Девочка и медведь

Глава первая

 

…«Артек» лениво плавал в теплых солнечных волнах, навеки пропахших запахом хвои, загорелой кожи, соли и водорослей. Был час послеобеденного отдыха. Ветер колыхал белые занавески в открытых окнах корпусов. Тишина нарушалась шумом прибоя. В укромном уголке, наверху, там, где за оградой виднелась между кипарисами дорога в Ялту, сидели две загорелые девчонки и мальчишка, приехавший недавно и поэтому белый, с чуть покрасневшими плечами и животом. Они курили длинные иностранные сигареты и разговаривали полушепотом, провожая взглядами легкий дым, уносимый бризом.

— Давай дальше, Светка! — сказал мальчишка с заметным иностранным акцентом. — Рассказывай про эту гору.

Та, кого он назвал Светкой, длинноногая красивая девчонка с короткой стрижкой, подняла с земли хвоинку и нацарапала на загорелой коже своей руки контуры горы. Белые штрихи постепенно покраснели и слегка вспухли.

— Смотрите. Вот так выглядит Медведь-гора с той стороны. Медведь пил воду, хотел выпить море, но окаменел.

— Почему?

— Аллах разгневался на него за то, что Медведь перестал уничтожать джиннов, потому что ему долина понравилась. И тогда Аллах превратил его в камень.

— А откуда этот Медведь взялся?

— Он лежал во льдах далекой северной страны, пока Аллах не снял с него цепи.

— Подожди, Светка. Нам другую легенду рассказывали. Про девушку и ее возлюбленного. Там никакого Аллаха не было.

— Не хочешь — не верь. Но я от татар эту историю слышала, они лучше знают. Название-то горы татарское: Аю-Даг.

— А что это Медведь соленую воду пил?

— Она там не соленая. Если нырнуть поглубже, под самые скалы, с пустой бутылкой и набрать воды, она пресная окажется. Там источник.

— А ты ныряла?

— Сколько раз. Сначала для себя, ради интереса. А потом для туристов. Расскажешь им, они попросят набрать пресной воды. Я с них по три рубля за бутылку брала.

— Глубоко там?

— Глубоко.

— Тебе хорошо, ты местная, на море выросла, плаваешь, как дельфин.

— Меня один грек учил плавать. Вот он нырял, не поверишь, метров на пятнадцать. Таких крабов вытаскивал, что махом палец откусят…

— А я, сколько уже лет здесь живу, а не вижу никакого Медведя. Гора и гора, — сказала Вторая Девчонка с маленькими золотыми сережками в ушах. Так ее прозвали за то, что она постоянно говорила, что по красоте была вторая в классе.

— Надо присмотреться. Я тебе потом покажу, откуда смотреть. Тут любая гора на кого-нибудь похожа. На Пушкина, а в Коктебеле на Волошина…

— Это кто такой?

— Художник и поэт… А Медведя многие не видят. Один турист из Москвы сказал когда-то, что эта гора на бобра похожа. Но это чепуха. Разве мог Аллах послать на уничтожение джиннов и разрушение их городов какого-то бобра.

— Какая разница, — сказал мальчишка. — Медведь, бобер… Слон. Гора и гора.

Светка помолчала, затянулась, и, затушив окурок, засунула его глубоко в щель между ступенями лестницы.

— Может быть, просто гора. Но я все равно боюсь.

— Чего?

— Того, что оживет он скоро, — прошептала она и, прищурившись, серьезно посмотрела на мальчишку.

— Почему ты так думаешь?

— У Медведя одна лапа приподнялась. Там раньше скала была сплошная, а теперь грот. С берега не видно, а если нырнешь, как раз под лапой и окажешься.

Все внезапно испуганно замолчали, но потом весело рассмеялись.

— Вот тогда посмеетесь, когда он поднимется, — сказала Светка. — Тогда нашему лагерю — капец. И всему Крыму — тоже.

— Тогда уж и всему Советскому Союзу капец, — развеселился мальчишка. — Только он далеко не уйдет. В него ракетой пальнут — и рассыплется твой Медведь!

— Посмотрим, — тихо произнесла Светка.

— Ладно, хватит вам ужасы рассказывать, — сказала Вторая Девчонка. — Нам бы в палату попасть до подъема, чтобы вожатая не заметила. И на линейку сразу.

Мальчишка вдруг засмеялся.

— Ты чего? — спросила Светка.

— Да вспомнил. Там, где у нас линейки проходят, стена стоит. Ну, галькой такой крупной выложена…

— Ну и что?

— Я был с родителями в Иерусалиме. Давно, года два назад. Там есть Стена Плача. Так вот, они очень похожи чем-то, эти стены. Конечно, та стена — огромная, из больших камней, а эта — маленькая, из гальки. Но все равно, похожи. Какие-то они одинокие, что ли. И — притягивают…

— А что это за Стена Плача?

— Ну, такая старинная стена, где евреи молятся. И еще втыкают туда записки с пожеланиями, мечтами всякими, просьбами.

— А ты еврей, что ли?

— Нет, я грек.

— Тяжело у вас там, в Греции? Черные полковники? Мы по телевизору видели. Расскажи про них. Они людей мучают? — спросила Вторая Девчонка.

— Потом расскажу. Я сам еще не разобрался.

— Ладно… А кому записки пишут, которые в стену втыкают?

— Богу.

— Здорово! Может, и мы записки напишем и в нашу стену воткнем?

— А мы кому напишем? Аллаху твоему?

— Он не мой, он — Светкин. Но можно и Аллаху, а можно Ленину. Да кому угодно…

— Бумага есть?

— Есть, — сказала Вторая Девчонка и достала из нагрудного кармана рубашки сложенный вчетверо тетрадный листок. — А чем писать?

— У меня ручка имеется, — пробормотал мальчишка. — Где она? А, вот она где…

— Ух ты, ручка какая! Американская?

— Французская. Ну, кто первый пишет?

— Пиши ты, а потом я, — сказала Светка.

— А я не буду писать, — задумчиво произнесла Вторая Девчонка. — Аллаху — не знаю о чем. Ленину? А вдруг он ответит? Что тогда, с ним переписываться? Что я, Крупская, что ли? Не знаю, кому… Хотя, знаю! Я несколько лет назад с Джегошем здесь познакомилась. Ему напишу. Или все-таки лучше Ленину?

Они разорвали листок на четыре части, быстро, по очереди, написали три записки и поспешили вниз, туда, откуда уже раздавались звонкие голоса проснувшихся пионеров.

По пути Вторая Девчонка остановила Светку на лестнице и, глядя на нее в упор, произнесла:

— Завтра будут фильм показывать, где ты снималась.

— Ну и что?

— Свет, а ты в жизни в актера влюбилась, который главную роль играет?

Светка пожала плечами. В 1967 году на экраны страны вышел фильм с ее участием. Снимали в ее родном поселке, было интересно, она познакомилась с извест­ными актерами, но фильм оставил у нее противоречивые чувства. В нем она делала то же самое, что и всегда: прыгала со скал, ныряла, доставала со дна раковины, дралась с мальчишками. Только не целовалась, хотя до этого пробовала не раз. Что касалось актера, то в жизни он был совсем другим, чем в фильме. Да и вообще, по мнению Светланы, все надо было делать не так, как написано в сценарии. Ее сознательно заставили повзрослеть, не разглядев, что она и так достаточно взрослая. В нее, кажется, влюбился кто-то из съемочной группы. Он часто задавал ей какие-то идиотские вопросы, за что и поплатился. Однажды Светка столкнула его с мола в море и смотрела, как он неуклюже барахтается в волнах. Он добрался до берега, несколько раз оступился на мокрой гальке и быстро ушел с пустынного пляжа, а его белая кепочка так и осталась покачиваться на воде. Потом Светланка выловила кепку, высушила, посадила в нее большого краба и в очередной съемочный день отнесла ассистенту режиссера, или кем он там был. Тот сухо поблагодарил, краба выбросил в море, а кепку надел на голову. На том все и кончилось.

В фильме ее звали так же: Светлана. Точнее, Светланка. Нельзя сказать, что ее стали узнавать на улицах. Ее и так знали в поселке очень хорошо и относились к ней по-разному. Кто-то был в нее влюблен, а кто-то терпеть не мог. Отношение к ней одних и тех же людей часто менялось на прямо противоположное, причем очень быстро. Одним словом, знакомые люди понимали, что посмотрели в фильме на ее обычную жизнь и немало этому удивлялись.

Светлана съездила в Москву, на премьеру. В Москве ей не понравилось, там было тесно, шумно и не все понятно.

Собственно, в «Артек» она попала именно из-за участия в фильме. С тех пор прошел год, и многое из того, что происходило на съемочной площадке, забылось. То, что пионерский лагерь располагался в десяти минутах быстрой ходьбы от ее старого дома, где она жила вместе с дедом, тоже было странно. Светланка часто, во время тихого часа, вплавь огибала скалы и возвращалась в поселок по своим небольшим делам. Один раз она взяла с собой мальчишку-грека, который тоже неплохо плавал, и они целовались в тихой безлюдной бухте до тех пор, пока у Аристотеля, так звали мальчишку, не пошла из губы кровь.

 

Глава вторая

 

Перед рассветом Светланке приснился сон, в котором Медведь просыпался. Сначала он приподнимался, опираясь на передние лапы, потом садился на задние и, наконец, вставал в полный рост. Рушились скалы, ломались деревья, гигант­ская пропасть поглощала морские воды, с морды и плеч Медведя лились изумрудные потоки. Но все происходило бесшумно. На дыбах Медведь достигал километров пяти-шести в высоту, так что лапами вполне мог сбивать реактивные самолеты. Светланка в это время плавала неподалеку, и ее начало затягивать в воронку вместе с рыбами, медузами, рыбацкими лодками, прогулочными катерами и огромными океанскими пароходами. «Я не джинн, я не джинн!» — кричала она. Но все было напрасно. Тогда она, рванувшись из последних сил, скользнула в заводь между двумя скалами, противостоящими потоку. Здесь вода бурлила, но течение, однако, отсутствовало. Море постепенно мелело, и Светланка внезапно оказалась на дне, среди останков старинных кораблей, древних амфор и золотых монет, грудами рассыпанных по плотному и уже сухому песку. Кто-то шел ей навстречу со стороны берега, но кто именно — она не могла разглядеть из-за яркого солнца, бившего ей в глаза. Чем ближе подходил человек, тем больший ужас охватывал Светланку, которая вдруг заметила, что стоит на песчаном дне совершенно голая…

— Светка! Светка, вставай быстрей, — услышала она сквозь сон чей-то громкий шепот.

Открыв глаза, она увидела Вторую Девчонку, теребившую край ее одеяла. За окнами плыли тучи. Судя по шуму волн, разыгрался нешуточный шторм.

— Чего тебе? — спросила Светланка, бросив взгляд на настенные часы. — С ума сошла! До подъема целый час!

— Вставай, нас вожатый ждет. Записки наши нашли.

Светланка вскочила с кровати, надела шорты и рубашку, ногой нашарила под кроватью сандалии и пальцами пригладила короткие волосы.

— Кто нашел? — спросила она, быстро шагая по кипарисовой аллее.

— Не знаю. Нашли и отдали вожатому. Но не в этом дело. Мы-то написали три записки, а четвертый листок — чистый — Аристотель тоже засунул в стену. Так вот, на нем тоже кто-то записку написал. Там такое…

— Какое?

— Не знаю, как сказать… Политическое.

— А кто написал?

— Точно неизвестно. Знаешь, кого подозревают? Буржуя и… Солнечного Мальчика.

Последние два слова Вторая Девчонка произнесла театральным шепотом, рассчитывая на определенный эффект. Однако Светланка ее удивления не разделила, хотя, наверное, стоило бы.

Солнечный Мальчик очень давно приехал в «Артек» из Москвы. Прозвище свое он получил из-за белокурых волос, которые окружали его голову, словно нимб, из-за постоянной, немного растерянной улыбки, и из-за крупных веснушек. Всем так нравилось называть его Солнечным Мальчиком, что настоящее имя постепенно забылось и стало ненужным. Его прозвище повторяли часто, при нем и без него, к месту и не к месту, одним словом, носились с ним, как с каким-то сокровищем. Светланка часто задумывалась, отчего так происходит, но ничего придумать не могла и, в конце концов, пришла к выводу, что из мальчика вольно или невольно хотят сделать символ. Тем не менее, ей казалось, что если бы в «Артеке» появились древние тавры, то они выбрали бы для жертвоприношения этого самого Солнечного Мальчика. Был он, по ее мнению, никаким не солнечным, а лунным: бледным, с пустым остановившимся взглядом, с белым пухом вокруг головы, с пузырьками слюны в уголках рта, молчаливым, лунатиком или слабоумным. Он не умел плавать, неуверенно бегал, забывал вытирать нос: один раз Светланка заметила на его верхней губе соплю. Однажды она увидела на его шортах мокрое пятно, хотя в море он еще не заходил. Но несколько дней назад брезгливость сменилась у нее подобием жалости или сочувствия, слабым подобием, но все-таки. Группа пионеров стояла на пляже и, оживленно переговариваясь и тыча пальцами в горизонт, наблюдала за дельфинами, резвившимися метрах в ста от берега. Солнечный Мальчик стоял тут же, но в море не глядел: уставился в скалу, находившуюся справа. Светланка искоса незаметно посмотрела на него и вдруг увидела на его лице такую нестерпимую муку, а в глазах такое ничем не прикрытое страдание, что до конца дня ходила сама не своя.

Алик свое прозвище — Недорезанный Буржуй — получил потому, что ходил медленно, важно, заложив руки за спину, выпятив живот и нижнюю губу и сдвинув панаму на затылок. Разговаривал он редко, слова бросал веско, и от этого им верили, хотя, как считала Светланка, нес он полную околесицу. Как-то в споре о том, оживет Медведь-гора или нет, он долго слушал, а потом авторитетно заявил, что гору надо препарировать. Если там окажутся окаменевшие внутренности — сердце, почки, печень и прочее — то, значит, это действительно Медведь и теоретически он может ожить. После этих слов Буржуй отвернулся, достал из бумажного пакета гроздь винограда, и стал неторопливо есть, лениво и рассеянно глядя в открытое море. Ветер шевелил его большие, широкие и длинные, сатиновые трусы черного цвета, на выпуклый живот сел крупный комар. Буржуй, не глядя, шлепнул себя по животу, оставив на коже длинный кровавый след.

Солнечный Мальчик попал в «Артек» неизвестно когда и непонятно за какие заслуги. Говорили, что он то ли кого-то спас, то ли помог в чем-то одной заслуженной старой большевичке, которая приезжала время от времени в лагерь. Светланка слышала в разговоре вожатых что-то не совсем понятное про «спасенный архив» и «старые мощи».

Недорезанного Буржуя, по его словам, наградили путевкой за какое-то изобретение в кружке «Умелые руки». Когда его просили рассказать об этом, он, выпячивая живот, заявлял, что изобретение секретное и разглашению не подлежит. «Если бы вы попросили меня сделать чертеж, я бы начертил вам схему молочного сепаратора, как в «Судьбе барабанщика», да только вы бы и не поняли даже, что это сепаратор», — говорил Недорезанный Буржуй, пытаясь рассмотреть что-то в кронах кипарисов.

Светланка взяла в библиотеке книжку Гайдара и прочитала «Судьбу барабанщика». Ей не понравилось. Она любила романтические книги. В судьбе барабанщика романтика, конечно, присутствовала, но какая-то мрачная, темная и жестокая. В этой книге не было солнца и воздуха.

И Буржуй и тем более Солнечный Мальчик не вызывали у нее ничего, кроме раздражения. Она не могла себе представить не только, что именно они написали в записке и кому ее адресовали, но даже просто факта написания ими этой записки.

В пионерской комнате, куда, постучавшись, вошли девчонки, находилось несколько человек: двое старших вожатых в красных галстуках, заместитель директора лагеря, неизвестный человек в темном костюме, бессмысленно улыбающийся Солнечный Мальчик, Недорезанный Буржуй в черных сатиновых трусах, с выпяченным животом, туго обтянутым белой майкой, и Аристотель в футболке, на которой был изображен некто в круглых, как у Надежды Константиновны Крупской, очках.

В открытые настежь окна комнаты врывался ветер и грохот штормового моря.

— Вы почему без галстуков? — спросил один из вожатых.

— Аристотель тоже без галстука, — ответила Светланка.

— Аристотель пока еще не пионер. Но тоже должен являться в форме. Кстати, Аристотель, кто это у тебя на футболке изображен?

— Джон Леннон, — сказал мужчина в темном костюме.

— Ленин? — переспросил пожилой глуховатый заместитель директора.

Мужчина в темном не удостоил его ответом и посмотрел в открытое окно, за которым неожиданно возникла стена серого сплошного ливня. Заместитель директора выговаривал что-то по поводу отсутствия формы Солнечному Мальчику. Тот слушал его все с той же бессмысленной улыбкой. Буржую про его огромные трусы и белую майку никто не сказал ни слова. На полу под окном образовалась большая лужа. Ветер рвался в окно вместе с дождем, хвоей кипарисов, листьями акаций.

— Закройте окно, — попросил мужчина в темном. — Ничего не слышно.

Один из вожатых, отдав салют, метнулся к окну, захлопнул его и опустил шпингалет. Мужчина в костюме кивнул заместителю директора. Тот откашлялся и произнес:

— У нас в лагере случилось ЧП. Не знаю, помните ли вы что-нибудь подобное. Я, например, не помню. Вчера вечером мы обнаружили между камнями стены, там, где проходят наши линейки, четыре записки довольно, как бы это сказать, вызывающего, что ли, содержания. Вот они, у меня в руках. Итак, позвольте огласить. Записка первая адресована Владимиру Ильичу Ленину. Это, в общем, понятно. Но содержание! Я даже читать не могу, тут, знаете ли, интимные вещи. Про какого-то Джегоша. Интересно, автор сопоставлял мелочность, неприличность этого послания с фигурой вождя? Или Владимир Ильич для него, вернее, для нее, товарищ по школе?

— А вы все-таки прочитайте, — произнес мужчина в темном.

— Ну, что ж… — Директор покраснел и, поднеся записку почти вплотную к глазам, зачитал: — Дорогой Владимир Ильич! Я познакомилась с Джегошем, пионером из Польши, и он в первый день знакомства ко мне приставал. Мы целовались, а потом… Нет, не могу, увольте!

— Не имеете права вслух читать! — воскликнула сквозь слезы Вторая Девчонка. — Не вам написано!

— Да я и не читаю, — пробормотал заместитель директора. — Я вторую записку прочту. Она тоже Ленину адресована. По-английски… Мы тут перевели… И вот что получилось… «Господин Ульянов-Ленин! Помогите разобраться в ситуации, возникшей в Греции. И еще, скажите, почему так происходит в мире? Сделайте, э… чудо, стабилизируйте положение. В мировых катаклизмах страдают отдельные маленькие люди. В том числе коммунисты. Как мои родители». Вот. Эта записка подписана, в отличие от прочих… Ты пойми, Аристотель, мы сочувствуем тебе и постоянно думаем о том, что происходит в твоей стране. Но… Надо не записки Ленину писать, а бороться, читать его труды…

— Я читал, — тихо ответил Аристотель.

— Молодец. Но прямая просьба, обращенная к Ленину… Это, как бы тебе сказать…

— Но почему нет? — спросил Аристотель. — Разве Ленин не может явить чудо? Тогда кто может?

— Чудо явить никто не может.

— И Ленин?

Заместитель директора помолчал и, покашляв, произнес:

— Ты зайди ко мне потом, мы с тобой поговорим… А пока третья записка. О, всемогущий Аллах! Не позволяй Медведю подняться! А если позволишь, пусть он идет туда, откуда пришел! Нет больше у нас никаких джиннов! Пусть он спит вечным сном!

Тут автора и искать не надо. Все мы, Светлана, наслышаны о твоих фантазиях. Хорошо хоть ты с этим вопросом к Ленину не обратилась… Ты, знаешь, заканчивай со своим Медведем. Не поднимется он, не беспокойся. Это я тебе и без Аллаха говорю… Но вот четвертая записка. Тут я уж не знаю, что и сказать… Позвольте, зачитаю:

«Главному начальнику управления лагерей Советского Союза! Товарищ начальник! Обращаюсь к вам именно как к товарищу. Слишком безоблачно мы живем в нашей солнечной стране. Мы потеряли бдительность, а шпионы и прочие враги не дремлют. Не спят враги и внутри нашего государства. Думаете, мало их хотя бы в нашем лагере? Иностранные дети, отравленные идеологическим ядом, советские пионеры, которые своим беспочвенным вредным романтизмом, чуждыми легендами об Аллахе и Медведе отравляют сознание наших детей. А ведь наш лагерь основан еще при жизни Ленина, руку к его созданию приложил товарищ Дзержинский, он существовал во времена Сталина. Я помню первые палатки, стоящие на берегу, и первых пионеров нашего лагеря. Тогда тоже были враги. Но с внутренними, как, например, с троцкистами, мы боролись и победили. А внешние к нам не приезжали. Потом, когда наш лагерь стали посещать иностранцы из капиталистических стран, все изменилось. Я так жить больше не могу. Надо навести порядок, и я обещаю приложить к этому все силы. Примите незамедлительные меры…»

Ну, дальше несущественно. Очень мелко написано, явно не хватило листочка автору. Итак, кто это написал?

Недорезанный Буржуй вышел на середину комнаты, заложил руки за спину и, покачиваясь с пяток на носки, сказал:

— Это я написал.

— Зачем?

— Затем, что увидел бумажки в стене, прочитал, ну, и написал. Что, не имею права?

— А ты материалы двадцатого съезда читал? — неожиданно спросил мужчина в темном костюме.

— Читал, — ответил Буржуй. — Не могу согласиться. Мне эта оттепель, знаете… Но ничего, мы еще и не такое видели. А оттепель предвещает морозы.

— А почему записку не подписал? Законы жанра соблюдаешь?

— Потому что это донос! — выкрикнула Светланка. — Поэтому и не подписал. Доносчик ты, буржуйская морда!

Она одним прыжком оказалась рядом с Буржуем и уже занесла руку для того, чтобы ударить его по лицу, но потом смешалась, оскалилась и внезапно одним резким движением сдернула с него сатиновые трусы. Вожатые засмеялись, но под взглядом заместителя директора прервали смех. Впервые на лице Буржуя появилось что-то вроде растерянности. Он постоял несколько секунд, потом кое-как натянул трусы и заплакал, сморщив лицо, ставшее вдруг совершенно взрослым и даже каким-то старческим.

— Ну-ка, прекрати, Светлана! — повысил голос заместитель директора. — Ты что делаешь! А ты, Алик, перестань реветь… Ну, вот все авторы определены… Выходит, мы Ксаверия зря подозревали. Ты уж нас извини. Ничего не хочешь сказать?

Солнечный Мальчик, которого, оказывается, звали Ксаверием, не переставая улыбаться, немилосердно картавя, произнес:

— Набил бы я Буржую рыло, только Заратустра не позволяет.

После этих слов он засмеялся странным сухим деревянным смехом. Наступило молчание.

— Что вы скажете? — обратился заместитель директора к мужчине в костюме.

— Да ничего не скажу. Чаще политинформации проводите. И не наказывайте детей без повода. Видите, какие они молодцы, Ильфа и Петрова цитируют… Я здесь, собственно, не за этим. Мне ваша Светлана нужна. Пойдем со мной, Света. Счастливо оставаться.

Он взял большую, по всей видимости, тяжелую сумку, открыл дверь, пропустил Светланку вперед и зашагал по коридору к выходу.

 

Глава третья

 

— Куда вы меня ведете? — спросила Светланка, когда они вышли на узкую аллею, ведущую к морю.

— Это ты меня ведешь, — ответил незнакомец. — Скажи, правда, что Медведь поднял лапу?

— А вы откуда знаете?

— Работа у меня такая — все знать.

— Правда, поднял. Я редко вру.

— Тогда беги в свой корпус, надень купальник, дождевик и приходи сюда.

— А вы как же? У вас весь костюм мокрый.

— Не растаю, не сахарный.

— А какой?

— Беги, — рассмеялся незнакомец.

Светланка вернулась через пять минут. Мужчина ждал ее под кроной платана.

— Что дальше? — спросила она.

— Дальше пойдем к морю, и ты покажешь мне поднятую медвежью лапу.

— Там нырять надо.

— Нырнем.

— А вы шторма не боитесь?

— Справлюсь как-нибудь.

— А в другой раз нельзя, когда море успокоится?

— Если бы было можно, неужели я потащил бы тебя сюда в шторм?

Светланка пожала плечами и быстро пошла вниз. На берегу она скинула шорты, майку и тапочки. Незнакомец снял костюм, рубашку и остался в разноцветных импортных купальных трусах. Он надел на шею маску на ремешке и посмотрел на свои большие, явно иностранные часы.

— Водонепроницаемые? — спросила Светланка.

— Да. И противоударные.

— Ясно… Ныряйте под волну и плывите за мной. Нам надо во-он туда. Это метров четыреста.

Она перекрестилась и поймала удивленный взгляд незнакомца.

— Что это ты крестишься? — спросил он.

— Манос учил, грек. Если решил плыть в шторм, надо перекреститься.

— Вот как? Православный твой Манос, выходит. А ты к Аллаху обращаешься. Он вроде как мусульманское божество.

— Так ведь он же все это затеял.

— А Ленина почему не попросила?

— Ленин не справится.

— Почему?

— Ну, не он же Медведя прислал.

— Понятно… В церковь-то ходишь?

— Нет, что вы! Хожу к одному Дубу. Есть такой, ему тысяча лет, он еще тавров помнит.

— И что, молишься?

— Просто все ему рассказываю. Его слушаю.

— Язычница, значит. Тоже вера. А «Смерть пионерки» читала?

Светланка кивнула.

Незнакомец сощурился и хорошо поставленным проникновенным голосом, перекрывая шум прибоя, продекламировал:

— Грозою освеженный подрагивает лист. Ах, пеночки зеленой двухоборотный свист!.. Умерла ведь Валя, а крест не надела.

— А если бы надела, не умерла бы?

— Ну и вопросы у вас.

— У кого — у нас?

— У пионеров страны Советов.

— Обычные вопросы.

— В общем-то, обычные. Только их лучше не задавать никому.

— Самому отвечать?

— Ну да.

— А ответы тоже при себе держать?

— Точно.

— Так не интересно. И долго нам так жить?

Он посмотрел на Светланку в упор, перевел ставший вдруг печальным взгляд на штормовое море и тихо ответил:

— Пока Медведь не встанет… А крест Валя ведь так и не надела. Может, и зря.

Светланка хотела сказать, что и у нее есть крестик, который лежит дома, в старом дедовом секретере, но промолчала. В стихотворении поэта Багрицкого, как ей казалось, присутствовала еще более страшная, таинственная и жестокая романтика, чем в повести «Судьба барабанщика». Там уже попахивало жертвоприношениями древних тавров. Светланка нахмурила брови, нырнула и поплыла. Мужчина ровно и мощно плыл рядом, хотя волны время от времени сбивали его с ритма. Через несколько минут они приблизились к скалам. Дальше плыть было нельзя. Светланка закачалась на волнах, восстанавливая дыхание.

— Смотрите туда. Видите желобок на горе?

— Вижу, — сказал незнакомец, откинув со лба мокрую прядь волос.

— Выше него — лапа. Над водой она поднимается метров на сто. И уходит под воду. Там всегда была сплошная скала. А сейчас грот. Чтобы нырнуть, надо плыть вон туда, левее тех скал. Но под водой, иначе так волной шарахнет, что костей не соберешь.

— Понял. Ты не устала?

Светланка улыбнулась.

— Нет. Я на суше устаю быстрее, чем в море. Готовы?

— Готов.

— Вперед!

Они нырнули и через несколько секунд оказались в маленькой бухте. Скользнули за огромный камень, где волны были слабее.

— Отдыхаем, — сказала Светланка, держась рукой за выступ скалы, поросший скользкими водорослями.

— Какая там глубина?

— Метров семь. Ныряем?

— Ныряем. Сейчас только маску надену…

Светланка глубоко вдохнула и, оттолкнувшись ногами от камня, ушла в глубину. Метрах в четырех-пяти от поверхности заложило уши. Она заметила, что незнакомец, плывший рядом, продул нос. Гладкая скала уходила вниз. Здесь уже было темновато. Еще три метра и скала прервалась разломом. В воде словно проложили арку. Мужчина ощупал руками свежую трещину, проплыл вдоль нее и показал пальцем вверх. Светланка кивнула. Она вынырнула, глотнула воздуха. Через секунду из воды показалась голова незнакомца.

— Ну, что, видели?

— Видел.

— Поверили?

— Поплыли к берегу.

Когда они вышли на гальку пляжа, шторм начал утихать. Выглянуло солнце. Лагерь уже проснулся: на аллеях и возле корпусов виднелись фигурки пионеров, раздавались звонкие, разрываемые порывами ветра голоса.

— Плаваешь ты здорово, — сказал мужчина. — Спортом не думаешь заняться?

Светланка махнула рукой.

— А в кино больше не предлагают сниматься?

— Предлагают. На нашей артековской киностудии.

— И что предлагают?

— Ерунду какую-то.

— Ну, ладно, спасибо тебе. Увидимся еще. Беги, а то на завтрак опоздаешь.

— А вы?

— А я еще раз нырну.

— Как вас зовут? — спросила Светланка. — И как вас найти, в случае чего?

— Михаил Владимирович меня зовут. Я тебя сам найду. Беги. А вот это тебе. Я думаю, когда-нибудь пригодится.

Михаил Владимирович снял с руки часы и протянул их Светланке.

— Не надо, что вы!

— Бери и не спорь.

— Спасибо.

— Носи на здоровье.

Светланка неторопливо пошла вверх и, дойдя до аллеи, остановилась за кипарисом и обернулась. Михаил Владимирович наклонился над сумкой и достал оттуда акваланг, какой-то черный сверток, по всей видимости, гидрокостюм. Потом стал укладывать в прозрачный пакет мелкие предметы: фонарь, непонятные баллончики и коробочки. Он не мог видеть ее, но выпрямился во весь рост, улыбнулся и помахал рукой. Светланка улыбнулась в ответ, но рукой махать не стала, продолжая наблюдать. Меж тем Михаил Владимирович, не торопясь, облачился в гидрокостюм, надел акваланг, приладил сумку. Взяв в рот загубник, он спиной вперед вошел в море и, погрузившись, скрылся из глаз.

 

Глава четвертая

 

Раз в неделю пионеры совершали восхождение на Медведь-гору: стояли на «горячем камне», про который рассказал писатель Голиков, и несли на вершину булыжники, сооружая пирамиду. Они шли по тропинке по одному, с камнями в руках, и напоминали Светланке древних египтян, смуглых, сосредоточенных, молчаливых, сконцентрированных на выполнении сверхзадачи. Буржуй, как правило, шел сзади и нес в кармане маленький камешек.

Камень писателя Голикова горячим не был. Светланка могла бы показать место, где земля действительно была теплой, а иногда и горячей, но не делала этого: хранила тайну. Там, на левом склоне горы, спряталась полянка, окруженная высоким кустарником. Под ней у Медведя располагалось сердце.

Пионерам рассказывали, что высоту горы никто не может определить точно. Она меняется каждый раз на десяток-другой метров. Все удивлялись, кроме Светланки. Она знала, что Медведь дышит: редко, не очень глубоко, но дышит.

Каждый раз она незаметно сбегала с тропы в сторону и несколько минут лежала на поляне, греясь в траве, словно в теплой шерсти. А потом, оскальзываясь и цепляясь за кусты и острые камни, спускалась почти к воде, туда, где пещера вела в огромное, поросшее деревьями и кустами ухо. Там она некоторое время сидела тихо, прислушиваясь, а затем в полный голос говорила Медведю разные слова, обычно успокаивая его и распевая колыбельные песни. Если оставалось время, Светланка поднималась к Дубу и проводила у его ствола несколько минут, пытаясь понять, как это на спине у одного окаменевшего, но живого существа, растет другое живое существо, с которым можно говорить и обмениваться мыслями. Она думала о том, останется ли Дуб жить, если Медведь вдруг поднимется.

Сегодня она хотела задать Медведю этот вопрос во время очередного пионер­ского похода, но поход неожиданно отменили. Вожатый сказал, что на горе проводят какие-то изыскания. Судя по тарахтенью непонятных механизмов и время от времени появляющимся над горой вертолетам, изыскания были серьезными и грозили затянуться надолго. Такого Светланка за всю свою долгую жизнь в «Артеке» не помнила.

Дождавшись тихого часа, Светланка вылезла в окно и побежала к морю. Она вплавь преодолела расстояние до скалы и по известной ей тропинке побежала вверх, туда, откуда слышалось тарахтенье и надсадное завывание. Внезапно она остановилась, увидев вооруженного солдата. Он прохаживался вдоль тропы и автомат на его плече смотрел дулом в землю. Светланка осторожно обошла его, прячась за густым кустарником. Чуть дальше она заметила еще одного солдата. Тот сидел на траве и курил. Автомат лежал рядом, зарывшись стволом в лесную подстилку. Пришлось спускаться, потом опять подниматься по крутому, заросшему подлеском склону.

На поляне, где она любила лежать, греясь в теплых, идущих из-под земли волнах, толпились люди. Посередине работала буровая установка, издававшая тот самый вой и скрежет. Совсем рядом со Светланкой возвышался штабель деревянных ящиков, заполненных каменными цилиндрами различной длины. Она протянула руку и вытащила из ящика один из них, теплый и блестящий. Его торец был косо срезан и по черной глянцевой поверхности змеились алые жилки. Ей показалось, что они пульсируют, то темнея, то становясь ярче. Другие образцы в ящиках были то буро-коричневого, то темно-красного, то желтого цветов. Сбоку на цилиндре, который она держала в руках, был наклеен кусочек лейкопластыря с нарисованными химическим карандашом цифрами. Она ногтем разгладила отклеившийся уголок пластыря, чтобы разглядеть эти цифры, и вдруг почувствовала, как на ее плечо легла чья-то рука. Она подняла голову и увидела Михаила Владимировича. Он улыбался, но как-то через силу.

— Ты как сюда попала?

— Как обычно. Со стороны моря.

— А оцепление?

— Ушами ваше оцепление хлопает, — махнула рукой Светланка. — А что вы тут делаете?

— Бурим, как видишь.

— Значит, прав был Буржуй, когда сказал, что Медведя надо препарировать?

— Не препарировать. Взять пробу на анализ, скажем так.

— Выходит, это его тело? — спросила Светланка, поднеся ближе к глазам темный цилиндрик.

— Выходит, так. Коричневые образцы — это шкура, красные — кровеносные сосуды, желтые — кость.

— Ему не больно?

— Пока, я думаю, нет.

В это время от группы людей отделился пожилой поджарый человек и подошел к ним.

— Это кто, Михаил Владимирович? Ужель та самая Светлана?

