Дознаватель

Я вышла в ночь.

Это была теплая июльская ночь, которая разбрызгивает влажные тела угрюмых сибиряков по берегу Обского моря. Это была хорошая ночь, но мне не было до этого дела.

Я вышла в ночь пьяная.

Похоронный дом, который я за внушительную архитектуру называла Дворцом смерти, освещал улицу Кропоткина инфернальным синим светом. Двадцать шагов я шла, окутанная вздохами заготовленных назавтра покойников. «Воды!» — шептали они пересохшими губами. Им нужна была горькая вода жизни. «У самой последняя капля», — огрызнулась я и нырнула в тополиную рощу.

Сквозь ветви деревьев гноилась луна. Справа — дорога, окаймленная фонарями, слева — густой сумрак, скрывающий забор тринадцатой школы и дикие глаза черных школьников. Я всегда ходила здесь оглядываясь, вздрагивая от каждого шороха, но сегодня мне было все равно. Сегодня треснуло мое лиловое сердце, и никакие капли алкоголя не заживили края этой раны.

Где-то за горизонтом Кропоткина впивалась в Красный проспект. Куда можно пойти в Новосибирске, если нельзя пойти на Красный проспект? Как живут люди в Пашино, Стрижах, Снегирях? Да что там, как живут люди на площади Маркса? Как можно жить, если посреди ночи ты не можешь выбежать из дома и в пять минут оказаться на перекладине Красного, благословляя безликость и потерянность ночного пешехода на каменных крыльях самого длинного в мире прямого проспекта?

Снобы скажут, что это чушь. Что есть прямые улицы подлиннее — в Барнауле, Волгограде и у черта на рогах. Но я не люблю снобов и имею веру. А вера может любого сноба вырвать из постели среди ночи и поместить голого на макушку Эльбруса. Так что давайте не будем спорить: Красный проспект — самая длинная в мире асфальтовая прямая, и я на ней — скорбящая, аккуратно присевшая между голубиными какашками точка тоскующей вселенной.

Много лет назад Советский Союз сделал здесь, на этой прямой, у основания небольшой возвышенности, ведущей к дому номер девяносто четыре, ограждение из бетонных блоков. Чтобы было красивенько, он приделал к бетонным блокам цветные камни. Советский Союз был заботлив. Он накатал вдоль блоков пешеходную дорожку, а по бокам посадил деревья, которые создавали иллюзию укрытия и благословляли на откровения. Народ садился на блоки, выпивал, изливал накопленное и с чувством удовлетворения расходился. Почему Советский Союз не сделал скамеечки? Потому что Советский Союз был мудр. Скамеечки — конформизм, пропаганда, кто бы стал раскрывать душу на скамеечке, которая нарочно стоит затем, чтобы сесть на нее и себе на беду раскрыть душу? Другое дело блоки — андеграунд, протест, авангард. Кто же ставит блоки для того, чтобы на них сидели, и кто же станет сидеть на блоках? Все было продумано, и горожане получили отдушину, а не знающие сна красные глаза Советского Союза — картинки с подробными описаниями жизни горожан.

Смысл этого взаимовыгодного сотрудничества был утрачен вместе со страной. Но привычка людей живет дольше государств.

Я выбрала место подальше от ночных парочек, достала ополовиненную бутылку красного и стала пить, снова и снова вызывая в воображении картину свежей ссоры и испытывая странную, смешанную с удовольствием печаль.

«Дура!» — сказал мне Игорь.

«Не люблю я твоего Пелевина», — на самом деле сказал он мне, но что мы были бы за существа, если бы воспринимали слова буквально?

Не способность к речи делает человека человеком. Любое животное имеет эту способность. Но, передавая друг другу сигналы, животные не различают ничего, кроме того, что они содержат в своем внешнем проявлении. Если собака рычит, это не означает ничего более, чем агрессию. Этот сигнал призван сказать всем окружающим «Не подходи!» — в лучшем случае, в худшем — «Сейчас я буду грызть тебе глотку». Но что означает «рычание» человека?

