Бремя черных

Надо воспользоваться тем, что боль, какую причиняла ей красота, наконец оставила ее, надо дойти до кладовой. Но… не странно ли это? Впервые в жизни ей хотелось съесть апельсин. Она улыбнулась — да, улыбнулась. Ах, какое наслаждение! Съесть апельсин.

Г. Гарсиа Маркес.

«Ева внутри своей кошки»

Она не спала. Много ночей не смыкала она глаз, лежа в своей постели, невыносимо огромной для одного человека. Она забыла потушить свечи, и к утру спальня наполнилась запахом расплавленного воска. Нужно было открыть маленькие ставни — проветрить, но она не смогла заставить себя подняться. Она лежала с открытыми глазами, ожидая, когда лучи холодного солнца коснутся витража и свет пронзит разноцветную розетку. Но желто-зеленые блики так и не заиграли на голом каменном полу.

О том, что наступил рассвет, она догадалась, услышав шаркающие шаги. Это слуга набрал в кувшин холодной воды и теперь осторожно ступает, боясь расплескать его в неосвещенном коридоре. Она знала, что скоро он постучит в дверь ее кельи, войдет, не дождавшись разрешения, и произнесет глупейшую из своих шуток. «Как вам спалось?» — спросит он. А она упрекнет его в том, что он опустился до банальностей. Потому что нет ничего более жалкого, чем шут, не способный вызвать улыбку. Он терпеливо будет сносить оскорбления и колкости, пока она, вконец обессилевшая, не бросит: «И зачем мне держать при себе такого, как ты?» Тут-то он напомнит ей о самом важном. О том, что ей не следует забывать. «Вы так и не научились отпускать, моя госпожа», — скажет он и умолкнет. Все будет так, потому что каждое утро последнего столетия было неизменным. Все было так.

Он поставил медный таз на табурет рядом с кроватью и наполнил его до половины водой. Она вымыла руки, а потом сложила их ковшиком. Он наклонил кувшин, чтобы она могла умыться под струей воды. После — помог надеть платье. Черное, закрытое, до пола, — какое и полагалось носить вдовствующей королеве. С тех пор, как постель ее опустела, она неизменно в черном. Но холодными ночами, проклиная бессонницу и свое одиночество, она мечтает о том дне, когда облачится в простой льняной наряд. Да, — утешает она себя, — пройдут многие годы, прежде чем полотно будет закончено, но она дождется этого. Многие судьбы оборвутся, и из обрывков ей удастся выткать себе последний покров.

Она подошла к окну. Заскрипели ставни, и осенняя сырость проникла внутрь. А вместе с ней проникли и воспоминания — такие же холодные и ранящие, как колкий ноябрьский дождь.

Струи скатывались по черепице и устремлялась вниз — на серо-зеленую брусчатку внутреннего двора. Там в безмолвии замерли ее предки, увековеченные в камне. Некогда великие и самовластные, они вынуждены теперь стоять под дождем, подобно бродягам, что не смогли отыскать приют. Дождь омывает их лица — решительные и строгие — от былой красоты не осталось и следа. Когда-нибудь время и ветер обратят в пыль и память о славном роде королевской крови — сотрут все следы его, что остались в истории мира, как стерли красоту с мраморных лиц.

«Дождь», — тихо пробормотал шут, коснувшись витража. Змейками сползали капли. В каждом из разноцветных стекол отразилось его морщинистое худое лицо. «Его величество не любил сезон дождей». Он отвернулся и снял затертый, с отрезанными бубенцами, колпак.

Поглядев на его редкие седые волосы, которые затрепетали от слабого ветра, она поняла, как сильно изменился шут. Да, терзаемая воспоминаниями, она не хотела замечать, что последний из ее слуг теперь полысел и начал клониться к земле, а шаг его замедлился и стал тяжелым. Неизбежная осень настигла его — иссушила тело, впрыснула слабость в суставы, посеребрила остатки волос.