— Так точно, товарищ генерал, Светлана. Вот не выдержала, прибежала. И оцепление прошла незамеченной.

— Наш человек. О неразглашении предупредил?

— Предупредил. Да она и сама понимает.

— Это хорошо, если понимает. А то ведь мальчишка-то этот, как его… Ну, который письмо написал про шпионов…

— Буржуй Недорезанный, — тихо сказала Светланка.

— Да, Недорезов… Он, конечно, палку перегнул, но, по сути, прав. Так что…

Буровая установка вдруг пронзительно взвизгнула и замолчала.

— Что там такое? — закричал генерал.

— Все! — закричал ему в ответ буровик. — Порода кончилась! Дальше жидкость пошла!

— Какая жидкость?!

— Не знаю, какая! Дайте время, определим!

Почва под ногами слегка дрогнула. Потом еще раз, сильнее. Кое-кто упал на землю.

— Образец жидкости добыть любой ценой! — закричал генерал. — И сразу демонтируем! Все приготовить к заживлению раны!

— Света, давай вниз, — шепнул Михаил Владимирович. — Я тебя провожу.

— Не надо, я сама. Вы лучше ему рану получше залечите, — сказала она и не торопясь пошла вниз по тропе…

К окончанию тихого часа Светланка опоздала, но ее отсутствия никто не заметил: в лагере царила непонятная суета. Вожатые и пионеры бегали поодиночке и группами и, судя по всему, кого-то искали. У административного корпуса стоял самый настоящий паланкин, сделанный, по всей видимости, из алюминия, с четырьмя ручками. Около него находились четыре молодых человека в строгих костюмах.

На аллее Светланка столкнулась со Второй Девчонкой.

— Ты где пропадаешь? — спросила та. — Опять с Аристотелем уединяешься?

— А что?

— Дора Сергеевна приехала, вот что!

— Опять, что ли?

Дора Сергеевна, заслуженная большевичка, соратница Ленина, приезжала в «Артек» каждый год к Солнечному Мальчику. Она гостила два-три дня и уезжала, а Ксаверий после этого неделю приходил в себя, молчал и прятался от пионеров и вожатых в прибрежных скалах.

— Видишь, какие носилки у нее, — показала Вторая Девчонка на паланкин.

— А Солнечный Мальчик где?

— Да как всегда, найти никто не может. Спрятался куда-то.

— Нашли уже, — сказала Светланка. — Вон, смотри, ведут.

Действительно, группа пионеров вела по аллее Солнечного Мальчика, поддерживая его под руки. Одежда его была мокрой, он еле переставлял ноги, так что его практически несли. В глазах Солнечного Мальчика застыл испуг. Когда он увидел, что из дверей корпуса навстречу ему вышла Дора Сергеевна, которую тоже поддерживали под руки, он еще больше побледнел и начал слабо сопротивляться. Светланка впервые увидела его лицо без обычной бессмысленной улыбки, и это поразило ее больше всего.

Дора Сергеевна протянула навстречу Солнечному Мальчику руки с худыми коричневыми пальцами и жутко улыбнулась пергаментными губами, не выпуская изо рта крепко прикушенной папиросы. Дальнейшее развитие событий от Светланки заслонили спинами пионеры, вожатые и какие-то неизвестные люди с чемоданами, сумками и большими свертками. Вся толпа двинулась к корпусу, в котором жил Солнечный Мальчик.

 

Глава пятая

 

Территория «Артека», который располагался на легкой, подвижной и благоуханной крымской земле, была разбита на прямоугольники, треугольники и квадраты тропинками, дорожками, аллеями и лестницами, ведущими к морю. Собственно, любая лестница, ведущая вниз, вела к морю, а если вверх — на гору. По-другому здесь быть не могло. Светланка уже давно привыкла к дорожкам и аллеям и перестала бегать по траве, земле и хвое, срезая углы.

Теперь на прямоугольники разрезали и море. Вокруг Медведя кружили катера, по воде протянули буи с канатами, а на рейде стоял какой-то странный серый корабль, на палубе которого не было заметно ни одного человека. Заплывать за ограждение не разрешали. Там внутри суетились аквалангисты, а один раз Светланка видела тяжелого водолаза. Как-то утром она попыталась поднырнуть под ограждение, но наткнулась на сетку, которая опускалась до самого дна. Подняться на гору тоже было невозможно: солдаты в оцеплении теперь стояли гораздо чаще и службу несли внимательнее.

Впрочем, все это она воспринимала как-то рассеянно, потому что самых разных забот у нее прибавилось. Они, эти заботы, с одной стороны, были приятными, но, с другой — достаточно обременительными. На очередной Всесоюзный пионерский слет 1975 года в «Артек» съехались мальчишки и девчонки из пятидесяти восьми стран. Светланка помнила несколько таких слетов. Как всегда, каждого советского пионера прикрепляли к кому-нибудь из зарубежных гостей. Светланке достались два итальянца, Чезаре и Джанпетро. Один из них жил в Генуе, другой — где-то недалеко от Венеции. Они пели песню итальянских пионеров «О, мама, чао», кое-как изъяснялись по-русски и ходили за Светланкой, как приклеенные, то вдвоем, то поодиночке, размахивали руками, тараторили и били себя кулаками в грудь. В конце концов, в один из ветреных вечеров они при помощи итальянских и русских слов, красноречивых жестов и не менее красноречивых взглядов объяснили ей, что она должна выбрать из них кого-то одного. Кроме того, они готовы на любые испытания, которым она, Светланка, пожелает их подвергнуть. Она сказала им, чтобы они залезли в фонтан в огромной круглой артековской столовой, что на другой день во время обеда юные итальянцы и сделали. После чего они устроили драку, причем Чезаре сгреб со своей тарелки макароны и швырнул их в Джанпетро, но попал не в него, а в Недорезанного Буржуя, который внимательно наблюдал за потасовкой, выпятив круглый живот, заложив руки за спину и не делая ни малейшей попытки разнять дерущихся. Он снял с плеча макаронину, сунул в рот и начал жевать, сурово глядя на итальянцев.

То, что итальянцы подрались, по мнению Светланки, было неплохо, так как в противном случае им двоим наверняка пришлось бы драться с Радиком Мухаметшиным из Казани, который тоже был неравнодушен к Светланке. Она не раз ловила на себе взгляд его черных, словно угольки, глаз. Он бы, конечно, в фонтан не полез, но со скалы, тем не менее, прыгнул, когда заметил, что она смотрит на него с берега. Однако через несколько дней, во время футбольного матча, подножку Чезаре он все-таки поставил. За Чезаре вступился Джанпетро, и в итоге судья матча — вожатый Алексей — удалил всех троих с поля без права замены. Радик, кстати, на другой день исчез, неожиданно уехал, даже не попрощавшись. Но зато за Светланкой стал ухаживать пионер из Полтавы.

Такое внимание начало утомлять Светланку. Она вспоминала Аристотеля, который по каким-то причинам был вынужден уехать раньше, скучала, печалилась и почему-то была уверена, что эта печаль будет сопровождать ее всю оставшуюся жизнь.

Ото всех этих неурядиц и происшествий спасение было только одно — море. Светланка доплывала до далекой скалы, вскарабкивалась наверх, так, чтобы не было видно берега, садилась и смотрела в морской простор. Прогулочные катера, идущие мимо, приветствовали ее гудками, пассажиры махали руками и кричали что-то неразборчивое. Потом катера резко уходили вправо, потому что к гроту Пушкина подплывать им уже не разрешали. Там шла непонятная, но постоянная работа. Один раз Светланка заметила, как с лодок у скал сгружают прямо в воду какое-то оборудование. А спустя два дня на дороге, ведущей к подножию горы, она увидела колонну военных грузовиков. На повороте у последней машины распахнулся брезентовый полог. В кузове были белые канистры. Грузовик ехал медленно, переваливаясь на ухабах, и Светланка явственно услышала, как в канистрах булькает жидкость.

Светланка стала плохо спать: ее преследовали кошмары. В одном из них оживали все крымские горы, похожие на людей или животных. Косолапо шел, роняя огромные камни, Волошин, выбравшийся из плена, как сказочный исполин. Он нес в каменных руках кирку и лопату. От Восточного Крыма до Южного берега он делал не больше ста шагов. Дойдя до «Артека», Волошин принимался освобождать Пушкина, и уже вдвоем, громоподобно смеясь, они откапывали Екатерину. Оживал каменный корабль Элчан-Кайя и приставал к берегу. Выходили на свет божий сфинксы и овцы, плескались в воде каменные дельфины, морские змеи и прочие, не имеющие названий, существа. Километровые Пушкин и Волошин топтались по всему Крыму, перешагивая через поселки, а Екатерина своим шлейфом сметала дома и людей со своего пути, не замечая этого. Они совещались, собираясь податься в Ленинград, потом опять начинали бестолково ходить туда-сюда. Печальный Чехов стоял в море, по колено в воде, и все никак не мог отбросить со лба каменную прядь. Адам Мицкевич ходил мало, сидел на ближайшей горе и смотрел вниз, будто искал что-то. Время от времени он вставал, наклонялся и протягивал Светланке руку, словно приглашая взобраться на его громадную ладонь, на которой вполне мог поместиться весь ее родной поселок. Светланка убегала от его руки, уворачивалась от исполинских ног и, в конце концов, заметив в платье Екатерины щель, устремлялась к ней под подол. Там было безопасно, но приходилось очень быстро бежать, когда императрица начинала свой мерный ход. Оживали громадные колонны ног, грохотали и визжали раздавленные камни, и сквозь щель в платье проглядывало море и небо.

В этом же сне она видела свою мать, хотя и не помнила ее, а знала только по рассказам деда. Рассказы эти были какие-то странные. Выходило так, что ее мать была красивой и веселой женщиной, но как она жила, кем работала, чем занималась, было непонятно. Об отце Светланки дед вообще ничего не говорил и сердился, когда Светланка о нем спрашивала. Во сне мать прятала руки за спину и слезно просила дочь надеть крестик. «Ты маленькая! И крестик маленький! Надень! Никто не заметит!», — кричала она. Но вот над фигуркой матери вздымалась нога огромного Волошина. Она видела это, но продолжала держать руки за спиной. Только еще ниже опускала голову, как бы покоряясь своей участи.

От этих снов у Светланки засела в голове тупая постоянная боль. На пионеров и вожатых она смотрела с недоумением и как-то свысока. Она упрямо уплывала к скале и сидела на той ее стороне, которая была обращена в море. Однажды она заметила в воде черную быструю тень. Тень вынырнула у подножия и оказалась аквалангистом, который, в свою очередь, сняв маску, превратился в Михаила Владимировича.

— Привет, Светлана! — сказал он, уцепившись за край скалы рукой. — Ты как русалка! А если красный галстук повяжешь, то — русалка-пионерка. Только смотри, не окаменей, ха-ха-ха!

— Привет! — ответила Светланка и невольно поежилась. — Вряд ли. Медведя в камень превратил Аллах, который его послал сюда. А меня кто окаменит? Кто меня послал, а? И зачем? Вы знаете?

— Не знаю.

— Ну, вот. Может, ваш генерал знает?

Михаил Владимирович сразу посерьезнел и неопределенно пожал плечами.

— Ладно, — примирительно сказала Светланка. — Я помню: вопросы не задавать, самому на них отвечать и ответы никому не выдавать… Вы Медведю рану залечили?

— Начали залечивать, а потом перестали.

— Почему?

— Потому что через рану ввели ему сильное снотворное. Пусть поспит еще.

— Сколько же ему снотворного надо?

— Вкололи 200 тонн. Сейчас готовим новую партию. А пока спит, примем еще кое-какие меры.

— Какие?

— Ну… Разные. Пока преждевременно говорить.

— Не получится. Если он решит встать, его ничто не удержит. Тут надо понять, почему он просыпается.

— Почему же?

— Не знаю. Срок пришел, может быть.

— Это не ответ.

— Почему не ответ? Человек утром просыпается, значит, он выспался, пора вставать.

— А тебе, когда горн в «Артеке» по утрам звучит, тоже приходит пора вставать? Или спать хочется, а тебя вставать заставляют?

— Заставляют.

— Вот так и Медведя, может быть, кто-то заставляет. Будит.

— Кто же такой его будит?

— Это, Светлана, первый главный вопрос. Второй вопрос: зачем?

— На физзарядку! — рассмеялась Светланка. — Потом на завтрак, а потом на слет солидарности с борющимися народами мира.

— Ты так не шути. А то ведь он так солидаризироваться может, что мало никому не покажется. А если еще не с тем народом, с каким нужно…

— Вы на всякий случай воду у него под мордой проверьте. Была пресная, а теперь вдруг соленая. Кому понравится? Я бы сама нырнула, да ведь туда не пускают.

Михаил Владимирович изменился в лице.

— Там источник, что ли? — спросил он.

— Ну да.

— Тогда я поплыл. До встречи.

— Скажите потом, какая там сейчас вода.

— Сообщу, — кивнул Михаил Владимирович и погрузился в море.

 

Глава шестая

 

Ничего не сообщил Михаил Владимирович ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц, ни через год. Исчез куда-то надолго…

В один из дней Светланку навестил дед. Собственно, особой необходимости в этом не было, поскольку она, во время своих отлучек из лагеря, виделась с ним. Но дед пришел специально, чтобы посмотреть на те условия, в которых живет его внучка.

— Ну, что ж, — сказал он, побродив по лагерю и устроившись на краешке скамьи. — Условия хорошие. Однообразно все, надо сказать, лишено внутренней привлекательности и не всегда удобно, как я понимаю, но именно это тебе сейчас и нужно. Лекарство от фантазий. У фантазий, внучка, должно быть свое время и свое основание. А пока дозированная информация и дисциплина, скомпенсированная нашим благодатным климатом, — лучшее, что может быть.

Внешний облик деда, коренного местного жителя, в жилах которого текла не кровь, а морская вода, совершенно не соответствовал ни звонкоголосому «Артеку», ни Крыму в целом, ни прекрасному солнечному дню. Несмотря на жару, он был одет в черную пару. На воротник сюртука опускались прямые длинные волосы. Птичий нос почти касался нижней губы, а болезненный взгляд скользил по окружающим предметам, словно не замечая их. Дед любил макароны и называл их на итальянский манер: паста. Он поглощал их в большом количестве, но при этом оставался худым, а в последние годы казался даже изможденным. Он был бы уместен где-нибудь в Ленинграде, на Невском, но жил в старом белом доме, впитавшем в себя соленые ветра нескольких столетий. Пропадал в дальней комнате, читая Эдгара По и придумывая свои удивительные истории. Радости и удовольствия жизни он, по всей видимости, не любил, поскольку даже в море окунался не больше одного раза за сезон, преимущественно в мае, но смерти боялся, и на этот случай отдавал Светланке довольно странные распоряжения относительно своих бренных останков.

Рассказ деда о последних поселковых новостях прервало появление Недорезанного Буржуя, который остановился посередине аллеи и уставился на него в упор, по обыкновению выпятив живот.

Дед исподлобья посмотрел на Буржуя и спросил:

— Ты, мальчик, кто? Поляк?

Буржуй отрицательно покачал головой.

— Не еврей ли? — продолжал спрашивать дед.

Буржуй снова покачал головой.

— Может, немец?

— Я советский человек, — ответил Буржуй, еще сильнее выпятив живот.

— А если ты советский человек, то… — промолвил дед и ткнул Буржуя в живот тростью, словно собирался проделать в нем дырку. — Если ты советский человек, то… Если ты советский человек, то…

— То — что? — не выдержал Буржуй.

— То и ничего! — довольно засмеялся дед и, достав из кармана кусок пахлавы, до которой был большой охотник, угостил Буржуя и Светланку. Она отказалась, а Буржуй угощение принял, поблагодарил медленным кивком головы и пошел прочь.

— Живи здесь, — сказал дед. — Живи как можно дольше. Видишь, какие тут удивительные советские люди. Иностранцы есть?

— Есть.

— Ухаживают?

— Ухаживают.

— Кто?

— Грек был. Сейчас итальянцы. Татарин один.

— Никому не отдавай предпочтения. Твое время еще не пришло, — произнес дед, расковыривая тростью землю.

Он поддел червяка, аккуратно положил его на дорожку и внимательно наблюдал за тем, как червяк, судорожно извиваясь, безуспешно пытается пробуравить асфальт, чтобы вернуться в родные глубины.

— Последние теплые дни, — сказал дед и покинул территорию лагеря.

Дед оказался прав, мало того, он словно бы унес с собой остатки лета. Уже к вечеру пошел дождь, похолодало, поднялся шторм. Все иностранцы уехали. Наступала очередная печальная мокрая осень. Дождь гасил костры, а ветер разрушал ровный строй красногалстучных линеек. Пионеры готовились к приходу осени и близкой уже зимы. Приводили в порядок гербарии, коллекции насекомых, ракушек, разноцветных, окатанных морем камешков, и другие, накопленные за лето, богатства. Все это было призвано радовать и помогать жить в предстоящие ненастные месяцы.

Недорезанный Буржуй устроил у себя в тумбочке склад вяленой ставриды, распространяющей удушливый маслянистый запах, Вторая Девчонка навесила на себя ожерелья из мелких ракушек, вожатые, разувшись, давили в чанах вино­град, а в редкие погожие дни варили на берегу в котелке мидий. Светланка же очищала от морских отложений верхнюю часть амфоры, которую нашла на относительно небольшой глубине. Амфора была без дна, но сохранила в целости горлышко и две изящные ручки.

Дожди превращали аллеи в реки, а лестницы — в водопады. Удивительно прозрачная вода каскадами стекала по ступеням в море. Ночи были ветреными и холодными. Светланке часто снился один и тот же сон. На раскаленной до белизны набережной поселка стоял художник в белом полотняном костюме и белой панаме, с эспаньолкой. Он стоял перед мольбертом и изящно наносил на холст легкие мазки. Светланка остановилась за его спиной. Художник обернулся и окинул ее оценивающим взглядом.

— Сударыня, вы прекрасны, — сказал он. — Я бы с радостью пригласил вас позировать мне, но… Но есть одна вещь, которая вас портит, а именно, постоянное выражение доброты на вашем прекрасном лице. Даже, я бы сказал, добродетели. Избавиться от этого вы не можете, а я не могу этого не замечать. Как нам быть?

— Да очень просто, — отвечала Светланка. — Не рисовать меня.

— Это невозможно! — смеялся художник. — Позвольте представиться, Константин Алексеевич.

— А я…

— Не говорите, я знаю, кто вы.

— Я Светланка!

— Светланка? Фотиния? Вряд ли… Мило, конечно, но это не так! Я узнал вас. Вы…

На этом месте Светланка всегда просыпалась, так и не услышав, кем считает ее художник Константин Алексеевич. Сон снился постоянно, примерно раз в месяц. Он стал таким же привычным, как однообразная осенняя и зимняя погода с дождем, иногда с мокрым снегом, ветрами и скукой, но в отличие от дождей сон становился с каждым разом все ближе и интереснее, словно был вовсе не сном, а частью реальной жизни. С ним Светланка незаметно прожила зиму и раннюю весну.

В мае, не дожив двух дней до своего столетия, умер дед. Век без двух дней — все же не век. Но тело деда предали земле как раз 30 мая по новому или, как он сам говорил, 18 мая по старому стилю. На похоронах Светланку мало кто узнавал, но она особо не расстраивалась. Зато потом долго плакала у ствола Дуба, когда поняла, что осталась совсем одна.

К Дубу теперь можно было попасть, перебравшись через высокий забор из железных прутьев, которым огородили Медведя. Со стороны моря ограждения сняли, значит, снотворное на какое-то время подействовало. Так думала Светланка, сидя у Дуба. О многих вещах она думала. К примеру, о том, что дед, кроме своего и Светланкиного дня рождения 19 февраля, всегда отмечал дни рождения матери и отца, которые приходились на 30 декабря и 21 апреля. Мать родилась в 1922-м, а отец, и это было, наверное, единственное, что Светланка знала о нем, — в 1921-м. Получалось, что она поздний ребенок, а мама была еще более поздним ребенком у деда. Впервые Светланка задумалась и о бабушке, которую не видела ни разу даже на фотографии. По каким-то случайным словам деда, сопоставляя отрывочные факты, она догадывалась, что бабушка имела отношение к старым домам на горах, и даже к домику, который стоял в верхней части лагеря. Она знала, что этот дом существовал задолго до появления «Артека». Но сейчас двери его были за­крыты, а сквозь темные окна ничего нельзя было рассмотреть.

Старое жилище деда Светланка закрыла на ключ, ключ забрала с собой и спрятала в надежном месте, в Медвежьем ухе. Там же она всунула в узкую щель завернутое в целлофановый пакет завещание деда.

 

Глава седьмая

 

Зима 1981 года была, как всегда, скучной и мокрой. Сон, в котором присутствовал Константин Алексеевич, снился постоянно, только в одну из январских ночей художник сказал Светланке, кто она, и произнес какое-то слово. Но беда была в том, что она не знала значения этого слова, а когда проснулась, начисто забыла, как оно произносится…

Иностранные пионеры уехали еще в октябре; они не задерживались в лагере больше, чем на один сезон. В этом году у Светланки случилось небольшое приключение с польским мальчишкой Юзеком. Он был смешным, легкомысленным, но при этом упрямым и напористым. Говорил, что пишет какую-то книгу. Никакого заметного следа в душе Светланки эти мимолетные встречи в тенистом парке не оставили. Только после его отъезда она вдруг ясно поняла, как долго здесь живет: уже четырнадцать лет. Конечно, по сравнению с другими — не очень долго. Вторая Девчонка в «Артеке» с 1956-го, Солнечный Мальчик — с 1937-го, разве что Пачкуля прибыл на шесть лет раньше нее, в 1961-м. А Буржуй вообще неизвест­но когда приехал.

Чтобы точнее узнать даты и подробности, Светланка все свободное время стала проводить в артековском музее, копаясь в архивах. Кроме того, ей было интересно, за что именно направили сюда того или иного пионера, поскольку здесь тоже присутствовали неясности. Она попала сюда из-за съемок в фильме — это Светланка знала точно. Вторая Девчонка писала стихи. Мальчишка из Полтавы, который получил прозвище Директор, активно занимался общественно-политиче­ской работой. Почему здесь оказался Солнечный Мальчик, Светланка знать не хотела: его темная история почему-то внушала ей страх. А вот Буржуй, скорее всего, про свои изобретения врал. Если он, по его словам, помнил первые палатки на берегу в 1924 году, то это были еще не пионеры, а дети, болеющие туберкулезом, которых лечили здесь морским воздухом. А лагерь открылся в 1925-м. Значит, Ленин уже умер. Никакой Дзержинский руку к созданию лагеря не прикладывал, этим занимались другие люди. Так что в странной записке Буржуя было много противоречий. А совсем недавно Светланка случайно обнаружила в дупле дуба, где пионеры оставляли всякого рода послания к потомкам, одно письмо, очень ее удивившее и заинтересовавшее…

Конечно, Буржуя надо было проверить, но дело это требовало осторожности. Прежде всего, Светланка, чтобы не попасть впросак, вспомнила то, чему она сама была свидетелем. Например, приезд президента одного африканского государства. Этого веселого черного человека звали Жан Бедель. А фамилию она нашла в подшивке артековских газет: Бокасса. Надо же, забыла, хотя сама повязывала ему красный галстук. Она до сих пор помнила его странный заинтересованно-насмешливый взгляд. Именно после этого взгляда она почему-то начала обходить стороной таврские «ящики», да и думать о древних таврах стала реже и с какой-то осторожностью. Да еще кто-то сказал ей, что для высокого гостя на кухне открывали консервные банки без этикеток со странным содержимым…

Леонида Ильича Светланка помнила отчетливо. Он два раза подряд прочел одну и ту же страницу из приветственного текста, а когда расписывался в книге почетных посетителей (она заглядывала через плечо), то написал неправильную дату: вместо 1979 года — 1997-й. В лагере тогда пела София Ротару, но Светланка в тот вечер уплыла в поселок и слушала группу «Машина времени». Музыканты жили рядом с Домом творчества, а аппаратуру хранили на танцплощадке, в верхнем парке. Она далеко за полночь сидела вместе с Сашей — одним из участников группы — на эстраде, под крупными звездами, и что-то ему рассказывала, по всей видимости, не очень интересное, поскольку Саша откровенно зевал и отделывался от разговора дежурными междометиями…

Гагарин приезжал в «Артек» без нее, как и Фарах Пехлеви…

Недорезанного Буржуя она повстречала после обеда на пустынной верхней аллее. Он ходил вдоль забора и проверял железные прутья ограждения на прочность.

— Здорово, Буржуй! — поприветствовала его Светланка.

— Здорово, язычница! — ответил Буржуй.

— Почему язычница?

— Потому что языком много работаешь.

— Где это я языком работаю?

— Сама знаешь. В укромных местах, когда с иностранцами общаешься.

— А ты слышал?

— Я видел! — засмеялся Буржуй.

Светланка покраснела, но решила не обострять отношений до поры и миролюбиво спросила:

— Слушай, ты мне не подскажешь некоторые подробности из жизни лагеря? Ты ведь здесь дольше всех.

— А тебе зачем?

— Поручение дали. Доклад готовлю.

— Какое поручение? — опять засмеялся Буржуй. — До мая никаких поручений нам не дают. Кому ты сейчас докладывать будешь?

— Ну ладно, поймал… Просто интересно. Сам понимаешь, делать нечего.

— Понимаю! — веселился Буржуй. — Иностранцев нет, любовь крутить не с кем. Конечно, скучно. Пора информацию собирать.

— Да ладно тебе! Что-то ты сегодня веселый… Расскажи, что тебе стоит?

— «Куриного бога» подаришь? — спросил Буржуй. — Я знаю, у тебя есть.

На шее у Светланки, действительно, висел сейчас превосходный «куриный бог», опаловый, идеально круглый, с аккуратной дырочкой в самом центре. Отдавать такое сокровище было жалко, но Светланка, не раздумывая, расстегнула дождевик, сняла теплый камень с шеи и протянула Буржую. Тот внимательно оглядел его, зачем-то лизнул языком, оборвал крепкую бечевку и отдал ее Светланке. Камень же запрятал глубоко во внутренний карман, застегнулся на все пуговицы и сказал:

— Спрашивай.

— Скажи, Алик… — начала Светланка.

— Не надо так меня звать. Называй Буржуем.

— Хорошо… Скажи, Буржуй, как ты мог быть здесь в 1924-м? Тогда здесь и пионеров не было, только дети, больные туберкулезом.

— Были и пионеры. Что ж, по-твоему, пионеры туберкулезом болеть не могут?

— А ты что тут делал?

— Жил.

Что-то в интонации, с которой Буржуй ответил на вопрос, Светланке не понравилось, и она решила зайти с другого бока.

— А вот умирал кто-нибудь здесь?

— Ну, пионеры, сама знаешь… А так, да, умирал. Пальмиро Тольятти тяжело умирал. От инфаркта. А Хрущев только после его смерти сюда приехал… Ну, это его дело. Я Хрущева недолюбливал, хотя кое в чем с ним согласен.

— В чем?

— Он когда здесь был, заявил, что такие «Артеки» нам не нужны. Это, мол, не пионерский лагерь, а буржуазный курорт какой-то. Я ему тогда сказал, что с ним согласен.

— А ты с ним разговаривал, что ли?

— Я много с кем разговаривал. Даже со Сталиным.

— Это как?

— Так. Сталин сюда приезжал. Тайно. Инкогнито.

— А зачем?

— Ко мне. Поговорить.

— О чем?

— Не скажу.

— А с Брежневым разговаривал?

— Не получилось у нас с ним разговора… С Хо Ши Мином и то лучше было, не говоря уж про Ганди и Неру.

— А с Бокассой?

— Буду я еще с людоедом разговаривать. Тем более, политически колеблющимся.

— С людоедом?

— А ты думала! Хорошо, что он консервы с собой привез, а то мы пионеров не досчитались бы… Ты по существу давай, не отвлекайся на всякие ненужные подробности.

— А вот в 1936-м, когда испанцы приехали…

— Путаешь. Испанцы приезжали в 1937-м. В этом же году Солнечный Мальчик прибыл. А в 1936-м здесь были пионеры-орденоносцы. Вот так. А первые иностранцы приехали в 1926-м, из Германии.

— А эти орденоносцы сейчас где?

— Мамлакат здесь, в старшем отряде. Барасби не знаю, где… Хороший был парень. С Молотовым разговаривал, Сталин его хвалил за красноречие.

— За что ему орден дали?

— За успехи в животноводстве.

— Понятно… А Пехлеви помнишь?

— Да это совсем недавно было, в 1965. Жену его помню. Она тогда меня в затылок поцеловала и что-то по-французски сказала. А переводчик, гад такой, не соизволил перевести. Я потом по памяти в словаре смотрел. В общем, она была не против меня усыновить, как я понял. Но кто бы ей позволил. Представляешь, какие политические последствия могли бы быть. Хотя, кто знает, чем дело могло бы кончиться…

— А ты сам когда сюда попал?

— Когда-когда… Я же говорил, в 1924-м.

— Нет, ты говорил, что помнишь палатки первых пионеров. А это значит, ты и раньше здесь мог жить.

— Это каким же образом?

— Не знаю каким, только жил!

— Чем докажешь?

— Вот этим! — сказала Светланка и вытащила из кармана дождевика лист желтой бумаги. — Это я нашла в дупле дуба-почтальона. В самом низу, под трухой. Туда вряд ли кто залез бы, а я залезла. Твой почерк? Твой, не отпирайся. Только орфография другая, еще с «ятями», как до революции писали. Любовная записочка к графине де Ламотт, которая вон в том домике жила. А вот и дата! И подпись интересная. Прочитать?

— Не надо, — сказал Буржуй. — Не надо.

— Да ты не расстраивайся. Ничего такого в этом нет. Ты, выходит, как Дубровский с Машей, через дупло общался. А почему она это твое письмо не взяла, а ты его не забрал?

— Нипочему.

— А сколько ей лет было?

— Отдай.

— А она куда делась?

— Ну, отдай!

— А ты мне все расскажешь?

— Нет.

— Тогда пусть оно пока у меня будет.

— А если отниму?

— Не отнимешь. Справиться со мной у тебя, может быть, получится. Но сначала меня надо догнать. А ты не догонишь.

Светланка махнула рукой и бросилась вниз по аллее, оставив несчастного поникшего Буржуя стоять возле высокого забора с бессильно опущенными руками.

 

Глава восьмая

 

Пионерские всесоюзные слеты продолжались с завидной периодичностью. Год за годом приезжали новые пионеры из зарубежных стран, известные и не очень известные взрослые люди. Они гостили и уезжали. А советские мальчишки и девчонки оставались здесь, как и раньше, навсегда. Большие заезды были в 1982 и 1986-м. В 1989-м тоже приехали новые люди. Но эти ребята не казались Светланке интересными, а причины, по которым они попали сюда, представлялись ей незначительными. Некоторые говорили, что вообще приехали сюда по блату. Светланка не совсем понимала, что это значит, да и не старалась понять. Сами приезжие были какими-то другими, непохожими на ее товарищей. Она замечала, что некоторые долго стоят на берегу и смотрят в море жадными глазами, но ничего романтического в этих взглядах не было. Даже обычной светлой печали не наблюдалось, только витала в их глазах какая-то неясная, но очень притягательная цель.

Как-то она предложила парню со странным прозвищем Сенатор, в вареных джинсах и белых кроссовках, поплыть к Адаларам. Светланка слышала, что он неплохой пловец. Но Сенатор лениво, с усмешкой, покровительственно глядя на Светланку, сказал:

— Волны большие. Пока доплывем, все силы растеряем, не останется ни на что. Какой смысл? Но мы с тобой еще где-нибудь можем уединиться. Ты же тут все закоулки знаешь.

— Не буду я с тобой уединяться, — ответила Светланка, нырнула под волну и поплыла к скалам одна.

Не радовала ее прекрасная погода, море казалось равнодушным. Совсем плохо ей стало, когда вечером они в холле смотрели «Новости» по телевизору и Вторая Девчонка вдруг закричала:

— Смотри! Аристотель твой!

Действительно, это был ее Аристотель, повзрослевший, даже постаревший, и, как явствовало из слов ведущей, занимавший какой-то крупный пост в правительстве Греции.

— Ты видишь, — заметила Вторая Девчонка. — У них там все меняется. Помнишь, мы его про черных полковников спрашивали? Нет никаких полковников в помине. А Аристотель есть. Ты хотела бы к нему уехать?

— Ему уже лет сорок, — ответила Светланка. — А мне четырнадцать. Да и тебе тоже. Ты об этом не забывай.

— Я не забываю, — печально сказала Вторая Девчонка. — Но вот сейчас почему-то забыла…

Светланка махнула рукой и выскочила из корпуса под палящее солнце. Жара стояла небывалая, пионеры попрятались в тени, но и тень не спасала от зноя. Светланка знала, что единственное место, где сейчас может быть прохладно, — библиотека.

В читальном зале сидел одинокий Пачкуля и листал какой-то журнал. Он так увлекся, что не заметил появления Светланки и вздрогнул, когда она положила руку ему на плечо.

— Что читаешь, Пачкуля?

— Да вот, «Огонек».

— Свежий?

— Нет, за 1959 год.

— А что там?

— Дело Бейлиса. Жуть! Убили подростка в Киеве, а тело его нашли в пещере, через четыре месяца.

— Когда это произошло?

— Да уж почти 80 лет назад.

— А кто его убил-то?

— Обвинили Бейлиса, но потом оправдали. А в итоге, так и не нашли убийцу. Смотри, фотографии какие…

Светланка бросила взгляд на страницу журнала. На одной фотографии был изображен вход в небольшую пещеру, на другой — мертвое тело подростка в гробу, на следующих — чьи-то лица. От черно-белых снимков веяло таким ужасом, унынием и, казалось, тленом, что Светланку замутило.

— И охота тебе все это читать! Мрак какой-то! Зачем тебе это?

— Сам не знаю, Светка, — ответил Пачкуля. — Делать нечего было, начал подшивку листать и наткнулся. Мрачно все, таинственно. И противно почему-то… Никогда так противно не было… Это же не роман какой-нибудь, не детектив. Там любое убийство по-другому воспринимаешь, как придуманное. А тут показания очевидцев, подробности… Вдобавок убийцу не нашли. Как он жил потом, этот убийца? О чем думал? И еще… Мы ведь никогда не узнаем, что за люди во всем этом процессе участие принимали…

— В каком смысле?

— Ну, чем они занимались, о чем говорили, куда ходили… Тут как-то получается, что никчемная у всех у них была жизнь. Мелкая. Как будто и не было ее вовсе. А я представляю, как труп нашли: мальчишка какой-то полез в эту пещеру… Может быть, тогда солнечный день был, такой же, как сейчас. А что он там делал, этот мальчишка? Гулял? Шел куда-то? Какой он был? Зачем он в пещеру полез? И что с ним потом стало? Где он сейчас? Жив или умер? И где умер? Как?