По обстоятельствам.

Иной раз это вполне может быть тем же, что у собаки, а иногда — крик о помощи, выражение глубокой обиды, просьба остаться, желание любви… Сколько разнообразных подтекстов скрыто в простом «не хочу есть» — это и болезнь, и обида, и месть, и скорбь, и любовь, и вдохновение, в конце концов, это экзистенциальный кризис! Речь — великий дар, который делает нас людьми и одновременно низвергает в животных при неумении обращаться с нею.

Но я-то уж умею.

«Не люблю я твоего Пелевина» — вы слышите это? Произнесите вслух. Распробуйте на вкус эти слова. Что вас смущает? Какая-то горчинка, не так ли? Совершенно неуместная. Кусок алоэ в мякоти вечерней говядины. Кто его подкинул? Для чего? Зачем было дано это пренебрежительное «твоего»? Что оно значит? Если кого-то называют моим, не означает ли это моей особой связи с этим человеком, моего к нему расположения? Мой — значит, дорог мне, важен, близок, и зная это, более того, подчеркивая это («твоего!»), Игорь небрежно бросает, как харчок мне под ноги: «Не люблю».

Итак, он плевать хотел на то, что для меня значимо. Это область особой ранимости, чувствительности, беззащитности, и он спокойно, не моргнув, наступает грязным кирзовым сапогом на цветы моей нежной души.

Но это еще не все.

«Не люблю я твоего Пелевина». Что делает Пелевин, за что становится «моим»? Пишет и говорит. И в том, и в другом я нахожу какую-то разумность. Смешно было бы считать дорогим то, что глупо. Посему выходит, что я в данном случае считаю Пелевина умным, тогда как Игорь, бросая «не люблю», утверждает неважность того, кто для меня значим, тем самым обесценивает его, заявляет своим отношением убеждение в его посредственности, никчемности и, в итоге, конечно, глуповатости. А раз мне нравится то, что, по мнению Игоря, глуповато, то и получается: «Дура!» — сказал он мне.

— Девушка, с вами все в порядке? — голос прозвучал мягко и неожиданно. Из мрака вылез молодой человек и, сев рядом, испортил сладкий вкус обиды.

— В порядке, — мой тон должен был оттолкнуть и даже оскорбить, но молодой человек не считывал интонации.

— Я, это, посижу, на всякий случай… А вы почему здесь?

— Хочу побыть одна. И помолчать.

— Это бывает… Погода такая хорошая, а все ссорятся…

— Я ни с кем не ссорилась.

— А у меня друг с сестрой разругался. Это, мирил их только что. Вышел подышать…

Что-то в его наглом безразличии к моим желаниям заставило осмотреть незнакомца получше. У него была маленькое лицо на маленькой голове, маленькие кисти рук, в которых белел стаканчик плохого кофе из «Подорожника», и ступни у него были, кажется, тридцать восьмого размера, так что мои тридцать девятые лапти снова занозили мне душу.

— А где вы работаете? — всегда задаю этот вопрос случайным собеседникам. Можно считать это моим хобби — собирать профессии незнакомцев.

— Да тут недалеко, в Заельцовском РОВД.

Советский Союз подмигнул сигналом светофора на перекрестке.

— Следователь?

— Дознаватель.

— А что делает дознаватель? — если от него не отвязаться, то пусть хоть будет познавательная польза.

— Да ту же работу, что и следователь. Записываю показания свидетелей. Иногда уже сам понимаю, кто преступник, и даю понять следователю, чтобы он обратил внимание. Я часто разгадываю — мне нравится. Вот хочу на следователя доучиться, чтобы уже этим заниматься. А то пишу и пишу только, а мне расследовать интересно. И зарплата больше.

— А сейчас какая? Если не секрет.

— Да это, сорок. Маловато!