«Ты постарел», — сказала она без тени жалости. Она не старалась причинить боль, но в ее словах чувствовалась утренняя изморось. Он же с усмешкой ответил, что старость — это участь тех, кто познал юность и красоту, а на его век не выпало ни того, ни другого. Она взяла со стола старое зеркальце в потемневшей серебряной оправе и протянула ему. «Возьми это и уходи, — отчеканила королева, — надеюсь, что собственным глазам ты все-таки поверишь».

Алая печать на лице не выдала его смущения.

Идеальная последовательность черного и белого. Темный коридор, которому, кажется, нет конца. Но он знал, что выход есть. Конец неминуем. Эту истину он постиг давно.

Его шагам вторило эхо.

Он вспомнил день позднего лета, когда воздух полнился запахом прелых яблок и только что опавших листьев. В тот день он впервые поймал на себе взгляд ее серых глаз — в них не чувствовалось страха перед грядущим. Ни страха, ни даже проблеска волнения не заметил он тогда. Гордо, чуть ли не с вызовом, она смотрела на гостей, прибывших на торжество и преклонивших колени перед величием ее дома.

Он вспомнил, как к полночи смолкли скрипки и прохладный ветер, ворвавшись в открытые окна, затушил часть свечей. «Час пришел»! — вскрикнул он тогда и огласил зал звоном бубенцов. «Час пришел»! — сотни голосов, слившись, вторили ему, как и полагалось. Крепкие руки подхватили ее. Десятки рук. Бубенцов не было слышно — все утонуло в хохоте и песнях. Тени плясали на стенах. И сам он, превратившись в тень, бежал за толпой по лабиринтам коридоров. Но вдруг все смолкло — захлопнулась дверь спальни. И брачное ложе, украшенное белыми лилиями, соединило двоих.

Да, он помнил, как сидя потом на каменных ступенях, захлебывался смехом, пока небо на востоке не стало багряным.

Таким же, как шутовское клеймо.

А дождь по-прежнему терзал ее предков — камни, покрывшиеся плесенью и грибком. Заплесневелые лица. Словно черная смерть коснулась их своей скользкой ладонью. Ей казалось, что она тоже покрылась грибком — изнутри. И боль, что таилась в ней, с каждым отзвуком сердца, с каждым его гулким ударом, достигала легких. Ей приходилось дышать болью — пропускать через себя отравленный отчаянием воздух. И каждое мгновение этой несправедливо долгой жизни было мучительным.

Когда шаркающие шаги утонули в тишине коридора, она тихо заплакала — страх поразил ее. Страх предательства. Она села за ткацкий станок — работа прогоняла дурные мысли. Витиевато разрастался бесконечный узор — увядшими лилиями, белыми хлопьями, облаками, сокрывшими солнечный свет.

«Нет, — сказала она себе, успокоившись, — время не сможет его забрать. Он не посмеет меня покинуть».

Он ждал ее внизу, у подножия каменной лестницы, но она так и не появилась. Впрочем, ему нередко доводилось справляться в одиночку. Он уже привык, ведь это был его выбор. Бремя, что он принял по собственной воле.

Медная судорога неустанно сотрясала воздух, возвещая о том, что нужно торопиться. Он накинул на плечи дорожный плащ и взял в руки деревянную палку, чтобы опираться при ходьбе. Он всегда брал с собой палку, когда покидал замок. Он снял засов с тяжелой дубовой двери, отворил ее и вышел во внутренний двор, что охраняли безмолвные стражи. Несмотря на сгустившиеся сумерки, он различил их силуэты — они наблюдали за ним со своих постаментов. Пустые безжизненные взгляды впивались в него.

Тени себя предыдущих.

Он глубоко вдохнул, наполнив легкие влажным заплесневелым воздухом, в котором по-прежнему чувствовался металлический привкус утихающего колокола. Шут надел капюшон на голову и закрыл глаза. Темнота поглотила его.

