка Ангелина. При этом она так восхищенно глядела на нас, словно мы были первыми влюбленными на этой планете. Но при виде воинственно побежденной мной армады пустых бутылок из-под «Доктора Столетова» она украдкой взволнованно крестилась.

На излете нашей первой близости Ира вдруг цепко, лихорадочно прижалась ко мне, будто отчаянно ища спасения. Казалось, нечто властно пытается утянуть ее в иное, неземное измерение. Оно радостно втягивало Иру в свою вихревую воронку. И тогда она хрипло закричала, словно испугавшись навсегда потерять это ощущение…

А потом — немая бездна тишины.

— Что это было? — напряженно спросил я.

Ира уткнулась в подушку.

— Неужели не знаешь?..

— Прости, нет.

— Ты притворяешься?.. Оргазм, милый.

— Жесть… — смутился я.

— Не поверю, что он для тебя открытие.

— Но это так.

— Может быть, я у тебя вообще первая женщина?.. — весело зажмурилась Ира.

— Надо думать…

— Я словно покидаю все земное… И как рождаюсь заново в другом восхитительном мире…

— В следующий раз возьмешь туда меня?

— Я не знаю, как это сделать…

Но у нее получилось. Запросто, само собой. Раз за разом. Даже когда до моего отъезда оставалось двадцать минут. Диспетчер позвонила, что машина в аэропорт стоит у подъезда, а это еще прощально продолжалось…

— Милые мои ребятки, водитель ждет вас! — звонко подала голос Ангелина.

Ира лихорадочно прижалась ко мне:

— Любимый, чудный, прекрасный… Как мне с тобой было ХОРОШО!!! Я ни на одну секунду не пожалела о нашей встрече! Я ни в чем не обманулась! Ты меня ни в чем не разочаровал! Напротив!!! По-моему, у нас все настоящее лишь началось… И впереди столько прекрасных моментов, что у меня перехватывает дыхание!

На прощание Ангелина, заплакав, подала мне горячий кулек с самыми вкусными в мире оладушками — радостно румяными, соблазнительно-нежными толстячками.

— Я желаю вам непременно пожениться! Вы такая замечательная пара… — счастливо сказала она на прощание и, улучив удобную минуту, секретно шепнула мне: — Сережа, вы замечательный мужчина… Такие рождаются раз в тысячу лет!..

Прежде чем ехать в аэропорт, таксист отвез Ирину к внуку. Она дорогой так крепко держала меня за руку, что, выходя, не сразу смогла разжать пальцы.

— Сережечка, ты навсегда мой?.. — бережно шепнула она.

Я провел руками над ее головой, точно нимб очертил.

 

7

 

Воронеж показался мне чужим. Словно я не был здесь никогда. Наша встреча с Ирой как спрессовала время. Так час на звездолете, взрезающем Вселенную со скоростью света, для землян растянется на века.

Открыв дверь квартиры, я вошел не сразу. Меня остановила ждущая за порогом сумрачная бесконечность одиночества. Дерзко хлопнула форточка. Наскочил сквозняк, как норовя вытолкнуть меня: «Вон порог на семь дорог!»

Дом не хотел впускать блудного хозяина. Будто и он противился не­ожиданному появлению в моей жизни литовской женщины.

— Здравствуй, Марина… Прости за все… — тихо сказал я у портрета жены. Даже комп раскапризничался и поначалу упорно не пускал меня в почту. Раз за разом требовал повторить пароль и логин. Я вводил. В ответ он настырно не признавал их совместимость. Я долго пробивался к письмам Иры.

«Сережечка, милый! Привет! Пишу от Ромочки! Так скучаю по тебе! Словно первый раз влюбившаяся девочка!!! Как ты доехал? Я вчера кое-что рассказала о наших славных пяти калининградских днях своей невестке. Но она и до того по моему виду все поняла и порадовалась за меня. Завтра у Ромы день рождения — девятнадцатилетие!!! Мне обязательно надо здесь побыть. Думаю только о тебе. Я совсем с ума сошла. Прости».

Я бережно, как рук Иры, коснулся клавиатуры.

«Доброго дня, милая! Вновь у нас все ощущения совпадают… Хорошо, радостно… А какая фальшь могла быть между нами? Только вот с ума не сходи, пожалуйста. Мы же скоро увидимся, пусть и по скайпу… В городе К. ты меня оглушительно удивила своей изысканной чувственностью и фантазией. Ты самая загадочная женщина. И во всем неповторима!»

«Спасибо, Сережа! Я сейчас ежеминутно нахожусь под впечатлением нашей чудесной встречи! Милый, ты подарил мне незабываемое… Конечно, мы будем общаться по скайпу, конечно, еще будем о многом говорить, но теперь по-другому, с другими чувствами, ведь мы уже были вместе вживую, о чем я так мечтала. Все было так хорошо… Между прочим, на фоне счастья меня теперь не оставляет подспудный страх: а вдруг мы больше не увидимся?.. Вдруг ты охладеешь ко мне… Ведь такое бывает».

В ответ я наиграл на клавишах счастливый саундтрек к нашей любви.

«Я зову тебя к себе!!! Нам нельзя, нам невозможно после Калинин­града жить порознь! Ни минуты…»

«Как я рада твоей решимости, милый!!! Чувствуется воля настоящего мужчины. Наконец в наших отношениях обрисовалась конкретика. Я счастлива! Дерзай, Ира! Надевай шапку-ушанку, валенки и вперед в далекую загадочную столицу Черноземья! Сережа, а у вас там по улицам не бродят угрюмые медведи?»

«Нет, Ира, нет. Они уссурийских тигров боятся».

 

А ведь сегодня день рождения Марины!.. Ей бы исполнилось шестьдесят два. Я вышел на балкон. Зарядил в себя сигарету. Была полночь. В мутном желтом свете фонарей напротив моего дома я вдруг заметил женщину в темном длинном плаще с капюшоном. Поначалу она показалась мне просто деревцем. Женщина внимательно смотрела в мою сторону… Смотрела долго. Я замер, не сводя с нее глаз. Вдруг она точно очнулась, медленно прошла под моим балконом и будто канула… Как видно, заступила в тень деревьев. Или все-таки реально исчезла?

— Марина?!! — судорожно крикнул я. Мне стало не по себе. Будто я невзначай увидел то, что живому, здешнему человеку не следует знать.

Я едва нашел в себе силы написать Ирине. Меня хватило всего на три слова.

«Жду. Это эпахальное событие».

Ошибку поправлять не стал.

Утром я не поднялся с постели, а стартовал. Само собой, в направлении компа.

«Так много света над Воронежем! Небо такой твердой сини, что кажется, если крикнешь вверх, оно отзовется эхом. Проснулся — и все мысли о тебе. А сейчас за работу, товарищ! Рынок, уборка и прочее!»

«Сереженька, ты мой спаситель! Да, остались считанные дни до нашей встречи в Воронеже. И у меня такое чувство, что еду к тебе на свидание в первый раз. Да, был город К., да, было личное знакомство, да, было и все остальное, но, по-моему, именно в этот мой приезд ВСЕ будет по-настоящему. Я этого очень хочу… Очень…»

За день до приезда Иры я отправился в город на Центральный рынок. Я хотел по-настоящему удивить и порадовать мою литовскую гостью. Здесь я с первых шагов тотчас стал главным покупателем. Наметанный глаз продавцов легко распознал во мне человека, который не намерен экономить и настырно торговаться.

Я отупел, когда заволок продукты на кухню… Там царил странный полумрак. Словно началось внеплановое затмение Солнца. И еще какой-то неприятный, шелестящий звук… Кухонное окно сплошным месивом затонировали большие, жирные черные мухи. Ко всему вялые, полудохлые, точно еще и слепые. Настоящий мушиный Майдан. Я яростно распахнул окно и смахнул веником наружу это крылатое «зверье», как отстегал его. Мой Бог! Мухи через мгновение снова облепили стекло. Уже слоя в три! А завтра приезжает Ира!!!

Я яростно бросился на мух. Гадливо давил ладонями. Недоставало пустить в ход зубы. Мухи сочно трескались. На место размозженных незваных гостей тотчас самоубийственно налипали новые крылатые сотни. Отчаявшись отбиться от мух, я, невзирая ни на какие международные конвенции, взялся за химическое оружие и полил кухню из баллончика убойным хлорофосом. Победа…

 

8

 

Ирина приехала под утро, в пятом часу. В прибывающем на станцию в такое время поезде всегда есть что-то торжественно волнующее. Кругом, несмотря на фонари, загадочная, словно живущая своей особенной жизнью крепкая октябрьская темнота. Посреди нее здание вокзала кажется каким-то мистическим оазисом света. Вернее, его последним бастионом. Свет робкий, осторожный. И люди в нем передвигаются с неестественной заторможенностью, словно рыбки в бледно подсвеченном ночном аквариуме.

И вот в эту потаенную тишину света, мощно извиваясь железными сегментами вагонов, неостановимо победно вползает локомотив, словно вестник какой-то новой удивительной жизни. Его циклопически одинокий прожектор залпом густого напористого света жестко опрокидывает привокзальную темноту.

Ирина стояла в тамбуре вся в белом: курточка, джинсы, берет. Разве что недоставало снежно сияющих крыльев за спиной. По крайней мере, улыбка у нее была вполне ангельская. Правда, робко ангельская. Словно она еще не вполне освоилась на этой своей новой неземной стезе.

Адреналин воинственно объявил всеобщую мобилизацию моих еще нерастраченных сил. Я мальчишески «сиганул» в тамбур через все ступеньки.

— Гражданочка, это вы сошли с небес обетованных?! — Я со щенячьей радостью ткнулся губами в щеку Иры и сунул ей букет роз (само собой, белых) с такой резвостью, что едва не испугал: — С прибытием на грешную землю!

Выспренно? Найдите лучшие слова. Мне не удалось. Зато я был искренен.

Ира на мой победоносный олимпийский прыжок отреагировала по-своему:

— Господи… Ты такой худой, такой изможденный! — нервно вырвалось у нее. — Как только я не разглядела это по скайпу!

— Я в камере кое-что подкрутил, чтобы поднадуть щеки, — повинился я.

Дома нас ждал стол, сервированный мной с помощью легенды советской кулинарии — раритетной, еще сталинской книги «О вкусной и здоровой пище». Кроме всего прочего в смысле гастрономических изысков, она популярно объясняла вдохновенно строящим социализм рабочим и крестьянам, какой бокал возле какого ставить, сколько подать ложек, вилок, ножей и прочие особенности рекогносцировки блюд, тарелок и бутылок.

Еда была, так сказать, от вдовца, правда, раскошелившегося по особому случаю: копченого поросенка, словно вылепленного из глянцевой коричневой глины, я раздобыл в главном воронежском магазине «Утюжок», нашем провинциальном аналоге московского «Елисеевского» гастронома; оттуда же сыр «Цезарь» и консервированный тунец. Стейки семги и салат «Оливье», фишку народного праздничного застолья, я прикупил в кафе «Вкусный дом».

Снисходительно оставив на столе бутылку шампанского «Абрау Дюрсо» с женственно изящным горлышком, Ира брезгливо убрала куда подальше моего заботливого «Доктора Столетова», заменив его изысканной пятидесятиградусной литовской водкой «SUKTINIS».

У меня в руке живо вспыхнула спичка, сгорая от нетерпения воспламенить высокие мраморно-белые свечи.

Ира ее решительно задула.

— Банальный киношный штамп. Я жду другого: пусть повторится наш «солнечный удар» в Калининграде…

Семь дней мы не выходили из дома. Постель покидали только по острой необходимости.

Через неделю Ира вспомнила, что ей, иностранке, полагается в трехдневный срок зарегистрироваться в миграционной службе. Очередь туда, как подсказали знающие люди, я добросовестно занял в четыре утра. Все равно оказался сто пятьдесят седьмым. У мощной металлической двери районного УФМС людей собралось чуть ли не больше, чем за билетами на премьеру «Юноны и Авось» московского театра «Современник». Это был реанимированный в миниатюре Союз Советских Социалистических Республик. Дагестанцы, украинцы, таджики, азербайджанцы, молдаване… И лишь Ира представляла продвинутую западную цивилизацию. Одетая по-европейски просто, но со вкусом, она держалась так независимо, защищенно, что нервозные и чем-то запуганные представители «постэсэсэровского столпотворения» старались держаться подальше от нее, говорить потише. Курить и вовсе уходили за угол.

Я все это заценил.

— Товарищи! Господа! — мягко-суровым голосом чиновника из районной, хотя нет, даже городской администрации сказал я, когда изнутри в пуленепробиваемой двери миграционной службы злобно заскрежетал ключ. — Вас здесь почти двести человек. В основном, доблестные мужчины, джигиты. Так проявим благородство горцев — пропустим без очереди очаровательную представительницу великого Евросоюза! Заранее благодарен.

Многонациональная толпа еще заметней оробела. Моя холеная номенклатурная интонация сработала. Сказался и языковой барьер. Почти никто не понял мою витиеватую речь, но все ж таки почти каждый интуитивно проникся ощущением, что я самый что ни на есть «большая начальника».

Как бы там ни было, но когда раздались первые тревожно-возмущенные голоса, само собой женские, мы уже сидели в нужном кабинете.

Старший инспектор, веселая, молодая, с красивой полуголой грудью, не прерывая озорной разговор с подругой по мобильнику, оштрафовала нас на четыре тысячи. При этом так представила все это, словно сделала нам одолжение.

— Вы легко отделались, Ирина Петровна и Сергей Владимирович. Вашу гостью из Литвы за нарушение сроков регистрации могли депортировать. Особенно если учесть напряженность отношений между нашими странами. Ха-а-а-ха-а! — уже в телефон раскрепощенно засмеялась инспектор, шаля волнующейся грудью. И снова нам, строго: — Присядьте.

Перелистав переселенческие документы Иры, она сунула их в урну, как протухшие продукты в мусорное ведро.

— Не та форма. У нас теперь другие бланки! — чуть ли не с гордостью сказала инспектор.

— Но я же их не на улице нашла… — осторожно проговорила Ира со всем своим европейским уважением к институту государственных чиновников. — Эти документы мне подготовило российское посольство в Клайпеде.

— Они там оторвались от российской действительности! Судите сами. Вот, скажем, у вас на справке об отсутствии судимости стоит апостиль.

— Да. Мне из-за этой печати пришлось специально ездить в Вильнюс в Министерство внутренних дел. Двое суток жила в столице, где придется, — вздохнула Ира.

— Ну вот! А в апостиле на миграционных документах уже давно нет никакой надобности! Мы не раз извещали об этом посольство! Только им все по фигу. Купаются в прелестях западной жизни, а наших бумаг даже не читают! — Инспектор чуть ли не растроганно посмотрела на Ирину. — И зачем только вы, милая, приехали в нашу тьмутаракань из такой благополучной Литвы?! Ох, накушаетесь вы здесь «прелестей» российской жизни… По самое не балуй… Да еще в ее провинциальном воронежском варианте!

Новые документы мы собирали почти месяц. Само собой, никакого «солнечного удара» с нами уже не случалось. С утра до вечера в наших пасмурных головах крутились одни и те же мысли — как отвоевать очередную справку с наименьшими потерями сил и нервов, как Ире выстоять в застойных, мертвых очередях и не упасть в обморок. Увы, мои номенклатурные интонации действовали не всегда. Особенно если угрюмые толпы будущих гастарбайтеров поспешно водили оформляться какие-то строго-энергичные девушки, свойски открывавшие двери всех кабинетов своими красивыми, резвыми ножками.

Когда однажды так-таки выдалось окно в бегах по чиновникам, врачам, нотариусам и переводчикам, Ира попросила меня отвезти ее на кладбище к Марине.

Купили цветы, поехали на Сашиной машине. Кладбищенская кошка пришла и на этот раз. Привычно легла в гробничку, точно в свою постель. Ира попросила меня отойти и опустилась перед могилой Марины на колени. Что-то тихо, аккуратно ей то говорила, то бережно прислушивалась как бы к ответу. Уходя, поставила у памятника стеклянный литовский подсвечник, похожий на большую лампаду.

Покаянно сказала:

— Давай сегодня во всех ваших православных храмах поставим свечи за упокой души рабы Божьей Марины…

— Один небольшой вопрос. Сколько их у вас в Клайпеде?

— Два. Покрово-Никольский и во имя Всех Святых.

— В Воронеже больше двадцати. Но я, кажется, знаю, где тебе понравится.

И я повез Ирину в храм четырехсотлетнего Акатова монастыря, женской обители с особо чтимыми мироточивыми иконами Божией Матери и целителя Пантелеймона.

— Здесь — как в Европе! — мило захлопала в ладоши Ирина, оглядев ухоженный монастырский двор с радужными цветниками и клумбами, по-осеннему терпко, густо духмяными еще яркими астрами, хризантемами и флоксами. — Но что творится у вас в городе, в парках! Везде сорняки, дикие кусты, горы пластиковых бутылок… А какие тут монахини… Строго-кроткие, возвышенно отрешенные… Мне хочется стать перед ними на колени!