— Ты, Пачкуля, с катушек съедешь, если будешь такое читать, — сказала Светланка. — Иди, погрейся на солнце, в море окунись.

— Не хочу я на солнце, и в море не хочу. Надоело.

— А чего же ты хочешь?

— Знаешь, Свет… Ты только не смейся. Домой я хочу.

— Как домой? А ты где?

— Вроде бы дома. Но как бы и не дома… Это тебе хорошо, ты сплаваешь к себе в поселок хоть на час, уже легче.

— Толку-то что? Плавала, когда дед был жив, проведать. А сейчас… Сколько лет уже не была.

— Все равно, хоть одним глазком посмотришь, — не согласился Пачкуля. — А у меня дом далеко, не добраться просто так… Я ведь, Свет, преступника помог задержать, поэтому здесь и оказался.

— Я в курсе. Только не знаю, какого преступника.

— Опасного, разрушающего государственные устои.

— Ну, расскажи.

— Не хочу.

— Почему?

— Да я вот думаю, может, это и не преступник был вовсе…

— Ладно, не хочешь, как хочешь. Со мной пойдешь?

— Куда?

— В одно интересное место.

— Далеко?

— Не очень близко, но к ужину вернуться успеем. Пойдем, а то ты с этим Дрейфусом с ума сойдешь раньше времени.

— С Бейлисом. Пойдем. Только ты не очень быстро иди, я за тобой не успеваю…

Они карабкались по горам часа два. Пачкуля совсем выбился из сил, и кое-где приходилось помогать ему, протягивая руку или поддерживая под локоть. Жажду они утолили по дороге из неприметного родника. А в самом конце пути Пачкуля подвернул ногу. Но место стоило и жажды, и подвернутой ноги и усталости. Светланка приметила его давно. Здесь, довольно высоко над уровнем моря, как бы на плече у горы расположился небольшой холм, а на самой его вершине стояло какое-то полуразвалившееся сооружение, состоящее из четырех квадратных в сечении колонн. Светланка сразу подметила некоторые странности: архитектурную несоразмерность строения и слишком правильную форму холма, поросшего лесом.

— На что похоже? — спросила она Пачкулю.

— Как будто закопали что-то, — ответил тот.

— Вот и я так думаю, — ответила Светланка.

Весенние ливни в этом году смыли верхний слой дерна и земли, и в холме образовалось несколько темных отверстий, которые вполне можно было принять за пещеры. Но что-то подсказывало Светланке, что это не пещеры.

— Лезем?

— Лезем.

Добраться до темных дыр было сложно, но цепляясь за кусты, используя для упора любую кочку, они упрямо лезли вверх. Из-под ног Пачкули ухнул вниз большой ком земли, и под ним обнажился светлый камень. Наконец, они достигли цели и увидели, что отверстия — это оконные проемы в толстой стене. Деревянные рамы давно сгнили. Рядом с ними на теплом камне грелась ящерица, совсем не испугавшаяся их появления. Солнце било в проемы и заливало светом высокое просторное помещение. Светланка и Пачкуля, не сговариваясь, спрыгнули вниз. На стенах и потолке сохранились остатки росписей. Кое-где в нишах стояли темные иконы. Высоко под сводами раздавалось хлопанье крыльев: это место уже облюбовали птицы.

— Церковь, — прошептал Пачкуля.

Они присели у стены и восстановили дыхание. Воздух здесь был странный: разный. То лесной, сухой и жаркий, проникающий с ветром снаружи, то влажный морской, то прохладный, хранящий запах сырого кирпича, то легкий, пахнущий пылью и тленом. Солнечные лучи били в окна, свет ложился на каменный пол, освещая щепки, заскорузлый ботинок, зарывшуюся в пыль пуговицу, офицер­ский ремень, скомканный лист бумаги.

— Воздух — как после барокамеры. Я после нее все запахи учуивал, — сказал Пачкуля.

Он поднял ремень, отряхнул его от пыли и, снова присев у стены, принялся внимательно его рассматривать.

— А что ты в барокамере делал? — спросила Светланка.

— Я, до того, как сюда попасть, был юным космонавтом. Нас в барокамере тренировали. Я еще помню, как мы мечтали, что в «Артеке» свой космодром будет.

— А ты куда хотел лететь? На Марс?

— Нет, я к «черной дыре» мечтал полететь. Они же, ну, в фантастических романах, если туда летели, то уже без возврата. Это как смерть. Для тех, кто на земле, космонавт умирает навсегда. То есть, больше его не увидишь. А на самом деле он жив, и будет жить тысячи лет…

Пачкуля вздохнул и опоясался ремнем.

— Ты чего вздыхаешь?

— Да вот… Письмо из дома получил. Пишут, что преступник, которого я помог обезвредить, на свободу вышел, реабилитирован, депутатом горсовета стал.

— Ну, и что? Боишься, что он сюда приедет?

— Нет. Кто его сюда пустит. Просто думаю, как это может быть: был преступник, а потом вдруг — не преступник.

— Да очень просто: ситуация политическая изменилась, и все. Был опасен, стал полезен.

— Не должно так быть. Либо ты преступник, либо — честный человек.

— Ничего тут не поделаешь, Пачкуля. Пусть твой преступник радуется, что снова стал честным человеком.

— Да не о нем речь! Он, может, себя всю жизнь честным считал. Мне-то как быть? Выходит, я теперь не имею права в лагере находиться. Что мне делать?

— Не знаю. Приходи сюда почаще. Заплыви в море подальше, помогает преодолеть душевные муки.

— Я плавать не умею… Ладно, пойдем, что ли? А то на ужин опоздаем.

Обратный путь занял еще больше времени, потому что у Пачкули распухла подвернутая нога, и каждый шаг причинял ему боль. Светланке пришлось тащить его буквально на себе. Когда они добрались до лагеря, пионеры уже давно поужинали и прыгали через костер. Светланка отвела Пачкулю в медпункт и подошла к огню.

— Светка, к тебе гости приехали! — крикнула ей Вторая Девчонка. — Вон тетка стоит, дожидается!

Светланка оглянулась и увидела женщину, стоящую чуть вдалеке от костра, под старым кипарисом. Она скрестила на груди руки и внимательно наблюдала за скачущими по поляне в отсветах пламени пионерами.

 

Глава девятая

 

Женщина вертела головой, пытаясь проследить за пионерскими прыжками, и внезапно наткнулась взглядом на Светланку. Она тут же улыбнулась и, слегка покачиваясь на высоких каблуках, направилась к ней, не так, чтобы медленно, но и не слишком быстро. Подойдя ближе, она развела руки в стороны, как бы для объятий, и в свете костра на ее пальцах сверкнули золотые кольца.

— Светланочка! — сказала женщина не громко, но и не тихо. — Какая ты стала…

Она, видимо, хотела сказать, «взрослая», «большая» или «как ты выросла», но не сказала, поскольку Светланка не выросла и внешне не повзрослела.

— Ты помнишь меня? — спросила женщина. — Я же Василиса Патрикеевна! Я тебя помню такой…

— Какой? — произнесла Светланка.

— Какой? Да такой же, как и сейчас! — рассмеялась Василиса Патрикеевна.

Светланка, конечно, тоже помнила ее. Перед самым отъездом в «Артек», Василиса Патрикеевна приезжала к деду, который встретил ее не очень ласково, пробыла недолго, несколько дней, и уехала, не оставив у Светланки никаких чувств и воспоминаний.

— Приехала вот посмотреть, как ты тут! Мы же все-таки родственники?..

— А какие мы родственники?

— Ну, как же! У твоего дедушки был брат. Двоюродный. У него было несколько детей. Я двоюродная сестра одного из них. Есть еще родственники, но ближе меня никого…

— А почему вы на похороны дедушки не приехали? Я же вам телеграмму отправила. Нашла в дедовых бумагах ваш адрес и отправила.

— Не получала я телеграммы, Светланочка! Вернее, получала, но была в отъезде. А потом закрутилась… Дела… Но вот, как только выбрала время, — сразу сюда, к тебе. Мы когда к дедушке пойдем? Завтра? Ключ от дома у тебя?

— Так мы к нему домой или на могилу сначала?

— На могилу, конечно, на могилу. То есть, сначала домой, я вещи оставлю, и — на могилу. Я же на кладбище с вещами не пойду. Я пока сняла там неподалеку комнату. Цены тут у вас, это что-то невероятное…

— Невероятно дорого или невероятно дешево?

— Да как тебе сказать… Мальчик, ты почему на меня так смотришь?

Последний вопрос Василисы Патрикеевны был адресован Недорезанному Буржую, который подошел к ней и как обычно, выпятив живот, с бесстрастным лицом, пристально ее рассматривал.

— Мальчик, я тебя спрашиваю!

Буржуй приблизился еще на два шага.

— Мальчик!

Буржуй подошел почти вплотную и скрестил руки за спиной, продолжая не­отрывно смотреть на Василису Патрикеевну.

— Светочка, кто это? Что ему надо?

— Да никто! Буржуй! Дайте ему что-нибудь.

— Что дать? Может, доллар?

— Нет, — покачала головой Светланка.

Буржуй вдруг потянул носом воздух, принюхиваясь к чему-то.

— Что это у вас за духи? — мрачно спросил он.

— Духи? Французские духи… А почему ты спрашиваешь? Муж был в Париже и привез… Не то, что я хотела, конечно. Взял первые попавшиеся. Sous le vent, по-моему. А что?

— Мочой пахнут, — сказал Недорезанный Буржуй и медленно пошел в сторону костра.

— Странный мальчик, — удивленно промолвила Василиса Патрикеевна. — Ну, ладно, Светочка. Ты меня проводи до ворот, а то я тут заблудиться могу.

— Пойдемте, — сказала Светланка и быстро двинулась по аллее вверх…

— Ну, вот, — говорила как бы сама себе Василиса Патрикеевна, едва успевая за ней. — А завтра утром мы встретимся и обо всем поговорим.

— О чем?

— Надо же вопросы решить с наследством. Ты… совершеннолетняя считаешься? Или… как? Опекунство, все прочее. Ну, ты меня понимаешь… Завещание, кстати, дедушка оставил?

— Оставил.

— А где оно?

— Там же, где ключ.

— А ключ где?

— У Медведя в ухе.

— Ха-ха! Мишке в ухо все засунула? Надо вытащить! А то он ничего не слышит, наверное.

— Я бы на вашем месте не очень радовалась, если он все услышит.

— Хорошо-хорошо! Ага, вот и ворота. До встречи, Светочка! Я тебе подарки привезла, завтра посмотришь.

Светланка кивнула головой. Она смотрела вслед Василисе Патрикеевне, пока ее покачивающаяся фигура не скрылась за поворотом. Потом медленно побрела вниз, где у костра еще раздавались голоса, казавшиеся отсюда, сверху, испуганными и незнакомыми.

Она шла и думала: а вдруг Медведь, действительно, слышит все сквозь сон? Эта мысль напугала ее, но не так сильно, как она ожидала. Мало того, возможность пробуждения Медведя не внушала ей такого ужаса, как раньше. Подумала она и о том, что за ключом и завещанием придется лезть к Медведю в ухо рано утром. Собственно, завещание, которое хранилось в полиэтиленовом пакете, никакой тревоги у нее не вызывало. Оно было странным и маловразумительным, и о наследстве как таковом речи там не шло. Светланка помнила его наизусть.

«Если на следующий день после моей смерти будет солнечная погода, сожгите мое тело и развейте прах над морем и над горами. Если же будет дождь — похороните на кладбище по православному обычаю.

Не плачьте на поминках.

Накормите всех неимущих, находящихся поблизости.

Не вспоминайте меня с грустью, не жалейте себя, не выдавайте моего мнения по тем либо иным вопросам за свое собственное.

Ничего не трогайте в доме, кроме упакованных книг, бумаг и картин, — это в музей поселка.

Моя любимая бедная внучка Светлана пусть возьмет акварель Волошина и заберет ее с собой в «Артек». Ей, увы, ничего не нужно, но, если она захочет, то пусть посещает мой дом в любое время и с какой угодно целью».

Занятая своими мыслями Светланка не заметила, как подошла к корпусу и уже хотела открыть дверь, но вдруг вспомнила, что здесь она уже не живет. Ее, как и многих других, переселили в другое здание примерно неделю назад, в конце августа. Случилось это после одного массового мероприятия под названием «Парад республик». По идее руководства пионеры должны были в этот день разбиться на республиканские отряды, надеть свои национальные костюмы, выбрать девизы и на берегу моря создать живую карту СССР. На репетиции все получалось замечательно, хотя представители некоторых национальностей оказались в единственном числе. Иностранные пионеры присутствовали в качестве зрителей. Однако, в день, когда мероприятие должно было состояться, разыгрался шторм, на берегу было мало места, и карта никак не складывалась в одно целое, все время меняя очертания и теряя то одну, то другую свою часть. Девизы тоже выглядели странно, потому что каждый был написан на своем языке, и никто ничего не понимал. Многие носители языка тоже не понимали, поскольку девизы содержали в себе факты и имена столь далекого и малоизвестного исторического прошлого республик, что даже приглашенные высокие гости, когда им переводили написанное, в недоумении пожимали плечами. Мало того, после окончания действа многие отряды не захотели переформировываться обратно и выразили желание жить в отдельных корпусах. Таким образом, Светланка оказалась в самом близком к морю корпусе, в полузнакомой компании. Отношения как-то не складывались и она по-прежнему водилась со Второй Девчонкой, Буржуем, Пачкулей и даже стала чаще общаться с Солнечным Мальчиком, которого, по слухам, скоро должны были перевести в старший отряд…

В эту ночь Светланке не спалось. Ее вдруг посетило странное, доселе неизвестное ей чувство. Она долго пыталась понять, что же это такое и, в конце концов, поняла. Это была жалость, и жалела она себя. Светланка долго беззвучно плакала, уткнувшись в подушку, а когда заснула, ей привиделся сон. В этом сне она тонула. Силы оставили ее, она не могла плыть, дышать и даже сожалеть о том, что скоро опустится на морское дно. Внезапно рядом с ней появился дельфин. Он посмотрел на нее, и Светланка узнала этот взгляд. Точно такой же был у той девчонки, приехавшей в лагерь лет восемь назад, кажется, в 1983 году. Звали ее Саманта Смит. Все время рядом с ней толпились пионеры, разговаривала она через переводчика, и подойти к ней не было никакой возможности. Но однажды Светланка случайно столкнулась с Самантой, выходя из столовой. Они остановились и долго смотрели друг на друга. Светланка до сих пор помнила этот взгляд: лукаво-печальный, словно прозревающий и собственную судьбу, и судьбу Светланки…

Дельфин, спасая ее, подставил ей свою спину, но почему-то поплыл в открытое море. Светланка соскользнула со спины и повернула к берегу. Выбравшись на прибрежные камни, она оглянулась, но моря за спиной уже не было, а была равнина, покрытая свежей зеленью, спелой желтизной, белизной мела и снега, прозрачной голубизной рек и неба. Светланка отвернулась, посмотрела вперед и увидела перед собой гигантскую, медленно вращающуюся карусель. Вместо лошадок на ней были укреплены человеческие фигуры, каждая из которых держала в руках кресло, как бы приглашая прокатиться. Мимо нее проехал человек в серой шинели и в шлеме, похожем на таз, затем — кто-то в красных штанах с золотыми галунами, потом — некто с длинными усами, в черной с белыми подпалинами папахе, вслед за ними — мужчина в отороченной кроличьим мехом конфедератке с султаном из конского волоса, женщина в одеянии, сшитом из флагов со львами, полосами и звездами, длинноволосый с мутным взглядом карлик, юноша в сказочной, похожей на богатырский шлем шапке с красной звездой. Карусель вертелась все быстрее и Светланка уже не могла рассмотреть другие фигуры, расположенные на ней. От этого кружения и от громкой музыки, в которой мужские хоры сменяли духовые оркестры, гармошки, балалайки, бандуры, басы и баритоны, у нее закружилась голова. Она посмотрела назад. Море застыло прямо за спиной, и недалеко от берега резвился знакомый дельфин. Светланка сделала к воде один шаг, другой, и проснулась. На часах было шесть утра.

Она быстро оделась, выскочила из корпуса и быстрым шагом пошла к подножию горы. Светланка добралась до уха Медведя, влезла в ушную раковину и до­стала из потайной щели ключ и листок с дедовым завещанием. После этого она слегка наклонилась, набрала в грудь как можно больше воздуха и пронзительно закричала:

— Просыпайся, Медведь! Хватит дрыхнуть! Пора!!!

Может быть, ей показалась, но когда она спустилась к морю, откуда-то сверху донесся низкий утробный звук, похожий на звук зевка.

 

Глава десятая

 

Поселок сильно изменился с тех пор, как Светланка была здесь последний раз. У причалов стояли разноцветные катера и яхты. В павильонах и многочисленных кафе шла бойкая торговля пирожками, жареными курами, рыбой, креветками, сувенирами. Художники открыто выставляли на продажу свои работы. По набережной, по лестницам и крутым улочкам нескончаемым потоком шли странно одетые люди: в джинсах, пестрых футболках, ярких шортах. Светланке сразу бросилось в глаза обилие золотых украшений на шеях, пальцах и кистях рук. Поселок стал праздничным, но каким-то чужим, словно он внезапно по непонятной прихоти открыл все свои сокровенные тайны, закрыл глаза, заткнул уши ватой и развалился на морском берегу в неудобной и неприличной позе.

На фоне приезжих местные жители стали заметнее: скромностью, торопливостью и как будто непричастностью ко всему происходящему. На Светланку, которая шла босиком, легкой походкой, в коротких холщовых штанах, белой майке с узкими бретельками и небрежно повязанным вокруг шеи красным галстуком, приезжие смотрели с неподдельным интересом. Впрочем, дело было не только в одежде. Она вдруг поняла, что ее длинные ноги, прямая спина, короткие, цвета спелой пшеницы волосы и ярко-синие глаза на загорелом лице не могут не обратить на себя внимания. Какой-то пижон с толстой золотой цепью на шее, увидев ее, поднял вверх большой палец, женщины внимательно и чуть снисходительно рассматривали ее, некоторые мужчины мудро и слегка печально улыбались.

Из местных узнал ее только старик Али, варивший кофе в горячем песке. Он поманил ее сморщенным коричневым пальцем, удивленно покачал головой и налил чашечку кофе с шапкой коричневой пенки. Светланка выпила, поблагодарила старика, который поцеловал ее в затылок, и пошла дальше.

С Василисой Патрикеевной они договорились встретиться у ворот санатория. Она уже ждала Светланку у решетки, внимательным взглядом провожая идущих мимо туристов. На ней был белый сарафан из легкой марлевой ткани. На плече висела большая кожаная сумка, а у ног стоял чемодан на колесиках. Увидев Светланку, она немного картинным жестом подняла вверх руку и потрясла длинными пальцами с ярко-красными ногтями. Светланка отметила, что золотых колец на ее руках сегодня не было.

— Здравствуй, Светочка! Здравствуй, дорогая! Какая ты сегодня красивая!

— Вы тоже сегодня красивая, — сказала Светланка.

Действительно, Василиса Патрикеевна выглядела свежее, веселее и как-то естественнее, чем вчера.

— Да! — засмеялась Василиса Патрикеевна. — За границу надо приезжать красивой и беззаботной.

— За какую границу? — не поняла Светланка.

— Как — за какую? Мы же теперь граждане разных государств! Исторический процесс! Куда деваться. Хлопот, правда, стало больше.

— Какие же хлопоты, если два разных государства?

— Какие? Да вот с наследством, например. Или еще с чем-нибудь.

— С чем?

— Вот какая ты! — опять засмеялась Василиса Патрикеевна. — Мало ли с чем. Вот, допустим, надумаем мы с тобой продать дом. Или купить. Представляешь, сколько разных юридических проблем у жителя другого государства сразу возникнет. Что делать?

— Не продавать и не покупать.

— А как же? Это необходимо.

— Зачем? Если хотите, живите, сколько угодно. Или на лето приезжайте. Ключ я вам давать буду. Пожалуйста.

— Ах, Светочка… Ты пойми, что сейчас другие времена, другие отношения. И цели другие… Ладно, это все я тебе потом объясню. А теперь пойдем.

— Пойдем, — сказала Светланка и взяла у Василисы Патрикеевны кожаную сумку, оказавшуюся неожиданно тяжелой.

Они прошли по набережной, свернули направо и спустились по отшлифованным тысячами подошв ступеням крутой лестницы к старому белому каменному забору. Светланка раскрутила проволоку на калитке и провела гостью через густой сад к белому же высокому дому. Совсем рядом, в каменистой бухте волны с шумом разбивались о камни. Светланка достала большой старинный ключ и открыла прочную деревянную дверь с облупившейся коричневой краской.

— Дверь бы надо покрасить, Светочка, — произнесла Василиса Патрикеевна, проведя пальцем по деревянной поверхности.

— Нельзя дверь трогать. Дедушка не велел.

— Почему?

— Потому что эту дверь знаете, кто красил?

— Кто же?

— Шишкин.

— Какой Шишкин? Художник? Зачем?

— Затем, что увидел дверь и сказал: облупилась что-то, надо покрасить. Взял краски, кисть и покрасил. Вот так.

— А что тут Шишкин делал?

— У дедушки в гостях был… А вот этот мазок на двери знаете кто оставил?

— Кто?

— Рокуэлл Кент. Знаете такого?

— Слышала что-то…

Даже в эту жару комнаты дома оставались прохладными. Светланка не была здесь много лет, но не заметила ни на мебели, ни на полу ни малейших признаков пыли. Она провела Василису Патрикеевну по всем комнатам, постояла несколько минут в библиотеке и вышла на открытую веранду, увитую виноградом. Василиса Патрикеевна задержалась в комнате и через минуту появилась на веранде с большим пакетом.

— Это подарки тебе, Светочка, — сказала она и достала из пакета обувную коробку.

В коробке оказались высокие черные кожаные ботинки с толстой рубчатой подошвой.

— Это тебе на зиму, на осень. Ну, и по горам лазить, — сказала Василиса Патрикеевна. — Очень удобные, практичные, прочные. Их тебе надолго хватит.

— Учитывая, что я больше не вырасту, мне их хватит навсегда, — улыбнулась Светланка. — Может, кто-то донашивать будет.

— А ты примерь.

Светланка надела правый ботинок и зашнуровала его. Ноге было удобно, но непривычно: жарко и тяжело.

— Великоват, по-моему.

— На толстый носок будет в самый раз.

Следующим подарком оказался пестрый костюм, состоящий из жесткой длинной юбки и короткой жилетки.

— Вещь этническая. Сейчас это в моде, — прокомментировала Василиса Патрикеевна. — Тебе пригодится для всяких костюмированных вечеров.

Наконец, она достала из пакета большой красивый веер.

— Этим ты будешь обмахиваться в жаркие и душные артековские ночи. У костра, глядя поверх веера на своих поклонников… У тебя же поклонники есть, Светочка?

— Есть, — ответила Светланка. — Но с веером и в этих ботинках будет еще больше… Ладно, спасибо вам. Пусть пока подарки здесь побудут, я потом заберу. А пока продолжим экскурсию. Вот сад. За той маленькой калиткой — спуск к морю. Это лестница на чердак. Там тоже много интересного.

— Я и не думала, что у дедушки такой большой дом: пять комнат. Да еще чердак.

— Чердак большой, высокий. Там два окна. Я любила в детстве сидеть там и смотреть на море. А в другое окно…

— А это что за постройка? В саду?

— Колодец.

— Какая прелесть, тут и вода есть. Но я имела в виду не колодец. Правее.

— Это остатки древней стены. Дедушка говорил, что ее еще итальянцы строили.

— Стены? А зачем здесь стена?

Светланка промолчала и спустилась в сад. Она хотела обломать засохшую веточку на старой смоковнице, но почему-то не стала этого делать. Позади раздался негромкий возглас. Светланка обернулась и увидела, что Василиса Патрикеевна укололась о шип акации и теперь сосредоточенно высасывает из ранки на пальце кровь.

— Представляешь, Светочка, Крым словно взял у меня из пальца кровь на анализ, — сказала она, отняв палец ото рта.

— Вы здесь поаккуратнее, особенно с растениями. А то они и из вены могут кровь взять… Вот завещание. Вы его прочитайте и отдайте мне.

Светланка протянула Василисе Патрикеевне сложенный вдвое листок. Та взяла, развернула и стала внимательно читать. Потом сложила лист вчетверо.

— Да, ничего вразумительного. Но наследство надо оформлять, иначе все это отойдет государству. Но как быть с тобой? С твоим совершеннолетием, с опекунством?

— Не знаю, — ответила Светланка. — Мне ничего не нужно, я не могу ничем владеть. А совершеннолетие мое не наступит никогда… Вы долго здесь пробудете?

— Наверное, уеду послезавтра.

— Оставьте ключ под ковриком, а завещание положите в секретер. Я потом приду, отнесу в музей все, что сказал дедушка, заберу акварель. А дальше… Не знаю… Наверное, буду приходить сюда иногда.

Светланка спустилась к маленькой калитке и открыла ее.

— Ты сейчас куда, Светочка? — спросила Василиса Патрикеевна.

— В лагерь.

— А зачем же ты к морю идешь?

— Я вплавь.

— Разве вплавь быстрее?

— Вплавь вернее. Точно знаешь, куда попадешь. До свидания. Когда будет известен результат, сообщите.

— Результат чего?

— Анализа крови, который у вас Крым только что взял.

— Ты, Светочка, шутница, я смотрю.

— Стараюсь, Василиса Патрикеевна. Что мне еще остается? На кладбище в другой раз пойдем?

— В другой раз. Я что-то сейчас не в форме.

— Хорошо, — сказала Светланка и, спускаясь к бухте, добавила про себя: — Я тоже не в форме. Вот буду в ботинках, с веером и вся в этносе, тогда и пойдем. Дедушка очень обрадуется.

Она соскользнула в воду с большого, поросшего водорослями камня, быстро добралась до Адаларов и, когда до лагерного пляжа оставалось метров триста, увидела лодку, которая шла на веслах ей наперерез, отсекая от берега. Светланка остановилась. На веслах сидели двое мальчишек — Богдан Сулима и Семен Кошка, получившие прозвища Гетман и Рыцарь, рулил Венька Поднебесный, а на носу стояла Галя Голопузенко по прозвищу Солоха.

С ней у Светланки уже было несколько стычек, дело чуть не дошло до драки. И сейчас, глядя на хищную напряженную позу Солохи, Светланка поняла, что та настроена серьезно.

Лодка приближалась. Солоха наклонилась еще ниже, солнце светило ей в глаза, и она напоминала фигуру на носу корабля, только корабль был простой весельной лодкой, а фигура — странной и несуразной. Большие груди чуть ли не вываливались из купальника, а плавки были узкими и завязывались сбоку веревочками. Толстые ноги и жирные бока обгорели, а кожа на плечах и носу облезла. Коса Солохи с заплетенным в нее бантом намокла и болталась, как мокрый жгут.

— Лево руля! — закричала Солоха. — Гетман, достань ее веслом!

Букву «г» она произносила мягко, почти как «х». Гетман приподнялся, неловко поднял весло, утопив при этом уключину, и ткнул им в Светланку, но, естественно, не попал. Она быстро ушла в сторону, схватила весло и резко дернула. Гетман полетел в воду. Светланка поднырнула под лодку, схватилась за борт и начала бешено раскачивать ее. Солоха упала плашмя, подняв фонтан брызг. Лодка перевернулась и накрыла рулевого. Светланка нырнула, схватила Солоху за ногу и потянула вниз. Потом взгромоздилась ей на плечи и распрямила ноги. Сделав несколько гребков, она отплыла в сторону и окинула взглядом поле боя. Гетман, Рыцарь и Поднебесный уцепились за перевернутую лодку. Солоха показалась на поверхности и жадно глотала воздух. Светланка нырнула еще раз и, подплыв к ней снизу, развязала веревки на плавках, а потом схватила за косу и, гребя одной рукой, потащила Солоху в открытое море. Истошный визг пронесся над водой, перешел в хрип, а затем в бульканье. Светланка остановилась, повернулась к Солохе, внимательно посмотрела в ее выпученные, белые от страха глаза и, накрутив косу на кулак, сказала:

— В следующий раз утоплю. Будешь кормить рыб. Им тебя надолго хватит…

После этого она неторопливо поплыла к Адаларам и наблюдала оттуда, как Солоха, сверкая на солнце белым задом, добиралась до лодки, как лодку долго переворачивали, вычерпывали из нее воду и втаскивали в нее Галю Голопузенко. Она уселась на передней скамье, и лодка криво и медленно направилась к берегу. Гетман и Рыцарь, утопившие и вторую уключину, стояли и гребли веслами, как шестами, а Поднебесный, наклонившись над водой и бросив руль, помогал им ладонями.

— Гадюка! — заорала Солоха.

— … — весело закричала в ответ Светланка.

Она быстро доплыла до берега и, стоя под кипарисами, наблюдала, как лодка, наконец, причалила. Солоха спрыгнула в воду и сидела там до тех пор, пока Гетман не принес ей полотенце. Она обернула его вокруг бедер и тяжело побежала вверх по аллее к своему корпусу.

 

Глава одиннадцатая

 

На следующее утро, перед линейкой, Светланку вызвал к себе заместитель начальника лагеря, не так давно сменивший на этом посту Ивана Захаровича, ушедшего на заслуженный отдых. Новый заместитель был молод, энергичен и, как отметила Светланка, красив. Разговор происходил в пионерской комнате, в той самой, где тридцать лет назад Светланка познакомилась с Михаилом Владимировичем. Она не видела его с тех пор, но вспоминала часто с каким-то непонятным ей самой чувством. «Романтики они все-таки тогда были», подумала Светланка и тихонько вздохнула.

В пионерской комнате почти ничего не изменилось, разве что поменялась мебель, и исчезла картина, на которой был изображен Ленин с детьми. Вместо нее висел фотографический портрет президента в узкой строгой рамке.

— Света! Ты меня не слушаешь, — произнес заместитель директора. — Ну, что ты на президента уставилась?

— Просто думаю, на кого он похож.

— И на кого же?

— Какая-то католическая у него внешность. Не находите?

— Почему?

— На пастора смахивает.

— Да? Может быть, — сказал заместитель и внимательно посмотрел на портрет. — Но я тебя вызвал, как ты понимаешь, по другому поводу. Что у вас с Галей Голопузенко произошло?

— Да ничего особенного. Она меня утопить хотела. Их было четверо. В лодке. А я одна. В воде.

— Понимаю… Купальник-то зачем с нее было сдергивать? Я тут твою историю полистал. У тебя это не первый случай. Ты когда-то еще с кого-то трусы стащила при свидетелях.

— А как еще человеку сказать, кто он на самом деле?

— Конечно… Но тут, видишь, какое дело… Гале все равно. Она и без купальника спокойно по лагерю сможет разгуливать. Так что ничего ты ей не покажешь и не докажешь. А вот она показать может. Ты же знаешь, кто у нее отец?

— Не знаю и знать не хочу.

— А я знаю. Он тоже… на католика похож. И благополучие нашего лагеря от него во многом зависит. Вот так… Галя, собственно, про вашу морскую баталию особо не распространялась. А вот, что ты ей крикнула, сидя на скале, она очень хорошо запомнила. Ты соображаешь, что говоришь?

— Но это же правда!

— Не факт. Где доказательства?

— Доказательства со скалы не кричат. Со скалы кричат выводы.

— Да… Извиняться, как я понимаю, ты не будешь?

— Ни за что!

— Не боишься?

— Нет.

— Ничего не боишься?

— Ничего!

— А Медведя?

Вопрос прозвучал неожиданно. Светланка, прищурившись, посмотрела на заместителя начальника, и с улыбкой ответила:

— И Медведя уже не боюсь.

— Ну и правильно… И последний вопрос. Дисциплину нарушаешь, Света. Часто отлучаешься. Что скажешь?

— Не знаю, что сказать. Можно скомпенсировать частоту отлучек их продолжительностью?

— Поясни.

— Ну, буду отлучаться реже, но надолго.

— Ох, Света, не знаю. Ведь четырнадцать лет тебе.

— Да мне всегда будет четырнадцать.

— Вот и я о том же… Влюбилась, что ли?

— Да ни в кого я не влюбилась. Была любовь когда-то. А сейчас время не то, чтобы влюбляться.

— Ну, ладно, иди, Света, а то на линейку опоздаешь.

Лукавила Светланка. Конечно, она влюбилась, хотя какой-то странной любовью, любопытной и осторожной. В художника, дневавшего и ночевавшего в «Кисточке». Так стали называть кафе в самом центре поселка, двери которого, как известно, выходили на древнюю каменную лестницу, с отполированными до зеркального блеска ступенями. Дом, где кафе располагалось, был старинным, говорили, что трехсотлетним. Кто придумал эту «Кисточку», неизвестно, но по-другому кафе никто не называл. Сюда приходили и приезжали художники, музыканты, поэты и разные другие интересные люди. Светланка, будучи в поселке, зашла раз, другой, как-то уютно устроилась в этих тесноватых залах, в сигаретном дыму и шуме, а потом стала приходить постоянно. Три года назад в кафе появился Анри, художник из Франции. Кофе в «Кисточке» ему не понравился, и Светланка повела его к старому Али. После четырех чашечек они пошли гулять, и Светланка показывала Анри поселок. Он, в отличие от других людей, не восторгался красотами, не удивлялся громким именам, многие их которых были ему, по всей видимости, неизвестны, не пытался обнять Светланку.

Три года подряд он приезжал в поселок, всегда осенью, и за это время вполне прилично освоил русский язык. Рисовал пейзажи, но как-то неохотно. Они получались у него непохожими на оригинал. Анри сам говорил, что Крым у него напоминает итальянские ландшафты. Хотя художником он был, по мнению Светланки, хорошим. Над ее кроватью в спальном корпусе висела его картина: бутерброд с маслом на фарфоровой тарелке. В масле барахтались крохотные живые человечки. Пионеры над картиной смеялись. Только Недорезанному Буржую она нравилась, но чем именно, он, по своему обыкновению, не сказал.

Анри пытался рисовать Светланку, но у него ничего не получалось. В этом году он предпринял очередную попытку и опять потерпел неудачу.

— Я понял, в чем дело, — сказал он, задумчиво глядя на нее. — Я не могу понять, сколько тебе лет. Не могу определить твой возраст. Это твоя тайна.

— Меня даже во сне художник не смог нарисовать, — успокаивала его Светланка. — Пойдем лучше в «Кисточку».

Они шли в «Кисточку», и по дороге ловили на себе оценивающие взгляды. Анри был колоритен: высок, худ, порывист в движениях, улыбчив. Он громко говорил по-русски и по-французски, смеялся, пританцовывал. Светланка придумала себе новый костюм: тельняшка, белые брюки, берет с помпоном. Кроме того, пришлось сменить красный галстук на синий.