Миг отречения.

Старик в заношенной исподней рубахе не переставал шептать, несмотря на удушливый кашель. Одной рукой он ухватился за горло, другой — отчаянно крестился. Но, поняв, что молитвы не могут отогнать красное марево, обессилевши, упал на колени и спрятал в ладонях лицо. Бог не слышал его.

Старик молил Царицу Небесную о спасении и сострадании. Святую Марию, что когда-то склонилась в плаче над израненным телом Сына, снятого с креста. Но и Она оставалась безучастной. О его славном сыне некому скорбеть.

Всхлипы. Вместо слов — хрип. Хрип животного — не человека. Его ступни посинели от холода. Старческие руки дрожат. Черные вены — прожилки иссохших ломких листьев — в них не теплится жизнь. Бог оставил его.

Шут укрыл старика плащом, и хрипы стали тише, словно доносились теперь из другого мира.

Свечи, тускло освещавшие комнату, наполовину оплавились, когда со скрипом отворилась дверь, и шут согнулся в поклоне. Пламя затрепетало. Королева не удостоила вошедшего вниманием. Перекрестие нитей — переплетение судеб. Она продолжала ткать полотно — белое, будто снег, что видишь январским утром. До самого горизонта — снег.

Шут подошел ближе, и на его алом лице заиграли огненные отсветы.

— Я слышала, как надрывался колокол, — произнесла королева, на мгновение оторвавшись от работы, — почему ты не дождался меня?

— Это был старик, моя госпожа. Мелкий лавочник.

— Неважно, кто этот заблудший путник. Ты должен был дождаться. Должен был.

— Это его не спасло бы. Тем, кто отрекся, — помочь невозможно. Таково бремя черных. Тех, кто решился покончить с Великим Отчаянием.

Шут всегда напоминал ей о самом важном. Но мало кто знал об этом лучше нее самой.

Она затушила свечи и легла, не раздеваясь. В комнате еще витала ядовитая усмешка шута о том, что пеньковые галстуки, хотя и давно вошли в моду, но ни одному человеку не пришлись к лицу. Она представила несчастного старика-лавочника, задыхающегося от горя и бессилия, а после — себя — в тот день, когда ей пришлось надеть вдовье платье. Это было так давно, казалось, в одной из прошлых жизней, что, сменяя друг друга, усиливали ее страдание.

Плата за отречение — смерть. Но если отречься от жизни?

Долгие ночи — бессонные ночи, сколько еще их нужно вытерпеть, прежде чем боль оставит ее? Но она знает — конец неизбежен.

Она знает, что день придет, принеся избавление. День, когда лучи холодного зимнего солнца, пронзив витражную розетку, сотнями бликов рассыплются по каменному полу, но она не увидит их — остекленевший взгляд будет направлен к сводам. Она так и не сомкнет глаз.

Скрипнет дверь, и шут тяжело переступит порог. Впервые за многие годы он не услышит упреков, и тогда кувшин выпадет из его рук и со звоном ударится о каменный пол. Шут все поймет, но не захочет поверить своей догадке. Быстро, как только может, он заковыляет по коридору к своей каморке, чтобы взять старое зеркало в серебряной оправе, что когда-то сам принял в дар от разгневанной королевы. Он поднесет зеркало к ее губам, но амальгама останется незамутненной. Тогда, дрожащими руками, он снимет со станка законченный саван и бережно укроет им остывшее тело так же, как первый январский снег укрывает землю.

«День придет, — вместо молитвы все шептала и шептала королева до тех пор, пока из коридора не послышались медленные шаги, возвестившие о наступлении утра, — непременно… день придет, а вместе с ним — и время шута».

——————————-

Денис Гудин. Родился в городе Котовске. Студент-филолог. Литературным творчеством занимается с семнадцати лет, ориентируясь на любимых классиков — Достоевского, Бунина, Пастернака, Маркеса.