— А поедем еще в одно место! — предложил я. — Ты увидишь просто сказку из камня!

В Отрожке, у Казанского храма Ира заплакала.

— Он так великолепен! Зеленые шатры… Синие купола… Красно-белые стены. У меня такое ощущение, что сам Бог подсказал архитектору все линии и узоры! Только мне здесь отчего-то так грустно…

Мерно, вдумчиво ударил литой из церковной бронзы тридцатипудовый Благовестник. Его малиновый, соборный звук прошел через меня густой волной. Я невольно вспомнил, как в далекие годы, еще в начале прошлого века, жители приворонежского села Отрожка долго спорили, где им заложить свой храм. И будто бы один из них, кажется, Колбешкин, то ли Иван, то ли Илья, как-то поздно вечером, выйдя из дома, вдруг ошеломленно увидел сходящий с неба слепящий столп света. В центре его серебристо-огнисто сияла Казанская икона Божией Матери. Луч указывал на пустырь среди домов. Так споры односельчан и прекратились.

— Мне почему-то кажется, что я больше никогда не увижу этот чудный храм… — тихо сказала Ира.

— Что же тебе может помешать, милая?

— Не знаю, но его колокол сейчас словно попрощался со мной…

Вечером мы помянули Марину ее любимым массандровским темно-золотистым портвейном. Ей особенно нравилось его орешковое послевкусие.

Около полуночи позвонил Петр Иванович. Ира слушала отца почти молча, а когда отвечала, то раз от раза все напряженней. И трубку положила, не дождавшись окончания разговора.

— Ну, и старик! Достал меня!! — закрыла она глаза. — Шагу не дает ступить без него! Уезжала — был бодр, готовил сам себе свои любимые молочные завтраки с детским питанием, громил сканворды, слушал новости, регулярно ходил в Совет ветеранов… А сейчас он чуть ли не при смерти! Так и давит: «Возвращайся, дочка, приезжай скорей, мне очень плохо!..» У тебя водка есть?

— Само собой.

— Твой старый дружбан «Доктор Столетов»? Кстати, отличное название для зелья, убивающего организм на корню.

— Сейчас я мигом сбегаю за «Парламентом». Или лучше «Немиров»?

— Не суетись. Налей рюмочку…

С того вечера Петр Иванович стал звонить по два раза на день и всегда в одно и то же время — сказывалась былая воинская дисциплинированность. А когда он на днях прислал Ире эсэмэску «Целыми днями лежу как мертвый. Хожу по стенке» — она расплакалась.

— Милая… Мы не молоды, прости… И у каждого из нас за плечами свои проблемы, ответственность за судьбы близких. Но мы же не сдадимся?

— Фиг им! — услышал я от Иры голос «Кнопки».

Она прижалась к моей щеке своим остреньким носиком, словно хотела с досады кольнуть ее.

Ночью осторожно, чуть ли не тайком, просыпался первый снег. Канун предзимья. Все вокруг аккуратно посветлело, даже как бы повеселело, приободрилось.

Я предложил Ире пойти в Парк культуры и отдыха, когда-то носивший имя знаменитого сталинского соратника Кагановича.

Спускались в него по Пионерской горке. У подножия лошади со здешнего конного клуба сосредоточенно выщипывали из-под снега траву. Одна из них, сочно фыркнув, с любопытством потянулась мордой к Ире. Она шарахнулась и сломала каблук.

Парк раскинулся в распадке на окраине Березовой рощи. Место просторное, лесистое. Только за последние пятьдесят лет на его содержание ни копейки не выделялось. Так что здесь давно нет ни былого колеса обозрения, издалека похожего на гигантское велосипедное колесо, ни любимого пацанами аттракциона «Мертвая петля», или павильона с кривыми зеркалами. Многотонные развалины Летнего театра напоминали последствия жестокой бомбардировки, хотя это было отличное место для любителей экстремального пейнтбола. Здешнее озеро «Дядька Черномор» забили такие густые водоросли и тина, что при желании по нему вполне можно было ходить аки по суху. А общественный туалет, судя по степени его загаженности, посещали еще народовольцы — в 1879 году они собрались в нашем парке на очередной съезд своей «Земли и воли». Имена известные, знаковые. От террористов того времени до «деревенщиков»: Плеханов, Желябов, Фигнер, Перовская, Михайлов, Морозов…

— У нас в Клайпеде нет заброшенных парков! — строго проговорила Ира.

Но ни умерший парк, ни страшные для Иры миролюбивые, заскучавшие без ездоков лошади, пасущиеся вольно, будто на безлюдной планете, ни туалет народовольческой эпохи не могли сравниться с тем впечатлением, какое произвели на нее бродячие собаки.

Они всем кагалом азартно выскочили на нас из корявых зарослей одичавшей калины, оплетенной ржавыми стеблями осеннего хмеля. Он чем-то напоминал выброшенную за ненадобностью новогоднюю гирлянду с бездействующими разбитыми фонариками.

Впереди стаи вперевалочку бежала неопределенной породы одноглазая коротконогая сучка, зазывно потряхивая шерстью, свисавшей с нее грязными сосульками. Вид у нее был самодовольный и счастливо шальной. Как видно, течка сделала ее героиней дня. Кобелей двадцать, от дворняг и до породистых ирландских овчарок, уперто, вдохновенно скакали за ней, изредка ревниво огрызаясь друг на друга.

Ира заскочила за мою спину; нельзя было не почувствовать ее лихорадочную дрожь.

— Собачья свадьба… — сказал я как можно буднишней. — Они даже внимания на нас не обратят.

— Бог мой… Я сейчас умру от страха… — простонала Ира. — Где ваша полиция?!!

— Кого-нибудь крышуют, — усмехнулся я.

— Вашей России никогда не быть европейским государством! — раздраженно дернулась она.

Стая целенаправленно пронеслась мимо; их вожделенно раззявленные пасти обдали нас слащавым амбре псины. Его усиливали сложносочиненные помойные ароматы. В Воронеже, к сожалению, еще не налажена служба стрижки и купания бездомных собак.

На другой день Ира встала намного раньше меня, хотя почти до трех ночи запойно играла на компьютере во что-то умно-мистическое. Как видно, уже и чай попила.

Она обняла меня; аккуратно, вскользь поцеловала в шею.

— Ты не подумай ничего такого. Только мне надо ехать… Но я скоро вернусь! Как поставлю отца на ноги… Ты выдержишь нашу разлуку? А пока будем уповать на скайп, идет?

— Передавай привет Петру Ивановичу, — глухо сказал я и закурил сигарету, название которой дал явно какой-то злобствующий атеист — «Святой Георг».

Только открыл дверь балкона — белый голубок, мазнув меня крылом по щеке, как вонзился с лету в комнату, заметался от стены к стене.

Мимо наших окон строго, с достоинством сильного, медленно спланировал черный коршун, непоколебимо распластав свои мускулистые крылья. Я мельком уловил его взгляд — деловитый, отрешенно-мудрый.

Ира обморочно закрылась на кухне.

Я не скоро исхитрился поймать знобко дрожавшую, горячую птицу. Когда убедился, что коршун поднялся высокого вверх, подбросил голубка над балконом. Снежком полетел он на волю.

— Вот уж не соскучишься у вас… — Ирина прижала ладони к своим пухленьким щечкам.

И начались сборы. Половину вещей Ира оставила. Те, которые годны для весны, и кое-что летнее.

Я вызвал такси из фирмы с ностальгическим названием «Домино». На вокзале проблем с билетами не было: не сезон. Возле вагона мы раз триста поцеловались. Глядя на нас, проводница промокала слезы своим красным флажком. На обратном пути я едва нашел выход из подземных лабиринтов вокзала: голова как отключилась, глаза застили слезы. Я давил их кулаком, как черных мух на своем кухонном окне.

Вокзал, который не хотел меня выпускать, вдруг напомнил мне сны, в которых я отчаянно метался по катакомбным галереям. Вот и теперь, куда ни сунусь, — везде тупик.

Помогла пригородная электричка. Народ из нее бодро повалил навстречу Воронежу. Я догадливо пристроился в кильватер к этой быстрой, деловитой толпе.

Ехал домой автобусом. На такси денег уже не было. Вообще любовь российскому трудовому пенсионеру явно не по карману. А какие-либо дотации по этому поводу (типа материнского капитала) государством пока не предусмотрены. Министерства любви у нас нет. Да и у кого оно есть?..

Под эти мои размышлизмы вспомнил я одну историю. Как-то наш гений Алексей Кольцов полюбил некую вдову Варвару Григорьевну Огаркову. Хотя и слыл в смысле женского пола первейшим святошей Воронежа. Да вот такая оказия с поэтом вдруг вышла.

«Всю мою жизнь я не жил такой жизнью… — панегирически сообщился Кольцов в Москву неистовому Виссариону. — Этому наслаждению конца нет; я весь утонул в блаженстве до самозабвения, до исступления. Варвара в одну минуту сделала из меня другого человека… Что за чудо-женщина! С меня ростом, брюнетка, стройна до невероятности, хороша чертовски, умна, образована порядочно, много читала, думала, страдала, кипела в страстях. Голубые большие глаза, черные брови, тело — мрамор, темно-русые волосы, коса — шелк, дивная коса, НОЖКИ лучше нет в Воронеже. Кажется, я от этой женщины скоро не откажусь: сам я этого ни за что на свете не сделаю. Скорей погибнуть, чем оставить ее…»

Только прелесть Варварушка гения пробросила. Предпочла передать свое мраморное тело и лучшие ножки Воронежа в забаву богатому уездному помещику. Одной поэтической любовью Варвара Григорьевна удовлетвориться никак не могла. Здравомыслие не позволяло. Она до Кольцова-младшего, ничтоже сумняшеся, была на содержании у одного состоятельного человека. Поднаторела в этом деле. Так что же теперь ей принципам изменять? Ведь сына своего Алексея его зажиточный папаша в смысле денег вовсе не баловал.

«А все из того оставила меня эта чудо-женщина, что я живу без гроша, — примерно так поведал Кольцов Белинскому о своих любовных муках. — Имей я в год хоть 500 рублей, она бы жила в Воронеже, сколько мне б угодно было. Она права, что уехала: чем ей было жить? Не воздухом же питаться. Здесь я вполне почувствовал свое нищенство».

 

А что же далее? Итог таких чувств знали еще древние латиняне: «Amor, ut lacrima, ab oculo oritur, in cor cadit» — любовь, как слеза, из глаз рождается, на сердце падает.

 

9

 

«Все хорошо. Еду в женском купе. Читаю мою любимую газету «Семья и жизнь». Целую, милый Сережа!», — бодро объявилась в моем мобильном первая эсэмэска из веселого курортного поезда «Адлер-Калининград».

Я радовался ей недолго. Все следующие сообщения «с колес» уже были удручающими: в дороге Ира заболела. Так отозвалась ей побывка в стране с непривычной для клайпедчанки эпидемиологической обстановкой. Температура под сорок и прочие малоприятные симптомы. Ее так-таки зацепил воронежский грипп. У нас с ноября по январь для него самая разгульная пора. И теперь Ира везла через две границы в далекую Литву на экспорт наши дерзкие до наглости вирусы. То-то они вольно, просто-таки пиратски разгуляются в тихой, благодатной гавани умиротворенной европейской жизни, где даже мосты строят с подогревом. Одним словом, не женщина, а страшное для всего Евросоюза русское бактериологическое оружие. И никакие таможенники и пограничники эту заразу изъять не смогут. Ко всему Иру стала беспокоить ноющая боль в правом подреберье. Она объясняла это только одним — непоколебимой традицией нашего бизнеса торговать просроченными продуктами и их отвратительным качеством в прибыльном безгостовом пространстве.

— У вас только ряженка вкусная… — как-то призналась Ира. — Все остальное — тихий ужас.

Мол, в колбасах нет мяса, у кофе аромат толченых желудей, хлеб на второй день рассыпается под ножом на мелкие крошки, на гриле поджаривают протухших кур, а огурцы и помидоры так переполнены нитратами, что на другой день после покупки становятся склизко-мягкими и на них нежно расцветает пушистая плесень.

 

Вернувшись в Клайпеду, Ира попросила неделю перерыва в нашем электронном общении. Записалась на декабрь перед их Рождеством ко всем врачам, исключая психиатра. Я чуть было не послал ей эсэмэску: «У вас дезинфекция или сжигание одежды после приезда из России не предусмотрены? А может быть, все это заменяет карантинная изоляция?»

Но все-таки сдержался.

31 декабря я размашисто начертал в дневнике: «Уходи, мерзкий 2010-й!!! Ненавижу тебя!!! Ты — год-убийца. Никогда не прощу тебе Марину».

В полночь, за минуту до традиционной речи Президента, я, невзирая на недельное табу в переписке, отправил Ире по мылу новогоднее поздравление.

Она ответила мне стихами. Кстати, нашей воронежской поэтессы Зои Колесниковой. И где она только разыскала эти ее строчки, так подходящие к нашему настроению? Возможно, в Инте.

Наш день в декабре. Он кончается рано.

Он, грустный, уходит ни с чем и ни с кем.

А если — иначе? Мне было бы странно

От тонкой морщинки твоей на виске.

И ты убегаешь в его осторожном объятьи.

Вчера ты шутил, а сегодня бормочешь: «Цейтнот».

А я примеряю уже новогоднее платье,

Из сот утешенья беря восхитительный мед…

Наш день в декабре…

И приписала: «Сережа, я хотела бы выпить с тобой по скайпу за Новый год! Подними бокал! Или рюмку! Надеюсь, хоть в этот раз в ней будет не знахарское снадобье «Доктора Столетова»? Желаю тебе всего-всего!!! Горько, что мы не вместе… Кстати, «дедушка» после моего возвращения сразу выздоровел! И даже утренние прогулки по парку возобновил. Дорожки там прекрасные, деревья и кусты ухоженные, а бродячих собак у нас отродясь не было».

Мы врубили видеосвязь.

— Привет, Ируша! — по-мальчишески помахал я ей. — Ты всегда красивая, но сейчас — особенно! Прическа что надо! А челка у тебя такая веселая, веерная! Европа, одним словом.

— В дорогущий салон ходила… — засмеялась она, прикрыв ладонями свои уж очень сегодня озорные щечки.

— Что у тебя в бокале ключами так резво бьет?

— Видно?

— Еще бы!

— Французское шампанское! «Вдова Клико» обзывается, между прочим. Сын с невесткой и детьми летали на Рождество в Париж. Вот мне и перепало от них. Кстати, я недавно ночевала у своих ребят. И знаешь, что мне на ночь сказала моя внучка Ритуся? «Соберем игрушки, ляжем в постель — и у нас с тобой будут свои девичьи разговоры». И они были. Кстати, о тебе. Но вовсе обворожительно другое. Невестка пожелала мне счастья с тобой, но, тем не менее, скептически заметила с высоты занимаемой ею должности Генерального директора крупной фирмы: «Работу твоему Сергею в Литве не найти. Пусть он хоть трижды известен как писатель, но без знания языка его даже дворником не возьмут. Да и у тебя уже поезд ушел в этом плане. А чем вы тогда будете заниматься? Сидеть и глядеть друг на друга?» «Чем, чем… — себе под нос сказала моя прелестная Ритулька, расшнуровывая обувку. — Детей рожать!» Но моя невестка не унялась. И вот еще какой перл выдала: «Ирина Петровна, и зачем вы только оформили в консульстве свою поездку в Воронеж по программе переселения соотечественников в Россию? Они могут отнять у вас квартиру!!! Российские бизнесмены, я с ними немало работала, очень хитрые. Но им далеко до российских чиновников! Смотрите, не подписывайте там никаких бумаг, а то можете навсегда лишиться своего жилья в Клайпеде». Ладно, отвлеклась от новогодней темы. А ты что там в своем Воронеже пьешь?

— У тебя «Вдова Клико», а у вдовца свахин самогон, настоянный на китайском лимоннике… Уникальное, доложу тебе, произведение. Разные там ваши виски, бренди, ромы отдыхают перед таким настоящим муж­ским напитком.

— Только ты больше не вдовец, милый… — вдруг многозначительно тихо проговорила Ира. — Волею, данной мне богами, я в эту сущностную минуту на всю Вселенную объявляю тебя своим мужем во веки веков!

— От жены слышу!.. — засмеялся я.

Царственно зазвучал большой колокол Кремлевских курантов, словно благословляя наше с Ирой новое время.

— Все, пока, муж мой! — она наклонилась близко к камере и состроила мне рожицу а la Кнопка из шестого «В». — Еще раз с Новым годом, с новым Счастьем! И не забудь третью рюмку по нашей литовской традиции выпить за тех, кого с нами нет…

— Уже пью девятую… — повинился я.

Первого января Ира проснулась первой. Это ей далось легко. У них непоколебимая праздничная традиция: у русских литовцев — пить не больше трех пятидесятиграммовых рюмок, у истинных литовцев — так и вовсе одна разъединственная на все время застолья.