На дворе стоял 2016 год. Я посмотрела на собеседника. Я всегда в эти моменты смотрю на собеседника. В Москве я познакомилась с одним менеджером, которому не хватало на одного себя восемьдесят тысяч. Менеджер был пьян, а в руке у него качалось шесть бутылок вина — они с другом отмечали пятницу. Мой взгляд заставил менеджера прояснить ситуацию: чуть не половина денег уходит на родителей. Заботливый сын, но и тогда остается сорок при условии отсутствия расходов на съем жилья. Я уточнила — условие соблюдалось. Мой взгляд не стал прозрачнее, и москвич признался, что сам не знает, куда уходят деньги. Я же всегда знала, куда уходят деньги. Потому что я их считала. Дурная привычка с детства. Я зарабатывала плюс минус тридцать, и мне хватало. Может, у меня были скромные запросы. А может, я подтягивала свои запросы под зарплату. Трудно разобраться без бутылки вина…

Мои экономические размышления прервал звонок телефона. «Возвращайся домой. Хватит», — его голос сбросил колючие одежды самоуверенности и оголено просил пощады. Нельзя так просто сдаваться, — зашипело внутри, — надо поиграть, помучить, проучить… «Я еще посижу». Хрустнула ветка связи — кто-то надломил ее с той стороны. Я, как будто равнодушно, убрала телефон в карман. Было полвторого ночи.

— Мы, это, с братом квартиру снимаем. Мы из Болотного. Там остались две сестры с родителями — помогать надо. Да и брат вон — девушку нашел, мешаю я ему теперь, наверно…

Болотное — городок на дороге между Новосибирском, Кемерово и Томском. Население его с шестидесятых годов прошлого века составляет стабильно нисходящую кривую. Летом в нем очень много гнуса, а зимой я его не посещала.

— Так что сорок — маловато. Да и писать надоело. Не писать же я в полицию шел…

— А почему вы туда пошли?

— Ну, я после юридического — в армию, после армии по контракту остался, но мне там не очень — скучно, и как-то так — сюда попал. Здесь хорошо, только на следователя доучусь. А вы рядом живете?

Не люблю я таких вопросов в полвторого ночи.

— Рядом-рядом. Все нормально у меня.

— Странно все-таки, что вы одна…

Это он еще бутылки не видел, которую я прикрывала сумкой, стесняясь допить перед ним.

— Я люблю быть одна.

— Да? Ну, хорошо, если так. А то знаете, всякое бывает, я за работу насмотрелся.

— А что бывает?

— Да это, ссорятся, дерутся… Из-за ерунды убивают, смешно.

— Какой ерунды?

Может, этот дознаватель действительно был хорош и умел расспрашивать людей так, чтобы составить четкую картину преступления, но в жизни ему явно не хватало вопросов, обращенных к нему самому. Кто он? Чем занимается? Что любит? О чем размышляет? Он отвечал так охотно и подробно, что мне стало его жаль.

— Ну вот, например, рассказали ребята, позавчера выезжали ночью — пьяная драка. Женщина сожителя пырнула, а знаете, за что?

— За что?

— За то, что он ей меньше наливал.

Ни на минуту не веря в его слова, я многозначительно хмыкнула.

— А знаете, что это значило? Как она объяснила?

— Как?

— Что он так вытирал об нее ноги, издевался, что она не могла больше выносить этого унижения.

Что-то знакомое промелькнуло в оригинальной логике этой преступницы, если она вообще существовала.

— Это она пьяной говорила, а когда протрезвела, ревела долго. А что толку? Не откачали мужика.

Ну нет, у меня-то все не так. У меня совершенно железные аргументы. И никаких ножей, только бегство среди ночи, чтобы он переживал, звонил и просил прощения. И он позвонил, но ничего не попросил. Но побеспокоился. Но все-таки еще недостаточно. Почему он не звонит снова?