Светланка много раз задумывалась, но так и не могла найти подходящее объяснение тому, что они делали в кафе. Разговаривали, слушали музыку, ели свежевыловленную рыбу, спорили. Ей это нравилось, и она с нетерпением ждала следующего вечера, тем более, что отлучаться из лагеря стало легче. На другой день все повторялось, а поздним вечером или ранним утром Анри провожал ее на берег моря. Светланка раздевалась, водружала узелок с одеждой себе на голову и, поцеловав француза в щеку, погружалась в воду. Она плыла в сторону лагеря, в голове слегка шумело от бокала выпитого в кафе вина, а звезды танцевали в воде. Ей казалось, что она плывет по небу. Светланка оборачивалась к берегу. Там на гальке маячила белая рубашка Анри. Она махала ему рукой, и он поднимал в ответ белый рукав, потом второй, и становился похож на чайку, которая не может взлететь…

Светланка незаметно проникала в свой корпус и засыпала на два-три часа. За час до подъема ей приходилось вставать, чтобы сделать еще одно важное дело: навестить Медведя. Вот уже на протяжении трех лет, каждое утро, независимо от времени года и от погоды, она поднималась в медвежье ухо и будила Медведя. Она пронзительно кричала: «Пора вставать! Подъем! Просыпайся!», замирая от страха и сама толком не понимая, зачем это делает. Она просто знала, что время будить Медведя настало. Она уже не так боялась его, как раньше; ее пугали грядущие перемены, а в том, что они неизбежны, Светланка не сомневалась. Она вдруг ощутила, что у нее не хватает сил справляться со многими вещами, и не знала, к кому обратиться за помощью… Медведь пока никак не реагировал на ее крики, по крайней мере, Светланка не ощущала этой реакции. Правда, один раз, зимой, когда она спускалась по тропинке, засыпанной редким сухим снегом, ей показалось, что Медведь вздохнул: земля слегка приподнялась и плавно опустилась…

О чем шла речь на линейке, Светланка не уловила, потому что не слушала. Кроме Медведя, Анри и нехороших предчувствий по поводу дальнейшего развития ситуации, мысли ее занимал в последнее время еще один интересный факт. Она прочитала где-то, что мозг осьминога имеет форму бублика. Вот уже второй год она постоянно думала об этом, не в состоянии понять, почему мозг осьминога занимает так много места в ее голове. Светланка старалась уйти от этих мыслей, злилась на себя, пыталась переключиться на что-нибудь другое, пробовала принимать активное участие в общественной жизни лагеря, но все было напрасным. Она все время возвращалась в мыслях к мозгу в форме бублика, прикидывала, о чем может думать такой мозг, видела перед глазами картинку, на которой осьминог висел в воде, и играл своим мозгом, поочередно надевая его на щупальца.

— Как ты думаешь, если мозг в форме бублика, то мысли по кругу идут? — спрашивала она у Второй Девчонки.

— По кругу, — отвечала та.

— Значит, и жизнь по кругу идет?

— Почему?

— Потому что жизнь идет за мыслью.

— А, может, наоборот, мысль за жизнью?

— Не важно. Главное, что по кругу. Выходит, история тоже по кругу идет?

— Это смотря какая история. Если история осьминогов, то по кругу.

— Значит, у них тупиков не бывает? Так получается?

— Каких тупиков?

— Исторических.

— У них тупик в одном случае. Если его поймают и на консервы определят. А вот интересно, у осьминогов национальности существуют?

— Думаю, что существуют… Смотри, Буржуй идет. Давай у него спросим.

— Давай.

— Буржуй! — закричала Вторая Девчонка. — Как думаешь, у осьминогов национальности существуют?

Буржуй приблизился и, миновав девчонок, не торопясь прошествовал дальше, бросив на ходу:

— Нет, это у национальностей существуют осьминоги… А в связи с чем вопрос такой?

— Светка говорит, что у них мозги в форме бублика. Это так?

— Не так.

— Опять не так? А что, бублики в форме мозгов?

— Это зависит от того, существует Светка в виде формы, или форма существует в виде Светки.

— Во как, — сказала Вторая Девчонка, когда Буржуй скрылся из глаз. — Похоже, у всех у нас крыши поехали… Ладно. Пошли к детям?

— Пошли, — сказала Светланка.

Детьми они называли мальчишек и девчонок из маленького городка, которые приехали в лагерь после страшного события, о котором говорил весь мир. Светланка никак не могла поверить, что эти дети из того места, которое показывают по телевизору. Они были тихи, большеглазы и задумчивы, а двигались осторожно, словно по льду. Светланка и Вторая Девчонка не знали, как помочь им. Поэтому просто сидели рядом, обнимали и гладили их по головам, сдерживая слезы. Они обе испытывали при этом странные ощущения, которые не смогли бы выразить словами. Правда, Светланка однажды подумала, что такие же чувства мог бы испытывать к ней Медведь, если бы вдруг проснулся. По крайней мере, она надеялась на это. Может быть, это была жалость, только какая-то непонятная, древняя, растворенная, казалось, в воздухе и море.

Светланка в последнее время чувствовала, что ей не хватает чего-то важного. Это «что-то» могло бы изменить всю ее жизнь. Она мучительно пыталась понять, что же это такое, и ответ вроде бы и накатывался, как морская волна, но тут же исчезал, ускользал, превращался в пену, впитывался в песок. Тогда она шла к детям, плакала и улыбалась вместе с ними. Память ее в такие минуты вела себя как-то странно: события давнего прошлого казались вчерашним днем, а день вчерашний уходил куда-то далеко, и она забывала о нем. Перед глазами вдруг возникала яркая картинка: совсем маленькая девочка сидит на корточках, а по гальке пляжа неуклюже ползет к морю маленький краб. Он смешно опирается на задние конечности, а правую клешню заводит за левое плечо, становясь при этом удивительно похожим на человека. «Видишь, как он двигает клешней? — говорит Светланке кто-то, находящийся рядом. — Он как скрипач. Он так и называется поэтому: краб-скрипач. У него одна клешня больше другой. Обрати внимание». Но Светланка внимания не обращает. Она знает, что краб должен жить в море. Поэтому смело берет его сверху за панцирь и несет к воде. Опускает и видит, как краб быстро и грациозно уходит в глубину, сливаясь с серыми округлыми камнями…

— Ты как думаешь, оставят здесь детей? Хорошо было бы, — шепчет ей на ухо Вторая Девчонка, заплетая косу маленькой кареглазой девочке из Беслана.

Светланка качает головой. Она знает, что дети скоро уедут домой. Все у них будет хорошо. А они останутся здесь.

 

Глава двенадцатая

 

Светланка смотрела на Милу Йовович, а та, слегка приоткрыв рот, смотрела на Светланку. Со стороны казалось, что они изучают друг друга. Пауза затягивалась.

— Я тоже когда-то снималась в фильме, — сказала Светланка.

— О! Давно? — спросила Мила.

«Когда тебя еще не было на свете», чуть не произнесла Светланка, но вместо этого махнула рукой и ответила:

— Давно! Очень давно. Все тогда было другим.

Мила засмеялась.

В этот день в «Артек» прибыли сразу четыре президента. Такого лагерь не помнил. Было непонятно, то ли это президенты привезли сюда Милу Йовович, то ли она их. Однако Мила на Светланку впечатление произвела, а президенты нет.

— Ты видела мои фильмы? — спросила Мила.

— Видела.

— Я тебе понравилась?

— Понравилась настолько, что сейчас я не верю, что ты живой человек.

— А я верю, что ты живой человек. Очень живой. Значит, твой фильм…

— Он еще лучше, чем твой. Он ничем не отличается от жизни. А я — вечный персонаж…

В этом году портрет президента, похожего на католика, сняли со стены в пионерской комнате и повесили портрет другого, который, по мнению Светланки, был похож на взрослого пионера. В течение месяца с каменной стелы соскоблили ордена и разрушили памятник Ленину. Не то чтобы Светланке было жаль орденов или Владимира Ильича, но без них в лагере что-то изменилось, стало как-то пусто. Да и памятник Крупской словно осиротел. А когда к приезду четырех президентов ее закрыли со всех сторон картонными щитами, Надежда Константиновна совсем опечалилась. Светланка специально залезла внутрь и посмотрела: у памятника изменилось выражение лица…

— Не важно, о каком времени фильм, — возразила Мила. — Далекое будущее или далекое прошлое… Главное — вечные человеческие чувства. Доброта. Или верность. А по времени мы, я имею в виду актеров, перемещаемся, как хотим.

— Мила, наверное, ты добрый человек, если решила приехать сюда. Но ты ничего не понимаешь во времени…

Светланка вдруг вспомнила, как в прошлом году в лагерь приезжал Путин. В его первый приезд она отсутствовала: сидела в «Кисточке». В этот день она познакомилась с Анри. Ей рассказали, что Путин приплыл на катере… В прошлом же году, во второй раз, он прилетел на вертолете и приземлился на артековском стадионе. Когда Светланка увидела его вблизи, у нее перехватило дыхание, настолько он был похож на Михаила Владимировича. Не лицом, а чем-то необъяснимым. Может быть, глубоко спрятанной романтикой. Светланка сделала несколько шагов к нему навстречу, но ее мягко остановили. Тогда она помахала рукой. Президент увидел ее и, как ей показалось, узнал, потому что едва заметно кивнул головой. А спустя некоторое время, неторопливо двигаясь в толпе пионеров, он приблизился, положил руку ей на плечо и негромко, почти шепотом спросил:

— Как Медведь, Света?

— Спит, — шепотом ответила Светланка.

— Ты, говорят, его будишь?

— А что, не надо?

— А зачем?

— Страшно одной… Не справлюсь.

— Справишься… Как тут ваш Буржуй поживает?

— И вы его знаете? — удивилась Светланка.

— Знаю.

— Да нормально он поживает. Не меняется…

— Это точно, не меняется.

На этом разговор закончился. Путин посетил школу. Шел урок геометрии. Таким он и остался в памяти Светланки, на фоне доски, расчерченной изящными геометрическими фигурами: треугольниками, окружностями, ромбами. Все эти фигуры и линии представились ей как сложная траектория полета или, может быть, пути. Слишком сложная, чтобы разобраться в ней и увидеть конечную цель. Светланка спрямила бы ее одной меловой чертой, как спрямляла свой путь в парке, уже не подчиняясь логике аллей и дорожек, но не рискнула нарушить разговор своим вмешательством.

Вечером она рассказала Анри об этой встрече. Из «Кисточки» они ушли под утро. Анри выпил лишнего и намеревался плыть вместе с ней в лагерь. Ей стоило больших трудов его отговорить. Он бы не доплыл. Во-первых, был пьян, а во-вторых, вода, несмотря на удивительно теплый ноябрь, была уже обжигающе холодна…

Светланка поежилась и неторопливо стала спускаться к морю. Сегодня она, впервые за несколько лет, не пошла будить Медведя. Она, как всегда, вышла из корпуса за час до подъема, но в лагере уже многие не спали, ходили группами, о чем-то оживленно переговаривались, занимались какими-то непонятными делами. Ей показалось, что все как-то пристально смотрят на нее, и Светланка решила не ходить. Сейчас она пожалела об этом, но было поздно: время приближалось к обеду. Она долго наблюдала из-за кипарисов, как четыре президента ходят по лагерю тесной группой в окружении сопровождающих. Веселее и искреннее всех улыбался грузинский президент. Улыбка вообще не сходила с его губ. А остальные хранили озабоченное выражение лица, время от времени глубоко вдыхая соленый воздух и, судя по движению губ, комментируя свои вдохи. Светланка отметила, что у всех четырех президентов совершенно одинаковые по объему животы, обтянутые белыми рубашками. Пока Светланка раздумывала, с кем из четырех президентов ей поговорить, они скрылись в главном корпусе. Она медленно побрела вверх по тропинке.

Та часть лагеря, где находилась Светланка, была сейчас пустынной. Она поднялась вверх и, проходя мимо дома с зарешеченными и замазанными черным окнами, услышала чей-то стон. Обойдя дом и продравшись сквозь колючие заросли, Светланка увидела у его задней стены Недорезанного Буржуя. Он лежал навзничь. Одна рука была откинута в сторону, другая покоилась на круглом животе, а голова неудобно лежала на старой доске с торчащими ржавыми гвоздями. Его лицо, несмотря на вечный несмываемый загар, приобрело какой-то серый цвет, а лоб покрывали крупные капли пота. Здесь властвовал сырой затхлый запах, исходивший от кучи перепрелой листвы и гнилых бревен, сваленных вплотную к стене.

— Буржуй! Ты чего?! — воскликнула Светланка и опустилась перед ним на колени. — Что с тобой? Болит что-нибудь?

Буржуй слабо махнул указательным пальцем и открыл глаза. Взгляд был мутным, с поволокой. Казалось, он не видел Светланку, а смотрел куда-то внутрь себя.

— Умираю, кажется, Светка, — тихо сказал он.

— Так к врачу надо скорее! Ты чего сюда приполз?!

— Я как кошка, приползаю умирать домой.

— Да тут везде твой дом.

— Нет, не везде. Вот это мой дом, у которого я сейчас лежу…

— Хватит дурью маяться! Встать сможешь? Опирайся на меня, я тебя к врачу отволоку!

— Подожди, Светка… Пусть эти уедут. Тогда… Вроде отпустило чуть-чуть… Может, оклемаюсь. Подожди…

Светланка положила ладонь на его выпуклый лоб и тут же непроизвольно отдернула руку: лоб был холодный, как ноябрьское море.

— Пойдем к врачу, Буржуй! Пойдем, ну тебя к черту!

— Мне уже лучше. Сейчас пойдем… Я только тебе скажу, Светка… Ты не обижайся, что я тебе говорил… Всякие гадости. Я не со зла.

— Да знаю я. Несчастный ты, Буржуй… И ты меня извини. Я иногда тоже за словом в карман не лезла.

— Да, — слабо улыбнулся Буржуй. — Я помню, как ты меня доносчиком обозвала. В 66-м, кажется. Или в 68-м…

— Да ладно тебе… Я была не права. Да! Я тебе забыла сказать. Про тебя же в прошлом году Путин спрашивал. Как, говорит, Буржуй поживает. Он с тобой в тот раз не разговаривал?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю. Может, времени не было. А, может, время еще не пришло…

— Слушай, Буржуй, кто ты, а?

— Человек.

— Я понимаю, что человек. Когда ты сюда попал? Я ведь ту твою записку храню. Ну, которую в дупле нашла… Ты когда родился?

— Я уже сам не помню, Светка. Многое забыл. В тот день, когда я родился, Александр II Эмский указ подписал. День помню, 18 мая. А год забыл.

— Что за указ?

— Неважно. Просто, думаю, что с него все началось. А, может, и не с него…

— Буржуйчик, пойдем к врачу… Вставай, пожалуйста. Я тебе помогу.

— Сейчас… Ну, вот… Так что, я одно из местных чудес. Так получается.

— Каких чудес?

— Местных, артековских. Все чудеса даже тебе еще рано знать, но о нескольких скажу. Первое — это я, как ты уже поняла. Я ведь все видел… Всех знаю… Второе — Палтус из шестого отряда… Он вообще в обратную сторону живет…

— Как это, в обратную сторону?

— Да очень просто: из будущего в прошлое… Потом еще Ариэль есть, он в старшем отряде. За него само прозвище говорит.

— Летать может, что ли?

— Левитирует. При мне метра на два от земли поднимался и висел… Еще Гравер. О нем позже расскажу…

— А что Гравер? Он чем знаменит?

— Неважно. Главное, что это чудеса в чуде.

— Как это?

— Какое главное чудо здесь, как ты думаешь?

— Какое?

— Мы, Светка. Мы! Мы — вечные. Мы не стареем. Сколько тебе лет? А мне?

— Я знаю. Много. И мы всегда останемся такими.

— Тебя это не удивляет?

— Я думала, что так надо, и все.

— Кому надо? Зачем? Как это могло получиться? Ведь не все из нас остаются вечно юными. И все вокруг относятся к этому, как к чему-то должному… Я был первым. За мной — другие. Когда я это понял, то начал ломать голову: как же это происходит. У кого только не спрашивал. У Сталина спрашивал. Никто не знает.

— Может быть, Медведь знает? — спросила Светланка.

Глаза Буржуя закрылись и он тихо, но внятно забормотал:

— Пора, пора… Я за небесными ягодами собрался. Полную горсть наберу. А ты меня Медведем пугаешь… Я за небесными ягодами… Пойдешь со мной?

Светланка попыталась приподнять его, но поняла, что не справится. Она, не замечая колючек, прорвалась сквозь заросли, выскочила на аллею и закричала:

— Эй! Сюда! На помощь!

Ей показалось, что гора слегка вздрогнула и по ее зеленому покрову прошла дрожь. Но приглядываться не было времени: снизу уже бежали пионеры и вожатые.

— Там Буржуй умирает! За домом! — воскликнула Светланка.

Через минуту Буржуя вытащили и понесли вниз, к больнице. Светланка шла рядом и держала Буржуя за руку. Он что-то бормотал, но Светланка уже не разбирала слов. Из дверей больницы вышли привлеченные шумом и криками врачи, и Буржуя занесли внутрь.

— Что с ним случилось? — спросил врач.

— Лежал за домом, наверху, — ответила Светланка.

— Без сознания?

— Нет, он говорил…

— Что говорил?

— Что-то о небесных ягодах… И еще, всякое… Про указы Александра II…

— Бредил?

— Наверное.

— Так, всех попрошу удалиться. Пока ваша помощь не нужна.

— Спасите его, пожалуйста, — попросила Светланка.

Она вышла на залитую солнцем аллею и здесь заплакала, внезапно поняв, как дорог ей Недорезанный Буржуй, который хоть и воображал, но все мог объяснить, предсказать и, по сути, почти всегда был прав. Как дорога Вторая Девчонка, как дорог Пачкуля, как дорог ее вечный дом, в котором начинало твориться что-то неладное.

В той записке, которую она нашла в дупле старого дуба, Буржуй писал, обращаясь к юной графине, о небесных ягодах и приглашал ее на какую-то светлую поляну. Светланка подумала, что графиня уже собирает эти ягоды, а очень скоро к ней присоединится Буржуй и они, наконец, будут собирать их вместе. Она жалела Буржуя и, вместе с тем, где-то в отдаленном уголке души завидовала ему, хотя и понимала, что ее время еще не пришло.

 

Глава тринадцатая

 

На следующее утро Светланка до подъема сбегала в больницу проведать Буржуя. Ее к нему не пустили, а врач сказал, что случай сложный, но волноваться не стоит.

После этого Светланка, бегом преодолев подъем, поднялась к медвежьему уху. Обогнув каменный выступ, она в недоумении остановилась, не веря своим глазам. Все огромное ухо было сплошь заделано бетоном. Она поковыряла пальцем еще сырую поверхность и оглянулась по сторонам. Вокруг все носило следы спешной работы: несколько бетономешалок, брошенные носилки, лестницы, насос. Она вспомнила, что вчера над горами кружил вертолет, но связывала это с приездом четырех президентов. Как оказалось, одно не мешало другому. Светланка подумала, что кричать сегодня в ухо Медведю бесполезно. Она подняла валявшийся на траве молоток и изо всех сил стала колотить по бетонной поверхности. Из-под молотка летела мелкая крошка, звук был глухой. Острый крохотный осколок попал ей в щеку. Наконец, у нее устала рука. Спрятав молоток под густым кустом, Светланка побрела обратно в лагерь, раздумывая над происходящим. Получалось, что никто, кроме нее, не хотел пробуждения Медведя. Рассыпались старые государства, возникали новые, рассыпались новые, возникали старые, а Медведь должен был спать. «Неужели это нужно мне одной? В свое время Медведю ввели сно­творное. Сейчас забили бетоном уши. Стоп! Медведя усыпляют, но не убивают. А ведь его, очевидно, можно убить, не разрушая. Значит, он им интересен, они собираются его использовать. Но на чьей стороне окажется Медведь, когда проснется? Этого никто не знает. Можно ли Медведя купить? Уговорить? Обхитрить? Почему я думаю, что он будет на моей стороне? Поможет мне? А вдруг он меня убьет? У Буржуя бы спросить». Так думала Светланка, направляясь в столовую.

За столиком к ней подсел пионер по прозвищу Абрикос. Так его прозвали за желтый цвет кожи, поскольку он был наполовину китайцем. Прибыл он в лагерь гораздо раньше Светланки, кажется, в 1948-м, жил в другом отряде, и познакомились они недавно. Абрикос подметал аллею и Светланка долго наблюдала, как тщательно он это делает, не оставляя на плитах ни одной песчинки. Она подошла и, взяв лежащий под кустом веник, стала помогать мальчишке. «Не надо», — сказал он. — «У тебя не получится. Я сам». «Почему это не получится?» — спросила Светланка. «Потому что ты не понимаешь сути того, что делаешь». «Ух, ты! Объясни», — удивилась Светланка. «Словами не объяснить», — ответил мальчишка.

С тех пор они стали здороваться и разговаривать при встречах. Вот и сейчас Абрикос приветливо улыбнулся и начал аккуратно очищать вареное яйцо.

— Слушай, Абрикосик, скажи, пожалуйста, если тебе что-то сильно не нравится, ты как будешь действовать?

— Постараюсь исправить положение.

— А если не получится.

— Подчинюсь обстоятельствам.

— А если кого-нибудь позвать, чтобы он помог?

— Кого именно?

— Неважно. Кого-нибудь сильного.

— Если ты уверена, что он потом не подчинит тебя себе, можно и позвать.

— А как об этом узнать?

— Если бы я знал, то сейчас здесь не сидел бы. Но даже если и знаешь, ты ведь сам можешь быть не прав.

— Так ведь жить невозможно, если во всем сомневаться.

— Возможно. Принимай все, как должное, и будь уверен, что лучше уже не будет. Вот и все.

— А ты вот так и живешь?

— Да. Я ведь, Света, сын эмигранта. Папа уехал в Харбин в 1925-м, женился на китаянке, а через десять лет я родился. А после войны в Китай пришли совет­ские войска. У офицеров дети — пионеры, в красных галстуках ходят, песни поют, смеются. Ну, и мы с одним там, с Сашкой, тоже красные галстуки надели, двух китайцев с собой взяли, и пошли к ним. А они нас побили. Нечего, говорят, вам у нас делать. И потом, как только нас увидят, кричат: смерть врагам народа! И кукурузными початками бросаются.

— А как же ты сюда попал?

— Так ведь приняли меня в пионеры. Я гоминьдановского шпиона помог разоблачить. Вот меня Афанасий Павлантьевич и велел в пионеры принять.

— Кто?

— Белобородов, командующий 39-й армией. А через год в Китай Микоян приехал, он меня в «Артек» и отправил.

— Не жалеешь, что сюда попал?

— Я никогда ни о чем не жалею.

— Получается, что ты боролся. Хотел в пионеры вступить, побои терпел, шпиона разоблачал, с Афанасием этим встречался, как его…

— Павлантьевичем.

— Ну, да… В «Артек» согласился поехать.

— Да меня никто и не спрашивал. Я и не знал, что это за «Артек» такой.

— А если ты говоришь, что лучше уже не будет, зачем поехал?

— Так это и называется подчинение обстоятельствам. Ну, как будто ты по течению плывешь. А на счет лучше и хуже, это я не о своей жизни, а об истории человечества.

— А у нас хуже становится?

— Хуже, Светлана.

— Почему?

— Потому что сложнее. Чем проще, тем лучше. А сейчас компьютеры эти, валюта, другие отношения. Я пионеров перестал понимать.

— Это точно. Раньше все было просто и понятно, как в пьесах Михалкова. Уютно. Точно знаешь, что все хорошо закончится. Помнишь его пьесы?

— Помню. «Семафор открыт» помню. По сути, пьеса, пропитанная китайской философией.

— Ладно тебе. Китайской… Вопрос в том, куда все это делось? Но не о Михалкове речь… Ты говоришь, что тебе не нравится то, что происходит. Так осваивай компьютер или валютой спекулируй…

— Я не хочу.

— А это разве не течение? Вот и плыви по нему.

— Это новое русло. Валюта, торговля, частная собственность… Я когда о частной собственности подумаю, у меня диарея начинается. Мне это не нужно.

— Я понимаю. У меня от слова «корпоратив» тоже аллергия… А что тебе нужно?

— Ты знаешь, мне кажется, что наш лагерь скоро перестанет существовать. Но что-то здесь все равно будет. Я заранее хочу договориться, чтобы дворником устроиться.

— Ты что, Абрикос! Как это, лагерь существовать перестанет?!

— Да так. Очень просто.

Светланка замолчала. За время разговора Абрикос успел как-то незаметно съесть яйцо, бутерброд с маслом, выпить чай, а нетронутая манная каша Светланки остыла и покрылась нежной голубоватой, словно снежный наст, корочкой.

— Извини, Света, ты кашу есть не будешь?

— Нет, не хочу.

— Можно я съем?

— Ешь, пожалуйста, — сказала Светланка, поднялась из-за стола и вышла из столовой.

Желание немедленно посетить дом деда возникло у нее внезапно. Оно было настолько сильным, что Светланка побежала к морю, даже не переодевшись. Она уже разделась и связала вещи в узелок, как вдруг откуда ни возьмись появился Солнечный Мальчик. Он подошел к ней и, поминутно оглядывая пустынный пляж, спросил:

— Свет, ты куда?

— В поселок.

— Говорят, у тебя там дом какой-то есть?

— Не у меня, но — есть.

— А можно мне несколько дней там побыть? А то в лагере прятаться у меня уже не получается. Все мои тайники известны, сразу меня находят.

— Что случилось?

— Дора опять приезжает. А я больше не могу ее видеть.

— Она жива еще? — удивилась Светланка. — Сколько же ей лет?

— Я даже думать об этом боюсь… Ну, так как? Можно?

Светланка внимательно посмотрела на Солнечного Мальчика. За последние годы он сильно изменился. Во взгляде появилась какая-то осмысленность, а в движениях и в голосе — уверенность. Одним словом, он стал не таким противным, как раньше. Светланка даже подумала, что если бы не знала его вот уже сорок лет, а увидела бы только сейчас, то он бы ее мог серьезно заинтересовать.

— Ты ведь плавать так и не научился? — спросила она.

— А я на матрасе! Видишь, у меня матрас какой! — показал он Светланке сверток. — Сейчас надую, и все!

— Уговорил, поплывем. Только там у меня еды никакой нет. Деньги нужны.

— Денег у меня пока нет.

— Ладно, надувай пока. Я сейчас вернусь.

Светланка знала, где взять деньги. Солоха уже несколько раз предлагала ей за ботинки, веер и этнический костюм приличную сумму в долларах. После той морской баталии она почему-то решила наладить со Светланкой отношения, которые напоминали условия вынужденного перемирия.

Она быстро нашла Солоху. Та сидела на стуле, вынесенном на газон, в окружении своей компании, выкрикивала какие-то речевки, а пионеры хором повторяли их, поднимая вверх руки со сжатыми кулаками. Светланка поманила ее пальцем и Солоха, встав со стула, подошла к ней.

— Ну что, Галь, не раздумала ботинки покупать?

— Хоть сейчас готова. А что, деньги понадобились?

— Не мне.

— А кому?

— Да какая разница. Берешь?

— Беру. За штуку баксов все отдашь?

— Отдам.

Они пошли в корпус, в спальне которого состоялась сделка. Ботинки Солоха надела сразу. А вот юбка и жилет оказались ей малы.

— Аккуратнее, сейчас швы разойдутся, — сказала Светланка.

— Ничего, клинья вставим, — пыхтя, отвечала Солоха. — Влезу как-нибудь.

— Зачем тебе все это?

— А куда ж я без нее?

— Без чего?

Солоха замялась и в это время Венька Поднебесный на газоне под окном корпуса затянул высоким тенором песню:

Зажурились галичанки тай на тую змiну.

Ой вiдходять наши стрiльцi десь на Украiну!

Хто ж нас поцiлуе в уста малiновi,

В карi оченята, чорненькii брови…

Остальные пионеры подхватили. Светланка сунула в карман перетянутую резинкой пачку долларов и выскочила наружу.

Солнечный Мальчик ждал ее на берегу с надутым матрасом. Светланка протянула ему деньги.

— Спрячь в карман. Не намочи. Спускай матрас на воду, ложись поудобнее на живот… Только наоборот, головой сюда… Вот так. С Богом!

 

Глава четырнадцатая

 

Она легонько толкала матрас руками, а голова Солнечного Мальчика находилась напротив ее головы, что давало им возможность разговаривать.

— Ничего, что ты ногами вперед плывешь? — спросила Светланка.

— Да мне безразлично. Тебе не тяжело?

— Нормально.

— Деньги-то откуда?

— Солохе кое-что продала… Ботинки, юбку, веер…

— Не впрок ей пойдет. Не те руки, не те ноги, не та задница, — сказал Солнечный Мальчик и, помолчав, спросил. — Извини, конечно, но куда ты каждое утро до подъема ходишь?

— К Медведю, Ксаверий.

— Спасибо, что по имени меня называешь. А зачем?

— Бужу. Хотя сама не знаю, надо ли это.

— Вряд ли он проснется от того, что ты его будишь. Надо же, наверное, просить об этом того, кто его усыпил? Ты как думаешь?

— Аллаха, что ли?

— Не думаю, что Аллаха. Как-то эта легенда с особенностями авраамических религий не состыковывается. Жестокая слишком. Да и в Коране, насколько я помню, Медведь не упоминается.

— А кто там упоминается?

— Пчелы, муравьи, волк, верблюд… Но не в этом дело. Ислам-то возник в седьмом веке нашей эры. Буквально вчера. А в то время никаких катаклизмов, вроде бы, не происходило. Иначе до нас дошло бы. Да и кого там карать? Болгары какие-нибудь кочевали…

— А когда же катаклизмы были?

— Пять с половиной тысяч лет до нашей эры. Когда Босфорский пролив образовался, а Крым затопило, и он стал полуостровом. Вот это как-то больше похоже на действия Медведя твоего.

— А кто же его тогда послал? И кого он мог уничтожать? И за что?

— Да в том-то и дело, что не за что! Родовая община, наверное, была. Справедливые отношения, коллективная собственность, отсутствие эксплуатации. Может быть, матриархат, точно не знаю.

— Ну и что? С одной стороны — матриархат, с другой — иблисы. Или еще какая-нибудь нечисть.

— А Медведя кто наслал? К кому сейчас обращаться, чтобы его разбудить? К какому богу?

— Сама стану будить! А что делать?

— Придумай свою версию. Допустим, Медведь — это робот, посланный иной цивилизацией. Или посланник атлантов.

— Зачем?

— Как зачем? Если ты знаешь его тайну, знаешь, кто и зачем его послал, значит, имеешь полное право его будить, потому что он будет слушать только тебя. Представляешь, какой эффект влияния.

— Но это же неправда.

— Правда никогда не откроется.

— Почему?

— Да потому что ты его не разбудишь. Или ты всерьез до сих пор думаешь, что это возможно?

— Думаю, что возможно, Ксаверий. «Артек»-то от слова «арктос» — медведь.

— «Артек» от слова «артык» — лишний, отрезанный… Эх! А если бы какую-нибудь гипотезу придумать, то мы, пожалуй, лагерь сохранили бы. Интерес нормальный вызвали бы, сместили акценты в другую сторону. А то видишь, за счет чего сейчас «Артек» известность приобретает. То фотоальбом в Париже издадут с нашими девчонками, то спектакль поставят про наших вожатых.

— Подожди, а почему его сохранять надо?

— Закроют нас скоро, Света. Невооруженным глазом видно.

— Чем мы помешали кому?

— История у нас специфическая и место благодатное.

— Место хорошее, даже Медведю оно понравилось. Так что он нас в обиду не даст.

— Может быть, — задумчиво промолвил Солнечный Мальчик. — Свет, а давай друг друга по отчеству называть.

— Это еще зачем?

— Нам же лет уже много.

— Так мы и знаем друг друга давно.

— Все равно. Давай, а? Я, например, по отчеству Соломонович.

— А я Сулеймановна.

— Будьте готовы, Светлана Сулеймановна!

— Всегда готова, Ксаверий Соломонович!

Они рассмеялись. Невысокая волна ударила в борт матраса и вода на вдохе попала Светланке в рот. Она закашлялась, отпустила руки, и матрас резко накренился. Солнечный Мальчик судорожно уцепился тонкими пальцами за края и выпучил глаза.

— Спокойно, — сказала Светланка, уравновешивая матрас. — Без паники! Не готовы вы, оказывается, к резким переменам, Ксаверий Соломонович.

— Да, видимо, не готов, — печально произнес Ксаверий.

— Ладно. Прямо по курсу бухта. Входим в нее головой вперед. Когда причалим, слезай с матраса. Вон у того камня — мелко.

Светланка повернула матрас и, когда вместо головы Солнечного Мальчика перед ее глазами оказались его ноги в маленьких старых сандалиях с дырочками, спросила:

— А зачем к тебе Дора Сергеевна приезжает?

Ксаверий молчал.

— Не слышишь? Чем вы там занимаетесь?

— Ленина ей вслух читаю, — ответил Ксаверий.

— Я серьезно спрашиваю. Если не скажешь, отбуксирую тебя в открытое море. Сам будешь добираться до лагеря. Как раз в ее объятия и попадешь.

— Хорошо, скажу. Она меня вот уже семьдесят лет в жертву приносит.

— Кому?

— Не знаю.

— А как?

Ксаверий замолчал окончательно, и Светланка поняла, что больше он не скажет ничего.

Меж тем они благополучно причалили и вылезли из воды на камни. Поднявшись вверх, Светланка обнаружила, что калитка, раньше запирающаяся при помощи проволочного кольца, теперь закрыта на новый замок. Пришлось перелезать через забор. Они миновали высокие кусты, оказались во внутреннем дворике, и Светланка остановилась в полнейшем недоумении. Дома не было. Вернее, он был, но совсем другой. Светлый камень стен скрылся под желтым сайдингом, вместо деревянных рам белели пластиковые стеклопакеты, на крыше торчала тарелка спутникового телевидения. Дверь, покрашенная Шишкиным и хранящая на своем дереве прихотливый мазок Рокуэлла Кента, исчезла. Ее заменила дверь металлическая, с глазком и кнопкой звонка.

Она посмотрела наверх. Одно из окон чердака, превращенного теперь в дурацкую мансарду в форме гроба, было приоткрыто. Светланка бросилась в дальний угол сада. Старая лестница лежала на месте. Она подтащила ее к дому, приставила к стене и полезла наверх. Распахнув до конца раму, влезла в окно, спрыгнула на пол чердака и огляделась. Чердак преобразился и стал гостиничным номером средней руки, с встроенными шкафами, двумя торшерами, двумя кроватями и телевизором. Куда-то исчез старый дедов сундук, потолочные балки скрылись под навесным потолком… В окне показалась голова Ксаверия.

— Света, к тебе можно?

— Можно. Залезай.