«Сережечка! — забегал верткий карандашик Ириного скайпа. — Утро доброе! Хотя, прости, уже полдень, а у вас — 14 часов. Ты — прелесть! Я уже по тебе очень скучаю… Жаль, приболела. Но я оптимистка, потому что люблю тебя!»

Я ответил как мудрый змий. Не путать с зеленым, который все еще стискивал своими кольцами мою новогоднюю голову.

«Ира, ты по-прежнему прихварываешь? Не пускай это на самотек. Все внимание себе! Пойдешь утренними делами заниматься или можно на две минуты повидаться по скайпу?»

«Повидаться… хочу!!! Включи, пожалуйста, видео. Только не обращай внимания на беспорядок на моей голове и домашний застиранный халат».

«Все нормально. Я — твой муж, ты — моя жена. Для нас вполне приемлема домашняя обстановка».

Поначалу мы только улыбались, оглядывая друг друга.

— Сереженька! — помахала мне Ира. — Здравствуй, муж! Как ты? Понимаю твое сегодняшнее состояние и сочувствую! Я тоже прибаливаю, правда, по другой причине. Честно говоря, мне совсем плохо… Буду сегодня больше лежать.

— Здравствуй, Ируша образца новорожденного 2011 года! Ты по-прежнему хорошая девочка?

— Ага.

— Тогда прости меня. Я должен сейчас ненадолго отойти.

— За пивом? Ох, оно у вас просто бр-р-р!

— Причина совсем другая. Ты разве не видишь на мне ошейник с поводком? Саша с Галей и Лизой уехали на Мальту, а мне на время подбросили свою собаку. Аманда. Помнишь фильм «Бетховен»? Она из этой же породы, сенбернар. И сейчас Аманда решительно желает выгулять меня в здешнем лесу. Кстати, у него хорошее древнее название — Русский.

— Ой, осторожней, Сережик! Я что-то боюсь за тебя! А вдруг вам встретится та самая собачья свадьба?..

— Аманда способна порвать их, как Тузик грелку.

— Ладно, я тоже скоро отключусь. Только напишу тебе письмо. Рассказать его суть глаза в глаза мне стыдно. В общем, оно тебе не понравится, милый. Оно бессовестно испортит твое новогоднее настроение. Но то, что ты прочитаешь, я больше не могу держать в себе. Ты должен это знать.

И снова упорно заработал карандашик скайпа. На этот раз он то и дело подпрыгивал, переворачиваясь. Такие нервозные кульбиты говорили о том, что Ира стирает написанное. Обещанное письмо, как видно, давалось ей трудно.

«Господи, Сережа, с первых минут в России я не переставала удивляться, как трудно вы живете. Со всех сторон одни опасности. Отравиться некачественными продуктами, быть раздавленным на остановке пьяным лихачем, попасть на клыки бездомных собак, разбить голову из-за сплошного гололеда на ваших ухабистых тротуарах, отдать Богу душу от фальшивых лекарств или паленой водки!.. Кругом грязь, беспорядок. Твой Русский лес похож на свалку пивных бутылок и одноразовых тарелок. А террористические акты?! Я читала: только у вас в Воронеже четыре раза подрывали остановки и маршрутки! Понимаешь, Сережа, болезнь меня как-то встряхнула и избавила от многих иллюзий. Я ведь не молодею, я уже, в общем-то, пожилая женщина… Хоть и хочется бесконечно слушать твои слова о том, что я еще «девчонка»… Но честно… Знаешь, чего я больше всего испугалась в России? Мне стало страшно от мысли, что я могла бы заболеть у вас! Здесь, в Клайпеде, все привычно, все знакомо… В наших поликлиниках и больницах уютно, комфортно, персонал предельно внимателен и вежлив, оборудование — новейшее, супер. Высшее образование наши врачи получают не благодаря взяткам преподавателей, а своему старанию и любви к профессии. А купить диплом где-нибудь в переходе метро для нас и вовсе нонсенс! Но у вас что со мной было бы?.. Даже мое успокаивающее снотворное «Лорафен» в России перестали продавать. А я без его пачки в сумочке начинаю по-настоящему паниковать!!! Еще я читала в «Аргументах и фактах» (эта газета на русском языке продается и у нас в Литве), будто ваши врачи обдирают пациентов как липку — умышленно находят у них ради дорогостоящего лечения болезни, которых на самом деле нет. А российские чиновники! Сколько унижений я от них натерпелась, пока оформляла разрешение на временное проживание… И это по президентской программе переселения соотечественников на Родину! Помнишь, как та дама в УФМС брезгливо бросила в урну мои документы из российского консульства? Сережа, видеть все это больше не хочу!!! Короче, я жутко боюсь твоей страны…Постарайся понять меня правильно».

«Aequam memento rebus in arduis servare mentem. Старайся сохранить присутствие духа и в затруднительных обстоятельствах», — уныло отозвался я.

«Сережа, прости!!! Только не вызывай сейчас «Доктора Столетова». Стерпи. Я даже из-за папы больше не приеду в Воронеж. Человеку девяносто лет! Как я в этот раз отчаялась его бросить? Точно ты сказал, влюбленные безумны… Папе никак нельзя оставаться одному!»

«С радостью приму вас обоих!»

«Милый мой! Он живет в Литве с послевоенных лет и даже слушать не хочет ни о каком переезде… Сереженька, у нас во всем больше порядка, жизнь спокойная, благополучная. Может быть, потому что Литва такая маленькая? Такая, как ваша Воронежская область. А вся Россия — ужасно огромная, самая большая в мире! Но и бардак у вас, чего ни коснись, везде, во всем тоже чуть ли не самый большой в мире! Честно?! Жить в России мне страшно!!! И, пожалуйста, не возражай. Я с этими российскими переживаниями скоро в психушку попаду-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!»

Аманда сочувственно смотрела на меня, дыша густым нежным теплом своей огромной слюнявой пасти.

…«Сережечка… Стыдно признаться, но когда я вернулась в Клайпеду, то часа три отмывалась в джакузихе! Между прочим, в моих подружках неожиданно проснулся инстинкт «свой-чужой»! Поначалу они радовались, что я нашла близкого человека, а теперь вдруг заговорили иначе — чего ты там, в России, потеряла? На кой тебе эта угрюмая, себе на уме, злобная страна? Так ли нужно вам с ним быть вместе?»

«Круто, Ирина… Особенно эпитеты твоих подруг к слову «Россия» — угрюмая, злобная. Но в праве оспорить тебя ты мне отказала? Так что воздержусь от возражений. Кстати, моя родня тоже негативно зашевелилась! На днях звонили, перехватывая друг у друга трубку, невестка Люба и мой старший брат Витя. Оба взволнованно утверждали, что у вас в Литве меня могут убить, как только я заговорю по-русски! А еще они смотрели какой-то документальный фильм о том, какие у вас брачные мошенники изощренные. Ко всему брат тоном старшего полчаса отчитывал меня за мою наивность и простодушие в таком опасном деле, как связь с иностранкой из страны, входящей в НАТО. Тебя ловят на живца! Сергей, опомнись! Это какая-то афера! Зачем ты ей? Мужиков в Клайпеде мало? Она — ловушка. Берегись, дай задний ход! Иначе без квартиры своей можешь остаться в два счета!»

«Ну и Бог с ними! А мне так хочется, чтобы ты пожалел меня, больную, хоть по головке погладил… Сережечка, чудесный мой, приезжай ты ко мне! Разлука с тобой невыносима… Пожалуйста! Ладно? Порадуй исстрадавшуюся жену!!!»

«За чем стало, звездная девочка? Я ведь было подумал, что ты и меня видеть уже не хочешь… Ведь твой муж как бы там ни было — частица, пусть и малая, так напугавшей тебя России. Спасибо за приглашение. С какой нежностью я поцелую твою щечку, плечики, прижму к себе… Так мне можно собираться?»

«Нужно, Сережик! Я по твоему небесному прыжку в Калининград убедилась, какой ты легкий на подъем и находчивый в решительных поступках! Постарайся успеть к 15 марта, хорошо?..»

«Твой День рождения…»

«Спасибо, не забыл. А теперь пока. Чмоки-чмоки».

«Поправляйся. Считай, что я уже одной ногой у вас».

«А деньги у тебя есть, российский пенсионер? Или опять занимать придется?»

«Это мои проблемы. Позволь мне самому их решать».

«Голос не мальчика, а мужа. Моего!!!»

 

10

 

Деньги на поездку я изыскал. Правда, не сразу. Скажем, опыт займа в банках у меня был, но теперь я уже вступил в другую пору — стал зрелым пенсионером. К тому же деньги мне были нужны не для ремонта, замены холодильника или покупки стиральной машины, а на поездку за границу с возможной перспективой остаться там навсегда. Так что банкиры вдумчиво отказали мне, даже не прибегая к проверке моей личности через их таинственную службу безопасности.

Помог армейский друг, бывший сапожник нашего хозвзвода ефрейтор Ленька с пророческой фамилией Скоробогатов. И не менее пророческим прозвищем «Бендер». Я был тогда полковым библиотекарем и реально знал, что у этого веснушчатого, кривоногого увальня от призыва до дембеля всегда был с собой роман «Двенадцать стульев»: днем — под гимнастеркой, ночью — под подушкой. Как Библия у воцерковленного мирянина. «Великий комбинатор», «идейный борец за денежные знаки», знавший «четыреста сравнительно честных способов отъема (увода) денег», Остап Сулейман Берта Мария Бендер-бей, он же Бендер-Задунайский, задолго до эпохи олигархов отечественного розлива стал фатальной фикс-идеей Леонида Скоробогатова. В девяностые он отчаянно ввязался в бизнес. Продав квартиру и перебравшись жить в подвал вместе с крысами и бездомными котами, начал с придорожной торговли дешевым, непонятного происхождения бензином из видавшей виды цистерны, а за последние годы агрессивно раскинул по Воронежу целую сеть АЗС «Козлевич». На каждой заправочной станции у него как фишка фирменного стиля стоял бронзовый памятник бессмертному водителю «Антилопы-Гну». Адам Казимирович, бывший вор, ставший на путь исправления, незадачливо улыбался, словно вот-вот с его губ должен был слететь всемирно известный слоган: «Эх, прокачу!». Кстати, Леня теперь ездил на восстановленном французском авто «Лорен-Дитрих» образца 1935-го, который обошелся ему дороже по-королевски импозантного «Бентли» ручной сборки.

— Леня… — сказал я ему с унылой задумчивостью, — мне край нужна работа.

В эту минуту я чем-то напоминал Адама Казимировича, обреченно ищущего клиентов для своей «Антилопы-Гну», которые хотя бы не будут голые танцевать при луне.

— Что так? Материал решил подсобрать для романа о днях сегодняшних?

— В Литву мне надо срочно поехать. Я с женщиной из Клайпеды познакомился…

— Понятно. Да, я слышал, что у тебя жена умерла… Прими запоздалое соболезнование.

Я угрюмо кивнул.

— Ты — прав! Бытие одинокого вдовца жалкое и сирое. Дерзай, Серега! Но вот кем тебя взять? Ума не приложу… Ты же у нас выдающийся писатель! Я горжусь, что я твой современник! — он потряс над собой сжатыми кулаками, словно для демонстрации надетых по древнеримской моде на каждый палец по несколько штук разнокалиберных колец, перстней и печаток. — Разве что напиши книгу о моем стремительном обогащении?! Очень нормально заплачу. Я сейчас ненамного бедней Абрамовича! Перед тобой сидит правильный пацан, у которого судьба — авантюрный роман с элементами безмозглого китча и сопливой мелодрамы.

— Сделаю, Леня. Как-нибудь. Хоть эпос о тебе. Скажем, «Одиссея Скоробогатова»… Но сейчас деньги нужны мне срочно.

— Сколько?

— Тридцать тысяч. В рублях, само собой.

— Хорошо, я тебе сотку аванс выдам. Идет?

В начале февраля, накануне Нового года по восточному календарю — то ли Кота, то ли Кролика — я был готов ехать в Литву: вызов получил, визу оформил. Юпитер начал новый круг по Зодиаку.

Карандашик скайпа теперь работал у нас беспрерывно. Мы с Ирой общались как муж и жена с солидным стажем семейной жизни.

«Ируша!!! Через час еду за билетом!!! Я тебе по электронке напишу, на какой день взял. Выйду в Вильнюсе. Остановка автобуса до Клайпеды там далеко?»

«Совсем рядом. Выйдешь на привокзальную площадь, а напротив — автовокзал».

«Ясно. Кстати, твоих кофточек, штанов и бриджей у меня целая гора осталась. Что привезти?»

«Ничего! Я у вас жутко растолстела! Ты меня закормил российскими деликатесами типа макарон по-флотски и жареной на сале картошки. Чтобы хоть немного растрястись, я сейчас по два раза в день кручу велосипедные педали».

«Хорошего человека должно быть много!»

«Ничего, я тебе здесь отомщу картофельными цепелинаями и литовской домашней колбасой. Кстати, она тоже с салом. Я ее хорошенько обжарю на решетке!»

«Пожалуйста, напиши мне слово «милый». Это будет мой талисман в дороге».

«Милый!! Милый!! Милый!!!»

«Вижу!!! Да, чуть не забыл! Код подъезда сообщи».

«358. А ты что думаешь, я буду спать?! Я на улицу выйду в любом случае или на вокзале встречу. Сережа, неужели ты реально приедешь? Неужели я тебя вновь увижу… вживую… Все будет супер! Я это знаю, ведь ты так умеешь ласкать, целовать, обнимать… Я хочу, чтобы ты был со мной всегда-всегда!!! А пока внимательно собирайся. Только не перегружай себя. Если какие-то вещи будут грязные, но хочешь взять, привози, здесь постираю».

«Прямо сейчас над Воронежем прогремел гром! И это среди зимы!!! Торжественный. Словно в нашу честь!!!»

«Все будет ОК! Главное — есть желание. Лю-би-мый!!! Ох, слушай, тебе еще еды в дорогу надо купить. Хлеб, сыр, колбаса, чай в пакетиках, печенье какое-то, подумай. Двое суток будешь ехать. Деньги-то хоть есть?»

«Все нормально».

«Мой любимый мужчина! Вот еще что ты должен знать и обязательно выполнять. Тебе у нас лучше не попадать ни в какие проблемные ситуации. Депортируют в два счета. После того как ваши псковские десантники в 91-м захватили Вильнюсский телецентр, у нас аббревиатура ВДВ стала ненавидима!»

«Что-то слышал подобное…»

«Отнесись серьезно к моим словам. И еще хочу тебя заранее предупредить: если будешь здесь открыто отрицать агрессию СССР против Литвы 13 января 91-го, мы с тобой можем больше никогда не увидеться. Будь ты мне хоть трижды муж. 13 января у нас повсюду на подоконниках горят поминальные свечи, люди надевают шарфы и шапочки цветов литовского флага. Все празднуют день победы над русским монстром. А наши политики озабочены тем, что вы отмечаете со своим куражистым размахом старый Новый год в то время, как вся Литва скорбит! У нас даже есть музей советского геноцида… В литовском парламенте не так давно озвучили размер долга России за былую оккупацию нашей республики — 834 миллиарда долларов. Целую!!! Пока».

 

11

 

Дорога в Клайпеду не отяготила меня. Может быть, потому, что ехал в народном плацкартном вагоне: пока выслушаешь все исповедальные истории попутчиков, уже выходить пора. Да я их толком и не воспринимал. Не до того было. Так что никаких дорожных впечатлений. Разве что в Смоленске, где стояли почти два часа, запомнилась у вокзала кряжистая, богатырского облика тысячелетняя церковь Петра и Павла. Ее возвели как загородный храм уединенного размышления для благоверного князя Ростислава Мстиславича. Со временем он сядет на Киевский престол. А вот о его женах ничего доподлинно не известно: кто они, откуда? Зато сохранились свидетельства, что первой женой его деда Владимира Мономаха была английская принцесса Гита. Их старший сын Мстислав заключил брак с Христиной, дочерью шведского короля Инга Стейнкельса. В общем, цвела и пахла эпоха интернациональных браков. А Ира и я — ее нынешние продолжатели? За успех наших благих намерений (надеюсь, не теми, коими устлана дорога в ад) самое оно было поставить свечу именно в этом храме.

Я пробился к его воротам через набыченные, размашистые сугробы; в лицо хлестал жесткий, колкий снег — о мощные, просто-таки крепостные стены храма судорожно билась вьюга.

Войдя, оробел от здешней густой, строгой намоленности. Словно страдающие о земле Русской стоны все еще мучительно витали под куполом, похожим на железный воинский шлем. Неловко мне стало здесь за свое дерзкое намерение.

Я купил свечи, но зажигать их не стал; пусть церковные служки сами распорядятся ими.

Ира встретила меня на Клайпедском автовокзале, как и в день своего приезда в Воронеж, вся в белом. Только на этот раз из-за снега, облепившего шубку.

— Господи, как ты хороша… — тихо сказал я, бережно прижав ладони к ее студеным мокрым щекам.