Тут он позвонил снова:

— Алин, ну правда, иди домой. Где ты вообще?

Сердце задрожало и поколебалось.

— На Красном. Рядом с Гагаринской.

— Тебя встретить?

— Я тут… не одна. Понимаешь…

Я уже растаяла, все простила, покаялась сама и хотела искренне рассказать про случайного собеседника, но с той стороны прозвучал очередной треск оборванной связи. Чтобы незнакомец не задавал лишних вопросов, я сделала вид, что разговор продолжается. «Да, давай!.. Ага, увидимся». На этом мнимая беседа окончилась. Было очень обидно. Но вместе с тем горько. Конечно, он вел себя как урод, но, кажется, делал над собой усилия, которых вовсе не делала я. Пф, чего мне делать усилия, когда я не виновата? А если не виновата, почему чувствую вину? Ладно-ладно, это не настоящая вина, знаем, мы такие. И все-таки момент сладостного саможаления был безвозвратно потерян, больше на этом блоке высиживать нечего. Я встала, не скрываясь, отпила прямо из бутылки и сунула ее в сумку. Молодой человек моргнул.

— Ладно, мне пора. Приятно было поболтать.

— Вас, это, проводить? Поздно уже.

Он поспешил встать, и тут стало хорошо видно, насколько он ниже меня ростом. Я даже немного согнула колени от неудобства. Все-таки жаль дознавателя, или кто он там на самом деле. Хотел, наверно, любви и участия, а в итоге она его кидает, как десятки других перед ней. Карьерный рост гораздо реальнее успеха в личной жизни.

— Нет, меня встретят. Пока!

Не дожидаясь ответа, развернулась и пошла в сторону перекрестка Красного и Кропоткина. Нет, я не пойду вверх по крутой лестнице, которая темнеет рядом и которую тот же Советский Союз построил, когда в стране не было секса и помешанных на нем маньяков. Я пойду вдоль супермаркета к светофору, как будто мне надо перейти дорогу и топать по Красному в сторону площади Калинина. На светофоре сделаю вид, что завязываю шнурки, украдкой гляну направо — проверить, что незнакомец не последовал за мной, — и быстро сменю маршрут: двину вверх по Кропоткина. Только не оборачиваться и не спешить — бегство жертвы всегда раззадоривает хищников. Кто был этот парень на самом деле? Выглядел добряком, но разве не так выглядят все маньяки в телесериалах? Надо показать, что я не блефовала, что кто-то близкий, сильный и мужского пола точно идет мне навстречу. Подходя к перекрестку, достала телефон и приложила его к уху. Для верности сказала: «Ты близко? Сейчас встретимся!» Проделала операцию со шнурками, убедилась, что хвоста нет, и почесала домой.

Жизнь научила меня быть осторожной, но не настолько, чтобы чураться каждого встречного. Поболтать с незнакомцем я не боялась, но при этом мысленно просчитывала пути отхода и была наготове, если вдруг понадобится применить удар ниже пояса. Идя по Кропоткина, я еще несколько раз завязала шнурки. Незнакомца позади не было. Вообще никого не было, но воображение упрямо рисовало опасность в каждом дереве и кусте. Зачем Советский Союз насадил их так много? Открытая местность просматривается гораздо лучше. В ней нельзя затаиться, из нее нельзя выпрыгнуть. Хотя окажись я в чистом поле, вертела бы головой еще активнее: пустое пространство дарит свои страхи.

Проращивая на затылке глаза, кое-как добежала до темноты тополиной рощи. Синеватое сияние кропоткинского Дворца смерти после нее казалось светом спасения. Я ухватилась за него и махом перепрыгнула к дому. Теперь важна скорость. Быстро достать ключ, молнией влететь в подъезд, с силой стукая дверь за собой, чтобы преступник не успел войти следом, прочесать на третий этаж — как хорошо, что не надо ждать лифт! — шмыгнуть в квартиру и мигом запереться.

Есть.