Она подошла к люку в полу. Вместо деревянной скрипучей лестницы с отполированными перилами вниз вела какая-то железная конструкция. Светланка осторожно спустилась. Комната приобрела стерильный вид: новые фанерные стены, выкрашенные белой краской, ламинат на полу, вмонтированные в гипсовый потолок круглые светильники, арка из гипсокартона, ведущая в соседнюю комнату. У кого-то хватило ума оставить старую печь с изразцами и массивную деревянную вешалку. Вся дедова мебель была вынесена в одну комнату, в которой, очевидно, начали формировать что-то вроде рабочего кабинета. Здесь стоял ореховый письменный стол, секретер, кресло, несколько старинных стульев, к стене прислонились картины и стопки книг. Остальные книги находились в шкафу с болтающейся на одной петле дверцей и разбитым стеклом.

Светланка провела пальцем по бронзовой настольной лампе и села на диван. Ксаверий аккуратно пристроился рядом.

— Серьезно дом изуродовали, — тихо сказал он.

— А ты картавить перестал, — посмотрела на него Светланка.

— Я красноречие осваивал, как Демосфен. По утрам выйду на берег, камней в рот наберу и разговариваю вслух сам с собой.

— О чем?

— О детстве, о доме на набережной…

— Ясно. Ну, что, здесь, в этой комнате, будешь жить. Дора твоя сколько в «Артеке» пробудет?

— Обычно она три дня гостит. Но если меня не найдут, может, раньше уедет.

— Понятно. Все равно надо выйти в поселок, еды тебе купить. Так что поднимайся, пойдем… Что с тобой? Ты чего побледнел так?

— Света, я же территорию лагеря с 37-го года не покидал. Страшновато как-то.

— Да… В таком случае легкий шок я тебе гарантирую. Но надо же когда-нибудь выходить в мир.

— В мир? — спросил Ксаверий, уставившись на чучело крокодила, закрепленное в двух петлях, приделанных к потолку. — Я не знаю, как жить в миру. Мало того, я не знаю, как в миру умирают.

— А-а-а… Вечного детства жалко?

— Жалко. Я вот лучше с ним посижу, с крокодилом этим.

— Так он не настоящий.

— А я какой, по-твоему?

— По крайней мере, ты пока не чучело… Пошли.

Связку ключей от новой двери и от калитки Светланка нашла на полочке в прихожей. Она сунула их в карман и на минуту остановилась перед большим зеркалом, из которого на нее смотрела загорелая девчонка с короткими выгоревшими волосами, в белых брюках, берете и тельняшке. За ее спиной маячил Ксаверий в стоптанных сандалиях, широких шортах, белой рубашке с металлическими пуговицами и с аппликацией белочки на нагрудном кармашке. На голове его косо сидела нелепая панама защитного цвета с прицепленными значками всесоюзных пионерских слетов и разных памятных дат.

Светланка прислушалась. Дом был наполнен звуками: он скрипел, щелкал, стонал. Его древние стены, пропитанные солью и ветром, хранящие внутри себя солнце, не могли смириться с новой оболочкой. Казалось, что дом не мог дышать. Он сопротивлялся. Светланка вдруг заметила несколько мелких трещин на свежевыкрашенных стенах, поднявшийся кое-где ламинат. Она услышала легкое потрескивание спрятанных потолочных балок, ощутила, под каким напряжением находятся пластиковые окна, представила себе, как зимний штормовой ветер будет упорно искать щели в новой облицовке наружных стен, а найдя, — расширять их и проникать внутрь… Светланка вздохнула, открыла дверь, взяла зажмурившего глаза Ксаверия за руку и вышла на улицу. Она захлопнула калитку, замок резко и звонко щелкнул. Ксаверий вздрогнул и открыл глаза.

 

Глава пятнадцатая

 

Светланка неторопливо плыла в лагерь. Она время от времени ложилась на спину и отдыхала, покачиваясь на волнах. После прогулки по поселку она чувствовала странную усталость. Зато Ксаверий, вопреки ее ожиданиям, пережил свой первый выход в свет спокойно и безболезненно. Первое время он, правда, держался к ней вплотную, не отходил ни на шаг, но потом привык, и Светланке приходилось дергать его за рукав, чтобы увести от киосков, торгующих сувенирами или от выставленных на продажу картин.

Больше всего его заинтересовал обменный пункт, где они поменяли доллары на гривны, и магазинчик, торгующий мобильными телефонами. Он долго наблюдал за живописным нищим и даже намеревался положить какую-то мелочь в его шляпу, но передумал. Старый Али узнал Светланку, покивал головой и угостил их кофе. Пока Ксаверий пил, Али внимательно и удивленно наблюдал за ним из-под косматых бровей.

«Кисточка» изменилась. Здесь было тихо, прохладно и пусто. Две благообразные старушки пили чай, да молодая семья с двумя детьми ела пирожные. Светланка вспомнила Анри и тихонько вздохнула. Из кафе Ксаверий не хотел уходить, пока Светланка не вытащила его из-за столика.

На набережной человек с мегафоном приглашал отдыхающих на экскурсию.

— Через несколько минут от причала отойдет катер, на котором вы можете совершить увлекательное путешествие вдоль живописного побережья. Вы увидите знаменитый «Артек», грот Пушкина, узнаете историю лагеря и легенду, связанную с Медведь-горой…

— Света, может, прокатимся? — спросил Ксаверий. — Узнаем, что они о нас рассказывают.

— Тебе интересно?

— Да так…

— А если так, то пошли за продуктами.

Внезапно Ксаверий застыл, как вкопанный, перед витриной антикварного киос­ка. Он, прищурив глаза, долго смотрел на какую-то безделушку и вдруг тихо произнес:

— Это моя. Вернее, не моя, а отца. Она у него в кабинете на столе стояла.

— Ты о чем? — спросила Светланка.

— Да вот… Карандашница. Видишь?

Действительно, на подставке стояла карандашница из нежно окрашенного фарфора. По бокам изящного цилиндра расположились две птицы. Светланке показалось, что это канарейки.

— А ты не путаешь?

— Да как же я могу спутать? Итальянская. Из нее мне отец карандаш достал перед моим отъездом. Синий. Он матери говорил, что она в 1929 году сделана. Там на донышке я еще звезду нацарапал.

Ксаверий просунул голову в окошечко, и, указывая на карандашницу пальцем, спросил у продавца:

— Итальянская? Она итальянская?

— Итальянская, — подтвердил продавец, — 1929 года. Редкая вещь.

— А посмотреть можно?

— Можно, — ответил продавец и осторожно протянул Ксаверию фарфоровую композицию.

Тот перевернул ее и с криком «Вот!» показал Светланке едва заметную пятиконечную звездочку, один луч которой был длиннее других.

— Сколько стоит? — спросил он, возвращая вещь продавцу.

— Две тысячи гривен.

— А долларов?

— За сто двадцать отдам.

— Света, может, купим?

— Нет, Ксаверий. Не обижайся, но не можем мы сейчас деньги на это тратить.

Ксаверий вздохнул и отошел от киоска. Пройдя несколько шагов, он тихо сказал:

— Что же с моей семьей случилось, если карандашница здесь оказалась…

— Может, ничего и не случилось, — успокоила его Светланка. — А ты ничего про свою семью не знаешь?

— Ничего. С тех пор, как уехал, ничего.

— Все мы так. У меня вот дед умер — и все. С этих пор я начала понимать, что такое вечность. Каждый из нас рано или поздно остается один. Тебя уже никто не вспомнит и не узнает. Ты что, забыл?

— Забыл, Света. На минуту забыл…

В конце концов, они вернулись домой.

— Странное ощущение, — сказал Ксаверий, присаживаясь в кресло. — Приходить домой с продуктами, класть их в холодильник, готовить что-нибудь из них.

— Что ты приготовишь? Ешь колбасу, сыр. Салат себе овощной сделай. Со сметаной.

— А ты на ужин приплывешь?

— Нет, я в лагере поужинаю. Так что, звони. С мобильником разберешься?

— Разберусь, я думаю…

— Один переночуешь, не испугаешься?

— Да я и так всю жизнь один. Вроде бы не боялся до сих пор… Слушай, а сюда, в дом, никто, кроме тебя, не придет?

— Вряд ли. Но если придет, — звони мне сразу и в разговоры не вступай.

— Ну, что ты! Какие разговоры! Нас же не поймет никто.

— В каком смысле?

— В смысле, что мы, артековцы, живем своей жизнью, а все остальные — своей. И жизни эти настолько разные, что нам не о чем разговаривать. Как, допустим, рыбе и птице. Ну, едой они могут друг для друга быть.

— Мы люди все-таки.

— Да это все равно. На уровне ощущений — мы одинаковые. А дальше — мрак и туман.

— Ладно, Ксаверий. Мне пора. Потом поговорим.

— Ну, счастливо тебе добраться…

Светланка плыла и думала, что птице не надо понимать рыбу, достаточно знать ее привычки и повадки. Так же и она знала привычки и повадки тех, с кем ей, пусть редко, но приходилось встречаться за пределами лагеря. Пожалуй, только Анри был исключением. С ним ей было просто хорошо, но она никогда не задавалась вопросом: что сам Анри думает о ней.

То, что она не приняла Василису Патрикеевну всерьез, не догадалась о ее намерениях, и в итоге старый дом оказался изуродованным, было не самым обидным. Василиса Патрикеевна действовала, очевидно, из лучших побуждений и своих представлений о красоте и комфорте. Естественно, что из десяти приезжих, дай Бог, один согласился бы снять дом в его старом виде и обличье. А, может быть, один из ста. В конце концов, деньги зарабатывать тоже нужно. Но вот почему вдруг Василиса Патрикеевна, какой бы там она ни была, со всеми своими проблемами внезапно вмешалась именно в Светланкину жизнь и судьбу, понять было сложно. Как и то, почему Светланка не смогла спасти дом.

Она почувствовала, что сейчас заплачет, но внезапно вспомнила один из советов старого Маноса: хочешь плакать — плачь на берегу, в море — не надо, морю не нужны слезы. Впрочем, плакать было некогда: Светланка нащупала ногой дно. Она окинула взглядом пляж. В лагере царила какая-то напряженная суета. Пионеры стояли небольшими группами, что-то обсуждали, жестикулировали, размахивали снятыми галстуками. Между группами сновали отдельные фигуры. То и дело слышались выкрики, но о чем кричали, Светланка не слышала из-за шума волн. На берегу собралась вся артековская живность: собаки, коты, коза Секлетинья, ослик Пульчинелла с печальным взглядом. В стороне понуро ходила взад-вперед старая кобыла Берта. На плече у Пачкули сидел попугай Ван Гог и тоже выкрикивал что-то хриплым голосом.

Светланка вышла на берег. К ней подбежала Вторая Девчонка.

— Ты где пропадаешь? — закричала она.

— А что?

— А то, что лагерь наш закрывают!

— Да подожди ты орать! Расскажи все по порядку!

— Ну, слух такой прошел. Даже и не слух уже. Пока, правда, официально нам ничего не сообщали.

— А что директор?

— Директор голодовку объявил.

— А вы?

— Мы пока нет.

Слухи о закрытии лагеря ходили давно. То хотели сделать здесь центр национального воспитания, то центр подготовки олимпийской сборной, то еще какой-то центр. Но все как-то не получалось.

— Что на этот раз хотят тут открыть? — спросила Светланка.

— В том-то и дело, что ничего! Реконструкция какая-то.

— Это уже серьезно. А может, мы его сами закроем? Изнутри?

— Это как?

— Замок на ворота повесим, а сами здесь останемся.

— Да Пачкуля уже предлагает анклав образовать. Пойдем с ним поговорим.

— Анклав? «Артек» на берегу моря находится, какой же это анклав? Ладно, еще новости есть? Дора здесь?

— Не знаю. Солнечного Мальчика никто найти не смог. Ее на берег принесли, она вылезла, по колени в море зашла, руки простерла, во рту папироса, волосы на ветру развеваются. Прямо Ифигения в Тавриде. А потом куда-то исчезла.

— А Буржуй как?

— Буржуя увезли, в бессознательном состоянии, на вертолете.

— Куда?

— В какую-то клинику.

— В какую?

— Ничего не сказали. Серьезные такие люди, в штатском, в черных очках. Подключили его к какому-то оборудованию, в вертолет погрузили, и все… Что будем делать, Светка?

— Откуда я знаю? А ты что думаешь?

— Если лагерь закроют, я в Ялту подамся. Вместе с Вандой из первого отряда. Она говорит, что там работа какая-то есть.

— Я представляю, какую работу тебе Ванда найдет. Сама-то соображаешь?

— Какую бы ни нашла, все равно. Может, к месту пристроюсь.

— Ни к какому месту никто из нас не пристроится, будем болтаться, как дохлые медузы в море.

— А ты что предлагаешь? Здесь оставаться? Как Абрикос? Он уже третий день метлу из рук не выпускает, чуть ли не спит с ней. Говорит, буду дворником, пользу принесу, да и это дело я люблю. В том смысле, что все должны жить в чистоте и порядке, независимо от того, «Артек» здесь или Монако.

— А Монако тут при чем?

— Да это Пачкуля всем головы забил. Мол, «Артек» по площади, как Монако. И стоит столько же, а может, и дороже. Поэтому нас в покое никак не оставят. Хотят застроить тут все отелями, казино и борделями.

— Так зачем тогда вам с Вандой в Ялту ехать?

— Да ну тебя!

— Я серьезно. Даже если это место изменится до неузнаваемости, в нем должны оставаться люди, которые жили здесь раньше. Они, в конце концов, сделают это место похожим на себя. Они не дадут окончательно стереть его с лица земли. Пусть появится что-то другое, все равно останется память… Никуда нельзя уходить.

— А тебе здесь не надоело, Светка?

— Нет, не надоело. Мне всего хватает. И моря, и неба, и гор.

— Так у тебя же все это отнимут, пойми ты, наконец. И никто не позволит тебе остаться тут. Тебя выгоняют. Так что лучше уйти самому. Скажи, ты можешь что-нибудь сделать?

— Я попробую.

— А мне скажешь?

— Потом скажу.

— Ты до сих пор считаешь себя пионеркой?

— Скажем так, я снова считаю себя пионеркой.

— Пойдем к Пачкуле, послушаем, какую он партию хочет организовывать.

— Не хочу. Тут не поможет никакая партия. Пойду спать, что-то устала я сегодня…

 

Глава шестнадцатая

 

Светланка добралась до своего корпуса и, войдя в пустую спальню, рухнула на постель. Усталость не проходила, наоборот, она усиливалась, противно крутила мышцы рук и плечи. В пояснице засела тягучая тупая боль. Зеленые деревья, голубое небо, оранжевое солнце словно поблекли, потеряли сочность своих красок. Примерно через полчаса Светланка почувствовала, что сон приходит к ней. Но мешали крики, доносящиеся сквозь открытые настежь окна. Где-то внизу Пачкуля своим резким, чуть гнусавым голосом произносил какую-то речь, и ветер доносил отдельные слова: «организуем рытье канала…», «островная империя…», «историческая справедливость…»

Компания Солохи грянула свою песню о карих очах зажурившихся галичанок.

Над лагерем пронесся мощный звук бас-гитары, потом включился ритм и ударные. Два голоса, девчоночий и мальчишеский, затянули дуэтом: «Когда я приду к тебе, будешь ли ты готов мять босыми ногами ковер полевых цветов? Когда я приду к тебе, будешь готова ты отдать, забыть и предать наши с тобой мечты? Я буду всегда готов! Я буду готова всегда! Порвать паутину слов, разрушить все города!»

Песня внезапно оборвалась, и в наступившей тишине нестройно зазвучал хор: «Мы шли под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо! С веселым другом барабаном, с огнем большевистским в груди!»

Смолкла и эта песня, и под окном в наступившей тишине послышался чей-то монотонный голос, словно отвечающий вызубренный урок: «Любые геополитические процессы должны подчиняться законам формальной логики. Если Россия — это Европа, а «Артек» — это Россия, то «Артек» — это Европа. С другой стороны, если Украина — это Европа, а «Артек» — это Украина, то «Артек» — это тоже Европа. Если «Артек» — не Россия и не Украина, то что такое «Артек»? Если Россия и Украина — не Европа, то что такое «Артек»?

В паузах между словами слышался шорох метлы: это Абрикос подметал и без того чистые дорожки.

Светланка зажала ладонями уши. Потом вскочила и захлопнула окно. Она вытащила мобильник и набрала номер Ксаверия. После шестого гудка он ответил.

— Это я, Ксаверий, — сказала Светланка. — Как у тебя дела?

— Все хорошо, Света. А что там в лагере?

— Все плохо. Лагерь хотят закрыть.

— Вот как? Кто как реагирует?

— Директор объявил голодовку. Пачкуля партию какую-то организовал. Абрикос аллеи метет. Кое-кто уезжать хочет.

— А Буржуй как?

— Увезли Буржуя какие-то люди. Да и Дора твоя уехала. Приплыть за тобой?

— Может быть, завтра, Света?

— Что, понравилось тебе на новом месте?

— Не в этом дело. Мы тут разговариваем.

— С кем?!

— С Василисой Патрикеевной.

— Она приехала?!

— Да, часа два назад.

— Не говори с ней ни о чем! Я сейчас приплыву!

— Не надо, Света. У нас очень интересный разговор. Я тебе потом все расскажу. Хорошая у тебя родственница. И красивая…

— Ах, ты!.. Дору Сергеевну свою забыл уже?

— Не надо, Света. Зачем ты так? Знаешь, в Москве Василиса Патрикеевна, оказывается, живет в том же доме, где я когда-то жил в детстве, в моем подъезде. Только этажом ниже…

Светланка вдруг почувствовала, как усталость навалилась на нее, словно мощная штормовая волна. В глазах потемнело.

— Ладно, — пробормотала она в трубку. — Разговаривай. Только потом не обижайся…

Она отключила связь, сунула мобильник под подушку и кое-как укрылась легким одеялом. Глаза ее закрылись сами собой, и Светланка провалилась в сон.

Впервые за все время ей приснился дед. Он сидел в незнакомой комнате, развалившись в кресле. Был он одет не в свою обычную черную пару, а в теплый свитер с высоким воротом. За окном чернела морозная ночь, в камине жарко горели дрова. Светланка, пристроившись на краешке стула, задавала ему какие-то важные вопросы, а дед на каждый из них нехотя отвечал одно и то же: «Как ты не поймешь, все дело в причинно-следственных связях».

— Где мы, дед? — спросила Светланка.

— В Ингерманланде.

— Это что: ад или рай?

— О чем ты говоришь? Ад и рай — спорные территории. Они пустуют в данный момент. А мы на так называемой блуждающей земле. Их много, этих земель, и после смерти мы попадаем в одну из них. Не на реальную территорию, поскольку эти земли существуют в вашем мире, хотя и называются по-другому, а скорее в ее историческую проекцию, что ли.

— Мне кажется, что я похожа на такую блуждающую землю.

— Ты живешь на такой земле.

— Допустим, земля блуждающая. А я тогда кто? Один художник во сне говорил мне об этом, но я не помню его слов.

— Скорее всего, он говорил какую-нибудь ерунду… Посмотри за окно, что там?

— Снег.

— Снег… Не очень я люблю снег, но именно такой климат я заслужил. И природу такую, суровую, но по-своему красивую… Так о чем мы говорили?

— О том, кто я.

— Глупый вопрос, если говорить откровенно. Ты человек, которому предстоит многое сделать.

— Единственное, что мне надо сделать — это разбудить Медведя.

— Зачем?

— Чтобы он помог. Но я не знаю, как его разбудить.

— Он не в твоей власти, ты не можешь ему приказать. Но ты можешь его заинтересовать.

— Чем?

— Что он делал? Уничтожал людей и их города, хотел выпить море и прочее в том же духе. Но ему было свойственно чувство прекрасного. Вспомни, ему так понравилась долина, что он решил остаться там навсегда. Подумай, чего он никогда не делал, чего не видел. Предложи ему это.

— Но он же не слышит меня.

— Конечно, если кричать ему в ухо и стучать молотком, он не услышит. К тому же, очень многие не хотят, чтобы он просыпался, и делают все от них зависящее, чтобы этого не произошло. Хотя это тоже глупые действия… Попробуй послать ему сигнал…

— Какой?

— Мне пора, — произнес дед, легко поднимаясь из кресла. — Начинается метель, и мне надо выходить к ледяной стене и замерзающему морю. Ох, как мне этого не хочется… Но надо, надо.

Светланка проснулась и долго не открывала глаза, надеясь, что сон вернется. Потом поднялась с кровати, вышла из корпуса и побрела к морю умываться. Но до берега она не дошла. Оказалось, что рано утром в лагерь приехала комиссия, состоящая из депутатов, чиновников, бизнесменов и врачей. Одни из них отправились беседовать с директором, другие стали осматривать лагерь, негромко переговариваясь между собой. За ними ходили обитатели «Артека», к которым примк­нула и Светланка. Она заметила в толпе Вторую Девчонку и подошла к ней. На центральной аллее навстречу членам комиссии вышел Пачкуля в сопровождении тесной группы пионеров.

— Кто вы? — спросил он гнусавым голосом.

Неприметный серый человек внимательно посмотрел на Пачкулю, подумал и ответил:

— Представители согласительной комиссии.

— Зачем вы здесь?

— Приехали поговорить с администрацией.

— А почему не говорите с коренным населением?

— Мы бы поговорили, только не знаем, где оно.

— Оно перед вами. Я представитель коренного населения и государствообразующей национальности.

— Какой именно?

— Я — артековец. Кроме того, я председатель партии постоянной готовности.

— А не молоды вы для того, чтобы быть лидером партии? — спросил один из членов комиссии.

— Я старше любого из вас в два раза! — гордо ответил Пачкуля.

— Что же вы хотите нам сказать?

Пачкуля ловко забрался на постамент, на котором раньше стоял памятник Ленину, упер руки в бока и отставил ногу. Это был совсем другой Пачкуля. Его голенастая нескладная фигура стала вдруг удивительно торжественной. Исчезли веснушки. Черты его лица стали резкими, прищуренные глаза окружали морщинки, на высокий белый лоб, горящий на солнце, упала светлая прядь. Если бы в «Артеке» была своя валюта, то профиль Пачкули вполне можно было бы чеканить на монетах. Один из пионеров протрубил в горн, и Пачкуля начал говорить.

— Я не буду ничего доказывать вам и, тем более, вступать с вами в какие-то соглашения. Я просто скажу вам несколько слов, после чего вы уйдете отсюда и больше никогда не появитесь здесь… Вам мало собственности? Очень скоро вы превратитесь в свою собственную частную собственность и начнете переваривать сами себя. Представьте, чем вы станете в итоге. Вы думаете, что застроите нашу территорию отелями, борделями, игорными домами и ресторанами, будете получать прибыль, а сами, в случае чего, уедете за границу? Как жестоко вы ошибаетесь! Поймите, что скоро вас перестанут пускать не только на пляжи Европы, но и на помойки Азии. И вот когда наступит это время, вы увидите, что вам некуда будет отправить на лето ваших детей и внуков, если они у вас, конечно, появятся. Вам даже некуда будет выйти с ними, потому что вы все вокруг себя превратили в дерьмо! Но это не самое страшное ваше преступление! На вас мне плевать, ваша жизнь не стоит ломаного гроша! Но вы превращаете в дерьмо жизнь тех нормальных людей, которые сейчас понимают все и хотят вас остановить! Вы хотите мою жизнь превратить в дерьмо! И после этого вы думаете, что все мы сейчас, к вашей выгоде и удовольствию, поддержим голодовку нашего директора, которого вы облыжно обвинили в грехах, присущих вам? Вы думаете, что мы будем голодать? Или в знак протеста устроим самосожжение на большом пионерском костре? Вы же умные, вы все продумали и просчитали! Горн вам в рот, барабан в брюхо и палочки в задницу! Я буду обжираться дарами Черного моря и плясать вокруг костра! Я принесу жертву артековским богам, чтобы они покарали вас самой страшной карой! Вы даже представить себе не можете, в кого мы превратились за эти десятилетия!

— Во дает Пачкуля! — восторженно сказала Вторая Девчонка, толкая Светланку в бок. — Когда только успел научиться?

— Знаете ли вы наши возможности? — продолжал Пачкуля, потрясая в воздухе сжатым кулаком. — У нас есть такие средства, что мы сотрем вас с лица земли в одно мгновенье!

Он пошарил глазами в толпе и уперся взглядом в Светланку.

— Вот эта девочка, — понизив голос, сказал он, указывая на Светланку пальцем. — Если она захочет, а она скоро захочет, я не сомневаюсь в этом, то вызовет к жизни такие силы, что вы… в лучшем случае публично наделаете в штаны, все одновременно, и забудете, что надо предпринимать в этой ситуации, а потом сядете на землю и заплачете, обхватив голову руками и ощущая собственную вонь!

Некоторые представители комиссии слушали Пачкулю, открыв рот, некоторые побледнели. Пачкуля замолчал, но они продолжали стоять на месте.

— Я уже закончил, — сказал Пачкуля. — Уже все, можно уходить.

Члены комиссии молча повернулись и сделали несколько шагов вверх по аллее, но тут наперерез им вышла группа, возглавляемая Солохой. Гетман и Венька Поднебесный несли портреты, прибитые к ручкам от метел.

— Вы тоже пионеры? — спросил серый человек.

— Мы скауты! — ответила Солоха.

— А зачем у вас портрет Петлюры?

— Плохо знаете историю. Во время петлюровской директории движение скаутов активизировалось, как никогда. Сэру Баден-Пауэллу и не снилось такая массовость. Нас много и «Артек» мы вам не отдадим. Он нам самим нужен! Поэтому…

— Извините, — перебил серый человек. — Вы, случаем, не речь собираетесь произносить?

— Именно!

— Мы, к сожалению, очень торопимся. Кроме того, одну речь мы уже слышали.

Он махнул рукой, и комиссия пошла вверх по аллее, но через несколько шагов наткнулась на Абрикоса с метлой наперевес.

— Ты, мальчик, тоже по национальности артековец? — обратился к нему серый человек.

— В общем, да. Но я наполовину китаец. Конечно, нельзя считать мое присутствие здесь как начало экспансии Поднебесной империи. Как видите, я подметаю. Я умею это делать очень хорошо. Мне не хочется лезть вверх, но и ниже я уже не опущусь. Считайте меня артековским санитаром. Я не позволю, чтобы в лагере было грязно.

— И я не позволю! — закричала вдруг Вторая Девчонка. — Я с Лениным в переписке состояла! Если надо, еще письмо ему напишу! Мы вам устроим октябрь­скую революцию!

Серый человек кивнул и быстрым шагом направился к административному корпусу, на ходу вынимая из кармана мобильный телефон.

 

Глава семнадцатая

 

Светланка незаметно выбралась из толпы и, бесшумно пробежав по боковой аллее, догнала серого человека. Она двигалась параллельно, почти рядом с ним, скрываясь за высоким густым кустарником. Человек шел, постепенно замедляя шаг, и негромко беседовал с кем-то по телефону.

— … есть все. Да, как мы и предполагали. И даже больше. Есть пророссийски настроенные группы. Есть украинские патриоты-националисты. Есть европейцы. Да что там европейцы! Тут живут пионеры-дворники, адепты китайской философии. Работать с ними поодиночке не составило бы труда… Да, в обычных условиях здесь началась бы междоусобица. Мы бы немного подождали и спокойно решили все свои проблемы. Но беда в том, что условия здесь экстремальные. Именно эта ситуация их объединила. Они забыли прежние распри. У них есть одна объединяющая идея… Как — какая? «Артек», естественно. Не забывайте, что здесь прошла большая часть их жизни, а у некоторых и вся жизнь… Вы ничего не знаете! Вы знаете, что такое старший отряд? А как и где они хоронят своих товарищей? У меня волосы дыбом встали, когда я увидел их кладбище!.. Да, они не дети, но, по сути, нам-то придется воевать с детьми. Нас никто не поймет! Я повторяю, никто… Это главный вопрос. Этот лидер партии проговорился невзначай… Конечно, эту девчонку я узнал. Еще бы! Она молчала. Очень внимательно слушала… Нет, здесь я с ней говорить не стал. Лучше побеседовать с ней в другой обстановке… По моим сведениям она будит Медведя каждое утро… Вид у нее был достаточно решительный… Она часто плавает в поселок, посещает дом своего деда… Да, в воде это сделать так же легко, как и на суше… Согласен. Буржуя мы упустили, он, скорее всего, уже в России. Mea culpa. Ее не упустим…

Светланка замедлила шаги и потихоньку отстала от серого человека. Она побрела назад, раздумывая об услышанном. Опять Медведем интересовались спецслужбы, но почему-то на этот раз с ней не хотели говорить здесь. Интересно, чего они хотят? Усыплять или будить? На этот вопрос Светланка не могла ответить, не пообщавшись, но дело в том, что общаться ей не хотелось совсем. Она уже считала Медведя своим, она не хотела делить его ни с кем. И, тем не менее, она понимала, что разговора не избежать. Они будут ждать ее за воротами лагеря, в море, в доме деда. Конечно, встреча с ними может произойти на залитой солнцем палубе белоснежной яхты, за столиком в тени платанов, на одной из вилл, выросших за последние двадцать лет на побережье. Но что-то подсказывало Светланке, что место встречи будет другим…

К вечеру пионеры собрались на берегу, около большого костра, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Они сидели кружком, тесно прижавшись друг к другу плечами, накинув на плечи старые куртки, и задумчиво глядя в огонь. Языки пламени освещали юные загорелые лица, светлые глаза, коротко остриженные, выгоревшие на солнце волосы, губы, сложенные в детские доверчивые улыбки. Время от времени кто-нибудь подбрасывал дрова в костер, умело поддерживая огонь. Кто-то поджег хворостинку, и когда пламя на ее конце превратилось в ярко-красный уголек, стал размахивать ею в темноте: огненные узоры, окружности, линии, зашифрованные слова возникали и на долю секунды замирали в воздухе, чтобы потом исчезнуть без следа.

— Давай сигнал! — скомандовал Пачкуля.

Пионер по прозвищу Львиный Зев поднял горн. Над тихим темным морем пронеслись резкие тревожные звуки. Где-то вдалеке прогудел невидимый пароход.

— Внимание! — поднял руку Пачкуля. — На повестке дня один вопрос: что делать дальше? Обойдемся без всей этой бюрократической мишуры, без регламентов и прочего. Давай по очереди. Солоха, ты хочешь сказать?

Солоха поднялась и, обмахиваясь веером, начала:

— Хай воны…

— Стоп! — сказал Пачкуля. — Кончай дурью маяться. Говори по-человечески!

— А я по-каковски?

— Не знаю, по-каковски. И вообще, пока мы не приступили к обмену мнениями, предлагаю решить голосованием несколько вопросов. Первое: объявить «Артек» государством с федеративным устройством. Кто за?

— А если монархию? — раздался чей-то голос.

— Абсолютистскую? — явно издеваясь, спросил Пачкуля.

— Конституционную…

— А ты царем будешь?

— Ни за что!

— Ну и молчи тогда. Может, тебе Спарту тут открыть? Только демократия! Власть народа! Абрикос, ты как думаешь?

— Я воздержусь.

— Ясно.

— Поконкретней про федеративное устройство, пожалуйста, — сказала Вторая Девчонка.

— Разобьемся по отрядам. А отряды создадим по основным принципам: национальным, религиозным, территориальным и другим. В каждом отряде могут быть свои правила. Ну, и род деятельности учтем. Итак, кто за?.. Единогласно. Теперь такой вопрос. Предлагаю государственным языком выбрать русский.

— И английский!

— Согласен, пусть будет два государственных языка. Английским все владеют?

— Все! — раздался дружный ответ.

— А ты, Солоха? Размовляешь по-английски?

— Та получше твоего! Я и по-французски могу!

— Ну, значит, и с французами договоримся, в случае чего.

— Еще и украинский язык государственным надо сделать!

— Да давайте. Пусть три государственных языка будет. Все равно, в конце концов, на один перейдем. Все за?

— Все!

— Теперь к вопросу управления. Вы нашу партию всерьез не воспринимайте. Это так, камуфляж для посторонних. А то начнешь партии создавать, парламент потребуется, правительство, выборы начнутся. А какие тут с нами выборы могут быть. Так, видимость одна… Поэтому пусть остается Совет отрядов, на который мы возложим управленческие, законотворческие и иные функции. Все инициативы будут обсуждаться и приниматься на общем собрании… Кто хотел выступить?

— Я, — ответила Солоха. — Вопрос питания нас волнует. Нас же скоро кормить перестанут. И отопления. Замерзнем зимой.

— Отряжаем отряд на ловлю и заготовку рыбы, охоту в окрестных лесах, сбор фруктов и овощей, грибов и ягод в заповедниках, крестьянских хозяйствах, садах и огородах граждан… Где Квакин? Тебе поручаем, чтобы прозвище оправдывал… С отоплением проблем не будет. Можно переключиться на автономное. Угля у нас — завались, мазута — тоже, дрова есть. До весны дотянем. Да и зима, по прогнозам, теплая будет. Это вам Крым, ребята, а не какое-нибудь Заполярье! Что касается денег, собираем все, что у кого есть, в общую казну. Все ненужное из лагерного инвентаря продаем. Кто может и хочет, пусть устраивается на какую-либо временную работу в близлежащих городах и поселках… На достойную работу! Это, Ванда, тебя касается, прежде всего!

— Я, Пачкуля, знаешь, сколько валюты в бюджет могу принести, — сказала Ванда, одетая в короткую белую пионерскую рубашку с надписью на груди: «Я всегда готова! Главное, чтобы был готов ты! А если ты не готов, то это тебе только кажется!»

— Обойдемся без твоей валюты! Вы не смейтесь! Опыт, моральные принципы и знания — это наше главное богатство. Без этого у нас ничего не получится! Это составляющие нашей победы. И не дай нам Бог забыть хотя бы одну из этих составляющих!

— Мало для победы, Пачкуля, — сказал Гетман.

— Мало, — согласился Пачкуля. — Но есть и еще кое-что в запасе. Тут, видите, какая история. Все вы прекрасно понимаете, что на речах, заявлениях, дипломатических увертках, открытых письмах в международные инстанции и прочих хитростях мы продержимся недолго. Сейчас бульдозеры пригонят, пожарные машины, спецвойска — и все. Оружия у нас почти нет. Три стартовых пистолета, несколько мелкашек из тира, один Калашников, противогазы и луки со стрелами у наших скаутов. Что мы еще можем? Ну, ток через ограду пропустим…

— Ток — это как-то слишком, — негромко сказал кто-то.

— Кто это там такой гуманный? Ты, Фунтик? Что, жалко стало? Запомни, тебя жалеть не будут. Посмотри, что вокруг творится. Выкинут отсюда, как щенка, не успеешь тявкнуть! Они Цефея будут похищать, а мы их жалеть?