Мы обнялись. Мне было немного неловко. Первый раз я в моем возрасте проявлял нежность к женщине на глазах у всех, да еще и в другом государстве. Однако ничто не помешало нам поцеловаться. Само собой, не один раз.

— Берем такси? — выдохнул я.

— Мой дом рядом.

Мы шли к нему через их знаменитый серо-серебристого металла мост с подогревом. Его дизайн, действительно, был на уровне. Более чем. И снег на мосту истаивал на глазах. Как бы то ни было, мы раз за разом поскальзывались — лужицы успевали подмерзнуть на хлестком ветру.

С высоты моста даже сквозь верткую метель увиделся почти весь центр левобережного Старого города. С каким-то странным чувством я отметил: ни одного здания, ни одной улицы хоть отдаленно напоминающих российские городские пейзажи. Это особенно подчеркивали строго-мрачные каменные сталактиты здешних костелов.

В какой стороне Россия? Я так тогда определиться и не смог. Мело, мело, мело…

Клайпедские облака, какие-то непривычно рваные, клокастые, просто-таки дикие с виду, катились на нас со стороны Балтики, как с горы каменные глыбы. Наперерез им на других ветрах тяжело восходила размашистая взъерошенная туча, огрузлая новой порцией снега.

Петр Иванович встретить нас вышел на площадку. Смотрелся он бывалым полковником, который все военные годы дрался с врагом на передовой: крепкая осанка с чуть выдающейся вперед грудью и слегка оттянутыми назад плечами, уверенный, хваткий взгляд. Только трость, за ручку которой он держался с заметной напряженностью, напоминала о его девяноста годах.

— Прибыл?! — строго улыбнулся Петр Иванович.

— Так точно! — по-армейски бодро ответил я.

Когда вошли, Ира привстала на цыпочки:

— Сережа, Сережа, — шепнула она. — Как хорошо, что ты есть в моей жизни…

— Ты уже когда-то писала эти слова одному воронежцу, — улыбнулся я.

Обедали празднично, с пятизвездочным «Араратом». Петр Иванович против всяких литовских и российско-литовских табу выпил не одну, не три, а целых четыре рюмки. Само собой, с каждой из них наш разговор бодрел, становился душевней. А тут еще выяснилось, что до войны старший брат Петра Ивановича жил в Воронеже, а сам он не раз гостил у него. Дальше уже никак было не обойтись без темы Великой Отечественной. Само собой, вспомнил Петр Иванович свой первый день на передовой: тогда его, минометчика, назначили командиром пехотного взвода. Мол, царица полей несет каждый день большие потери, которые надо восполнять без промедления, а минометчики на передовой живут гораздо дольше. Поэтому и потребность в них меньше. Перед пятой, так и не выпитой им рюмкой, сурово вспомнил полковник про своего первого убитого немца. Как он с разбега всадил штык в грудь этого фашиста. Только со слезами вспомнил.

Было видно, что Ира с нетерпением ждет, когда «дедушка» выговорится и уйдет к себе. Не знаю, заметил ли он ее нервозность, но ждать себя не заставил. Еще слово-другое, и он ушел строгой, четкой походкой кадрового военного.

В Ириной комнате я первым делом сел к ее компьютеру, благодарно погладил монитор и приятельски подмигнул зеленому зрачку скайпа.

— Отсюда ты со мной общалась? — улыбнулся я.

— Откуда же еще?!

— Когда-нибудь на этом месте появится мемориальная доска: «Здесь был командный пункт Всевселенской любви».

— Лучше бы появился новый монитор. Этот почти накрылся.

Вздохнув очень даже понятно, я взволнованно скользнул руками по Ириной талии.

— Погоди, милый. Через пять минут папа, согласно его личному расписанию дня, придет пожелать мне, то есть теперь нам, спокойной ночи…

Минута в минуту аккуратно приоткрылась дверь и в ней объявилась бодрая, заботливо-ласковая улыбка Петра Ивановича.

— Спокойной ночи, ребята…

— Пока! — достаточно жестко вырвалось у Иры. Она нервно закрыла дверь за «дедушкой» на ключ, железно-грубо проскрежетавший в сердечнике.

Молча налила нам вина.

Строгая, взволнованная, покорная…

Шепнула сосредоточенно:

— Не перестаю благодарить Бога за встречу с тобой… Хочу тебя просто до изнеможения! Закрываю глаза и теперь вся сосредоточена ТАМ! Я боюсь потерять сознание, так мне хорошо! Не медли…

Утром Ира своим красивым, четким почерком деловито составила для меня программу так называемых культпоходов. За несколько недель где мы только не побывали. Само собой, православные храмы, костелы, Парк скульптур, университет, в котором раньше располагался штаб советской танковой армии. Под суровый острый крик морских чаек переплыли в солидно неторопливом пароме через пролив на знаменитую Куршскую косу.

По дороге к заснеженным дюнам нам встретился Танцующий лес с его причудливо витыми сосновыми стволами, порой даже скрученными в кольца и спирали (литовцы уверены, что не без помощи инопланетян). Деревья будто корежила какая-то неведомая, невыносимая боль.

Мы невольно прибавили шаг. По поверью, это было нехорошее место.

Ира вела меня скользкими заснеженными тропинками к священной у древних куршей горе Ведьм. Когда-то на ней в чародейскую Вальпургиеву ночь собирались на торжественный шабаш колдуньи всей Европы; здесь, по преданию, на ее вершину в годы глубокой древности опустился огненный шар, и высокие люди, вышедшие из него, принесли куршам первые понятия о цивилизации.

Дорогой Ира устала. Я уже один взобрался на сорокаметровую дюну, и там мне вдруг стало не по себе. Будто бы именно сейчас здесь вновь ожидалось ведьмино пиршество: взвихренные жестким ветром взъерошенной штормящей Балтики низкие, густого замеса снежные облака так и целились протаранить меня, незваного чужака, чтобы сбросить кубарем вниз, к подножью. Приглядевшись, я вдруг увидел на них словно кипящие, клокочущие тени сонмища ведьм и ведьмаков с вилами и метлами. Они сладострастно спешили на зов Хозяина, оседлав взбесившихся свиней, козлов и собак. Дымились глухие демонические факелы; зимние молнии тревожно мерцали в облаках.

Скользя вниз, я безотчетно осенил себя крестным знамением.

И все-таки мы вернулись в Клайпеду с хорошим настроением. Его нам подняли в пышно заснеженном Королевском бору озорные, весело хрюкавшие поросята-полосатики с их клыкастой седой кабанихой-мамашей, нагулявшей к марту немалые шесть пудов. Иру нисколько не испугало это семейство, в отличие от свадебной стаи наших бродячих собак. Мы кормили с рук диких свинок бананами и сыром. К вечеру нас ждал в рыбачьем поселке веселый, с песнями ужин. Под свойское густое пиво ели копченого морского угря, сегодня утром пойманного в Куршском заливе. Остроголовый, килограмма на три, был он густого красновато-янтарного отлива, фаршированный луговыми шампиньонами и галантином — заливным из телячьей морды. Полутораметровый угорь млел в матовом блеске еще горячего текучего жира — эту аппетитную рыбу-змею только что приготовили на душистых углях от яростно испылавших шишек со здешних вековых матеро забронзовевших сосен.

На другой день Ира повела меня в Музей часового дела. По дороге я «отфоткал» здешний драмтеатр. На съемку потратил почти час. При всей цивильной обустроенности Клайпеды, это место удивило меня особой изысканностью: Театральная площадь с памятником-фонтаном из лучших сортов мрамора выглядела со средневековой романтичностью — ее тщательно очищенный от снега булыжник поблескивал, точно латы рыцаря Круглого стола. Старинное здание драмтеатра, несмотря на свою строгую античность, смотрелось поэтично.

— В советское время в нем был городской отдел КГБ… — напряженно улыбнулась Ира. — А балкон театра у тебя попал в кадр?

На всякий случай я прокрутил снимки.

— Да. А почему ты уточнила?

— С этого балкона в тридцать девятом выступал Адольф Гитлер. Пообещал, что Клайпеда навсегда войдет в состав Третьего рейха. Потом принял на Театральной площади военный парад. Вот такие дела.

— Какой повод для парадоксальных размышлизмов! — в тему театрально воскликнул я. — Будьте любезны объяснить провинциальному воронежцу, почему у этого места такой исключительный европейский шарм: из почтения к КГБ или к гитлеровскому балкону?

— Не юродствуй… — вздохнула Ира. — Нам ли с тобой о политике думать, муж? Лучше пойдем в кафе, и я угощу тебя самым знаменитым литовским блюдом!

— В принципе, я достаточно голоден! — откровенно заговорил во мне вовсе не гурманский, а самый настоящий крестьянский трудовой аппетит. — Только сомневаюсь, смогу ли я утешить себя вашей европейски утонченной снедью.

Ира привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку.

— Не переживай! Наша кухня очень сытная. Я закажу картофельный цепелинай по-жемайтийски! С мясным фаршем и деревенским копченым салом.

— Впечатляет! Даже жаль, что сейчас со мной нет вдохновенного «Доктора Столетова»!

— Не горюй. Твоего сорокаградусного Айболита мы без потерь заменим пятидесятиградусной медовой настойкой «Три девятки».

— А что скрывается за этим «карточным» названием?! — бодро поинтересовался я.

— Двадцать семь разных листьев, плодов и корней.

— Пророческая каббалистика… Какие тайны мироздания скрываются за ней? — я почувствовал, что меня в предвкушении эксклюзивных пятидесяти градусов азартно потянуло на застольный спич. — Ох, эта «Пиковая дама», ах, этот Пушкин… Уж Герман близится, а полночи все нет… Бедный инженеришка… Пролетел как фанера над Парижем с тайной трех карт. Обвалилось ему выведать ее. Ждет ли меня та же роковая ошибка с «Тремя девятками»?

— Не волнуйся, Сереженька, — прижалась ко мне Ирина. — Я же не старая графиня…

— Клеопатра завидует тебе с небес.

— Мой милый страдающий Цезарь… Не мучайся. И не хватайся за пистолет, которого у тебя нет. Я на ушко открою тебе тайну трех карт — тройка, семерка, десятка. Чмоки, чмоки! — Ира игриво поцеловала меня в мою седую бороду.

— Подарок богов. Вернее, богини… — вздохнул я.

— Мое лобызание или ключ графини?

— И то, и другое. Мне только что был голос моего альтер эго. С третьей рюмки медовая настойка поможет исполнению моих самых сокровенных желаний. Я смогу управлять всем сущим.

— Третью в Литве пьют за тех, кого с нами нет.

— Тогда откровение грянет после четвертой.

— Постарайся его не забыть, милый. Я попыталась записать за тобой ваши тосты, но сбилась со счета.

 

12

 

Как бы там ни было, с этого дня наша культурно-познавательная программа стала менее напряженной, а вскоре и вовсе сошла на нет. Влияние «карточной» настойки я исключал. Это оказался умный, добрый напиток без суровых последствий. К тому же мы успели посмотреть далеко не все достопримечательности Клайпеды. Не сходили в Дельфинарий, не отметились в массе музеев: Морском, Малой Литвы, Магистрата, Кузнечного дела… А картинные галереи? Не поднялся я и на борт трехматчатового парусника «Меридианис» — визитной карточки города. Не успел традиционно потереть ради скорого возвращения в Литву членик бронзового мальчугана на площади у реки Дане, не подергал на удачу счастливую пуговицу железного трубочиста. А разве можно не побывать возле памятника на пристани? Там с каменного постамента машет рукой кого-то провожающий мальчик. У его ног точно для нас с Ирой высечена надпись: «Люби, верь, жди…» Каждый день собирались кормить лебедей на озере за школой. Кстати, Ира с некоторых пор невзлюбила этих «больших толстых гусей». Во-первых, из-за их наглой самовлюбленности. Во-вторых, прошлым летом был с ней случай, когда самец, воинственно раскинув тяжелые мощные крылья, прытко рванулся к ней и до крови цапнул острыми зубками ее руку с дружелюбно протянутым хлебом.

В общем, посмотреть было что.

Только я отставил все: меня потянуло работать. Впервые после смерти Марины. Само собой, это не был импульс заняться генеральной уборкой. Я сосредоточенно начал повесть с многозначительным для меня названием «Ожившие». О вымирающем стариковском селе с красивым именем Милавка. Его последние жители, чтобы хоть как-то облегчить бремя всяких разных платежей, смертельных для их куцых пенсий, хитроумно обзавелись справками о собственной смерти. Когда-то Марине и моему редактору сюжет понравился. Но все остановил ее тромб.

Непреодолимая тяга сесть за письменный стол (ныне — компьютерный) — это что-то вроде психоза, спровоцированного моим изголодавшимся по самореализации альтер эго. Но психоза не маниакального или депрессивного, а в чистом виде профессионального. Того, купировать который невозможно, даже горстями заглатывая аминазин или галоперидол. Добротная смирительная рубашка тоже не способна остановить приступ творческой эйфории, потому что писать можно и в голове.

В каких только местах мне не приходилось заниматься своим ремеслом: дома, на даче, в гостинице, поезде и даже в туристической палатке. Однажды написал рассказ, гостя в деревне у староверов.

Как бы там ни было, но здесь, в Клайпеде, я, настучав бодро рабочий заголовок повести, дальше не продвинулся — какая-то скованность уперто тормознула меня.

Возможно, это было связано с тем, что я впервые сел работать в чужой стране. За окном другие облака, другая, непонятная речь. Даже деревья здесь выглядят иначе. Клайпедские сосны кряжистей и рослей, березы невзрачней. Но совсем непривычно было видеть за городом вместо наших сел и деревень сиротливо одинокие хутора, словно просевшие в землю. Она, матушка, у них подзолистой почвой называется и своим плодородием заметно хилей воронежского, густого замеса славного животворного чернозема.

Словно подчеркивая мое ИНО-СТРАННОЕ бытие, во дворе наш сосед-литовец Азуолас, бодро-хмельной старик, воодушевленно взрыкивал на своем языке под истерзанную гитару с трудом узнаваемую песню «Вечерний звон». Однако ее припев, это тяжелое, как с колокольни падающее «бом, бом, бом» звучало у него вполне интернационально. Песня была для меня сейчас просто «в жилу». Однако к раскованному творчеству никак не располагала. Даже напротив.

Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом,

И как я, с ним навек простясь,

Там слушал звон в последний раз!

Уже не зреть мне светлых дней

Весны обманчивой моей…

Шли дни, но дальше заголовка я не продвинулся. Вернее так: сегодня вкривь-вкось писал с надрывной настырностью пробуксовывающего на одичавшей целине трактора, назавтра раздраженно удалял все тем же трактором, только вместо плуга волокущим за собой лязгающую на вывороченных глыбах борону безжалостной правки.

Каждый раз, проходя мимо компьютерного стола, Ира бережно говорила:

— Твори, твори… Я не смотрю…

— Смотреть нечего… — самоуничижительно отвечал я.

Однажды она все же не сдержалась:

— Ты работаешь над путевыми заметками?

— Я еще мало знаю вашу страну… Так что копаю тему сугубо российскую.

— Ты заскучал по дому?.. — тихо спросила Ира. — Сережа! Уже какой день взгляд у тебя безрадостный. И «того» у нас с тобой давно не было…

— Муки творчества.

— А что ты есть стал меньше? Это даже папа заметил. Я плохо готовлю?

— Все отлично, Ируша!.. Сегодня же за обедом продемонстрирую тебе зверскую силу своего аппетита! — с фальшивой бодростью отозвался я.

— Ловлю на слове! Можно я угощу тебя свиным желудком, фаршированным картофелем со шкварками? — оживилась Ирина, но как-то так, что мне показалось, будто она сейчас возьмет и заплачет.

Но до слез не дошло — в дверь позвонили.

Отец Иры, прихрамывая, как всегда, опередил свою дочь.

— Господи! Иваныч! Ируша! — как ввернулась в комнату резвая соседка-старушка Полина Митрофановна, русская жена вновь «бом-бомбившего» под окнами соседей своим яростным корявым голосом Азуоласа. — Вы видели, какие ужасные облака с самого утра замуровали наш город?!!

В самом деле, по всему горизонту вокруг Клайпеды непоколебимо стояла невиданной формы высокая туча-стена густого кирпичного цвета. Мы сейчас точно находились внутри какой-то осажденной крепости.

— Свят, свят, свят… — нервно перекрестилась Полина Митрофановна, но как-то непривычно, словно опрокидывая крест на себя. — А вдруг это русские испытывают на нас какое-нибудь новое оружие?! Я заметила: с утра хотя бы один самолет НАТО пролетел! Неужели и они боятся этого зловещего облака?

Ира строго посмотрела на меня.