Тишина и темнота встретили у порога. Из коридора видна кровать и спина мужчины на ней. Моего мужчины. Мы поссорились, но это уже неважно. Он беспокоился и звонил, а я сидела и болтала с первым встречным. Вообще-то я тоже переживала, но со стороны можно было подумать, что мне на все плевать. Видимо, так он и подумал. Бедный. Лег спать, одинокий и расстроенный. В голове не осталось ни хмеля, ни претензий. Зачем мы ссоримся? Такая славная ночь, совсем не для выяснения отношений. Я села на кровать и стала гладить ему спину.

— Убери. Свои. Руки. — Для убедительности он дернул плечом.

Не возникло никакого желания искать подтекст в этих словах. Как сигналы животных, они не сказали ничего, кроме прямого смысла. Какое там треснуло! Мое лиловое сердце раскололось надвое, и половинки укатились в темные углы квартиры. Сердца больше не было, можно делать что угодно. Я с силой ударила по кровати. Хотела по спине, но в последний момент руки сами изменили траекторию. В них осталось больше человеческого, чем в груди.

— Ты хотела с кем-то шляться среди ночи, а потом прийти как ни в чем не бывало?

Этого не надо было говорить. Это было уже черт знает чем, и я, абсолютно адекватно его словам, начала черт знает что. Перевернула кресло, порвала его майку, разбила две тарелки. Думала разбить телефон, но я считаю деньги, поэтому благоразумно бросила его на диван. Телефон забился в мягкий угол и притих, стараясь не отсвечивать. Чего нельзя было сказать об Игоре. Он тоже решил выразить свои переживания действием и не нашел ничего лучше, как ударить кулаком в стену. Стена была из гипсокартона. Гипсокартон проломился, и вмятина на стене вмиг сделалась вмятиной на моем сердце. Погодите, какое сердце? Оно давно валяется неизвестно где, а это, на минуточку, стена, на которую я самолично, когда еще не было здесь никакого Игоря, клеила обои. Чем ему ответить? Какую боль причинить? Я бросила взгляд в черный проем окна. Почему меня всегда тянет свести счеты с собой, чтобы свести счеты с другим? Что за кривая логика? Думаешь, тот, кто делает тебе больно, будет страдать от того, что ты сделаешь больно самой себе? Мысль пронеслась и подбросила еще дров в тот внутренний огонь, который и так пылал горячо и ярко. Сил не было держать его в себе. Надо на кого-то перекинуть, куда-то сбросить. Я замахала руками, стараясь ударить Игоря по лицу. Он схватил меня и оттолкнул. Я упала на пол и закричала. Он испугался и бросился ко мне. Я вскочила и побежала по квартире, отбиваясь от его рук, желающих исправить содеянное. Ничего уже не исправить! Никогда не вернуть! Я дернула ящик кухонного стола и схватила нож…

— Почему вы сделали это? — незнакомец посмотрел на меня маленькими глазами. Дознаватель. Чем все-таки он отличается от следователя? Я точно хочу это знать?

— Иди ты к черту, — сказала я вслух, села на пол и заплакала.

Игорь опустился рядом. В кухне стояла тьма. Он пошарил в ее углах, нашел две половинки лилового сердца и склеил их одним поцелуем. Я, не сказав ни слова, поблагодарила дознавателя — или кто он там был на самом деле.

 

---

Кристина Евгеньевна Кармалита родилась в городе Новосибирске. Окончила Новосибирский государственный педагогический университет, магистратуру сценарного факультета ВГИК. Публиковалась в журналах «Наш современник», «Сибирские огни», «Подъём», «После 12», «Огни Кузбасса», «Ликбез» и др. Автор сборника стихов «Сны стеклодува», сборника пьес «Голоса». Лауреат Международного конкурса драматургов «Евразия-2014», молодежной премии журнала «Наш современник» (поэзия). Член Союза писателей России. Живет в Новосибирске.