— Может, это не они похитили…

— А кто? Марсиане? Ты меня лучше не зли, а то по шее получишь… Значит, ток пропустим. Стрелы отравим, яды имеются… Но это все. Поэтому надежда у нас только на Светланку. И на Медведя. Надо его разбудить любыми средствами.

— Во-первых, она уже будит его лет тридцать, и все никак не разбудит, — сказал Абрикос. — А во-вторых, если даже и разбудит, ты уверен, что Медведь будет нас защищать? Может, он нас передавит, а потом опять уснет?

— Все может быть, конечно, — задумчиво произнес Пачкуля, но его перебила Вторая Девчонка.

— Пусть передавит! — закричала она, вскочив с места. — Лучше погибнуть, чем такое терпеть! Давай, Светка! Говори, что делать, я вместе с тобой его будить начну!

— Подождите! Не надо кричать! Мы должны Светланке помочь. Она много чего про Медведя знает, нам не все рассказывает, но это ее дело. Света, у тебя есть какие-либо соображения?

— Есть, — ответила Светланка. — Не знаю, поможет это или нет, но я попробую.

— Какие?

— Можно, я пока не буду говорить? Если получится, то вы все узнаете. А если нет…

— Хорошо! Только времени терять нельзя. Ты понимаешь?

— Понимаю. Я, наверное, сегодня из лагеря уйду. А там, как получится. В общем, будьте на связи, я сообщу, что делать.

— Ладно, когда будешь готова, скажешь, мы тебя проводим… Кстати, а где Солнечный Мальчик? Прячется? Дора-то уехала уже.

Все пожали плечами.

— Ладно. У кого еще есть вопросы?

— У менэ… то есть, у меня, — сказала Солоха. — Как наша федерация будет с вопросами веры состыковываться?

— Очень просто. Внутри отрядов создавайте конфессии, если хотите. На горе, Светланка знает, православная церковь. Ближайшая мечеть в двадцати минутах езды. Язычники знают свои места. У нас на территории, правда, культовых зданий нет, но вы же сами выход из положения нашли. Иудаисты молятся у сосны с девятью ветками, католики разыскали скалу, похожую, как они сами уверяют, на готический собор. Кто у нас еще? Два буддиста и один адепт конфуцианства. Они созерцают. А остальным ничего не нужно, не молятся они. А если и молятся, то не богам.

— А остальные — это кто? — удивленно спросила Солоха.

— Остальные — это неверующие пионеры. Прошу об этом не забывать. Сам я, кстати, себя к ним отношу, имейте в виду. И еще. Куда бы вы ни пошли — не ходите поодиночке, только группами. При себе имейте хотя бы дубину, нож, рогатку какую-нибудь, ну, вы меня поняли, что кому удобнее и привычнее. У кого-то сокол прирученный был, собак всех соберите, хорька этого из зоосада с собой носите в сумке, он кому хочешь глаза выцарапает… В спортзале разберите свистки, там на всех хватит. Если что, подавайте сигнал общей тревоги. В случае столкновений или конфликтов — никого ни о чем не просить, не объяснять, в разговоры не вступать. Первыми в драку не лезть, но отвечать сразу и жестко. Врагов не жалеть. Если бьешь — бей наверняка, так, чтобы он уже не поднялся. Но если чувствуете, что драки не избежать, бейте первыми… Слейд, ты здесь?

— Здесь, — послышался голос из толпы.

— Скажи всем, кто, по-твоему, был первым пионером.

— Маугли!

— Вот так. Значит, помните, в крайней ситуации действуйте по закону джунглей: бей первым, потом подавай голос. Ну, и наши законы не забывайте все-таки: пионер смел, настойчив и никогда не падает духом. Не расслабляйтесь. Мечты отставить — они сейчас несбыточны. Волки, медведи и куницы хороши и милы в мультфильмах, в природе они грязны, опасны и непредсказуемы. Райские острова всегда таят в себе зловонные болота, кишащие змеями, и зыбучие пески. Заморские страны нравятся только их обитателям и туристам, на самом деле чужой хлеб горек и ступени чужого крыльца тяжелы. Это не мои слова… Вспомните наших лучших товарищей, которых уже нет среди нас. Вспомните старший отряд, они с нами — сердцем и душой. К борьбе за наше общее дело — будьте готовы!

— Всегда готовы! — ответили пионеры стройно и тихо.

Пачкуля внезапно глубоко, по-детски, вздохнул и всхлипнул. Он отвернулся и стал смотреть в темную морскую гладь. Вторая Девчонка подошла к нему и тронула его за руку.

— Пачкуленька, ты прямо прирожденный лидер. Ты где этому всему научился?

— Книжки хорошие читал, — не поворачиваясь, сдавленным голосом ответил Пачкуля.

— Я пойду собираться, — тихо сказала Светланка.

— Давай, мы тебя здесь ждать будем.

Светланка направилась к корпусу. Лагерь был тих, темен и спокоен. Ночные запахи хвои, травы, цветов уже плыли волнами в воздухе. Все потеряло свои цвета, только красные пятна опунции светились в темноте расплывчатыми пятнами. Светланка достала мобильник и набрала номер Ксаверия.

— Привет! — поздоровалась она, услышав его голос. — Как там у тебя дела?

— Как сказать, Света…

— Ну, не тяни!

— Тут какие-то люди приходили, тебя спрашивали, хотели в дом зайти. Но Василиса Патрикеевна их не пустила.

— А они ее послушались…

— Ты знаешь, да! Она сказала, что будет звонить… Они говорят: звоните. Она и позвонила. Говорит… да как же его зовут! Забыл фамилию. Вот память стала… Ну, не важно. Говорит: вертолет присылайте. Тот отвечает: через тридцать минут вертолет будет на месте. Она этим людям, которые пришли, сказала, что человек, которому она звонила, где-то недалеко. Фамилию назвала. Эти замолчали и ушли… Но, я думаю, недалеко. Они тебя будут ждать, так что ты пока не приплывай.

— Значит, Василиса там?

— Да, здесь.

— В лагерь ты без меня не попадешь. Да, я вижу, ты не очень и хочешь.

— Ты права, Света. Можно даже сказать, очень не хочу.

— В лагере — беда. Не сегодня-завтра его закроют.

— Чем я могу помочь, Света?

— Пока будь на связи. Я скоро позвоню и скажу, что делать…

— Будь осторожней.

— Буду. Василисе привет передавай. Или нет, лучше не надо.

— Удачи тебе, Светлана Сулеймановна.

— Спасибо, Ксаверий Соломонович.

Светланка прошла в спальню и быстро собрала все необходимое. Мобильник и оставшиеся доллары она спрятала в непромокаемый пакет, а пакет привязала к поясу. Съела полплитки шоколада, выпила немного воды. С небольшим узелком в руках она направилась к берегу. Там ее ждали. Каждый по очереди обнимал ее и что-то говорил. Вторая Девчонка расцеловала ее, не сдерживая слез. Пачкуля поправил галстук на ее шее, а Солоха перекрестила ей спину, когда Светланка, пристроив узелок на голове, вошла в темную, теплую воду.

 

Глава восемнадцатая

 

Проплыть Светланке предстояло, по приблизительным расчетам, около тридцати километров. Она планировала преодолеть это расстояние в три этапа. Но, прежде всего, надо было избежать встречи с людьми, которые наверняка ждали ее где-то на воде, скорее всего, на середине пути между лагерем и поселком. Поэтому Светланка решила проплыть первый отрезок по длинной дуге. Чтобы незаметно миновать засаду, по ее мнению, необходимо было удалиться от берега примерно на километр.

Как всегда, оказавшись в море, она почувствовала пьянящее ощущение одиночества и дарованной ей водой свободы. Исчезло волнение, мучившее ее на берегу, прошел озноб, утихла головная боль. Легкие пологие волны помогали плыть. Светланка решила, что удалилась от берега достаточно далеко. Она скользила по воде. Редкие огни лагеря остались позади. Поселок был обозначен огнями ярче, а дальше громоздилось темное пространство, небо, суша и море слились воедино. Время как будто остановилось. В такие моменты Светланке казалось, что если она захочет, то сможет раствориться в ночном море, без остатка, сохранив при этом сознание, мысли и, может быть, даже ощущения. Она думала, что, наверное, хорошо быть живым океаном, про который было написано в одной книжке из артеков­ской библиотеки.

Немного отдохнув на темном и пустом берегу, Светланка отправилась в дальнейшее плавание, заметив, что, несмотря на ночь, море сегодня было достаточно оживленным. Если бы не черная футболка, ее, несомненно, заметили бы и с борта большой яхты, на палубе которой громко разговаривали люди и откуда кто-то бросил в море пустую бутылку, шлепнувшуюся в воду в метре от Светланки. Увидели бы ее и с моторки, и со странного черного катера, проплывшего совсем рядом, и с военного корабля, стоящего на рейде. Но все обошлось благополучно, и часа в два пополудни она вышла на чистый и малолюдный пляж. Переодевшись в кабинке, Светланка поднялась по дороге в маленький поселок, пообедала в кафе, записалась у женщины с мегафоном на шее на ночную экскурсию и у нее же сняла на три дня однокомнатную квартиру в коттедже. Оставшуюся часть дня и весь вечер Светланка проспала и ровно в полночь подошла к месту, откуда вот-вот должен был отправиться экскурсионный автобус…

Светланка села у окна и наблюдала за пустой темной дорогой, пока автобус медленно полз вверх. Наконец, он остановился у ворот обсерватории, и пассажиры вышли на асфальтовую площадку, поеживаясь от ночной свежести. Дальше пошли пешком. Возле неприметного двухэтажного здания экскурсовод передал своих подопечных работникам обсерватории.

Экскурсии здесь начали проводить не так давно, с целью финансовой поддержки обсерватории, находящейся на грани исчезновения, и просвещения туристов в области астрономии и астрофизики. Для начала им показывали фильм, снятый американцами при помощи телескопа «Хаббл», о возникновении Вселенной и процессах, происходящих в ней на расстоянии миллионов световых лет от Земли. Все это было очень интересно, но зрители не понимали, действительно ли во Вселенной существуют такие неповторимые цвета, как показано в фильме. Это являлось первым вопросом, на который работники обсерватории отвечали не совсем понятно. Следующим невнятным моментом являлся ответ на вопрос, во сколько раз увеличивает телескоп. Вопрос этот возникал у кого-либо из экскурсантов после того, как в сферической башне обсерватории им давали возможность посмотреть в телескоп и разглядеть звездные скопления, неразличимые невооруженным глазом. В каждой группе экскурсантов попадался человек, приехавший сюда совершенно случайно, притащивший с собой сестру, тещу и троих, засыпающих на ходу детей, и отличающийся неуемной жизнерадостностью и угнетающим окружающих местечковым остроумием.

— На сколько ж он увеличивает? — спрашивал он обычно.

— Нельзя сказать, что этот телескоп увеличивает, — терпеливо отвечал сотрудник.

— Ну, приближает?

— И так нельзя сказать, — мучаясь от невозможности объяснить на понятном экскурсанту языке отдельные физические процессы, говорил кандидат наук, вынужденный выполнять обязанности экскурсовода.

— На шо вин тогда нужен? — риторически спрашивал экскурсант. — Мама, а вы успели посмотреть? А ты, Снежаночка? Уже посмотрела? Ну, давай еще раз! Это что там сейчас видно, еще раз скажите?

— Крабовидная туманность в созвездии Тельца.

— А она далеко?

— Шесть с половиной тысяч световых лет.

— Это сколько километров?

— Считайте. Свет проходит в секунду 300 тысяч километров.

— Да, много километров… А насколько телескоп все-таки увеличивает?

— Нельзя сказать, что он увеличивает…

После телескопа людей выводили на улицу, где женщина знакомила экскурсантов с картой звездного неба. Она включала лазерную указку, публика радостно ахала, когда тонкий зеленый луч пронзал темное звездное небо.

— Сейчас я покажу вам, как найти на небе Большую Медведицу и Полярную звезду…

— А она далеко?

— Полярная звезда находится на расстоянии четырехсот тридцати четырех световых лет.

— Она больше Солнца?

— Ее светимость в 2000 раз ярче солнечной.

— Поэтому и видно так хорошо. А на сколько, все ж таки, телескоп увеличивает? Мужчина объяснял, а я не понял ничего…

Последним пунктом экскурсионной программы значилось знакомство с лазерным дальномером, с помощью которого осуществлялась локация искусственных спутников Земли и другие, сложные и тоже не совсем понятные исследования. Собственно, этот прибор и был светланкиной целью. Когда-то давно, в «Кисточке», она познакомилась с бородатым молодым физиком. Она не помнила, как и почему разговор перешел на лазеры и их воздействие на живые организмы. А потом физик начал рассказывать о лазерном приборе именно в этой обсерватории и о том, как с его помощью изучают геодинамику и планетодинамику, процессы в земной коре, движение магмы и что-то еще. И тогда Светланка спросила, можно ли этим прибором воздействовать на окаменевшего, но живого Медведя. Физик рассмеялся и спросил, насколько Медведь окаменевший и насколько живой. А Светланка ответила, что снаружи он представляет собой камень, а внутри жизнь теплится. По крайней мере, он дышит, слышит, кровь циркулирует, лапы непроизвольно или произвольно поднимаются и, возможно, ему что-то снится. В таком случае, сказал физик, квантовый генератор своими импульсами заставит биологические ткани поглощать свет, который возбудит движение молекул или атомов. Начнется активизация ядерного аппарата клеток, активное поглощение кислорода. Усиление кровообращения может разбудить мозг, а к этому времени и опорно-двигательный аппарат придет в норму. Конечно, все это произойдет только в том случае, если Медведь действительно спит. Ну, и сигналы придется посылать достаточно долго, дозированно и точно. Самое интересное, что физик даже не спросил, зачем это надо Светланке, а потом и вовсе потерял к ней интерес.

Светланка вспомнила об этом разговоре после приезда комиссии в «Артек». Она не особенно верила в успех, про себя называла свою поездку в обсерваторию авантюрой, но надо было использовать все возможные варианты. Сейчас ей предстояло познакомиться с работой прибора, узнать, когда и как его можно будет включить, точно направить в нужное место и, исключив по возможности воздействие на живых людей, беспрепятственно начать посылать импульсы в сердце или мозг Медведя.

Прибор оказался прекрасно сбалансированным и слушающимся малейшего движения руки, и при известной доле сноровки и незначительных технических изменениях его можно было использовать в задуманных Светланкой целях. Для этого необходимо было либо освоить управление им, либо войти в сговор с симпатичным и остроумным человеком по имени Андрей Иванович, который рассказывал сейчас экскурсантам о принципах действия лазерного дальномера, а попутно сообщал сведения о плачевном положении обсерватории.

— Туда не становитесь, чтобы не попасть в опасную зону, — говорил он. — В центре площадки — небольшая яма, не оступитесь… Ну, вот, прибор работает, импульсы идут.

— А самолет он не может сбить? — спрашивали экскурсанты.

— А как же! Этим тоже занимаемся, — шутил Андрей Иванович.

— Так это типа как гиперболоид инженера Гарина?

— Примерно.

— А насколько телескоп увеличивает?

— Насколько хотите, настолько и увеличит.

— Вот, а нам сказали, что он не увеличивает! В тысячу раз увеличивает?

— Увеличивает…

Экскурсия закончилась глубокой ночью. Светланка была довольна настолько, что даже решила заплатить за один из нескольких гороскопов, которые предлагали тут же за довольно умеренную цену, а именно вебстеровский гороскоп, поскольку в нем сообщалось, какие страны и города наиболее благоприятны человеку с тем или иным знаком зодиака для проживания. Туристам это очень нравилось еще и потому, что составители гороскопов рядом с названием каждой страны или города помещали строчки из разных популярных песен, в которых эти географические объекты, так или иначе, упоминались. Экскурсанты смеялись и хором пели. Вот и сейчас в ночной тишине то там, то здесь раздавалось:

— А там еще немного — и Прованс!

— Америка, Америка! От берега до берега!

— В далекой бухте Тимбукту есть дом у Сары Барабу!

— Я иду по Уругваю! Ночь хоть выколи глаза!

— Мой друг уехал в Магадан! Снимите шляпу, снимите шляпу!

— Что б ни случилось, я к милой прийду, в Вологду-гду-гду-гду, в Вологду-гду!

— Нужны Парижу деньги, сэ ля ви!

Больше всех веселился турист, пытавшийся выяснить, во сколько раз увеличивает телескоп. Видимо, произошла какая-то ошибка, и гороскоп сообщил ему, что самым благоприятным местом для его проживания является Днепр. Это, однако, не смутило экскурсанта, и он радостно сообщал всем, что место, указанное в гороскопе, и место его проживания совпали, потому что он проживает на Днепре. Он дирижировал сестрой, тещей и тремя ополоумевшими от обилия информации детьми, которые пели хором:

— Ой, Днепро, Днепро! Ты широк, могуч! Над тобой летят журавли!

Дирижировал он одной рукой, а другой прижимал к уху мобильный телефон и кричал в него, обращаясь к жене:

— Галя, в телескоп смотрели! Все смотрели! И Снежаночка, и Прасковья Карповна! Крабовую туманность видели! В тысячу раз телескоп увеличивает!.. И Снежаночка смотрела!.. На горе обсерватория стоит! Никакого города тут нет! Говорю, что на горе!.. Адрес какой у обсерватории? Только улицу знаю! Профессора Шулейкина! Нет, академика! Ну, и что ж? На горе улицы, что ли, не может быть?.. Да тут все поют, ничего не слышно!.. Всем гороскоп раздали, кому где жить надо! У нас совпало! В Днепре!.. Да видела Снежаночка! Видела! И Прасковья Карповна видела! Приедем, она тебе все расскажет про звезды!.. Да не пьяный я!.. Ну, так, чуток… А ты попробуй сама! Звезда аж в две тыщи раз больше Солнца! Как тут не выпить?.. Снежаночка видела!

Светланка подошла к фонарю и развернула свой гороскоп. Она узнала, что она — Лошадь, что Сатурн — ее планета, символы — юность, зигзаг, полет птицы, цвета — серый, лиловый, сине-зеленый, камни — гранат, опал, аметист, цветы — фиалка, мирт, нарцисс, металл — олово, а талисман — ключ. Прочитала все про свою воздушную стихию и ключевые слова. Узнала свои положительные и отрицательные черты, свойства характера и склад ума. Ей пойдет на пользу общение с детьми, она часто забывает о существовании других людей, обладает сильным воображением и удивляет окружающих своим стремлением к цели. С недоумением пробежала статьи «Карьера» и «Родитель и ребенок». Однако, в гороскопе было сказано, что родившиеся вечером 19 февраля уже не Водолеи, а Рыбы. Светланка не знала, в какое время она родилась, и растерялась. Многое в гороскопе было верным, но она предпочла бы знак Рыб с их водной стихией. Хотя, подумав, решила, что и в воздухе есть что-то притягательное. Ей всегда хотелось легкости, всегда хотелось оторваться от земли, и она нашла море, поскольку не умела летать…

Наконец, она дошла до графы «Страны и города. Места, благоприятные для проживания». Напротив названия графы было пусто. А ниже чернела — то ли извинительно, то ли укоризненно — жирно напечатанная строка из песни, которую она не раз слышала по радио: «сорри, мама, нету такой земли»…

Светланка тихонько пропела себе под нос:

— Люди не могут быть одни, собираются в стаи, вьют города… Люди жалеют, что они не летают, как журавли… Ищут они клочок земли… где надеются переждать холода…

Но не допела, заплакала, и никак не могла понять, были это слезы обиды или радости. Потом она на секунду задумалась и произнесла слова песни вслух так, как читают стихи. Не получилось. Слова, лишенные мелодии, напоминали просто невнятное предложение, которое никак нельзя было назвать стихами, поскольку рифмы оказались приблизительными, размер подозрительным и даже ударения норовили ускользнуть куда-то в сторону. Слова были бессмысленны без музыки. Светланка постаралась бережно спрятать подальше какую-то пока еще непонятную мысль и додумать ее потом, когда будет время и подходящее место. После этого она немного успокоилась и побежала к автобусу. Все экскурсанты уже сидели на своих местах, дети норовили заснуть, а взрослые вполголоса обсуждали дела наступающего дня, забыв о Полярной звезде и Крабовидной туманности.

 

Глава девятнадцатая

 

На следующую ночь Светланка опять приехала в обсерваторию. Экскурсантов снова набралось много. Опять были сонные дети, пьяный, выспавшийся за день мужик, женщины, недовольные теснотой помещения, где им предлагали посмотреть в телескоп. Среди туристов на этот раз оказался мужчина, следивший, по всей видимости, за астрономическими новостями. Он спрашивал у работников обсерватории о кротовых норах, черных дырах и объяснял женщине в белом костюме, на высоких каблуках и с маленькой собачкой в руках, что такое парсек, аккуратно поддерживая ее под локоть.

— Парсек, Аля, — это расстояние, которое свет проходит за 3,263 светового года.

— Неужели? — спрашивала Аля, ежась от холода и обращая взгляд к Большому Магелланову Облаку.

Собачка внимательно, не мигая, смотрела на мужчину, подрагивая ушами.

— Шо там за парсек? — переспрашивал пьяный мужик.

— Сокращение. От слов параллакс и секунда.

— Оп! — воскликнул пьяный и дернул собачку хвост.

— Мужчина! — закричала Аля. — Что вы делаете? Зачем дергаете собаку за хвост?

— От удивления, мадам!

Люди смеялись, а Светланка с нетерпением ждала той минуты, когда экскурсия, наконец, закончится. Она думала весь день, как ей начать предстоящую операцию и, в конце концов, вспомнив артековские заветы, решила сказать астроному, управляющему лазером, правду. Дождавшись, когда последние экскурсанты побрели к автобусу, она подошла к Андрею Ивановичу и спросила:

— Мне можно с вами поговорить?

— Если недолго, пожалуйста, — ответил Андрей Иванович, повернувшись к Светланке.

— А если долго?

— Тогда ты на автобус не успеешь.

— Я пешком дойду.

— Даже так? Разговор серьезный, значит?

— Очень.

— Ну, тогда подожди минутку.

Андрей Иванович окликнул по имени экскурсовода, подошел к нему и о чем-то коротко переговорил.

— Ну, вот, — сказал он, вернувшись. — Я сказал, чтобы ехали без тебя. А я на машине тебя потом подброшу. Но это только утром.

— Спасибо. Меня зовут Светлана. Скажите, вы можете направить свой прибор на Аю-Даг?

— Зачем?

— Чтобы разбудить Медведя.

— Вот как! Ты думаешь, что это возможно?

— Я уверена. Он живой, только спит. Его надо разбудить. Вы не думайте, я не сумасшедшая. Лазер — это то, что нужно. Я с физиками разговаривала.

— Я не думаю, что ты сумасшедшая. Просто физики разные бывают. А как ты определила, что он живой.

— Он поднял лапу 45 лет назад. Я первая это заметила. Потом серьезные люди пробурили в нем дыру. На определенной глубине они обнаружили кровь. Они стали усыплять Медведя. Сейчас им тоже интересуются, другие серьезные люди. А в связи с ним, и мной тоже. Они хотят, чтобы он спал. А мы хотим его разбудить.

— Кто это — мы?

— Пионеры «Артека».

— А они еще есть?

— Есть. Я два дня, как оттуда.

— Тяжело вам сейчас, сочувствую. Хотя и у нас такая же ситуация. Правда, территория поменьше и место не такое замечательное, но очень похоже. Так тебя, выходит, пионеры прислали?

— Вообще-то, это моя идея. Ну, что ваш лазер может Медведя разбудить, а Медведь нам поможет. Но совет отряда одобрил.

— Значит, подвиг совершаешь.

— Какой там подвиг. Лишь бы цели добиться.

— Суть подвига не всегда заключается в достижении цели. Ну, и как же вы там живете?

— Боремся. Вернее, готовимся к борьбе. Думаем, что делать в случае поражения… Пимен, есть у нас такой пионер, летопись пишет. Фиксирует события, вспоминает нужную информацию. У нас же опыт большой, мы столько встреч провели с представителями борющихся народов, национально-освободительных движений разных. Знаем, что как начиналось, чем заканчивалось, и почему… А еще он исследования всякие проводит. Все землетрясения, начиная с Пантикапейского, связывает с движениями Медведя. Хотя, Медведь, конечно, позже пришел…

— Как же позже? Аю-Даг типичная крымская гора, невысокая, пологая, а значит, очень старая.

— Я и не спорю, горы старые. Но Медведь-то по форме своей такой же. Он же не из углов состоит. Пришел, лег, окаменел, порос лесом. Замаскировался.

— Хорошо. Но вот какая штука получается. Допустим, вы его разбудите. Первый вопрос: надо ли это самому Медведю? Второй: что он будет делать? Ведь Медведь, насколько я помню, был очарован долиной настолько, что прекратил все свои воинственные действия. Третий вопрос: как к его пробуждению отнесется тот, кто его усыпил? И четвертый: кто, и каким образом объяснит Медведю, что от него требуется?

— Объяснять, наверное, буду я, — вздохнула Светланка. — Громко и понятно расскажу ему всю правду. Надо или не надо это ему, он решит сам. Захочет, значит, опять спать ляжет. Разрушать и убивать ему необязательно. Он может просто показать, что он на нашей стороне — и все. А как отнесется ко всему этому Аллах — я не знаю. Думала об этом, но ничего не придумала.

Андрей Иванович замолчал и задумчиво посмотрел на небо, усыпанное звездами. Наконец, он с улыбкой произнес:

— Что ж, Света, я, пожалуй, тебе помогу.

— Спасибо. А вы не слишком удивились моей просьбе?

— Нет. Ты знаешь, Микки Харт, барабанщик группы Грейтфул дэд, обратился в Смитсоновский астрофизический центр, кажется. И там ему записали ритм квазара Велла. Он потом этот ритм использовал в своих концертах. Говорил, что Вселенная — это музыка… Ну, а ты просишь Медведя разбудить. Интересно, но не удивительно.

— А как этот Грейтфул дэд переводится?

— Благодарные мертвецы.

— Ничего себе!

— К нашей ситуации это отношения не имеет. Так что помогу.

— Когда?

— Как только проконсультируюсь со своими друзьями, специалистами в разных научных областях, произведу некоторые вычисления. Точный день и час я тебе сообщу. Но я должен быть уверен, что на горе в это время не будет случайных людей.

— Если облучать ночью, точно никого не будет. Тем более, в районе мозга — самое безлюдное место. А ведь надо, в первую очередь, мозг облучать? Да? Я сама все буду проверять и сообщать вам.

— Хорошо. Сам процесс займет много времени, может, не один год. А сколько еще просуществует наша обсерватория, я не знаю. Но, по крайней мере, начнем. Сейчас я тебе покажу, где ты сможешь поспать, а утром, по дороге, мы с тобой обговорим все подробности.

— Андрей Иванович, — замялась Светланка. — Вы скажите, сколько это все будет стоить. Сейчас, вроде бы, надо за все платить… Я с этим не согласна, но… Короче, четыреста долларов у меня с собой есть. Мы и еще можем собрать, но позже.

— Как-то мне неудобно с пионеров деньги брать. Так что вы их лучше для себя приберегите… Ты меня извини, но сколько тебе лет?

— Четырнадцать, — пожала плечами Светланка.

— Понятно. Ну, пойдем.

Андрей Иванович проводил Светланку в какое-то тесное помещение, служившее, по всей видимости, комнатой отдыха.

— Вот диван, вот подушка, вот одеяло. Устраивайся. Утром, часов в шесть, я тебя разбужу.

Он ушел, а Светланка долго ворочалась, не в силах заснуть. Она почему-то вспомнила приезд в лагерь Горбачева, его выступление, паутину слов под жарким июльским солнцем. Вспомнила Путина на фоне грифельной доски с начерченными на ней геометрическими фигурами. Ей показалось, что и запутанные слова и параболы с окружностями спрямит один лазерный луч. Зеленый или белый, сплошной или пунктирный, видимый или невидимый, но прямой, летящий со скоростью света, по кратчайшему расстоянию между двумя точками.

Она забылась сном уже под утро, и ей приснился отец, которого она не знала и не видела. Он стоял посреди поля, в длинной шинели, держа в опущенной руке винтовку со штыком, и растерянно оглядывался по сторонам, словно не зная, куда идти. Вдали виднелись обугленные крыши какого-то села, торчащие печные трубы и оставшиеся кое-где деревянные заборы. Светланка подошла к отцу и взяла его за руку. Он посмотрел на нее полными муки глазами и о чем-то беззвучно спросил. Светланка хотела сказать ему в ответ несколько ободряющих слов, но вдруг поняла, что лишилась языка. Она открывала рот, как вытащенная из воды рыба, не в силах произнести ни звука. Какая-то неведомая сила подняла их вверх и Светланка увидела, что земля расчерчена толстыми красными ровными прямыми линиями. Это были обозначения границ, но между чем, она понять не могла: повсюду до самого горизонта расстилалась серая мертвая выжженная земля. Она разжала пальцы, и отец взлетел в небо, а она стала все быстрее и быстрее падать. Когда до земли оставалось несколько метров, внизу появилась огромная мягкая лапа. Светланка упала в нее, несколько раз подпрыгнула, как на батуте, и открыла глаза.

— Если Медведь проснется, надо показать ему звезды, — сказала она вслух.

Светланка недавно заметила, что приобрела новую привычку: разговаривать с собой вслух и часто ловила себя на том, что бормочет под нос пришедшие в голову мысли. На столе, рядом с диваном, стояла кружка дымящегося чая, лежал бутерброд с колбасой и два вареных яйца на блюдце с выщербленным временем краем.

В этот день Светланку ждали два потрясения. Она впервые обнаружила завтрак возле своей постели и смогла поесть, не вставая. И чуть позже она проехала на автомобиле от обсерватории почти до самых ворот «Артека». Андрей Иванович вез ее на стареньких «Жигулях», но Светланке показалось это верхом роскоши. Правда, она попросила его остановить машину, не доезжая до ворот. Она поцеловала Андрея Ивановича в щеку, выскочила из салона и, продравшись сквозь густой кустарник, проникла на территорию лагеря, преодолев высокий забор.

 

Глава двадцатая

 

В лагере ее ждали новости. В-первых, пропавшего неизвестно куда пионера по прозвищу Цефей найти так и не смогли. Во-вторых, ночью кто-то произвел по территории несколько выстрелов, ориентируясь на горящий костер. Выстрелы не были прицельными, однако одна из пуль попала в камень, и отскочивший осколок легко ранил Пачкулю в ногу. Он встретил Светланку у спального корпуса, опираясь на палку, вырезанную из можжевеловой ветки.

— Как ты? — спросил Пачкуля, когда они сели за столик в пустой столовой.

— Нормально. Скоро, возможно, в понедельник, Медведя начнут облучать лазером. Надо всем сказать, чтобы ночью никто туда — ни ногой.

— Думаешь, получится?

— Не знаю. Но попробовать надо.

— Лазер в обсерватории?

— Да.

— Трудно было договориться?

— Не очень. Просто человек хороший попался.

— Хорошо. Завтра соберем всех оставшихся и предупредим. Тебе пока отлучаться никуда не надо. Все время будешь рядом с нами, на виду. Хочешь, охрану к тебе приставим? Кажется мне, что за тобой следят.

— Не надо охрану. Лучше расскажи, что тут у вас происходит.

— Цефей сам убежать не мог, скорее всего, выкрали, только непонятно зачем. Если ради информации, то это дохлый номер. Он же немой, как ты знаешь… Что еще? Постреливают у нас. Но ничего, в ближайшее время ничего такого не будет. Тут к нам позавчера утром французы приехали, телевизионщики. Хотят что-то снимать, с нами о чем-то говорить. Мы их проверили — вроде бы настоящие. Старший тебя спрашивал.

— Зачем?

— Не знаю. Говорит, что у него для тебя какие-то сообщения. Ты, когда с ним беседовать будешь, осторожнее, много не болтай.

— Про Медведя?

— Про Медведя они знают. Собственно, это их тоже интересует. Смеются, стервецы, над нашей легендой. Но по-доброму.

— А почему так пусто? Где все наши?

— Ночь была тяжелая. Спят. Часовые только по периметру в кустах сидят. Всех, кстати, мобильниками обеспечили.

— А деньги откуда?

— Продали кое-что. У нас катер просили, но его мы оставили. Мало ли, вдруг пригодится… А вон и французы топают.

Телевизионщики шли гуськом по узкой тропинке, оглядываясь по сторонам и оглашая утренний воздух громкими восторженными восклицаниями. Они зашли в столовую и Пачкуля пригласил их сесть за сдвинутые вплотную друг к другу столики. После достаточно церемонной, но немного ироничной процедуры знакомства оказалось, что старший группы, которого звали Поль, человек лет шестидесяти с загорелым морщинистым и улыбчивым лицом, прилично говорит по-русски. К остальным в качестве переводчика была приставлена Солоха. Французы то и дело обращались к ней, делая ударение в ее прозвище на последнем слоге.

— Мы намерены снимать все. Делать фильм. Пока мы здесь, никто не будет вас похищать и стрелять. Когда мы уедем, на смену нам приедут другие. Вы — герои. Да? Нам надо понимать, что вы хотите… Вы — Светланка? — внезапно обратился к Светланке Поль. — Я так и представлял вас себе. Анри — мой друг. Он искал вас во всех социальных сетях, но не смог найти. У меня его обращение к вам. Лично. Очень. И, кроме этого, можно установить… Устроить диалог по скайп.

— Что это? — спросила Светланка.

— Как видеотелефон. Реальное время.

— Я сначала почитаю, что он мне написал.

— Наговорил. На камеру. Я все покажу. И еще. Я недавно был в Греции. Оттуда вам письмо. Настоящее. Вы знаете от кого? Я передам. Это удивительно. Во Франции и в Греции вас знают. Если вы сочтете возможным, то скажете мне потом, пожалуйста. Хотя бы коротко. В чем суть писем. Если сочтете возможным, повторюсь.

Светланка кивнула головой и спросила:

— А зачем вы приехали к нам?

— Потому что вы — феномен, — ответил Поль. — Таких, как вы, — нет. Я думал, что и вас нет. Что вы — фантом. Но мы приехали, я хожу два дня, смотрю, говорю с вами. Вы — есть. А я все еще не верю.

— Что же в нас феноменального?