— Успокойтесь, уважаемые женщины… — ласково-командирски встрял Петр Иванович. — Какие только метеорологические казусы не случаются в природе! Когда-то я перед началом сражения на Курской дуге вместе с бойцами видел на облаках лик Казанской Божьей Матери…

Всматриваясь в глухую небесную стену, я вдруг невольно вспомнил чьи-то строки:

На родине другие облака…

Офорт небесный каждый миг иной:

то явится широкая река,

то лес встает темнеющей стеной,

чудной, непостижимый, необъятный…

Чем ближе ночь, тем речь его невнятней…

А мирное течение тепла

вдруг воплотилось в истинное пламя…

Дорога, что на родину влекла,

к закату ближе превратилась в память!

Стихотворение вспомнить вспомнил, автора — нет. Стопроцентно забыл. Вообще стал все чаще ловить себя на том, что русские слова вдруг вылетают у меня из памяти. Нет, не литовскими замещаются. Просто исчезают. Словно в какое-то наказание мне. Так чьи строки?.. Вероника Тушнова? Наша воронежская Зоя Колесникова?..

На родине другие облака… Да только ли облака здесь не мои, не российские? Гигантские дюны… Как страдающий ломкой Танцующий лес… Мост с подогревом… Натовские истребители над головой… Бомжи культурно одеты и тщательно выбриты… Бродячих собак ни разу не видел… Но «Доктора Столетова» я без раздумий предпочел бы здешним медово-травяным настойкам. Наша жареная на сале с любовчинкой румяная картошка мне вкусней крахмально-белых цеппелинов. А в знаменитый литовский холодный борщ (шалтибаршчай) вместо кефира я бы непременно залил белопенистый ржаной квас с прохладно-горьковатым духом мяты, веселым изюмчиком и освежающе-душистыми листьями черной смородины. К пиву здесь любят поджаренный хлеб, смачно натертый чесноком, но я без раздумий предпочел бы матовую от соли жесткую астраханскую воблу.

И тут над Клайпедой, как дух, мистически вызванный растревоженной Полиной Митрофановной, раскидисто прогрохотал самый что ни на есть реальный патрульный натовский «Мираж». Всепогодный перехватчик с грозной неторопливостью проскользил над Клайпедой и вдруг, включив форсаж, с трескучим ревом, словно разрывая в клочья небесную твердь, рванулся в сторону российской границы. Как цель там вдруг обнаружил. Этот ударный истребитель вполне мог нести ядерную бомбу, тактическую, эдак на две-три килотонны — треть апокалипсической силы хиросимского «Малыша».

— Кажется, ты насчет моей хандры не ошиблась… — аккуратно сказал я Ире, когда притих разъяренный французский двигатель повышенной тяги. — Не на пустом же месте появилась поговорка: «От Родины уехать можно — душу увести нельзя».

— Милый мой муж… — обняла она меня. — Конечно, я не ошиблась. Сама недавно прошла через все такое… Тоска по Литве накрыла меня в Воронеже уже через неделю! «Доктор Столетов» нежно убаюкивал тебя, а я по ночам часами лежала без сна… Чувствовала себя как балтийская чайка, оказавшаяся одна-одинешенька в безбрежных просторах русских степей. Прости, в один момент все в России стало казаться мне чуждым, нелепым, агрессивным… Вот что! А познакомлю я тебя с одним очень интересным человеком. Это Анатолий Григорьевич Лавритов. Председатель Клайпедской ассоциации российских граждан. Вдруг он поможет тебе выбраться из твоего нового Сумрака?

Через двадцать минут Лавритов был у нас. Рукопожатие крепкое, как у штангиста или метателя молота. Розовощек, плечист, быстр в движениях и задорен в каждом слове. Седина Анатолия Григорьевича словно была его сияющим нимбом.

Встряхнув меня за плечи, Лавритов весело сощурился:

— Гарный хлопец!

Ни дать ни взять — эдакий дядька Черномор, правда, с академиче­ской бородкой. Она точно жила сама по себе, вглядываясь и вслушиваясь во все вокруг.

— Что нос уронил? Ностальгию подхватил? Это, братец, серьезный недуг. Мне ли его не знать… — с бодрой печалью объявил Анатолий Григорьевич. — Я с середины прошлого века связан по жизни с Прибалтикой. После объявления Литвой независимости — места себе не находил. Мы, русские, в Литве были жестоко травмированы отсечением от России. А если в человеке угнездится тоска по родной земле — он становится душевнобольным! Я такого здесь насмотрелся… Через одного депрессия, ни одной мысли в голове, еда в рот не лезет… Были и самоубийства на этой почве, и нелепые преступления. А лично меня спасла общественная деятельность! Может быть, и ты найдешь себя в ней? Нам нужен приток свежих сил!

Мы бодро прошли в зал к столу. На нем нас многообещающе ждал пятизвездочный армянский коньяк. Его дополняли итальянские лимоны и яично-сахарные бисквиты «Шакотис», похожие на лохматые сталактитовые рога — гордость литовского кондитерского искусства. За компанию со всем этим на деревянном блюде вальяжно нежился среди густого огненного пюре розово-красный окорок «Воронежский». Его густая сочность и мраморность шпика явно свидетельствовали, что это произведение еще недавно варили и коптили, добавляя в отяжелевший дымом огонь ягоды можжевельника. В Воронеже я не видел в продаже окорок «Воронежский» лет тридцать.

Петр Иванович с гостеприимным вдохновением молодцевато наполнил рюмки.

Обняв боевого полковника, как на миг поглотив его, Лавритов значимо предложил тост:

— Сейчас у Литвы немало претензий к нашей Родине! И финансовых, и нравственных. Я же считаю, что России не за что извиняться перед ней! А тем более раскошеливаться за несуществующие грехи…

Я выпил рюмку с полным почтением к славному бренду «Арарат» и его изысканно-строгому дубовому послевкусию; Петр Иванович аккуратно пригубил.

Анатолий Григорьевич и вовсе воздержался, чтобы не обрывать мысль:

— Русскоязычная диаспора в годы СССР конкретными делами поддерживала развитие литовского народа. А в новых политических реалиях оказалась на обочине общественного процесса.

С каждым новым тезисом Лавритова я все ясней понимал, что вряд ли кипуче обрету себя в борьбе за права живущих в Литве российских соотечественников. Я здесь посторонний. ЧУЖАК.

— Нам нельзя проявлять удовлетворение своей деятельностью! — радостно постановил Анатолий Григорьевич. — Самодовольство — бич успеха. Главное сейчас — создать портал и электронную версию газеты «Причал-Клайпеда». Кстати, мы очень надеемся, что Ирина согласится сотрудничать с нами. Она талантливый журналист, и у нас с ней уже есть опыт совместной работы в СМИ! К сожалению, сейчас политическая обстановка в Литовской республике не совсем способствует появлению нового печатного издания на русском языке.

Анатолий Григорьевич быстро, дробно простучал пальцами по столу, точно телеграфировал кому-то эту свою тревожную мысль.

Уходя, он на прощание с деловитой радостью оглядел меня:

— Надеюсь, мы обязательно найдем общие идейные точки!

Анатолий Григорьевич порылся в папке и достал здешнюю русскоязычную газету «Клайпеда»:

— Здесь есть статья Насти Кунцовой о Литве и России. Не поленитесь, прочитайте. Автор молодой, но написано искренне, умно.

Когда мы расстались, Ира печально обняла меня:

— Сережа, догадайся, почему Лавритов почти каждый день как на работу ходит в Генеральное консульство России?

— Труба зовет.

— Родина зовет, милый… Территория Консульства — это островок России в Клайпеде. Вот он и частит туда вдохнуть «дым отечества»…

Читать юную Кунцову я начал с редакторской предвзятостью, но вскоре живо увлекся:

«Родина — слово прекрасное во всех смыслах. Для каждого она своя. Человек, появляясь на белый свет, вдыхает воздух, несущий в себе ее частицы, ее запах. Куда бы он ни уехал, а душа все равно рано или поздно станет рваться обратно, в родные края… Сердце будет обливаться кровью, на глазах проступят слезинки и, тяжело вздохнув, человек скажет: «Я люблю свою Родину…» Между нами, Россией и Литвой, существуют визы, границы, политические распри, но в душах наших нет границ. Любите свою Родину так, чтобы сердце сжималось и дышать становилось тяжко, когда произносите это священное слово…»

Удружил мне Лавритов, одним словом, с этой статьей. Облегчил душу…

С тех пор начались уже мои бессонные ночи. Только в отличие от Иры я не чувствовал себя балтийской чайкой, оказавшейся одной-одинешенькой в безбрежных просторах русских степей. Ко мне раз от раза возвращался из прошлого навязчивый сон, будто я заблудился во мраке катакомбных галерей и безнадежно пытаюсь нащупать выход.

Только теперь меня бережно будила Ира и тревожно шептала слово в слово, как когда-то Марина: «Проснись, Сереженька, что ты плачешь, милый?..»

А мое альтер эго так и вовсе брезгливо, точно для него не существовали никакие понятия о субординации, объявило мне, что я стал похож на залежавшийся в сыром подвале картофель. Такой же вялый, уже местами с гнильцой, весь оплетен мертвенно-матовыми щупальцами ростков.

…Было начатая повесть уперто стояла на месте, проблемы российских граждан Литвы энтузиазма во мне не пробудили. Нужна была другая точка опоры.

И я нашел ее. Ею стала клайпедская весна. Если в Воронеже ее объявляют бодрые скворцы, здесь это сделали озорные хохлатые свиристели с крыльями, похожими на ажурные веера. Кстати, стойкая литовская трезвость им нипочем. Осенью, когда ягода на рябине забродит, они клюют ее допьяна и задиристо бросаются на прохожих, буянят между собой или мертвецки валяются на асфальте.

Мы с Ирой сели на велосипеды. Ее педальную машину я достал из подвала, себе взял на прокат — здесь такие услуги на каждом шагу.

Теперь каждый день мы ездили на прогулки до курортного поселка Гируляй через просторный светлый лес: по пути, семь километров туда и семь — обратно, кормили резвых белок, дородных лесных голубей-вяхирей, и часами с высокого взморья смотрели, как атакуют побережье напористые гривастые волны, словно это шла на рысях, накатом морская кавалерия Нептуна. Правда, вскоре нам пришлось прекратить эту медитацию. На пляже, выброшенные волнами, всюду лежали десятки тонн мертвых майских жуков, или хрущей, похожих на рассыпанные шоколадные финики, правда, усатые. Вчерашним ветром этих неуклюжих насекомых унесло в море — ослабленные любовными играми, они не смогли ему сопротивляться. Кстати, французские гурманы охотно едят майских жуков: кто жарит, кто суп варит. Но нас запах разлагавшихся хрущей отогнал подальше в лес.

Там я и сделал Ире предложение. Лучшей минуты нельзя было придумать. Мы романтично стояли в зыбкой тени тонкой трепетной березки.

— Ира, давай поженимся… — тихо сказал я. — Это вполне логично для нас с тобой.

— Милый Сереженька… — Всхлип, другой… — Это просто невозможно… ЗАГС назначит нам месячный срок для размышлений. А у тебя через неделю заканчивается виза!

Это была страшная тема. Я уже давно считал и пересчитывал свои дни до отъезда. Как боец в окопе перед атакой последние патроны. Считал угрюмо, почти обреченно.

— Запамятовал? Ни секунды. Но если ты согласишься, у меня будет веская причина просить ваш департамент миграции продлить мою визу, а ваш ЗАГС — не обременять нас сроком для углубленных размышлений над тем, что мы уже выстрадали.

Ира прижалась ко мне.

— В Литве чиновники не такие высокомерные, как в России, но весьма законопослушные.

— Тогда есть другой выход: мы обвенчаемся.

— Извини, в храме нам откажут. Нужен штамп в паспортах. О браке.

— Куда ни кинь — всюду клин?

— Давай не спешить, Сережа, — умно проговорила Ира. — Может быть, тебя ангел-хранитель удерживает от брака со мной? Или Марина с небес… Ты же ни строчки не написал здесь. Не получается. А это твое призвание.

— Не понял… — дернулся я. — Посмотри мне в лицо! Слезы сморгни! И никогда больше так не говори!

— Небезызвестный тебе Лавритов когда-то писал стихи… — вздохнула Ира. — И очень даже неплохие. А как стал в девяносто первом эмигрантом — все словно отрезало.

— Не пример! Русский француз Бунин, наш воронежский, весьма успешно творил за границей!

— Ты еще напомни про Набокова. Как он стал классиком американской литературы. Все так, Сережа. Только мы с тобой родились в СССР. И у нашего поколения другое отношение к Родине…

Я обнял Иру; мы замерли.

— Никуда я не уеду, милая… Бог с ней, с этой визой. Стану отшельником! Вон какие тут у вас кругом чащобы. Спрячусь в них, как партизан. Или в дюнах устрою нору… На Ведьминой горе!

 

13

 

И все-таки я сходил в здешний департамент миграции. В полупустых, тихих коридорах никаких толп гастарбайтеров, никаких шустрых модных девочек, которые энергично водят их из кабинета в кабинет. Меня приняли по записи минута в минуту, говорили вежливо, сочувственно. Даже на сносном русском. Ко всему не потребовали по российской миграционной традиции анализы крови, слюны, мочи и далее до бесконечности всех выделений человеческих органов и желез.

И выход нашелся.

Уже назавтра мы с Ирой были в ЗАГСе — полюбовались на веселых, задорных клайпедских молодоженов, ничем не отличающихся от воронежских, и, приободренные, подали заявление.

Это событие мы отметили в кафе «Аллея». Уютный полуподвал с модным сдержанным хайтеком, сочиненным лунными бликами света на черном стекле, элегантным блеском хрома и нержавейки. А вот еда в этом современном космическом заведении оказалась столь обильна, точно хозяева ждали к трапезе средневековых обжор Гаргантюа и Пантагрюэля.

Но самое удачное для меня было то, что эта «Аллея» располагалась на аллее имени литовского первопечатника и писателя Мартинаса Мажвидаса, кстати, современника Франсуа Рабле. Именно на ней стоял тот самый популярный бронзовый мальчуган, который бесплатно исполнял просьбы всех желающих еще раз побывать в Клайпеде. Мне теперь после ЗАГСА это было крайне необходимо. По совету, который я получил в департаменте миграции, ровно через месяц я мог с новой визой смело ехать сюда. Чтобы полноправно выслушать марш Мендельсона.

Так что я более чем старательно тер бодро торчавший острый пенисенок металлического мальчугана, и без того серебристо сиявший, как пятиалтынный. Видно, многие мечтали вновь оказаться здесь.

Ели рагоуляй со шкварками — что-то вроде наших гречневых блинов с капустной подливкой, а еще кумпис, вареный окорок, обсыпанный сахарной пудрой с корицей и бережно подрумяненный в духовке. Само собой, подали нам каждому и по сопке зелени. Без нее здесь за стол не садятся. Пили… Пили что-то очень хорошее, а что конкретно — вылетело из памяти. Значит, напиток оказался реально достойным.

И все-таки расставание есть расставание.

Утром в день отъезда я собирал чемодан с таким раздражением, словно вымещал на нем всю свою злость — вещи не укладывал, а швырял в его чрево. Трамбовал — ногой. Ира недолго терпела такое. Она все вытряхнула и сложила вновь. Слезы не помешали ей аккуратно заполнить чемодан. Была у нее такая черта — все делать четко. Особенно ей нравилось работать с документами, заполнять разные там сложные бумаги. Очень нужная черта, если собираешься жить в России.

И насчет моей дорожной снеди Ира предусмотрительно распорядилась. На сегодняшний ужин — горячие колдунаи в горшочке, как бы наши пельмени, но в Литве их до варки обжаривают на сковороде, а в фарш непременно добавляют майоран — пряно-цветочную, жгучую колбасную травку. Ассортимент остальной еды составлялся из тех соображений, что в поезде нет холодильника: жемайчю блинай из картофельного пюре с тушеной в овощах телятиной, бочок свиной копченый, а к чаю — домашние веселые оладушки. Чтобы заполнить паузы между едой, Ира положила мне вместо традиционных на такой случай семечек вареных рогатых улиток. Называются они виноградными, но встречаются в литовских лесах повсюду. Улиток собирают ведрами, аппетитно едят или несут на приемные пункты — неплохая подработка для нищих и пенсионеров. Больше всего улиток в «проклятом» Панеряйском лесу — здешнем Бабьем Яру, где фашисты в первые дни после захвата Литвы расстреляли десятки тысяч евреев.

Для доброго сна Петр Иванович вручил мне аккуратный бочонок темного бальзама «Суктинис» с медом, гвоздикой, почками тополя, желудями и ягодами: можжевельника, черники, смородины и Бог знает чего еще фимиамно пахучего.

Мой обратный билет был на литовском. Ира старательно перевела его на русский язык и подробно объяснила все до мелочей: время отправления из Вильнюса и прибытия в Воронеж, номер вагона и моего места…

Проводить меня Петр Иванович надел парадный китель с впечатляюще сиявшими полковничьими погонами. Китель торжественно переливался гордым блеском боевых орденов и медалей, по которым вполне можно было изучать историю решающих сражений Великой Отечественной.

На прощание будущий тесть подарил мне свой фронтовой бинокль.

— Смотри в оба!.. — усмехнулся он и судорожно вздохнул — слезы так перекрыл.

Ире этого сделать не удалось. Да и мне пришлось зажмуриться, запечатав веками вдруг взмокревшие глаза.

Хотя до вокзала идти было всего ничего, Петр Иванович предусмотрительно вызвал такси. Иначе бы вся Старая Клайпеда поплыла слезами при виде наших мокрых унылых физиономий.

— Не вздумай реветь… — командирски предупредил Иру Петр Иванович.

Ехали, жмурясь от солнца, — прощались под майским дождем. Весна делает всех нас немного язычниками… Дождь казался мне по-человечески озорным и ярко пахнул здешней сиренью.

На перроне Петр Иванович зажал между колен свой видавший виды бадик, «ярмо» по-воронежски, и мы обнялись.

При отце Ира постеснялась целоваться со мной так, как это не раз бывало у нас в ночи, — мы лишь безгрешно касались друг друга сомкнутыми губами. Зато почти безостановочно. Пока проводница не приложила свой красный флажок к моему плечу: бережно, но и как бы несколько ревниво.

Если боги в самом деле есть, они в тот момент отставили свои небесные дела и притихли.

Войдя в вагон, я с первых шагов оказался в суетной железнодорожной жизни по-российски: здешний народ, в основном бодро настроенный на заветный южный отдых в Адлере, вдохновенно жевал традиционных вареных кур, с надрывной радостью открывал попутчикам свои личные тайны или раскрепощенно, свободолюбиво решал наотмашь мировые проблемы. Видимо, всему этому каким-то образом способствовало витавшее над ними пряно-горькое туалетное амбре. У его ауры был явно желтоватый, соломенный цвет. Эдакий железнодорожный вариант Океана из «Соляриса» Лема, рождавший подсознательные образы и переживания. Как бы там ни было, мое альтер эго с первых шагов почувствовало себя достаточно неуютно.

Старательно ныряя под торчавшие со вторых полок разноразмерные ступни запашистых ног, босых или обтянутых не менее ароматными носками, не всегда целыми, я долго искал свое место. Голова плохо соображала. Как после наркоза в операционной. Словно нас с Ирой только что разрезали пополам.

Присев на краю моей полки, я надолго оцепенел.

Собирая билеты, мой проводница почему-то долго вертела в руках. Молоденькая, любопытная… С типичной внешностью энергичной, дерзко-деловитой, себе на уме проводницы: более чем белокурая, курносая и с красивой вальяжной грудью. Я не мог не заметить, что мои попутчики-кавказцы уже ласкаются к ней вдохновенно-яркими взглядами.

Напряженно взирая на свой билет в чужих руках, я настороженно подумал, что меня могут сейчас ссадить. Скажем, для разбирательства. Как-никак я еду из страны, входящей в НАТО. Вдруг меня там завербовали на старости лет?

— Билет у вас необычный… — наконец заговорила проводница. И добавила очень даже вежливо: — Культурный такой… Где брали, мужчина?

— В Клайпеде… — отозвался я каким-то неожиданно стариковским голосом.

— О, Европа!

— Вроде того…

— Вам чайку принести? Для вас я и лимон найду!

— Попозже, ладно?..

Уходя, проводница тихо сказала:

— А что вы такой смурной?.. Не заболели?

Я ничего не ответил. Только плечами невнятно пожал.

Спать лег первым, но сон мой был дробным. Ночью в поезде началось нечто вроде шабаша на клайпедской горе Ведьм: как на помеле, туда-сюда заполошно летала наша симпатяга-проводница, каждый раз бережливо притормаживая возле меня; какие-то стремительные, азартные люди то и дело проскакивали через полутьму вагона, будто колдовские козлища; меланхолично барражировали слегка пьяные полицейские… Несколько раз на всю яркость включался свет, точно нам предстоял допрос с пристрастием — это нас навещали строго-вежливые, подтянутые и всевидящие литовские, белорусские и, наконец, наши родные погранцы с умными, верткими собачками-нюхачами. Эти ребята были сосредоточенно внимательны и к тому, что у нас под полками, и к тому, что у нас в сумках, бдительно сличали наши физиономии с фотографиями паспортов, тщательно, аналитично внимали каждому сказанному пассажирами слову. Мы вполне понимали их. Даже тогда, когда они пригласили с собой для выяснения каких-то обстоятельств моих вполне мирно, нежно спавших кавказских попутчиков.

Под утро, когда меня начали традиционно доставать мои отчаянные блуждания по погребальным лабиринтам, их вовремя прервал голос моего нового соседа.

Этот аккуратно-маломерный розовощекий старик с мощной ярко-белой бородой, которую в мороз хоть за пазуху для тепла заправляй, вдруг торопливо прижался ухом к оконному стеклу.

— Никак оно?! — крепко ахнул он на весь вагон: — Ишь! Гудит! По всему — оно…

— Что гудит, дедушка? — вяло встревожилась стомленная ночным бдением проводница — она по своей инициативе только что принесла мне утренний чай с двойной порцией распухших «утопленников», шепнула: — Сергей Владимирович, вы так кричали этой ночью… Я даже плакала, дурочка…

— Оно, слышу! — откинул голову старик, закрывшись своей самодостаточной бородой, как живым щитом. — Русское небо над нами, братцы! Наконец! Русское, слава Богу…

— А разве такое бывает? — проводница поглядела на меня, будто ища поддержки. — Небо на всех одно, дедушка!

— Нет! — он сурово тряхнул бородой из стороны в сторону, так что меня бодро овеял ветерок. — Эх, дева, сколь ездишь, а не распознала… Русское небо гулкое! Как Благовест колокольный! И облака над родной землицей вовсе другие!

Пока я рассчитался за чай, старик куда-то делся. Я долго ждал его. Мне почему-то так хотелось его еще бы послушать. Но он, к моему огорчению, больше не вернулся.

Я окликнул проводницу, когда она в очередной раз шмыгнула мимо, мужественно сжимая в каждой руке по три подстаканника. Словно связки гранат.

— А куда мой новый сосед делся?

— Никого я к вам не подсаживала… — озадачилась она. — Как кавказцев увели, так вы и едете с тех пор один.

— Он еще вам про русское небо говорил, про облака.

— Вы что-то путаете. Может, вам спросонья показалось?

Мне ничего не оставалось, как согласиться. Потом же не исключено, что весь этот спектакль могло разыграть мое альтер эго. Совсем, понимаешь, распоясалось последнее время. Уже эксперименты надо мной начало ставить.

Как бы там ни было, к вечеру, еще не веря самому себе, я разложил перед собой изысканно-белоснежные салфетки и под напористый перестук колес осторожно начал повесть «Ожившие». Ту самую, на которой меня заклинило в Литве. Когда я исписал всю имевшуюся у меня в запасе бумагу, включая клайпедский журнал «Пенсионер», наш поезд догнала в предворонежской ночи «эсэмэска» из Клайпеды: «Душа моя горько плачет!»

Я несколько раз пытался ответить, но мобильный под разными предлогами отказывался видеть Ирин номер.

 

14

 

Воронеж принял наш состав на самый дальний путь, и пришлось долго идти по крутому мосту в сизой, унылой утренней полутьме.

На привокзальной площади у меня сложилось впечатление, что я по ошибке вышел в другом городе. Облагороженная за время моего отсутствия площадь была обнесена кованой оградой и ажурно устлана плиточной чешуей. Так что я испытал что-то вроде приступа дежавю. Словно пространство — время закольцевались, и я вернулся обратно в уютную, ухоженную Литву.

Наши таксисты тотчас вернули меня к реальности.

— За сколько до Березовой рощи довезете?

— Триста…

— Совсем недавно брали на сотню меньше.

— Топай отсюда, батя. Не мешай работать! Типа хитрозадый интеллигент.

— Почему же?.. Такой же воронежский жлоб, как и вы, — покаялся я.

— Ну, ты даешь стране угля! Ладно, полтинник скошу. Сейчас такие пробки будут!

— В эту рань?

Пробок действительно не оказалось. В итоге я доехал даже за двести рублей. Расплачиваясь, бессознательно перевел их на литовские дензнаки. Получилось ровно шестнадцать литов.

Дома после вокзального эффекта «дежавю» меня встряхнул его не менее заковыристый антипод. Это было в чистом виде jamais vu, жамевю, попросту — никогда не виденное, неузнаваемое.

Войдя в квартиру, я был шокирован странным ощущением, словно я здесь впервые: искал выключатели там, где они стояли у Иры, не сразу попал в ванную комнату, потому что и она находилась у меня в другом месте; хотел открыть кран с горячей водой, но пустил на весь напор холодную. Минуты две настырно пытался включить газовую плиту электророзжигом, как у Иры, пока не опомнился, что мне для этого теперь нужны обыкновенные спички.

Ко всему после продвинутого компьютера Иры я со своего одноядерного мастодонта не сразу смог протиснуться в Интернет и заставить позеленеть в рабочем режиме глазок скайпа.

Наконец кое-как получилось.

«Привет, Ируша! Я, наконец, дома. Все нормально, но только моя квартира вдруг стала чужой мне. А чем вызвана твоя печальная эсэмэска о горько плачущей душе?»

Ира отозвалась сразу, словно днями и ночами тревожно сторожила мое появление. У меня даже создалось впечатление, что текст для Воронежа она на этот раз не писала как обычно «в режиме он-лайн», а он у нее был приготовлен заранее.

«Сереженька, милый, я до сих переживаю, вспоминая, как ты не мог у меня ни строчки написать… Это же катастрофа для тебя! Я горюю от мысли, что могу сломать твою жизнь… Чем ты в Клайпеде займешься достойным твоего таланта? И еще (это, кстати, самое главное!!!) я заметила, не слепая, что тебе не нравится, когда у тебя над головой пролетают истребители НАТО… А в Воронеже ты в своей стихии… Сумбурно написала? Зато искренне!»

На этот раз ответ мне почему-то дался особенно нелегко. И выдавил я из себя всего несколько строк. При этом альтер эго не упустило возможности съерничать: «Фальшивишь, батенька!». Пришлось цыкнуть на него.

«Почему-то чувствовал, что ты примерно так напишешь мне. Уверен, что с тобой я определюсь, найду точку опоры и смогу жить интересно, насыщенно: что на Ведьминой горе, что в Бермудском треугольнике. Даже на Луне, Марсе или Сириусе».

«Милый мой фантазер!!! Такое впечатление, что ты не землянин, а какой-то инопланетянин! Широтой своей души ты вынуждаешь меня страдать…»

«С какой стати? Я просто уверен, что мы с тобой, несмотря ни на что, создадим нормальную семью. Потенциал есть. Ощущение Знакового Судьбоносного События — тоже. Ведь ты — женщина-радость, женщина-счастье, мило-веселая и таящая в себе бесконечность светлых страстей!»

«Писатель мой дорогой! Все, что ты мне пишешь, очень внимательно читаю. Да, такие письма, наверное, мало кто из женщин получал. И, вообще, ты мужчина — класс!!! Тебе равных нет! Но это знали только мы… Пока. Кто-то узнает еще? Нет. Таким, как ты был со мной, и какой была я… другим знать не дано… ПРОСТИ!!! Я снова плачу! Потому что обязана сказать тебе горькую правду. Кстати, обрести решимость для этого мне сейчас помогла вторая рюмка французского коньяка «Камю». Я всю ночь думала, думала…и пришла к однозначному выводу: нельзя, противоестественно, как вызов Богу, жертвовать тебе своей судьбой ради меня!!! Кстати, папа меня в этом всецело поддерживает. И сын так же думает. Наша страна чужая тебе во всем… А твоя — мне. Любимый, неповторимый мой, умоляю, найди себе в Воронеже нормальную женщину… И жизнь твоя само собой определится, все будет хорошо! А я… Я не принесу тебе счастья… Хотя и того, что уже было между нами, мне хватит на всю оставшуюся жизнь! Все. Пока…»

Я торопливо, молодежным интернет-сленгом настрочил в Клайпеду: «глупо зря без тебя сгину женщину искать ни хорошую ни плохую не желаю места ей в моей душе нет и не будет наша любовь бессмертна мы никогда не сможем друг без друга».

Глазок Ириного скайпа нервно побледнел.

Я долго напряженно ждал, что она все-таки вернется…

Когда часа через два этого не произошло, альтер эго с аккуратной заботливостью поинтересовалось: «А продают ли еще в Воронеже «Доктора Столетова»?» И уже вовсе предательски подытожило: «Что-нибудь да продают типа того. Скажем, «Медсестра доктора Столетова»… Это будет наш достойный ответ Чемберлену».

Прежде чем после такого надрывного общения с Ирой уйти в Сумрак, я предусмотрительно известил о своем приезде Сашу, сватов и брата. Мне хватило сообразительности сдержаться от обсуждения Ириного предложения найти себе нормальную воронежскую женщину. Бред. Еще не все потеряно! Мало ли что накатило на нее в одиночестве?..

Стеклянные, большие двери «центрторговского» мини-маркета приятно удивили меня: они вежливо разъехались передо мной. Хоть на чай давай им. Столь предупредительной сенсорной автоматикой их начинили за время моих странствий. Этой своей куртуазной любезностью они было напомнили мне о Клайпеде, но…переполненные пестрым мусором урны возле входа, троица затрапезных дворняг, суетливо ждущих милостивой подачки тотчас вернули меня в родные пенаты. Как утром таксисты у вокзала.

Тем не менее, убедиться в стойкой популярности бренда «Доктора Столетова» мне не удалось: тормознул мобильный телефон.

— Сергей Владимирович, это вы?! Здравствуйте! — вскричал в микрофоне вдруг показавшийся мне таким родным голос бухгалтера нашего Литфонда Риммы Викторовны.

— Лаба дена… — машинально отозвался я по-литовски.

— Что, что?.. Ох, а мы вас совсем потеряли! Где вы сейчас? В Клайпеде?

— Извините, добрый день, Римма… В Воронеже я, в Воронеже…

— Очень хорошо!

«Ничего подобного…» — ершисто отреагировало мое альтер эго.

— Можете придти к нам сейчас? Где находимся, не забыли? Мы сегодня последний день собираем взносы! Двести рублей свободных у вас найдется?

Я подзавис с ответом.

«Щас, только карманы выверну!» — опередило меня альтер эго своим хулиганским комментарием.

Его фраза пробулькала в моей голове, как жидкость от «Доктора Столетова», когда я, бывало, щедро наполнял ею свой раритетный граненый стакан. До своего широко известного в советском фольклоре двухсотлетнего возраста он не дотягивал, но его реальное семидесятилетие я почтительно отпраздновал 11 сентября прошлого года. Покойная мама как-то говорила, что наш легендарный гранчак сотворен именно в этот осенний день на заре бабьего лета в боевом 43-м на Гусь-Хрустальненском стекольном заводе. И будто бы по проекту той самой Веры Мухиной, автора идеологического шедевра «Рабочий и колхозница». А чтобы реальным пролетариям и представителям трудящегося крестьянства, отложив свои молоты и серпы, было чем вдохновенно заняться в часы честно заработанного отдыха, она создала шедевр народного посудного искусства — классово безупречный рабоче-крестьянский гранчак вкупе с лихо-веселой бокастой пивной кружкой.

Одноэтажный, старчески оседающий в одряхлевшую землю Дом литератора на Никитинской улице даже в далеко не столичном Воронеже смотрелся умилительно-провинциально, простодушно. Как бы в соответствии с нынешним материальным положением писателей его неказистое здание официально числилось среди объектов архитектурного наследия города как образец небогатого жилого дома XIX века. Как бы там ни было, место для сообщества нынешних литераторов власть предержащие угадали эзотерически знаково. В нем некогда жила Аннушка Тюрина, сестрица двоюродная и заботница светлая знаменитого поэта Ивана Никитина. Сам же вдохновенный самородок (по списку язвителей — «поэт-дворник») нелюдимо и одиноко обретался напротив в пенатах постоялого двора у азартно, буйно пьянствующего отца Саввы Евтихиевича — мещанина, предприимчиво торговавшего свечами, и, ко всему, первого из всех кулачных бойцов на Воронеже. Запила с годами и кроткая, богомольная матушка нашего народного поэта Прасковья Ивановна. А тот, надорванный горько-неудачной любовью, медленно убивал себя тогдашним брендовым наркотиком — салохуанной…

И писал, писал…

Вырыта заступом яма глубокая.

Жизнь невеселая, жизнь одинокая,

Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,

Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, —

Горько она, моя бедная, шла

И, как степной огонек, замерла…

Я аккуратно заступил порог литературной усадьбы. В здешнем дворике, запечатанном тюремно-высокой каменной стеной, печально помнившей милую озорную Аннушку, стояли, как многочисленные памятники в Клайпедском парке Скульптур, монументальные писательские фигуры.