— О! Во-первых, я не могу понять, чьи вы. Во-вторых, главный феномен: какие вы. Я хорошо знаю и Россию, и Украину. Давно. Я хорошо поездил по этим государствам. И что я вижу? Они похожи. Иначе и не может быть. Так? Одна страна, один народ. Но! Россия, точнее Советский Союз, освободилась когда-то от искусственности путем распада. Может быть, не лучший способ, но так случилось. Она выбрала демократию, свободу, цивилизацию. Прошло время. Народ и элита как-то не захотели понять, что демократия — дисциплина и торжество закона, свобода — ответственность, а цивилизация — определенный свод воспитания человека. Самого обычного: плевать на улице нельзя, себя хвалить нельзя, громко кричать нельзя. Пусть. Ничего этого нет, а демократия есть. Вывеска, табло! Раньше всех до этого додумались бывшие коммунисты и комсомольцы. Так, да? Комсомольцы? Они взяли бизнес, взяли деньги, банки, фирмы, строительство. Потом они ушли во власть, оставив себе бизнес. И сейчас живут так, как жили и управляли в Совет­ском Союзе. Только знак поменяли на противоположный. Как бы все наизнанку. Но власть и бизнес — вместе. Законодательные акты — под себя. Судопроизводство — под себя. В итоге — риторика. Мы — демократическое государство. Но это не так. Из демократического государства не уезжают в другие страны. Из демократического государства не выводят капиталы. Я так размышляю. Я понятно говорю?

— В общем, да. Я, правда, не понимаю, о ком это вы рассказываете. Все это для меня — просто какая-то занимательная история. Если все так, как вы говорите, то в такой стране очень печально жить. Но, наверное, со временем все изменится. Придут другие люди…

— Вот! Другие люди! Новое поколение! Но дело в том, что новое поколение воспитано уже как старое поколение. Новая элита, — как старая элита. А молодой народ — воспитан на потреблении. Он, как и раньше, не верит, но делает вид, что верит, лишь бы его не трогали. И так же на Украине.

— Ну и что?

— То, что Украина хочет в Европу. Назревает недовольство. И это притом, что Украина, в отличие от России, не преодолела искусственность своего создания. Так? Она — из кусков, которые распадутся при первом удобном случае. Куда уйдут эти куски? Вы следите за моей мыслью?

— Слежу. Куда уйдут куски — не знаю. Думаю, что если кусок существовал сам по себе, то никуда не уйдет. Так и останется. А если кусок чему-то принадлежал — он должен вернуться.

— Но вы не Россия и не Украина. Куда хотите уйти вы? Вы — пионеры. Вы — другие. Вы не стали ни комсомольцами, ни коммунистами. У вас нет бизнеса, вам не нужна власть. Но у вас я вижу дисциплину, ответственность, воспитание. Основа для демократии. При этом — зачатки народовластия, исходящие из ваших традиций. В этом ваша сила и одновременно — слабость. Я правильно говорю?

— Наверное, правильно.

— Вы сепаратисты?

— Мы реализуем свою свободу выбора, — сказал незаметно подошедший толстый Пимен с картонной папкой под мышкой.

— На какой основе? Общность интересов?

— Нет, интересы у нас разные. И мы никого не удерживаем. У нас есть демо­краты, монархисты, националисты, анархисты. И как-то все живут. Не уезжают. Да и куда они поедут? Тут, видите ли, не философия итога, а философия желания. Или мечты, если хотите. А на этой земле все возможно.

— О! Глубокая мысль! А национальности?

— Мы многонациональная земля. Но это наш исконный принцип — дружба. Учтите, к нам приезжали лучшие представители любой национальности. Тут — хороший плавильный котел, и КПД этого котла гораздо выше, чем, допустим, в Америке. Мы превратились в совершенно новую, неизвестную ранее формацию, сохранив при этом некоторые традиции и лучшие из заветов.

— Что такое КПД?

— Коэффициент полезного действия.

— Хорошо. А конфессиональность?

— Это совсем просто. Здесь действует наш второй принцип — правда. Уж если кто верит, то по-настоящему. Поэтому верующих немного. Но есть. И у каждого свое место. Вот вы кто? Католик?

— Я неверующий.

— Тогда и вопросов нет. У нас живут самые искренние атеисты в мире.

— А я думал, что вы молитесь Медведю.

— Мы ждем. Хотя ожидание, наверное, можно назвать молитвой.

— Согласно легенде, Медведя послал Аллах. Не странно ли это? Всюду Аллах! У нас во Франции — Аллах, и у вас, оказывается, Аллах. Об этом следует подумать. Ха-ха-ха!

— Напрасно смеетесь. Аллах — божество грозное, — сказал подошедший Квакин и высыпал из-за пазухи прямо на стол крупные красные яблоки. — Угощайтесь! Прямо с ветки.

Поль взял яблоко, вытер его носовым платком и с хрустом откусил.

— Вот, — сказал он, — яблоки. Откуда они?

— С древа познания добра и зла, — ответил Квакин. — А вообще, из сада.

— Из чужого?

— Конечно!

— Это воровство?

— Нет, — убежденно сказал Квакин. — Для нас — это не воровство. Мы имеем право. Вот если кто другой в сад полезет — это воровство.

— А какое право у вас?

— А у нас ничего нет. С нами обязаны делиться.

— Чем?

— Всем. Продуктами, водой, газом, электричеством… Яблоками.

— Это пока. Но если вы отделитесь, кто вас будет кормить, поить и спать ложить? Я правильно сказал?

— Класть. В любом случае кто-нибудь найдется. Это сейчас временные трудности.

— Почему найдется? С какой стати?

— Потому что кормить нас — это значит, кормить себя. Все вокруг принадлежит всем, а значит, и нам.

— Вы иждивенцы?

— Мы первопроходцы. Мы отряд передового человечества. Ну, и самое главное вы забыли, Поль.

— Что именно?

В столовую один за другим подходили пионеры. Солоха переводила разговор, как автомат, кокетливо улыбаясь при этом и обмахиваясь светланкиным веером. Поль, видимо, начал подозревать, что беседа принимает несколько юмористический характер.

— Что именно я забыл? — еще раз спросил он.

— То, что мы дети, Поль! А детей надо кормить, поить и спать укладывать! Это священная обязанность взрослых.

Все расхохотались. Рассмеялся и Поль.

— Понимаю, шутка, — сказал он. — Но шутка имеет подтекст. Вы — коварные пионеры. Вам нельзя класть палец в рот. Но почему вы не выходите в Интернет? Почему не берете информацию? Почему не хотите все рассказать? Почему не просите помощи?

— Пионер никогда не просит помощи! — ответил Пачкуля. — Информацию мы, конечно, берем, чтобы быть в курсе событий. Но рассказывать о своей жизни и проблемах не хотим. Больше вреда будет, чем пользы. Вот вы приехали по-человечески, как положено. Вам мы кое-что расскажем.

— А друзья? Как же друзья? Вот вашу Светланку разыскивают разные люди, а она и не знает об этом. Эти люди могли бы узнать, как она живет, что думает…

— У меня есть свой Интернет. Ему я говорю, как живу, что думаю, что делаю, — тихо сказала Светланка.

— И что это?

— Море.

— Вот как! Но вы ответите своим друзьям, от которых я вам привез послание?

— Я сначала прочитаю, что они написали мне. Можно?

— О, да!

Поль открыл кожаный кофр и достал оттуда запечатанный конверт и ноутбук.

— Вот вам письмо. А вот флешка с посланием из Франции. Там только видеописьмо. Вы справитесь?

— Справлюсь. Спасибо.

Светланка положила письмо, ноутбук и флешку в пакет и вышла из столовой. По знакомой тропинке она направилась в гору и через час уже сидела в медвежьем ухе. Бетон, которым когда-то залили ушную раковину, от времени раскрошился. Светланка присела на камень и открыла ноутбук.

 

Глава двадцать первая

 

На экране возникло лицо Анри. Он сидел в какой-то комнате, и на стене за его спиной висело несколько картин, но которых была изображена одна и та же ваза, то с отколотым краем, то с дырой в боку, то треснувшая вдоль. Рядом висели две африканские маски. Анри был чисто выбрит и, как показалось Светланке, слегка пьян. Он улыбнулся и произнес по-русски:

— Привет, Света!

— Привет… — машинально ответила Светланка, улыбнувшись. — Привет, Анри. Рада тебя видеть и слышать.

— Ты меня извини, девочка моя, что я тогда исчез так неожиданно. Но были серьезные причины. И приехать не могу, не рекомендуют нам к вам приезжать. Но если что, я плюну и приеду. А лучше всего приезжай ты. Если надумаешь, сообщи через Поля. Да, кстати, можно и с ним вместе выехать, он все решит, все ваши бюрократические процедуры. А если будет нужно мое присутствие — я тут же приеду.

Я тебя жду, Светланка. Без тебя в Париже пусто. Мне не хватает твоего моря, ветра, твоих слов… Помнишь «Кисточку»? Я вспоминаю нашу последнюю встречу. Я тогда хотел плыть с тобой, но ты не разрешила. У вас там сейчас тяжелая ситуация, я знаю. Поль не зря поехал, у него нюх на такие вещи. Он честный журналист и умный человек. Расскажите ему все, он правильно поймет и поможет…

Приезжай. Я понимаю, трудно решить вот так сразу. Тем более, я знаю, кто тебя не отпускает. Твой Медведь. Он тебя держит. Но ты относись к этому легче, с той легкостью, с которой ты относишься ко многим вещам. Иначе нельзя решить никакую проблему. У нас тоже проблем хватает. У вас один Медведь — посланник Аллаха. А у нас их знаешь сколько, посланников. Многие французы злятся, левые активизируются, но если жить так, то можно ожесточить свое сердце. Поэтому я стараюсь относиться ко всему этому с юмором. Я сейчас работаю в одном еженедельнике, художником. Я рисую смешные рисунки, потому что смех должен объединить всех. Это мое отношение к тому, что происходит. Может быть, это поможет кому-то… Приезжай, мы обязательно придумаем что-нибудь интересное. Странно, но мне кажется, что здесь, в Париже, ты будешь своей, даже больше, чем я. А вместе с тобой и я перестану чувствовать себя лишним, чужим и беззащитным перед обстоятельствами… Мы все здесь в плену каких-то условностей и непонятных правил. Хочу посоветовать вам. В вашей ситуации, да и в любой другой, никогда не чувствуйте себя должниками.

Если захочешь найти меня в Интернете, скажи Полю, он даст тебе мой адрес. Я буду тебя ждать. Нам обязательно надо увидеться в этом мире. До встречи, Светланка…

Анри исчез. Светланка закрыла ноутбук и не торопясь, аккуратно вскрыла конверт. Почерк у Аристотеля остался таким же, как и в детстве: размашистым и угловатым. Она перевела дыхание и начала читать вслух.

— Светка, салют! Поль любезно согласился мне помочь и передать тебе письмо, если ты еще в «Артеке». Впрочем, где ты еще можешь быть. Я не сомневаюсь, что ты там. Мало того, я уверен, что ты не изменила себе и добираешься до нужных тебе мест только вплавь.

Я решил тебе написать не потому что вдруг вспомнил, я и не забывал тебя никогда. Просто все обдумал и решил пригласить тебя в Грецию. Подумай и приезжай. Выберешь любое место для жизни, я все устрою, возможности у меня есть: я, как-никак, министр. Несмотря на все наши проблемы, в Греции хорошо. Хочешь — живи на побережье, оно тебе напомнит родные берега. Хочешь — осядешь в Афинах. Чем тебе заняться — сообразим. Если вдруг вспомнишь миф об Антее, оторванном от родной земли, не верь ему. Море даст тебе силы, а морей у нас много. Ты попробуешь каждое на вкус, на соль, на волну и найдешь для себя самое удобное море.

Я уже пожилой человек, и мы с тобой друзья навсегда. Но если хочешь, я тебя удочерю. Ха-ха! Шутка.

Как поживают наши друзья? Передавай им привет и скажи, что я помню и люблю всех. Помнишь, как мы писали письма Ленину? Знаешь, я бы продолжил это интересное дело. Мы должны написать ему много писем. Но об этом поговорим подробнее при встрече. Я уверен, что она состоится.

Я оставляю тебе все мои телефоны, почтовые и электронные адреса. Сообщи о своем решении, как хочешь, через Интернет или по телефону. Если же ты вдруг почему-то не согласишься приехать, обязательно напиши письмо, хотя бы несколько строчек. И еще. Пришли, пожалуйста, в этом случае свое фото.

Обнимаю тебя и жду. Твой Аристотель.

P.S. Мы еще посмотрим, кто из нас быстрее проплывет стометровку. Хотя о чем я говорю, конечно, ты.

В медвежье ухо ворвался ветер и едва не вырвал из рук у Светланки письмо. Она крепче зажала его в пальцах и перечитала еще раз про себя. Ее словно накрыла теплая ласковая волна. Она бережно сложила письмо, положила его в конверт, а конверт засунула в трещину, где уже лежало завещание деда. Светланка вдруг подумала, что вот так же Буржуй прятал в дупле дуба письмо к юной графини де Ламотт и улыбнулась. Спрятал и забыл: Буржуй Недорезанный, пионер, старичок. Где он? И как он там, в этом неведомом «где»?

— Медведь, а, Медведь! — тихо сказала Светланка. — Где Буржуй? Не знаешь? А куда мне ехать? В Грецию или во Францию? В Афины или в Париж? Тоже не знаешь? И у деда не спросишь, потому что нет деда. И во сне на мои вопросы никто ответа не дает. Ладно, Медведь, можешь не отвечать, я сама знаю. Никуда я не поеду. Вот так. Я лучше тебе расскажу наши последние новости. Слушай внимательно. Наш лагерь хотят закрыть, а мы сопротивляемся, как можем. Я даже в обсерваторию ездила, договорилась с Андреем Ивановичем. Ты извини нас, но тебя скоро начнут лазером облучать, чтобы ты быстрее проснулся. Это я придумала, так что все претензии можешь предъявить мне, если, конечно, проснешься… Ночью стрельба была, Пачкулю ранило. А Цефея украли непонятно зачем. А он, бедняга, немой. Но парень хороший, симпатичный, и улыбался все время… Ты знаешь, вокруг нас какой-то кошмар творится. Мне кажется, еще хуже будет. Что-нибудь вроде войны. У нас за эти годы, пока я здесь, очень много пионеров было из стран, где война шла. У них очень похоже все начиналось. А мы как маленький островок в бурном море. И никому не нужны… А Аристотеля я все еще люблю. Только не пойму, какого именно Аристотеля: того, с которым мы целовались в бухте тысячу лет назад, или нынешнего, который мне письмо прислал. Как ты думаешь, это один и тот же Аристотель или они разные? Ты же слышал, я его письмо вслух прочитала. И что Анри говорил, ты тоже слышал…

Светланка еще долго рассказывала Медведю все, что происходило в последнее время, не заботясь о связности изложения, и не следя в своем рассказе за очередностью событий. Наконец, она закончила, тихонько вздохнула и спустилась к морю.

Она плыла в лагерь и представляла, как Анри пришлет за ней ковер-самолет, а Аристотель войдет в артековский порт на корабле с алыми парусами. Море было холодным и ее слезы были холодными и злыми. Она знала, что морю не нужны ее слезы, но не могла остановиться и перестала плакать только на берегу.

В беседке она увидела французов. Работала камера, а Пачкуля говорил в микрофон, который держал перед ним Поль.

— А как вы объясните отношение правящей власти к оппозиции?

— Тут надо, прежде всего, понять мотивы оппозиции, — важно вещал Пачкуля.

— Они, в общих чертах, известны.

— Может быть, у вас они известны. Но у нас, вернее, в той стране, которая нас окружает, оппозиционные традиции имеют иную природу. Они возникали в СССР при отсутствии демократии, поэтому носили и носят на постсоветском пространстве концептуально-личностный характер.

— Поясните, пожалуйста.

— Оппозиция никогда не поверит в то, что власть действительно строит демо­кратическое государство, даже если власть его строит. У вас оппозиция внутри системы, у нас — вне ее. Это касается концептуальности. А говоря о личностном моменте… Даже если власть примет вполне справедливое решение, то транслировать его будут те люди, которым оппозиция не поверит никогда, и не без оснований. Эти люди не внушают доверия по разным причинам, и если они скажут, что дважды два — четыре, оппозиция будет вынуждена говорить, что дважды два — пять. По мнению оппозиции, эти деятели не имеют права говорить даже правду.

— К чему может привести такой расклад?

— К войне, — сказал Пачкуля, с хрустом откусил от яблока большой кусок и принялся жевать.

— Внутри вашей страны?

— Это не моя страна. Я родился в Советском Союзе, которого давно нет. А сейчас я — артековец, и моя страна всегда будет находиться внутри любой другой страны.

— И что же такое эта самая другая страна, внутри которой вы находитесь сейчас? И как избежать войны?

— Эта страна очень похожа на вашу переводчицу и нашу гражданку Солоху. Обратите внимание: добротные ботинки, национальная юбка с жилетом и веер. Все эти предметы гардероба — подарки, за которые, правда, были в свое время заплачены кое-какие деньги. Все это разнородно, искусственно, и ей, по сути, не принадлежит. Однако, поскольку надето на одного человека, то выглядит более-менее естественно. Кроме того, у Солохи есть татуировка. Покажи, Солоха, не стесняйся…

— А чего стесняться! — сказала Солоха, слегка опустила юбку и продемонстрировала место чуть повыше копчика. Брови французов удивленно полезли вверх.

— Ну, вот, — продолжал Пачкуля. — Если снять все это с Солохи и морским песком стереть татуировку… Кстати, Солоха, ты похудела на нашем скудном рационе… То на свет Божий явится хорошенькая, хитроватая, веселая, непосредственная, работящая девчонка, которой некуда будет идти, несмотря на знание нескольких иностранных языков.

— Отчего же некуда? — с обидой спросила Солоха. — Я бы пошла, знаю куда. Но не могу пока, «Артек» дороже.

— Ты бы, может, и пошла, но вот приняли бы тебя — вопрос.

— Приняли бы, — убежденно сказал Поль.

— Не буду спорить, тем более, что никто никуда не уходит. Если и уйдут под давлением обстоятельств, то будут в непосредственной близости добывать свой хлеб насущный, а в нужное время вернутся сюда. Поймите, Поль, мы обречены жить здесь вечно… А как предотвратить войну? Есть у нас один гарант мира, но он пока спит. Но мы его разбудим.

— Это вы про Медведя?

— Да.

— Вы уверены, что в случае пробуждения он встанет на вашу сторону?

— Он будет за нас.

— Сколько вам лет, господин Пачкуля?

— Четырнадцать.

— Могу я увидеть ваш старший отряд или, хотя бы, поговорить с кем-нибудь из них?

— Пока они не дали согласия, — ответил Пачкуля.

— Что ж, на сегодня хватит. Мы походим, поснимаем лагерь…

Французы вышли из беседки и направились к морю.

— Слушай, Пачкуля, а ты, случаем, не засланный казачок? — спросила Светланка. — Может, тебя в шестидесятые к нам забросили, а?

— Кто?

— Да мало ли. Кто угодно.

— Нет, Светланка, тогда никто не предвидел такого развития событий. Мы вот с тобой могли подумать, что все это может произойти?

— А откуда ты все знаешь? Я не говорю, что ты не прав, но откуда у тебя такая уверенность в словах?

— Сам не знаю, Светланка! Вот, хочешь — верь, хочешь — не верь, но откуда-то все берется само собой. Честное пионерское! Под салютом Ленина! — рассмеялся Пачкуля.

Светланка тоже засмеялась, вспомнив старую клятву.

— Так что считай меня не глубоко законспирированным агентом, а посланцем пионеров шестидесятых. Терминатором в красном галстуке.

— Разрушителем, что ли?

— Да нет. С астрономами общаешься, а элементарных вещей не знаешь. Терминатор — это линия на диске планеты, отделяющая освещенное полушарие от темного. Так что не разрушитель, а разграничитель… Солоха, как это по-английски будет?

— Delimiter, — глухо произнесла Солоха, тихо плачущая в углу беседки.

— Ты что? — спросил Пачкуля, обняв ее за плечи.

— Чем я теперь татуировку сведу? — забубнила Солоха, шмыгая носом.

— Да не надо ее сводить. Просто пририсовать несколько линий, получится вполне мирный мистический символ. Пойдем, я тебе на листочке нарисую, а ты в Ялту съездишь и набьешь. Пошли?

— Пошли…

 

Глава двадцать вторая

 

Они удалились в сторону библиотеки, а Светланка достала мобильник и набрала номер Ксаверия. Он, как всегда, долго не отвечал. После шестого гудка она услышала его голос.

— Слушаю вас.

— Это я, привет! Как дела?

— Слушаю вас.

— Ксаверий, это Светланка!

— Слушаю нас… То есть, слушают вас. Сталин и Мао слушают на-а-а-с, — пропел Ксаверий.

— Да что с тобой?

— Слышен на Волге голос Янцзы, видно китайцам сиянье Кремля, — продолжал петь Ксаверий. — Москва — Пеки-и-н…

— Ты что, пьяный что ли?! — догадалась Светланка.

— Пьяный, Светочка… Пьяный, Светлана Сулеймановна… Вот выпил. С 1937 года не пил. На Новый год тогда шампанского мне разрешили пригубить. Брют… И с тех пор не пил ничего. Только компот из сухофруктов. И просто из фруктов…Помнишь, мы еще радовались, когда половина персика в стакане кому-нибудь попадалась?

— А где Василиса?

— Рядом. Передаю трубку.

В трубке послышался жизнерадостный голос Василисы Патрикеевны:

— Светочка! Ты знаешь, мы дверь перед собой поставили и смотрим! Релаксируем. Или рефлексируем? Забыла, что мы делаем. Ксаверий сказал, а я забыла.

— Какую дверь, Василиса Патрикеевна?

— Ту, которую Шишкин покрасил. Помнишь, ты говорила? Или Репин?.. Не важно. И где кистью махнул этот, как его… Который эскимосов рисовал…

— Рокуэлл Кент.

— Да! Потрясающе! Нет лучше земли, чем эта!

— Вы там что, Ксаверия спаиваете?

— Скорее, он меня.

— Деньги тратит, значит?

— Нет, те деньги, которые ты ему дала, — в неприкосновенности. Он и мне за­претил свои тратить!

— А на что же вы пьете?

— Ты не представляешь! Он милостыни на улицах насобирал! В качестве эксперимента. Много! Он тебе сам расскажет. Так что приезжай или прилетай скорее! Вернее, приплывай! Как птичка! Нет, как рыбка!

Светланка побежала к морю, на ходу засовывая телефон в непромокаемый пакет. Она, не раздеваясь, вошла в воду и быстро поплыла в сторону поселка. Телефон зазвонил где-то на середине пути. Работая ногами и удерживаясь на поверхности воды, она достала мобильник, нажала кнопку и приложила его к уху.

— Света, это Андрей Иванович! Тебе говорить удобно?

— Удобно.

— Тогда слушай. Этой ночью, ровно в три часа, я начинаю процесс. Ты меня поняла?

— Поняла, Андрей Иванович! Спасибо! Я все помню! Там никого не будет!

— Продлится все это сорок минут. И будет продолжаться каждую ночь, до тех пор, пока… Ну, ты поняла.

— А мы увидим луч, или что-нибудь подобное?

— Скорее всего, нет. Очень короткие импульсы. Будь на связи.

— Буду, Андрей Иванович! До встречи!

Светланка отключила связь и увидела, что к ней на большой скорости приближается моторная лодка. Пока она была метрах в четырехстах от нее. Она набрала номер Пачкули.

— Слушай внимательно, Пачкуль! Я в море, ко мне приближается катер. Не знаю, что будет дальше. Андрей Иванович начинает процесс в эту ночь. С трех часов. Ровно сорок минут. Предупреди всех. Солнечный Мальчик в доме моего деда. Это я на всякий случай тебе говорю, чтобы ты знал. И еще. Купи мне новый телефон, потому что свой я сейчас утоплю. Французам все расскажи, если я сегодня не вернусь. До встречи!

Светланка опустила телефон в воду и разжала пальцы. Он сразу ушел в глубину. Лодка приближалась. Светланка повернула к берегу, до которого было метров двести. Катер приблизился. Она нырнула и почувствовала, что попала в сеть, которая стала подниматься вверх. Через минуту сеть аккуратно опустили на палубу.

«Как человека-амфибию поймали, только вот ножа у меня нет, раковины, в которую дудеть можно, и дельфина своего ручного. Как же это я за столько лет не обзавелась такими необходимыми вещами», — подумала Светланка.

Над ней склонился мужчина в светлом льняном костюме, черной рубашке с отложным воротником и, несмотря на пасмурную погоду, в солнцезащитных очках.

— Как вы себя чувствуете? — любезно осведомился он.

— Ничего вам не скажу! — ответила Светланка, пытаясь выбраться из сети.

— Да я ни о чем таком и не спрашиваю, — заметил мужчина слегка обиженно. — Вполне естественный вопрос задаю.

— Нормально себя чувствую. Но не скажу ничего! Надоело! Когда же это кончится?! Раньше хотя бы просто спрашивали, а теперь похищать начали! Знаю все ваши планы! Ничего у вас не получится! Ни вершка нашей земли вам не отдадим! И чужой нам не надо ни пяди!

— По-моему, мы вытащили сумасшедшую, — сказал мужчина в темных очках другому мужчине, внимательно рассматривающему Светланку.

Он был одет в какой-то нелепый матросский костюм. На белоснежной куртке нежно переливались крупные пуговицы. В том, что они сделаны из настоящего перламутра, Светланка не сомневалась.

— Да, — заметив ее взгляд, подтвердил догадку моряк. — Настоящий перламутр. А на околыше моей фуражки натуральный жемчуг. Я — поклонник моря. Так что мне ваша земля не нужна. И не похищали мы вас, а спасали.

— Так не спасают, — возразила Светланка. — Сетью только ловят.

— Спасают, уверяю вас. Это гораздо удобнее, чем бросать круги, веревки, спускать шлюпки или самому прыгать в воду. Мы уже многих так спасли.

— А я вас не просила меня спасать. Я плыла себе по своим делам.

— А мы подумали, что девочка в одежде, да еще так далеко от берега непременно тонет и нуждается в экстренном спасении. Значит, ошибка вышла. Кстати, это не первый случай. Человека три просто отбивались от нас, не желали быть спасенными. Пришлось насильно спасать.

В это время на палубе появился третий мужчина, низенький, толстенький, рыжий. На нем были надеты длинные широкие шорты и распахнутая на груди гавайская рубаха.

— Вообще-то со спасителями надо повежливее разговаривать. Как будете до берега добираться, если мы вас обратно в воду бросим? — сказал он.

Светланка тем временем выбралась из сети и встала на ноги. Она уже оценила скорость и поняла, что это не катер, а именно яхта, довольно большая и без преувеличения роскошная, о чем можно было судить даже по кусочку какого-то помещения за открытой дверью, играющей узорами драгоценного дерева.

— Доберусь как-нибудь, — небрежно ответила Светланка. — И бросать меня не надо, сама прыгну. До свидания!

Она приблизилась к борту, но мужчина в шортах, схватил ее за руку.

— Э, нет. Мы обратно отвезем, туда, где подобрали. Мы — спасители, люди справедливые.

— Так вы кто? — спросила Светланка. — Спасители или спасатели?

— Ни то, ни другое, — ответил моряк с перламутровыми пуговицами. — Мы просто добрые дела совершаем.

— Зачем?

— Во-первых, грешны мы, зла понаделали в жизни много, пора за добро приниматься. А во-вторых, выборы скоро. Детские сады надоело строить. Так что решили спасать людей. Опять же на море предвыборную кампанию проводить приятнее, чем на земле. Уже двенадцать человек спасли. Ты тринадцатая. Сложно все, конечно. Мы же по национальной принадлежности спасаем. Спасем, разберемся, что к чему, а он не наш. Приходится отпускать… Тут с нами журналисты плывут. Не хочешь пообщаться?

Светланка бросила взгляд на нижнюю палубу. Там в гамаках и шезлонгах лежали и сидели какие-то полуголые девицы. Они курили и прямо из горлышка потягивали виски. Одна из них посмотрела вверх и крикнула:

— Что у вас там, очередной спасенный? Снимать будем?

— Меня можете спасенной не считать, — ответила Светланка. — Лучше скажите, а то я не поняла, вы добрые или злые?

— Да когда как. Чаще злые. Но сейчас надо побыть добрыми. Но это не главное.

— А что главное?

— То, что мы очень богатые. И у нас иные представления о добре и зле.

— Иные представления о добре и зле могут быть только у Бога и у Медведя.

— У какого Медведя?

— Неважно… Значит, сейчас вы добрые?

— Да.

— Вот и помогите нам.

— Чем именно?

— У нас «Артек» хотят отнять.

У мужчины с перламутровыми пуговицами сам собой открылся рот и округлились глаза, тот, что был в льняном костюме, нахмурился, толстяк в гавайской рубахе посмотрел на Светланку странным взглядом, внезапно напомнившем ей взгляд Жана Беделя Бокассы.

— А что же вы за помощью ни к кому не обращаетесь? — спросил толстяк. — В европейский суд или в коммунистическую партию Российской Федерации. Они же за вас, по идее, отвечают? Давно бы наводнили Интернет информацией.

— Нам проще бутылку с письмом в море бросить. Или почтовых голубей отправить, — ответила Светланка. — Быстрее дойдет и до нужного адресата, кстати. И никто за нас не отвечает. Мы сами за себя отвечаем. Между прочим, о помощи я вас попросила так, не всерьез, для того, чтобы вы задумались о природе добра. Нам ваша помощь не нужна, у нас есть союзник, который поможет сразу и надолго.

— Это кто ж такой? Увидеть бы его, — сказал мужчина в льняном костюме.

— Я на вашем месте не очень к этому стремилась бы.

— Даже так? Нет, я просто размышляю. Вы слово интересное подобрали: союзник. Их сейчас называют партнерами. Это понятие шире. Партнером может быть кто угодно: учитель, руководитель, подчиненный, раб.

— Рабов-то вы где нашли?

— О! Сколько угодно… Так вот, у всех есть свои интересы. У вашего союзника интерес какой?

— Справедливость.

— Понятно. А ключик у вас имеется?

— Какой ключик?

— Золотой. Тут, видите ли, такая история. Любой партнер сидит за дверью. И эту дверь надо открыть. При помощи двери можно войти и выйти, выпустить и запереть. У нас такие ключики имеются. Можем открыть дверь в Европу, можем в Америку, можем открыть дверь внутри государства и выпустить дремлющие в народе созидающие или разрушительные силы. Дверь — это символ, конечно. Вектор интереса. Улавливаете мою мысль?

— Улавливаю. К нам в свое время люди приезжали из разных стран, из Африки, из Латинской Америки. Рассказывали, что у них там тоже были деятели с ключиками. Побогаче вас, кстати. И дворцы у них были примерно такие же, как у вас на побережье. Так вот, они двери открыли, с учетом вектора интересов, и в итоге, ключики у них отобрали, дверей вообще никаких не стало, одни джунгли, а сами владельцы ключиков, в лучшем случае, доживали свои дни под чужими именами, в чужих странах, на пособие по безработице.

— А в худшем?

— Умирали с пулей в затылке.

— А что это вы нас с какими-то африканскими странами сравниваете. Мы, все-таки, европейское государство.

— Зачем вам тогда в Европу дверь открывать? Хотя, географически, конечно, Европа. Так многие думают. С другой стороны, какая разница? Все мы жители галактики под названием Млечный Путь.

— Как-то вы странно все воспринимаете.

— А это детское восприятие. Все ярко, понятно, честно. Все помним, ничего не прощаем, каждому воздаем по заслугам, постоянно пользуемся собственным опытом, во всем знаем меру, Интернетом не пользуемся для просьб о помощи и довольствуемся самым необходимым.

— Когда повзрослеете, — изменитесь.

— Не повзрослеем. Надо и остальным подольше детьми оставаться.

— Дети тоже разные бывают.

— Мы — лучшие… Ну, а если детьми не получается оставаться, не надо быть идиотами.

— Это вы о ком?

Светланка пожала плечами. Яхта ушла в открытое море так далеко, что берега уже не было видно.

— Тут вам спасать уже некого, — сказала она. — Еще немного, и вам тонущие турки начнут попадаться… Ну, так что, поможете нам?

— Мы не только добрые, богатые и справедливые, мы еще и честные. Так что, скажу все по правде. Зачем вам помогать, если вы все равно голосовать не будете. Кроме того, вы сепаратисты. И, наконец, в вашей ситуации мы вам можем помочь только тем, что отнимем «Артек» сами. Такая помощь вас устроит?

— Спасибо, мы подумаем.

Спустя некоторое время показался берег. Метрах в двухстах от причала яхта остановилась.

— Смотри! — закричал вдруг толстяк. — Правее! Еще один плывет! Сейчас мы его спасем!

— Да это аквалангист, — сказал мужчина в костюме моряка.

— Какая разница! Доставай сеть!

О Светланке они забыли. Она прыгнула с борта в воду, доплыла до берега и, миновав многолюдный пляж, быстро пошла наверх, к дому.

 

Глава двадцать третья

 

Ксаверий отсутствовал. Василиса Патрикеевна спала на веранде. Судя по количеству пустых бутылок из-под дорогого коньяка, аккуратно стоящих в углу кухни, в средствах они стеснены не были. На столе в комнате лежала записка, придавленная пепельницей: «Василиса Патрикеевна, я ушел на промысел. Буду вечером. Сегодня продолжим обсуждение шишкинской двери. Ксаверий».

Сама дверь стояла в углу комнаты. Из окна на нее падал луч света, в котором старая краска приобретала какие-то нежные трогательные оттенки. Записка была написана при помощи пера и чернил. Чернильница-непроливайка стояла рядом, тут же лежало и перо с красной деревянной ручкой. В углу записки расплылась клякса…

Светланка взяла телефон Василисы Патрикеевны и набрала номер Пачкули.

— Да? — послышался в трубке осторожный голос.

— Пачкуля! Это я!

— О! Светланка! С тобой все в порядке?

— Все нормально, я в доме деда.

— А что с этим катером?

— С яхтой. Ничего, ошибка вышла, зря только телефон утопила.

— А что за яхта?

— Корабль дураков. Как у вас дела?

— Держим оборону. Делегация за делегацией. Уговоры, переговоры, угрозы… Пока французы здесь, никто к активным действиям не приступает, но все впереди, я чувствую.

— Что-то голос грустный у тебя, Пачкуля?

— Тяжело, Светланка. И ребятам тяжело. Растерялись. Говорят, что мы жили при коммунизме, а теперь непонятно, что происходит. Я им отвечаю, что мы в изоляции жили, а они мне: нет, Пачкуля, ошибаешься, мы были самым открытым обществом в мире. Виноватых начали искать. Человека два уходить собрались: мы, мол, теперь беспризорники, сироты, будем, говорят, скитаться, пока не окончим свои земные дни где-нибудь под забором, лютой зимой, не увидев весеннего солнышка… Книжек, что ли, начитались? Какая тут лютая зима может быть?.. А кое-кто просто боится. Забьются в угол в спальне, одеялом накроются с головой и сидят, трясутся… Скорей бы уж твой Медведь просыпался. Боюсь, что не справлюсь один. И французы эти уже надоели…

— Ты держись, пожалуйста, Пачкуля. Я сегодня же приплыву.