Должников у воронежского отделения Литфонда наплодилось немало. С полсотни глаз, благородно утомленных бременем таланта, с удивлением оглядели меня. Так разве что смотрят на человека, чудом вернувшегося с того света. Мало кто не знал о моей литовской любви. Однако я не собирался ни с кем обсуждать эту тему. Особенно после отчаянного требования Иры не сметь жертвовать ради нее своим талантом и найти себе в Воронеже нормальную женщину.

Приветствуя всех, я поднял над собой сомкнутые руки и как можно скорее переместился в кабинет Риммы Викторовны.

— Как вы похудели!.. — участливо вскрикнула она. — Вот что значит по-настоящему влюбиться! Вы надолго к нам из Европы?

— А разве Воронеж находится в Азии? — уклончиво заметил я, неуклюже улыбнулся и поспешил поскорей расстаться с парой «лишних» сотен.

В коридоре председатель правления Жихарев со свойственной большим, сильным людям бережностью приобнял меня:

— Молодец, что зашел! Бывай почаще у нас.

— Спасибо, Виталий Иванович. Всенепременно.

— А когда приедет твоя…

— Ира… — вздохнул я.

— …Приходи к нам с Ирой, господин эмигрант Большой Любви. Я хочу откровенно объяснить ей: берегите нашего Серегу, он нам очень нужен!

«Знали бы Вы, как успешно она это сейчас делает!!!» — взвизгнуло альтер эго. Оно явно работало на публику. То есть на меня.

На прощание Виталий Иванович рачительно улыбнулся и пожал мне руку с многозначительной аккуратностью, как бы дав мне понять, что он в силу своих обязанностей обо всем в моей жизни осведомлен более меня самого. Даже ее будущие перипетии, пока лишь смутно витавшие во мне, для него открытая книга. Только свою дорогу я должен пройти сам.

В уже опустевшем писательском дворике кто-то вдруг тихо, потаенно окликнул меня из дальнего угла, затемненного нависшими янтарно-изумрудными волнами дикого винограда:

— Сергей Владимирович…

Там, молодцевато заложив руки за спину, стоял наш патриарх Максим Михайлович Подобедов, возглавлявший в свое время Ассоциацию пролетарских писателей. Он глядел на меня таким же энтузиастским, идеологически правильным взглядом, какой был у него на фотографии с Первого съезда советских писателей. Там он, плечистый, коренастый силач, взволнованно гордо тянет шею рядом с Горьким и Серафимовичем.

Но не могла не броситься мне в глаза одна странность: почему-то в руках у Максима Михайловича были десятикилограммовые гантели, которыми он, как поговаривали, ежеутренне любил порезвиться. Даже в командировках не расставался с этими оздоровляющими тело и дух отягощениями. Конечно, нелепо, что меня удивили гантели Максима Михайловича, а про то, что этого человека мы двадцать лет назад похоронили на Аллее Славы главного городского Коминтерновского кладбища, я будто бы забыл.

После того, как Ира написала по скайпу: «Я не принесу тебе счастья», никакая неожиданность, дикая чушь или фантасмагория уже не могли шокировать меня.

Одним словом, повторюсь, Максим Михайлович смотрел в мои глаза с товарищески взыскательной прямотой твердой рабоче-крестьянской бдительности. Как и полагается человеку с литературным псевдонимом Суровый.

— Здравствуй, Сережа.

— Да, да… И вы… это, тоже… — тупо замялся я.

— Я хорошо помню: ты семь лет руководил воронежскими писателями-коммунистами. Зарекомендовал себя как идейно-грамотный секретарь партбюро. Линию партии проводил принципиально. Несмотря на ревизионистские шатания подкупленных Западом перестройщиков. Но каким я вижу тебя сейчас? Перерожденцем! Сережа, как ты мог утратить классовое чутье и полюбить женщину, страна которой входит в империалистический блок НАТО? Не боишься, что твою литературную карьеру из-за литовской любви ждет крах?

— Примерно это мне уже писала моя Ира.

— Значит, у твоей бабы, в отличие от тебя, есть голова на плечах. Думай, товарищ!

Максим Михайлович отбросил свои увесистые шароголовые гантели и взлетел над Домом литератора, как воздушный шар, наконец, расставшийся с якорным грузом.

— Пока, молодой человек! — с суровой большевистской назидательностью крикнул он и куда-то вертко понесся. Мне почему-то показалось, что как раз в ту сторону, где была Литва, Клайпеда. И, между прочим, та самая гора Ведьм…

 

15

 

Дома я опять не сразу смог войти в Интернет. Тот как уперся и раз за разом не хотел пускать меня в свое киберпространство. Оно словно было кем-то объявлено для меня потерянным Раем. Вернее Раем, с циничной извращенностью ставшим с некоторых пор Адом. Я с недавних пор заметил, что мой комп тормозится четко работать, когда я чем-то взволнован, обеспокоен или тороплюсь куда-то. Так начинает нервничать собака, если хозяин вдруг засуетится. Понял это по Аманде.

Наконец-таки достигнув нирваны контакта, я огорченно увидел, что Иры нет в скайпе. Вернее, она присутствовала в нем, но оранжевый глазок строго информировал меня о ее сетевом статусе — «Нет на месте».

«Вернется же когда-нибудь!» — с фальшивым энтузиазмом заключило альтер эго.

Не теряя времени, я отчитался перед Клайпедой об уплате членских взносов в Литфонд и завуалированно рассказал о встрече с Подобедовым. Само собой, на всякий случай опустив его давнишнее отсутствие среди клана живых и потрясающие летательные способности. Решил на всякий случай быть посдержанней. Как сумасшедший, который какой-то еще живой частью своего воспаленного мозга прощально сознает, что у него, кажется, не все дома.

Первым мое возвращение из Литвы обнаружил сосед Паша. Но только не благодаря своим международного уровня экстрасенсорным способностям. Мой ключ, открывая дверь, проворачивается с такими железно клацающими щелчками, что о моем уходе или приходе тотчас узнает в режиме онлайн весь подъезд.

— Сергей Владимирович! Какая радость! — щедро озаряя меня энергетикой своей роскошно-золотистой ауры, Паша раскинул руки. В них, возможно, для усиления его экстрасенсорного дара, были зажаты бутылки с «Доктором Столетовым». — Надеюсь, ты с нами отныне навсегда?

— А как тебе удобней? — почти дерзко проговорил я.

— Ты, кажется, уже принял?! — просиял Паша.

— Алкоголь — это средство перевода душевной боли в головную, — процитировал я народную мудрость.

Паша влет понял, что я сказал это не с кондачка, а с выстраданной убежденностью.

— Ты что, в самом деле? Того?..

— Того, Паша, того. В завязке я.

— И давно это с тобой?

— Только что озарило. Когда шел открывать тебе. Силой твоей чудоносной проникся по самое не балуй.

— Извини, я тут ни при чем! У меня совесть есть… — поморщился он. — Это вас, сэр, безжалостно испортила Европа! Мало им, извращенцам, однополых браков! А я так хотел с тобой от души посидеть. Да как разговоримся — выдать своим тяжелым баритоном один актуальный для тебя куплет…

Паша торжественно освежил себя глотком «докторской»:

Летят перелетные птицы ушедшее лето искать,

Летят они в жаркие страны, а я не хочу улетать.

А я остаюся с тобою, родная моя сторона,

Не нужно мне солнце чужое, чужая земля не нужна!

Да, сосед… Как тут не воскликнуть вслед за Сатиным: «Эх… испортил песню… дурак». Ладно, герай, ики…

— Ничего себе! Откуда у тебя эти познания литовского?! — сказал я, вдруг почувствовав неожиданную радость оттого, что услышал слова, с которыми успел почти сродниться в Клайпеде. — Ики пасиматимо…

— Знаю? Ты мне льстишь… — посерьезнел Паша. — Просто мой прапрадед, Евстафий Калисский, был протоиереем Воскресенского храма в Каунасе. Да кем он только не был за свои девяносто лет! Мы с отцом не раз ездили в Литву на могилу нашего знаменитого родственника.

— В Каунасе родилась Ира… — страдательно-тоскливо отметил я.

— Ты не знал, что мир тесен? — снисходительно приобнял меня Паша. — Не парься, старик. Лучше проверь почту. Твоя Ира уже наверняка что-нибудь написала. Я это чувствую. Кончиками пальцев. Тебя зовут!

Мой комп в самом деле поймал ответное письмо из Клайпеды и теперь благодаря электронным талантам Паши настойчиво поскуливал голосом Аманды. Именно так по жизни моя преумнейшая сенбернариха порой пытается привлечь мое внимание.

«Сережа, привет! Молодец, что сходил в Дом литератора. Тебе это просто необходимо! Я слишком много забрала на себя твоего внимания… Ты обязан прежде всего заниматься творчеством, это твое призвание, твоя настоящая жизнь. От качества ее напрямую зависит и твое хорошее настроение (даже аппетит!), и соответствующая самооценка. Надеюсь, скоро с головой окунешься в работу! Это ли не радость? Представляю, как сейчас сияют твои глаза!»

Я автоматически посмотрел в зеркало, но там не отразилось ничего хорошего. Лишь занудно-кислая физиономия человека, которому любимая женщина впервые прислала письмо, в котором в помине нет таких слов, как «милый», «скучаю», «чудный» или, на худой конец, «самый лучший в мире!»

Кажется, у меня начала развиваться стойкая идиосинкразия на отсутствие у Иры лексических терминов из разряда так называемых «телячьих нежностей». Как бы там ни было, налицо грустное предвестие смены моей важнейшей жизненной парадигмы? Парадигмы нашей любви…

«Истемнело на Воронеже, — грустно написал я. — Серое с проголубизной предвечерье. Вороньи густые стаи на бреющем пронеслись на ночлег, будто черным пеплом запорошило половину неба. Любовь моя к тебе, Ира, живая и радостно-печальная. Милая вдохновенная женщина! Данте и Петрарка с их великими Дамами сердца отдыхают».

«Писатель ты мой чудный! Можно я газетку дочитаю?.. А еще кашку сварила себе из четырех круп, сейчас поем с медом. Такая вот проза жизни. В скайп вернусь попозже».

«Гурманка-единоличница! — прореагировал я с невидимыми Ире да и мне самому глубинными слезами. — Еще совсем недавно мы жили на улице Кретингос как семья — ели-спали вместе, разные там в «Студланде» да «Акрополисе» пледы покупали, сковородки, скороварки. А ныне ты с рациональной убежденностью предложила мне забыть тебя и найти нормальную воронежскую женщину. Будто бы это спасет меня как художника и наставит на прямой путь ни больше, ни меньше как к Нобелевской премии. Только я уверен — для меня это путь назад в Сумрак. Жутко сознавать, что до конца дней везде и всюду буду один — в постели, на улице, за столом… У меня нет сил распрощаться с лучшей женщиной Метагалактики!!! К чертовой матери литературу! Никакие мои будущие псевдобестселлеры не стоят улыбки твоей! Мне невыносимо тяжело без тебя».

Карандашик ее скайпа резко сделал несколько быстрых росчерков. Она начала письмо… Я как напружинился. И тут по экрану будто судорога пробежала. Ира все написанное удалила. Минута, другая… Снова что-то пишет. И опять смахивает текст.

Так повторилось несколько раз. Я нервно ждал. И дождался — Ира вдруг вышла из скайпа. Его зеленый семафор исчез. Путь в Клайпеду мне закрыт.

Я уперто ждал ее возвращение. В самом деле, где-то через час она было вернулась в сеть, но, как спохватившись, вновь отключилась…

Она написала мне в четвертом часу утра:

«Что делать нам с любовью нашей?»

«Пусть живет своей собственной жизнью!!! — как вскричал я. — Давай быть бережными с ней. А пока я завтра, то есть сегодня, позвоню в Москву в ваше посольство и уточню, заработала моя виза после пересечения границы или еще нет. Хочу немедленно приехать в Литву!»

«Не совершай ошибку», — строго ответила Ира.

И больше ни слова.

Я теперь в одностороннем порядке забивал скайп письмами. Час от часа все более тревожными. Некоторые из них можно было назвать даже апокалипсическими. В локальном смысле, конечно.

Она никогда не исчезала так надолго.

…Ее не было в скайпе неделю.

«Не убий!» — покаянно писал я день ото дня.

«Будешь и дальше молчать, мне хандец».

«Дышать не могу без тебя. По ночам физически чувствую, что ты — рядом. Жутко реально чувствую».

«Подари мне хотя бы минуту общения!»

«Ты перестала писать мне, но ведь я ничем не обидел тебя? Тупею. Зачем ты так? Милая небесная девочка. Нет, никакие мои слова на тебя не действуют…»

«Ты оставила меня во имя меня? Патология какая-то!!!»

«Где ты, Ируша?.. Где? Как тяжело…»

«Без тебя молчу дома, молчу в транспорте, молчу с соседями… Невольно скудеет мой словарный запас, путается логика, тускнеют эмоции. Душа без тебя деградирует. Ложась спать, я физически слышу твои шаги и смутно жду, что ты вот-вот юркнешь ко мне под одеяло. Иногда мне слышится твой голос, и я машинально отвечаю. Но тотчас спохватываюсь, что заговорил с пустотой… Если куда-то по необходимости иду из дома, стараюсь обязательно пройти тем местом, где мы когда-то были вдвоем. Это как талисман на удачу. Друзей избегаю, чтобы не портить им настроение своей Великой Хандрой. Сплю мало — большая часть ночи уходит на мысли о тебе. Твое предложение забыть друг друга — это вовсе не спасение меня ради моего псевдотворчества, а реальная изощренная казнь».

«Мне кажется, что проще достучаться до небес, чем до тебя. Пошто молчишь? Яростно страдаю. Слушаю моцартовский «Реквием».

И как последний вздох:

«Замолкаю… Истерзал? Прости. Любое твое решение приму с покорностью».

И тут скайп Иры вдруг изумрудно воссиял.

Для меня это было, как вспышка Сверхновой в глубинах Галактики. «Привет, Сережа. Очень много думала, очень много сомневалась, правильно ли я поступаю… Но надо принимать решение… Ты еще не передумал возвратиться в Литву?»

«Здравствуй, Ира. Сижу на чемоданах!!!»

«Сейчас схожу в магазин за сигаретами. Вернусь, немного поговорим».

«Только не пропадай опять с концами. И комп не выключай! Тебя не видел, не слышал больше недели! Это вешалка для меня».

Она вернулась почти через час. Что-то начала писать. Я был готов ко всему. Как загипнотизированный, отслеживал прыжки карандашика.

Между нами с Ирой 2000 километров…

Принятое сообщение конвульсивно выстроилось в строчки.

«Сережа, ты объективно все изложил про свои мучения. Только не забывай, мы страдаем оба! Я тоже вся извелась. И мне очень больно. Уже в зеркало на себя смотреть боюсь, подурнела, часто плачу… Что тебе ответить? Надо все закончить. Я остаюсь при своем прежнем мнении — жить вместе мы не сможем ни в России, ни в Литве. Не хочу повторяться о причинах. Поэтому давай больше не испытывать друг друга».

«Я сейчас же еду за билетом!!! Привет, Клайпеда!»

«Не вздумай!»

«Где ВДВ — там победа!»

«Началось! Не валяй дурака! Ты выпил?»

«Само собой».

«На этот раз может быть оно и к лучшему! Можешь еще добавить стакан-другой… А потом прочитай, что я напишу тебе дальше и выключи меня из своей жизни. Я тебе только страдания приношу, забудь обо мне, пожалуйста».

«Виг вам, как говорили мудрые краснокожие братья. Ира, несмотря ни на что, я люблю тебя! Без претензий и обвинений. Я выговорился. Осталась любовь в чистом виде, все остальное выпало в осадок».

«Это удивительно, я встретилась с тобой в зрелом возрасте, а такое чувство, что ты ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА в моей жизни… Я тоже не хочу тебя терять… Вот ведь в чем ужас весь, солнце мое…»

Кажется, она вернулась в пространство утраченной было парадигмы любви.

«Ты мне будешь дорог всегда. Прости за банальность — голубь мой сизокрылый! Таких мужчин, как ты, вообще больше нет! Ты один! И ты — прекрасен. Сильный, мужественный. Так и дальше держи!»

«Ты прелесть небесная».

«Эх, Сережа, эта так называемая прелесть совершила один гадкий, но необходимый поступок. После него наша встреча уже будет невозможна никогда… Я вернулась к своему бывшему мужу…Что ты еще хочешь от меня услышать в связи с этим? Люблю ли я тебя? Да, люблю!!! Прости… прости… прости… прощай, мой милый… прощай!..»

Экран начал блекнуть.

Ира что-то писала еще. Я успел рассмотреть:

«Что я натворила в наших жизнях??? Ты можешь мне ответить? Муж мой!!! А Я КТО-О-О????? Я потерялась в этой жизни…»

Какой-то зыбкий золотистый комок, похожий на солнечную слезинку, разгораясь все ярче, вошел в пространство между мной и экраном. Словно по комнате с неким досмотром блуждала шаровая молния.