— Хорошо, Светланка. Может, мы их вместе убедим. Некоторые с ума сходят, хотят деньги зарабатывать. Говорят, мы что, дурачки, что ли? Мы сами себя в состоянии прокормить. Услышали где-то эту фразу, что голодным надо дать не рыбу, а удочку. Я уж не знал, что им говорить на это. Ну, сказал, что Христос не удочки раздавал, а все-таки рыбу, хлеб, воду в вино превращал. Так нет, спорить начинают… Утром сегодня так тошно стало. Думаю, пойду в комнату смеха, расслаблюсь чуть-чуть. Специально пораньше пошел, хотел еще на карусели прокатиться… И там нашли. Солоха приперлась. И давай меня грузить товарно-денежными отношениями. Я ее спрашиваю: ты-то чем торговать собралась? А она мне: мы будем торговать своими убеждениями, это, говорит, тоже товар. Битый час ее убеждал. Вроде, согласилась, что чушь несет. Как они так быстро нахватались всего. Ощущение, что все это в воздухе растворили, а мы дышим.

— Смотри сам не надышись, Пачкуля.

— Не дрейфь! Я, в случае чего, противогаз надену… Ты на мои слова особого внимания не обращай. Это так, минутная слабость. Меня знаешь, что успокаивает? Смена настроения происходит у пионеров очень быстро, в течение суток. Утром он дрожит от страха, к обеду готов устраивать революцию, часам к четырем горит коллективизмом, под вечер уповает на Бога, а отходя ко сну, рассуждает о правах человека. Думаю, что часа через два Солоха начнет убеждать меня в необходимости устройства федеративной республики. Причина-то понятна: дети мы все-таки. Но вот куда в итоге придем, не знаю. В общем, энтропия пока чудовищная… Тут еще третий отряд коллективную читку «Повелителя мух» устроил. Утверждают, что в качестве превентивной меры. В общем, жду тебя. Будь осторожней только.

— Буду.

Василиса Патрикеевна не просыпалась. Светланка немного отдохнула, сидя за столом, потом окунула перо в чернильницу и, высунув от усердия кончик языка, написала на четвертушке чистого листа: «Василиса Патрикеевна, Ксаверий! Я заходила. Одного из вас не застала, другую не стала будить. Я позвоню. Много пить и много разговаривать — вредно. С пионерским салютом, Светланка.»

Через полтора часа она была в лагере.

— Пойдем французов провожать, — сказал Пачкуля, ожидающий ее на берегу. — Они, кстати, спрашивали, где ты.

Французские телевизионщики стояли тесной группой у спального корпуса. Поль, увидев Светланку, помахал ей рукой.

— Мадмуазель Светланка, — произнес он. — Угодно ли вам ответить на письма ваших друзей? Мы, к сожалению, уезжаем. У нас мало времени.

— Угодно, — ответила Светланка. — Дайте мне десять минут.

Светланка присела на скамейку в беседке и стала писать.

«Аристотель, мой дорогой, здравствуй! Я была очень рада, когда получила от тебя сообщение. Я пишу письмо, которое Поль потом бросит в почтовый ящик где-нибудь в Европе, так что не знаю, когда оно дойдет до тебя. Спасибо тебе за приглашение, но я не могу приехать сейчас. Слишком все и у нас, и у вас сложно. В общем, я должна быть здесь. Я не знаю, как все закончится, но и у тебя, и у меня есть место, которое поможет. Это море. Ты чаще выходи на берег, несмотря на твою занятость, и оно ответит на все твои вопросы. А я, в самом крайнем случае, уверена, что море примет меня. У нас разные моря и я не знаю, смогу ли я раствориться в одном и возродиться из морской пены в другом. Но ты все равно выходи на берег и смотри на волны. Постарайся меня не пропустить. Это тоже, может быть, шутка.

Я поняла, что главное — оставаться самими собой. Я осталась самой собой буквально, а ты, надеюсь, не изменился внутренне. А внешне, скажем так, повзрослел. Но ты все равно остаешься для меня самым лучшим из всех. Если совсем честно, я не знаю, люблю ли я тебя или память о тебе. Когда я здесь, то мне кажется, что люблю тебя. А если приеду к тебе, все может закончиться или приобрести иные формы, о которых мы и не догадываемся.

Поль меня торопит, машет рукой, поэтому я заканчиваю. Я не знаю, увидимся ли мы, но мне легче жить и умирать, зная, что ты был и есть. Прощай. Целую тебя крепко, того мальчишку, как тогда, в бухте. Твоя Светланка».

Она взяла другой листок и, немного подумав, начала второе письмо.

«Анри, милый друг, салют! Я на тебя не сержусь за то, что ты исчез. В конце концов, ты европеец, и можешь исчезать в любой момент, когда захочешь. Все равно дальше Европы не уедешь. Спасибо тебе за приглашение, но сейчас я в Париж никак не могу приехать. Много дел здесь и мой отъезд будет больше всего похож на бегство. Вот если все закончится благополучно, тогда приеду. Только так и надо ездить в Париж, когда все хорошо. У меня к тебе просьба: пожалуйста, не смейся, над некоторыми вещами, а лучше не смейся вообще. Пожалуйста. Не то сейчас время, чтобы относиться, как ты пишешь, ко всему с юмором. Лучше просто грусти, тоскуй, погружайся в депрессию. Дерись, пей, занимайся политикой. Пиши печальные или страшные картины. Можешь нарисовать меня, как хочешь. Это можно пережить. Смех же сейчас подобен смерти. Я говорю совершенно серьезно, потому что искренне беспокоюсь за тебя и все-таки надеюсь встретиться с тобой.

Обнимаю тебя. Светланка».

Она засунула оба письма в конверты, надписала их и, выйдя из беседки, передала Полю. Тот кивнул головой и спрятал письма в кофр.

— Что же они пишут вам? — спросил он.

— Зовут к себе.

— О! А вы?

— Нет, сейчас не могу. Может быть, потом.

— Понимаю и горд знакомством с вами, — сказал Поль. — Ну, что ж, прощайте, маленькие герои! Мы желаем вам удачи. Ничего советовать вам я не буду, потому что не вправе. Думаю, что это вы могли бы дать мне совет и пример… Обещаю разместить материал о вас как можно быстрее, может быть, даже по дороге отсюда. Если получится, мы приедем еще. Поверьте, вы стали нашими друзьями. Ждите других журналистов. С ними вам будет спокойнее.

Пионеры подхватили сумки и оборудование гостей, и вместе с ними вышли за ворота, где французов ждал небольшой микроавтобус. После рукопожатий и объятий они помогли телевизионщикам погрузиться. Хлопнули дверцы, автобус тронулся. Пионеры махали руками ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.

Когда они закрыли ворота на висячий замок и вернулись в лагерь, Пачкуля громко крикнул:

— Объявляю ситуацию номер один! Всем взять оружие и занять свои посты! Боеприпасы нести сюда! Фурье! На свое место, к щитку! Включаешь по моему сигналу! Даю пятнадцать минут на подготовку! Время пошло! Скоро начнется…

Он оказался прав. Спустя полтора часа к воротам лагеря подъехали несколько машин и два автобуса, из которых вышли полицейские и спецназовцы. Они рассредоточились вдоль забора, а из машин появились несколько человек. В руках одного из них, одетого в военную форму, был мегафон. Этот мегафон попытался взять у него другой человек, в белой рубашке с короткими рукавами. И, наконец, в результате короткой энергичной борьбы, мегафоном овладел толстый человек в светлом костюме. Встав напротив ворот и насупив брови, он приложил его ко рту, и над лагерем разнесся суровый голос.

— Граждане обитатели! Полномочная комиссия, на основании распоряжения за номером 768 дробь 7, в моем лице сообщает вам, что все обитатели лагеря должны покинуть его пределы в течение часа!

— Зачем? — послышался чей-то вопрос.

— Затем, что в лагере будет проводиться широкомасштабная реконструкция. После ее проведения вы сможете вернуться сюда.

В рядах пионеров раздался громкий издевательский смех.

— Во время реконструкции желающим будут предоставлены места в детских домах нашего государства. Все, кто захочет вернуться домой, будут снабжены необходимой для этого денежной суммой. Граждане коренной национальности могут сообщить о принадлежности к ней представителям нашей комиссии.

— Сволочь! — крикнул кто-то в рядах пионеров.

Человек с мегафоном не обратил на это внимания и продолжил:

— Неприкосновенность ваших прав гарантируется присутствующими здесь представителями исполнительной и законодательной власти, общественных организаций и политической элиты нашего государства!

— Элита — это мы! — внезапно сказал Пачкуля и вышел вперед.

В руке у него тоже был мегафон, но он не воспользовался им. Его чуть гнусавый голос был хорошо слышен всем:

— Я помню те времена, когда самые старшие из вас были не элитой, а совет­ской партхозноменклатурой, а за одно упоминание о превосходстве коренной национальности вы, в лучшем случае, положили бы на стол партбилет, а в худшем — отдыхали бы в местах не столь отдаленных… Воспитанные люди должны представляться! С кем имею честь говорить?

— Вы ко мне обращаетесь?

— К вам!

— Нечипоренко. А ты кто?

— Пачкуля! И прошу называть меня на вы! Итак, я подвожу черту под нашим разговором. Мы отказываемся покидать территорию лагеря, принадлежащего нам!

— На основании каких документов она принадлежит вам?

— На основании священных исторических текстов, каждое слово которых запечатлено в наших сердцах навечно!

Светланка встала рядом с Пачкулей и взяла у него мегафон.

— Послушайте меня! — произнесла она. — Вы же были когда-то детьми! Вы до сих пор помните свои детские радости и обиды! Зачем вы хотите обидеть нас? Ведь мы не просим кормить нас, обувать и одевать! Мы просим оставить нас в покое! Мой дед, живший на этой земле, говорил: уходя из детства и юности, возьмите с собой свои лучшие побуждения! Не бросайте их на дороге, потом не поднимете! Это не точные слова, я говорю по памяти, но вы поняли, что я хочу сказать! Верните свои лучшие качества, вспомните своих детей! Вдруг когда-нибудь и у них отнимут родину! Не обижайте детей!

— В том и дело, что мы не хотим обижать, если вы не будете давать к этому повод! У нас тут в машине даже торт есть! Руки на голову и выходите по одному! — ответил Нечипоренко.

— Вы думаете, что нам никто не поможет?! — закричал Пачкуля.

— На данный момент — никто! Французы уехали, а итальянцы еще в пути. Они должны приехать в пустой лагерь и не найти здесь никаких детей!

— Да, мы дети! — заявил Пачкуля. — Но дети могут быть жестокими. Вы не подозреваете, до чего жестокими!

— Хватит болтать! На хрен вы кому нужны! Вы — балласт. Нет смысла в вашей жизни!

— Главный смысл — в факте нашего существования! Дебилы! Мы ваша послед­няя надежда! Одумайтесь, пока не поздно! — предупредил Пачкуля.

— Откуда понаехали, туда и возвращайтесь! Считаю до десяти! Если на счет десять вы не начнете выходить, я отдаю приказ штурмовать лагерь и не отвечаю за то, что случится с любой или с любым из вас!

— И я отдаю приказ! — заорал Пачкуля, и лицо его исказилось от ярости. — Мы не уйдем, считай хоть до миллиона, кнур холощеный! Мы будем сражаться, и тот из вас, кто останется в живых, позавидует мертвым!

Толстяка, не отреагировавшего на «сволочь», очевидно, задело прозвище «кнур». Он побагровел и начал отсчет. При слове «десять» двое спецназовцев подошли к воротам с кусачками и молотом на длинной рукоятке, а другие взялись за прутья забора. Пачкуля пронзительно засвистел. В ту же секунду человек с кусачками и, те, кто уже оседлал забор, упали на землю. По забору все-таки был пропущен ток, недостаточный для летального исхода, но довольно мощный.

— Огонь! — закричал Пачкуля.

На стоящих по другую сторону ограды посыпался град камней. Скауты достали луки, и стрелы со свистом рассекли воздух. Несколько стрел нашли цель, и раненые выбыли из строя: они с криками катались по земле. По всей видимости, смазанные чем-то зеленым наконечники, вонзившиеся в тело, причиняли им нестерпимую боль. Над лагерем разнеслись воющие звуки сирены.

— Ах ты, выродок! — заорал толстяк, и расстегнув пиджак, полез куда-то под мышку. — Убью, падла!

— Пачкуля! — закричала Светланка. — У него пистолет!

— Ну, ладно, — прошептал Пачкуля. — Сам напросился… Фунтик! Запускай!

Из-за кустов выскочил маленький пионер. На руке у него сидел сокол. Фунтик снял с головы птицы бархатный колпачок и, протянув руку в сторону створа ворот, закричал:

— Адраган! Цель!

Сокол бесшумно сорвался с руки, скользнул между прутьями забора, молнией метнулся к толстяку и вцепился когтями ему в лицо. Тот закричал и начал бестолково отбиваться мегафоном, одновременно доставая пистолет. Но было поздно. Адраган взмыл вверх и исчез в темнеющем небе. Толстяк внезапно замолчал. Его лицо было залито кровью, а правый глаз болтался на толстом нерве, как маятник.

— Надеть противогазы! — скомандовал Пачкуля.

Когда команда была выполнена, у ворот и забора раздались глухие хлопки взрывпакетов. В воздухе повисли клубы желтого дыма. Мельчайшие растительные споры проникли в дыхательные пути и вызвали у атакующих приступ кашля и рвоты. В это время из машины выскочил человек в сером костюме. Он прижимал к уху трубку мобильного телефона.

— Отбой! — закричал он. — Сворачивайся! Итальянцы на подъезде!

Оставшиеся на ногах спецназовцы подхватили лежавших на земле, погрузили их в автобус и почти на руках затащили в машину толстяка, закрывающего руками лицо. Через несколько минут дорога перед воротами опустела. Сирена смолкла.

— Молодцы! — сказал Пачкуля. — Сейчас приведем все в порядок и будем встречать итальянцев. Жаль, что в плен никого не взяли. Солоха, чем вы стрелы свои смазали? Не помрут они там?

— Та не… Концентрация не та. Вылечат, если гангрена не начнется.

Пачкуля отстал от пионеров и, вздохнув, тихо произнес:

— Нам бы, Светка, до весны продержаться. Зимой-то они вряд ли полезут.

— А что будет весной? — спросила Светланка.

— Не знаю. Что-нибудь да будет. Весна будет, а весной и умирать легче.

 

Глава двадцать четвертая

 

Светланка медленно брела по улице поселка. Весна выдалась холодная и дождливая, и ее пробирал озноб. Все прошедшие зимние месяцы она проболела и вы­здоровела только в конце февраля. К осени в лагере остались самые крепкие и выносливые. Кое-кто уехал на заработки в близлежащие поселки и в Ялту и провел зиму там. Они время от времени передавали в лагерь продукты, необходимые лекарства, оплачивали Интернет и мобильную связь.

Итальянцы пробыли у них две недели. После их отъезда пионерам пришлось вести переговоры еще с двумя комиссиями и отбить несколько атак, правда, не таких серьезных. Потом приезжали другие журналисты, но ближе к зиме наступило одиночество. Как и предсказывал Пачкуля, зимой их не трогали. В начале марта что-то неясное и неопределенное замаячило впереди. Назревали серьезные события, и Светланка в воскресный день выбралась в поселок. Половину пути она прошла, держась рукой за парапет, ограждающий дорогу. Болезнь, видимо, не отпустила ее до конца: время от времени прорывался сухой кашель, ноги были легкими, а голова пустой, как будто надутой изнутри. Но, несмотря на слабость и голодную зиму, Светланка выглядела неплохо. Ее глаза стали еще больше и прозрачнее на похудевшем лице, волосы чуть потемнели над высоким бледным лбом, спина оставалась ровной, а голова поднятой вверх. Она с нетерпением ждала, когда вода в море нагреется хотя бы до двенадцати градусов: море должно было вылечить ее окончательно.

Остальные за зиму обессилели, а некоторые как-то одичали. Только Пачкуля держался молодцом, да Солоха не худела, хотя сидела на скудном пайке, состоящем из консервов и сушеных фруктов…

Светланка шла, аккуратно обходя редкие холодные лужи. Чем ближе она подходила к центру, тем больше людей, поднимающихся наверх, к административному центру поселка, встречалось ей. Внезапно она увидела старого Али, бредущего по узкой улице. Он еле передвигал ноги, а на углу покачнулся и чуть не упал. Светланка догнала его и поддержала под руку. Али посмотрел на нее, улыбнулся и шепотом сказал:

— Ходить еще могу, поэтому иду. Пойдем вместе.

— Куда, Али?

— Туда, где решается очень интересный вопрос.

— Я не смогу принять участие в его решении: я житель другого государства — Артека.

— Ты покажешь мне, куда надо поставить знак, а то вдруг мои глаза меня обманут.

— Зачем ты идешь туда, Али?

— Света, я скажу тебе вот что. Где я только не жил. Я жил везде. Мне почти сто лет, и я уже не совсем понимаю, в какой стране я живу сейчас. Всегда мной распоряжалась судьба. Или кто-то, кто олицетворял эту судьбу. Но сегодня меня впервые спросили, где я хочу жить.

— Это так важно для тебя?

— Давай присядем на минуту на скамейку, отдохнем… Вот так… Я понимаю твой вопрос. Да, я всю жизнь варил кофе. Я варил его в разных странах и республиках, в таких, которые сейчас уже забыты и кажутся мне далеким странным миражом. Кому только я не варил кофе. Русским, немцам, полякам, арабам, французам, англичанам. Генералам, советским и царским офицерам, анархистам, миллионерам и нищим, поэтам и художникам, убийцам, бандитам и проституткам, местным людям и людям, приезжающим из неведомых далеких городов. Самый странный человек, которому я варил кофе, — это ты… Ну, еще тот мальчик, который в тот раз был с тобой. Вы как персонажи волшебных арабских сказок… Так вот… Ты хочешь сказать, что мне все равно, какой флаг развевается над моей головой в этот момент? Может быть… Я могу варить кофе в Багдаде, Лондоне, Москве, Буэнос-Айресе, Токио… Мои коричневые пальцы всегда будут коричневыми и меня везде будет сопровождать этот ни с чем не сравнимый запах. Да, мое дело вовремя снять джезве с горячего песка или огня, чтобы ни капли не перелилось через край, чтобы кофе был пряным и не отдавал жженой горечью… Я уже стар и закончу свои дни здесь, в этом поселке, на своем обычном пятачке, под солнцем, которое с каждым днем становится для меня холоднее и холоднее… Я возвращаюсь туда, откуда пришел… Но сегодня я иду, потому что чувствую: кто-то варит кофе в огромной турке… Кто-то, кто не может его варить. И кофе может убежать. Это будет такая гарь, какая не снилась этому краю никогда, даже во время послед­него землетрясения… Я не хочу, чтобы здесь были руины, но я чувствую, что они могут быть… Я хочу, чтобы осталась та старая стена, у которой я стою здесь уже много лет. Пусть эта стена рассыплется только от старости… Ты должна видеть эту стену целой, и те, кто придет после тебя. Ее надо сохранить любой ценой. Ты понимаешь, о чем я говорю? Это все, чего я хочу. Кто-то говорит, что все это незаконно, но я не знаю законов. Мне кажется, что сегодня спросили меня одного. Я готов ответить за всех. Тем более, что сегодняшнее решение — это только начало. Рано или поздно это место не будет принадлежать никому и одновременно принадлежать всем.

— Блуждающая земля?

— Можно сказать и так. Можно и по-другому: дрейфующая.

— Это одно и то же.

— Не совсем. А теперь помоги мне встать… Я устал, потому что никогда в жизни не говорил так много… Моя работа требует молчания… Мы пойдем, и ты поможешь мне поставить знак там, где надо.

— Ты думаешь, я знаю, где надо его ставить, Али?

— Я же тебе все объяснил. Верь мне. Я старше всех, и даже старше тебя…

— Я пойду с тобой, но знак ты поставишь сам. Это просто: галочка. Птичка.

— Нет, птичка может улететь. Я поставлю другой знак…

Они дошли и Али поставил на бумаге этот знак, состоящий из двух черточек — вертикальной и горизонтальной. Сначала он провел горизонтальную. Она была неровной, дрожащей и волнистой, как морская зыбь.

— Хочешь поставить вторую черту? — спросил Али.

Светланка представила себе эту черту: ровную и четкую. Этот штрих получился бы длинным, почти нескончаемым, соединяющим небо с землей. Но она подумала и покачала головой. Али провел вертикальную линию. Она напоминала след дождевой капли, стекающей по оконному стеклу.

— Теперь пойдем, — сказал Али. — Я угощу тебя кофе. Тебе надо взбодриться, ты немного осунулась.

Кофе, действительно, подстегнул Светланку, вернул ясность мыслям и значимость словам. Ей показалось, что она пришла в лагерь другим человеком.

Несколько недель прошли в блаженном покое. Становилось заметно теплее, море постепенно нагревалось, как будто кто-то открыл огромный кран с горячей водой. На клумбах, за которыми тщательно ухаживал Абрикос, зацвели первые цветы.

Пионеры ждали чего-то, но ничего не происходило. Абрикос даже предположил, что они превратились в невидимок и поэтому об их существовании никто не подозревает.

— Ладно, — сказал Пачкуля в один из дней, когда поредевший отряд собрался на берегу. — Прямой и явной угрозы вроде не существует. Но нас теперь окружает другая страна. Может быть, о нас забыли. Или у них есть более важные дела. Но это не значит, что мы должны забывать сами о себе. Мы продолжаем жить, как всегда, своим отдельным государством, мирно, спокойно, сохраняя традиции и не изменяя идеалам. Нам надо собрать всех. На звонки никто не отвечает. Значит, будем искать. Мы с тобой, Светланка, завтра поедем в Ялту. Солоха со своими ребятами прошерстит близлежащие поселки. Всем, кого найдете, говорите, что пришла пора возвращаться домой. Ни на кого не давить, не упрекать, уважать их выбор. Это наши братья и сестры. Свою дальнейшую судьбу мы должны решать все вместе…

До Ялты можно было добраться морем, но Пачкуля так и не научился плавать. Поэтому пришлось ехать на автобусе. Город удивил Светланку. Она не была здесь давно, с середины 90-х, а Пачкуля смутно помнил Ялту по экскурсиям сорокалетней давности. Но в памяти осталась яркая мозаика, нежные краски, радужный говор города. Сейчас он был серым. Может быть, оттого, что на Ялту опустились тучи и окрасили море в свинцовый цвет. Или оттого, что пуст был порт, не стояли в нем белоснежные пароходы, а только несколько яхт с сиротливо торчащими мачтами. Разноцветных иностранцев тоже не было видно, а люди брели по набережной уставшие, отягощенные заботами, с лицами цвета серого моря и неба.

— Это беженцы, Светланка, — сказал Пачкуля. — Я не помню такого, чтобы в Ялте были беженцы. Мир сдвинулся с места.

— Я смотрю, Пачкуля, ты Стивена Кинга начитался. Мир у тебя с места сдвинулся, дети — самые жестокие создания…

— Что еще было делать? Я и Стивенсона перечитывал. Разве я плохо этому уроду сказал? Те из вас, кто останется в живых, позавидуют мертвым… А дети, между прочим, и правда жестокие. Но я не об этом. Кто из наших может помнить беженцев в Ялте?

— Разве что Буржуй…

— Буржуй, — задумчиво произнес Пачкуля. — Где он?

— Неизвестно. Но, я думаю, найдем. Теперь проще.

— Может, и найдем… А вот и Солнечный Мальчик. Вот гад бессовестный!

Ксаверий сидел на тротуаре под старой чинарой. На нем были синие очки. Рядом лежала на земле старая шляпа. Он вертел головой, искусно реагируя на голоса и звук шагов поворотами головы, и детским тоненьким голосом тихонько напевал:

И сердце забилось неровно,

И с горечью вымолвил я:

Прощай, Антонина Петровна,

Неспетая песня моя…

Пачкуля подошел и снял с Ксаверия очки.

— Совсем стыд потерял? Слепым прикидываешься!

— Так ведь, Пачкуля, я ведь слепой и есть. Метафорически… А подают неплохо.

— Собирайся, поедем в лагерь.

— Хорошо, — согласился Ксаверий.

Он поднялся и зашагал рядом с Пачкулей. Достал на ходу из внутреннего кармана плоскую фляжку и сделал большой глоток.

— Как там Василиса? — спросила Светланка.

— Хорошо, Светочка. Говорит, что дверь надо в музей отнести.

— Какую дверь?

— Ну, шишкинскую.

— А вы что, все время эту дверь обсуждаете?

— Ну, да. Сейчас думаем, как ее открыть и куда она ведет. Василиса Патрикеевна считает, что в прошлое, а я думаю, что в параллельный мир…

— Где Вторая Девчонка? — перебил его Пачкуля.

— Они тут недалеко квартиру снимают, рядом с «Ореандой». Я покажу.

Но показывать не пришлось. Вторая Девчонка и Ванда быстрой деловой походкой двигались им навстречу. На их лицах застыло озабоченное выражение. Одеты они были в короткие плащи красного и белого цветов. Высокие каблуки цокали по плиткам набережной быстро и как-то укоризненно.

— Привет! — сказал Пачкуля, когда девчонки поравнялись с ними.

— О! Пачкуля! Светка! Привет! Вы откуда?

— Не откуда, а куда. В лагерь. Так что разворачивайтесь и вперед.

— Прямо сейчас? А можно мы дело одно доделаем и приедем?

— Нельзя. Нет у вас больше никаких дел здесь. Хватит! Совесть надо иметь!

— Пачкуль, — сказала Ванда. — У нас совесть есть, честное пионерское. Смотри, я даже галстук ношу.

Она распахнула плащ и взору Пачкули предстала короткая белая рубашка, из-под которой виднелся кружевной верх чулок. Красный галстук на шее Ванды был завязан скользящим узлом.

— Красиво, но совести у вас все равно нет.

— А лекарства мы в лагерь передавали, это, по-твоему, как?

— За лекарства спасибо. И за продукты. Но это дела не меняет. Совести нет. Все, хватит разговоров. Пошли с нами.

Светланка вдруг обратила внимание на пожилого человека, который вышел из дверей «Ореанды». Что-то неуловимо знакомое промелькнуло в нем, во взгляде, в походке, в том, как он посмотрел на наручные часы, слегка приподняв рукав светлого плаща. Светланка подошла поближе. Старик окинул ее взглядом, улыбнулся и, показав пальцем на ее часы, произнес:

— Привет, Светланка. Неужели мои часы еще целы?

— Михаил Владимирович?!

— Он самый. Не узнала сразу? Немудрено, постарел я. А ты совсем не изменилась, только бледная какая-то. И задумчивая.

— Да времена были нелегкие, Михаил Владимирович.

— Знаю, — посерьезнел Михаил Владимирович. — Но теперь все изменилось.

— И что будет дальше?

— Все хорошо будет. Потерпите немного. Скоро все наладим. Так что не надо никого будить. Кстати, Андрею Ивановичу мы сказали, чтобы он свои облучения прекратил. Не возражаешь?

— Вы и об этом знаете?

— Работа у меня такая, ты что, забыла?

— А вы все еще работаете? Медведя опять усыплять начнете?

— Нет. Он не проснется. Вы разбудили, как бы это лучше сказать, некую духовную проекцию, и этого оказалось достаточно…

— Достаточно для чего?

— Ну, вот опять. Все забыла.

— Почему забыла? Помню. Вопросы никому не задавать, отвечать на них самому, ответы не выдавать никому. Эта формула еще в силе?

— Она всегда в силе… А я смотрю, вы своих собираете? — кивнул Михаил Владимирович на оживленно беседующих пионеров.

— Да. Вот только Буржуя не можем найти.

— А что его искать? Он уже, наверное, в лагере.

— Он жив?

— Конечно. Во многом благодаря ему, кстати, все эти изменения к лучшему и произошли.

— Это как?

— Вот так. Он очень образно объяснил нам ситуацию на одном простом примере.

— На каком?

— На примере принципа работы молочного сепаратора.

— А кому он это объяснил?

— На этот вопрос отвечать не буду.

— Ладно, поняла.

— Вы что собираетесь дальше делать?

— Соберемся, посоветуемся и решим, как нам жить дальше.

— Решайте. Потом расскажете.

— Мы еще увидимся?

— А как же! Вы нам очень нужны. Все вместе и каждый в отдельности. Ну, до встречи.

— До встречи…

Большой костер разожгли на берегу на другой день после обеда. Они сидели тесным кругом, как много лет назад, совсем не изменившиеся дети. Вторая Девчонка и Ванда сбросили свои легкомысленные наряды и накинули на плечи старые брезентовые ветровки, спасаясь от свежего ветра, дувшего с моря. Снял свои нищенские живописные лохмотья Солнечный Мальчик и надел старый вытянутый свитер с орнаментом из линялых от частых стирок бледно-голубых оленей. И Абрикос в синем саржевом халате дворника сидел тут же, уставившись на огонь своими раскосыми глазами. Пачкуля сосредоточенно подкладывал в огонь дрова. Этнический костюм Солохи расползся по швам и был зашит на живую нитку, а веер потускнел и растрепался. Ее окружали скауты. Они смеялись и дергали друг друга за отросшие волосы. Закрыв глаза, сидел у костра Палтус из шестого отряда, думая о будущем, которое для него стало прошлым. Фунтик держал на руке спящего сокола Адрагана в бархатном колпачке. Сидел, слегка потерявший лоск, Сенатор, Пимен со своей летописью под мышкой, Львиный Зев с ярко начищенным горном. Сидели Фурье, Гетман, Слэйд, Рыцарь, Директор и другие. Впрочем, нельзя было сказать, что они не изменились. Рядом со Светланкой, тесно прижавшись к ней плечом, сидел Недорезанный Буржуй. Он стал совершенно седым, а левую руку ему заменил современный протез. Если не присматриваться пристально, то ладонь и пальцы казались почти настоящими. Буржуй мало что рассказывал, как всегда, отделывался дурацкими фразами, но при встрече со Светланкой даже всплакнул, сделав при этом вид, что в глаз ему попала соринка.

Детские лица, несмотря на улыбки, были задумчивы, на них лежала давняя усталость и какое-то равнодушное ожидание.

— Ну, что, — сказал Пачкуля. — Все в сборе. Цефея вот только нет… Может быть, сегодня кто-то и из старшего отряда прибудет. Если увидим кого-то из них — прекрасно, но мы их беспокоить не имеем права, как вы знаете. Единственное, что они нам пока посоветовали — вспомнить старую песню, но какую — не сказали…

Мы собрались, чтобы решить, как нам жить дальше в новых условиях. Прошедшие годы были непростыми, но мы с честью выдержали все испытания. Теперь остается понять, ради чего. В настоящий момент нам никто не угрожает, на нашу самостоятельность пока никто не покушается. Мы будем жить так, как жили, делать то, что делали, сохранять то, что сохраняли, каким бы странным все это кому-то ни казалось. Помощи ни у кого не просим. Расслабляться рано. Мы пока не знаем, как все пойдет дальше. Вокруг нас появилось другое государство, мы еще не знакомы с ним. Светланка вот говорит, что о нас не забыли и скоро все изменится. Но это только слова. И если мы нужны, опять же с ее слов, то, интересно, зачем? Думаю, что в недалеком будущем нам потребуются все наши дипломатические таланты. Поэтому поведение должно быть безупречным, все непотребство прекращаем. Это Ксаверия касается, Ванды и некоторых других, они сами знают. Из лагеря пока ни ногой. Вот, собственно, и все по первому вопросу. Теперь дальше. Я тут узнал, что некоторые на войну собрались. В район боевых действий. Фурье, например. Это — преждевременно. Давайте в ситуации разберемся, и свои проблемы решим, а там посмотрим. Итак, кто убежит, будем возвращать и нещадно наказывать на совете отряда. Солоха! Это и тебя касается с твоей бандой. Ты за кого?

— Так за самостийну…

— Стоп! Забыла, какой у нас язык государственный?

— У нас же их три!

— Ну, да. Это я забыл. В общем, никто никуда. Даже из благородных побуждений. Помните о судьбе Байрона.

— Байрон не из благородных побуждений грекам помогать поехал, — начал было Фурье. — Он был настроен на самоуничтожение…

— Все! Хватит! Это личное дело Байрона. А я никому из вас самоуничтожаться не позволю! Вечером в честь нашего общего сбора — праздничный ужин.

Кто-то включил старенький плейер, и над шорохом волн зазвучала песня:

There’s no time for us

There’s no place for us

What it this thing that builds our dreams

Yet slips away from us?

Who wants to live forever?

— Ну-ка, ну-ка, — прислушался Пачкуля. — Что-то интересное. Солоха, о чем там речь идет?

— Для нас нет времен, — начала переводить Солоха. — Для нас нет места. Почему наши мечты ускользают от нас?.. Кто хочет жить вечно?.. Это я приблизительно перевожу.

— Все равно, — сказал Пачкуля. — Это про нас. Что там дальше?

Внезапно раздался грохот, похожий на раскат грома.

— Не понял, — произнес Пачкуля, поднимая глаза в небо. — Гроза, что ли, начинается?

Все посмотрели вверх. Небо было чистым, синим, ясным. Грохот повторился. Светланка, сидевшая лицом к морю, съежилась. Она раньше всех поняла, что это за грохот. Ей показалось, что дневной свет померк, костер прильнул к земле, растекся оранжевой лужей и впитался в гальку, как вода, а море отступило от берега. Она заставила себя повернуть голову влево и не узнала знакомого пейзажа. Светланка испугалась, но не удивилась. Она ведь сама хотела этого, только вот вряд ли верила, что такое возможно…

Теперь все смотрели в одну сторону, понимая, что прошлое потеряло смысл, а завтрашний день может не наступить никогда. Ничего не закончилось, все только начиналось. Ясно было одно: праздничный ужин сегодня вечером не состоится.

Громыхнуло еще раз, и этот звук уже был похож на голос одушевленного существа. В наступившей после этого тишине над галечным пляжем продолжала звучать песня. Все молчали, только Солоха продолжала машинально переводить ее слова вслух:

— Осуши мои слезы губами, положи свои пальцы на мои раны… Мы сможем хранить это вечно, мы сможем вечно любить. Вечность заканчивается сегодня? Кто хочет жить вечно? Кто осмелится любить вечно? Кто будет вечно ждать, несмотря ни на что?

Она не знала, к кому были обращены ее слова. К себе самой, к сидящим рядом пионерам, к морю или, может быть, к огромной пологой горе, нижняя часть которой вздыбилась, оскалив пасть. Медведь проснулся и поднял голову.

 

---

Александр Владиславович Бунеев родился в 1961 го­­­­ду в Воронеже. После окончания факультета журналистики Воронежского государственного университета работал в редакциях газет, в сфере общественных связей. Публиковался в журнале «Подъ­ём», в альманахах «День поэзии — 2012», «Ямская слобода». Автор поэтического сборника «Сти­­хи разных лет», книги прозы «Я хочу, чтобы вы были здесь». Лауреат различных литературных и журна­лист­ских премий. Член Союза российских писателей. Живет в Воронеже.