Как живая, она внимательно присмотрелась ко мне, раздумчиво пошевеливая колкими лучами — душу диагностировала. И то ли что-то ей не понравилось во мне, то ли просто пора приспела, только молния вдруг трепетно замерцала и оглушительно взорвалась.

Лихорадочный желтый блеск застил все.

 

16

 

И был вечер. Пахнущий травами мерцающий пар поднимался с земли и орошал все вокруг. Мы с Мариной сидели в каком-то одичавшем, словно брошенном на произвол, саду под старой кряжистой яблоней. Ее ветви, искореженно перевитые, как у сосен в Танцующем лесу на Куршской косе, отяжелели аспидно-черными, словно ядовитыми плодами.

— Странный сорт… — глухо сказал я. — Никогда не видел яблок такого неприятного цвета.

— Когда-то они были румяные, веселые… — вздохнула Марина. — А потемнели от наших грехов… Это древо познания добра и зла. То самое, запретное…

— Так мы с тобой что, в Раю?.. — дернулся я.

— Вроде того.

— А что тут вокруг такая запущенность? Даже лопухи и крапива выше нас с тобой!

— С тех пор как Адама изгнали, все пошло прахом. Ухаживать некому. Только Господь другого садовника никак не желает…

Марина закурила. Ее сигарета ритмично замерцала словно бы живым глазастым огоньком, но почему-то не дымилась.

— Так я умер?

— Пока нет. Просто у тебя резко упало давление, и ты потерял сознание. Хорошо, что Саша как раз в это время пришел проведать своего заблудшего папашу и вызвал «скорую». В больнице у тебя остановилось сердце. Сейчас врачи борются за тебя.

— А Бога я увижу? Маму! Отца!

— В этот раз лучше не надо. А пока Ангелы на всякий случай чистят тебя от грехов. Как компьютер от вирусов.

— В грехах как в шелках.

— Нахватался ты их прилично… — снисходительно усмехнулась Марина. — Особенно благодаря «Доктору Столетову». Я еле остановила в тебе эту дурацкую распущенность!

— Благодарю. Так ты можешь отсюда на меня как-то влиять?

— В пределах разумного. И только под патронажем твоего Ангела-хранителя. Я ведь здесь еще толком не освоилась.

— А черные мухи, облепившие окно перед приездом Иры, тоже твоих рук дело?

— Считай, что так. Пыталась предупредить тебя, что вам не удастся жить счастливо и безмятежно. Над каждым из вас свое небо, свое Солнце.

— Так это ты нас сейчас разводишь?..

— Зачем так грубо, Сережа. Тысячу раз — нет! Кстати, знай. Ни к какому прежнему мужу она не вернулась. Эти ее слова — уловка. Во твое спасение. Она реально любит тебя.

— Спасибо, Мариночка! Ты меня вдохновила! Вернусь — и тотчас в Клайпеду!

— Не рвись, неугомонный… Такой упертой напористостью сделаешь ее несчастной. И себя. Оно надо тебе?

— Прости… Господи, как я виноват перед тобой… Как виноват! — я хлестко ударил себя по лбу костяшками пальцев.

Марина аккуратно улыбнулась:

— Знакомый мне жест… Немного театральный, но на дамочек, наверное, впечатление производит.

— Каких, к черту, дамочек?! — судорожно дернулся я.

Марина потянулась ко мне рукой, но не коснулась.

— Ты хоть понимаешь, ГДЕ произносишь это мерзкое имя?

— Извини. Сорвалось.

— Ладно, не перенапрягайся. Ты скоро забудешь этот разговор. И все же я скажу тебе: я очень благодарна Ире. Без нее ты бы погиб. И мне она помогла. Твои слезы меня здесь уже по горло залили…

Марина внимательно поглядела в глубину сада.

— Тебе скоро назад… — сказала тревожно, заботливо, но все-таки с облегчением. — Вернешься, закажи по мне Сорокоуст.

— А можно тебя на прощание поцеловать?..

— Нельзя поцеловать то, чего нет. Я сейчас просто объемный фантом…

Марина глубоко вздохнула, и это словно забрало все остатки ее энергии соприсутствия. Она начала нежно пригасать…

И тут я почувствовал: меня хлестко бьют по щекам.

— Да очнись же ты, сволочь!!! Дед, живи!!! — разъяренно, с профессиональной вдохновенностью кричал надо мой раскрасневшийся, вспотевший реаниматор.

Через неделю меня выписали. Марина то ли ошиблась, то ли что, но разговор наш я нисколько не забыл. Мне даже открылись какие-то новые детали того мира, где я будто бы побывал. Припомнилось, что там не было привычной синевы над головой, а словно бы над нами торопливо несся беспокойным потоком желто-серый клокастый туман… Легкий предвечерний свет истекал, как зыбкое испарение от травы, от деревьев, от нас самих… И еще врезались мне в память чьи-то заботливо осторожные шаги за деревьями: там словно КТО-ТО взволнованно ходил туда-сюда. Даже, казалось, этот «КТО-ТО», смущенно покашливая, неумело пытается сдерживать свои печальные вздохи…

Скайп встретил меня тревожными словами:

«Где ты, Сереженька? Что с тобой, милый?.. Неужели так глубоко застрял в своем Сумраке имени Доктора Столетова?»

«Привет, Ируша! — откликнулся я. — Отныне трезвость — норма жизни. А был, понимаешь, в кратковременной дипломатической командировке. Не падай в обморок — в Раю…»

«С Мариной виделся?..» — как игру приняла Ира мои слова.

«А то…»

«Рада нашему расставанию?»

«Нисколько. Она благодарна тебе за мое спасение. И вообще я снова предлагаю дать задний ход твоему самопожертвованию. Нам обоим будет трудно забыть друг друга».

«Забыть… Забыть не получится. Такое, Сереженька, не забывается. Могу ТОЧНО сказать, что мужик ты НАСТОЯЩИЙ во всех смыслах. Повезет той женщине, которая будет с тобой. И ласки от тебя достанется, и любви. Глаза твои сейчас вспомнила, руки нежные… ОООООЙЙЙЙЙЙ!!!!!! Прости меня, я так много принесла тебе страданий… Молиться буду за тебя всю жизнь оставшуюся… Коротко насчет моего нынешнего бытия без тебя. Внешне нормально, но хочется застрелиться. А теперь все, Сережа, расстаемся окончательно!!! Я уже не могу так, у меня нервы не выдерживают. Я постоянно о тебе думаю. Надо влюбленной старухе все выбросить из головы и жить спокойно. Все!!!»

Скайп как умер — Ира одним кликом судорожно удалила меня из списка контактов. Я попытался связаться с ней «по мылу», но она сменила адрес электронной почты. Мобильный молчал. На телефонные звонки отвечал только Петр Иванович, и каждый раз оказывалось, что Иры будто бы нет дома.

— Я скажу ей, что Вы звонили. Она Вас обязательно наберет… — раз от раза с потаенной грустью пытался приободрить меня боевой полковник.

 

17

 

Лишь где-то через месяц у нас с Ирой общение возобновилось. Правда, несколько странное. Казалось бы, для человека, недавно общавшегося во дворике Дома литератора с покойным пролетарским писателем, такие разговоры с Ирой в порядке вещей. Но была в этом одна закавыка. Явление Максима Михайловича было явно смоделировано моим распоясавшимся альтер эго.

Первым из соседей на мое обретение Иры отреагировал Паша. То ли вспыхнул в нем дух соседского братства, то ли профессионально встревожился экстрасенс международного класса. Только когда мы сегодня сошлись с ним в подъезде, а я даже не поздоровался, потому что был занят обсуждением с Ирой нынешнего удивительного для конца лета широкого тепла, Паша твердо ухватил меня за руку. Я чуть было не поскользнулся, точно на гололед нарвался.

— День добрый, Сергей Владимирович, — каким-то новым, сурово испытующим голосом произнес Паша.

Он будто тестировал меня.

Я мутно видел его, словно через тот райский пар, блаженно сочившийся недавно вокруг нас с Мариной из святой эдемской земли.

— Да-да, привет…

— Насчет «привета» ты, по-моему, в точку попал. За версту видно, что ты мой созревший клиент. Или предпочитаешь аминазиновую палату со смирительной рубашкой?

— Ты хочешь лишить меня Иры?! — уныло огрызнулся я.

— Хочу вернуть вас друг другу.

— Купишь мне билет в Клайпеду? Так у меня виза истекла.

— Лечиться надо, дорогой товарищ.

— Опять станешь завораживающие пассы рисовать надо мной?

— Тебе срочно надо закрыть незавершенный гештальт.

— Гештальт? Это что, современный вариант гильотины? — хмыкнул я.

— Не ерничай… — строго вздохнул Паша. — Для заложников интернациональной любви популярно объясняю — это свеженькое направление экзистенциональной психотерапии.

— Знакомый термин… К экзистенциализму, если память не изменяет, были близки из писателей Хемингуэй, Беккет, Сент-Экзюпери. Ты решил заняться литературой?

— Что-то в этом роде. Хочу поставить один свой сценарий. На природе. А актерами будем мы с тобой и наши друзья.

Отрадным августовским днем раздолбанный ПАЗик с облезлой черной полосой, нагло намекавшей на то, что эта угробленная воронежскими дорогами машина все-таки катафалк, приволок нас на кладбище. В Клайпеде любой последний приют смотрелся изысканным ансамблем. Он был как моцартовский «Реквием», воплощенный в печальной гармонии мрамора, зелени и геометрии четкого распахнутого пространства. Правда, Паша среди всех воронежских кладбищ выбрал далеко не худшее. Даже, можно сказать, самое центральное, самое большое. То есть Юго-Западное. Но и здесь почти все выглядело по нашему незыблемому принципу: как вы жили на земле, так и истлевайте в ней. Я невольно вспомнил лозунг из давнишней повести нашего писателя Валерия Баранова — «Лучшим людям города — лучшие могилы!»

Одним словом, на ста гектарах я увидел грустный хаос от усыпальниц фараоновски роскошных до убого скромных или вовсе дохлых, расплющенных временем безвестных холмиков среди одичавших кустов сирени, сквозь которые и спецназ не пробьется.

— Стоп! — вдруг строго крикнул Паша.

Мы выходили, вернее, выползали из автобуса, как с корабля на берег неуклюже сползает его команда, основательно потрепанная только что пережитым штормом.

Паша организовал для завершения гештальта достаточно серьезную публику. Были: два торжествующе суровых журналиста из местных «желтых» газет; тройка резвых, вертких телевизионщиков; двойня молодых воронежских поэтов с горячечными умными глазами; потом же кларнетист и скрипач из оркестра Дворца животноводов с мертвенными лицами непризнанных гениев; мой снисходительно недоумевающий сват и хмуро-сосредоточенный Саша, сын.

— Мужики… — настороженно заговорил мучительно трезвый, истерзанный лохматой жизнью водитель с удивительно честными, совестливыми голубыми глазами. — А где могила? Покойник где? Что за такие похороны? Не въеду…

Паша предъявил ему тусклую лакированную шкатулку из орехового дерева с блеклой янтарной инкрустацией. Она явно досталась ему в наследство от каунасского прапрадеда.

— Вы, че, ребята… — вздернулся водитель. — Какого-нибудь хомячка закопать здесь собрались? Не положено. Тут человеки лежат!!!

Паша приобнял его, но не очень тесно. Куртка на мужике была бомжеватая, в которой тот не раз в воронежской сочно-черноземной грязи лежал под своим убитым ПАЗиком, кулибински пытаясь оживить его хотя бы на час.

— Видишь этого молодого старика?! — Паша ленинским жестом указал на меня.

Мне стало не по себе. Вообще вся эта затея мне не нравилась. Но в аминазиновую палату однозначно не хотелось. Я из последних сил заставлял себя верить экстрасенсу международного класса.

— Ну…

— Он недавно навсегда расстался со своей женщиной из Литвы. Их любовь, можно сказать, умерла. А что делают с покойниками в цивилизованном да еще демократическом обществе? Хоронят. Вот мы сегодня эту любовь и предаем земле со всеми полагающимися почестями. Учти, такое событие происходит впервые в мире! Выше голову, водитель!

— Предъявите… — глухо сказал наш Харон и раздраженно потер щеку, точно комар ее с лету звонко поразил. — Чего там у вас в шкатулке? Может, ядерные отходы?

Паша печально приподнял полуовальную крышку. Внутри шкатулки аккуратно лежало дерзко-красное шелковое сердечко. Из тех, которые тинэйджеры дарят друг другу на День святого Валентина.

— Тьфу! — как выстрелил мужик. — Срам какой! Вам бы мои проблемы… Быстрей закапывайте!

Он отошел в сторону и сердито закурил привычную ему народную термоядерную «памирину» эпохи развитого социализма.

Кларнетист и скрипач, оба уже элегантно подшофе, в связи с чем их мертвенные лица приобрели более живое, даже нежное выражение, трепетно ласково повели «шарманную сиротливую».

Паша запел хорошим, по-мальчишески плачущим дискантом, словно о выстраданном им лично. Кроме экстрасенса и хакера, он, оказывается, был реально артистичен. Как бы там ни было, я заплакал, ломая губы все заметней, судорожней.

Разлука ты, разлука,

Чужая сторона,

Никто нас не разлучит,

Лишь мать сыра земля.

Всегда, всегда навеки

Так жалобно пою,

И нас с тобою милой

Разлуке предаю.

Зачем нам разлучаться,

Зачем в разлуке жить,

Не лучше ль повенчаться

И жить да не тужить…

Предав Любовь земле в суровом, философском молчании, публика, как водится, на том же гробовом ПАЗике покатила ко мне поминать почившую в бозе… На этот раз водитель вел машину на удивление аккуратно. Кажется, его тоже коснулось каким-то образом Пашино вдохновенное завершение гештальта. Любовь, она и в Африке любовь. Само собой, в России и Литве — тоже.

На моем столе русскую сторону представляли водка «Доктор Столетов», дорогие, чуть ли не бисерно мелкие пельмени «Цезарь» и наш знаменитый всепраздничный салат «Оливье». С литовской — Паша обеспечил селедку с овощами, цепелинаи по-жемайтийски и вовсе удивил меня семидесятипятиградусной настойкой убойной силы «Жальгирис».

Когда все разошлись, я как сомнамбула побрел к своему компу. Как на казнь. Он открывался странно долго. Просто изощренно издевательски тормозил. Мне показалось, что компьютер в результате нашего с ним напряженного общения наконец обрел разумность и теперь пытается мной руководить. Как некогда Аманда, когда была щенком, пыталась навязать мне свои щенячьи правила жизни — жрать и гулять по ее хотению, писать где попало и ко всему безнаказанно жрать мою обувь. Предпочитала импортную.

На электронной почте меня ждало некое безадресное письмо. Это явно было нечто уникальное даже для меня, тертого калача расхлюстанной и непредсказуемой Интернетовской жизни. Я открыл его с той бережной осторожностью, с какой матерый лепидоптерист, мертво затаив дыхание, собирается решительно накрыть сачком неведомый до сих пор миру летающий роскошный цветок бабочки.

Текст взрывчато распахнулся:

Мы любовь свою схоронили.

Крест поставили на могиле.

«Слава Богу!» — сказали оба…

Только встала ЛЮБОВЬ из гроба,

Укоризненно нам кивая:

— Что ж вы сделали? Я живая!..

Не Марина ли мне из Эдемского сада прислала эти строки Юлии Друниной?

Как бы там ни было, я воспринял их, как глас свыше и одним кликом вошел в скайп.

Ярко-зеленый глазок фасолиной нависал над аватаром Балтийского побережья, словно недавно открытая во мраке Вселенной небывалая по цвету малахитовая галактика J2240. До нее 4 миллиарда световых лет. Расстояние почти как между Воронежем и Клайпедой. Случайно обнаруживший этот изысканный изумруд в короне Метагалактики везунчик астроном Миши Ширмер потрясенно остолбенел от радостного изумления. Что-то подобное произошло и со мной. Ира в скайпе.

Мы оба в сети.

Оба видим это.

Аманда положила мне на колени свои тяжелые лапы, горячо, тревожно задышав. Понятливая дама, ничего не скажешь.

Я взял в руки яблоко. Обычный воронежский синап. Однако я взял его в руки как райский талисман. Если все мы дети Адама и Евы, то и все яблоки — прямая родня Эдемского древа познания добра и зла.

Динамики моего компа неожиданно затрещали, словно уловив какую-то новую волну. И я вдруг отчетливо услышал… Это были уже знакомые мне звуки. Точно в глубине туманного Райского сада вновь КТО-ТО взволнованно ходит туда-сюда. И этот «КТО-ТО», смущенно покашливая, пытается сдержать свои печальные вздохи…

Марина, что дальше?..

 

——————————————————-

Сергей Прокофьевич Пы­лёв родился в 1948 году в городе Коростень Житомирской области. Окончил отделение журналистики Воронежского государственного университета. Работал журналистом в воронеж­ских изданиях, главным редактором журнала «Воронеж: Время. События. Лю­ди», заместителем председателя правления Воронежской организации Союза писателей СССР. Автор восьми книг прозы. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.