* * *

 

День-деньской суета и забота

о насущном — по силам пока,

но порой мимолетное что-то

окоем затуманит слегка,

просквозит неожиданной болью,

прикоснется прохладой ко лбу.

Признавая всевышнюю волю,

принимаю земную судьбу.

Все ж, об этом уюте невечном —

островке на ветрах мировых,

в закутке потаенном сердечном,

береженом от взглядов чужих,

где и грусти, и радости вдоволь,

где на золото осень щедра,

где бессонницей мается тополь

в глубине городского двора,

где когда-то девчушка смешная

голоском, как веселым звонком,

заливалась от счастья, играя

в догонялки с соседским щенком, —

обо всем, что случилось в придачу

к этой жизни, пускай не сейчас,

но однажды неволей заплачу,

покидая в назначенный час.

 

* * *

 

На мир в сердцевине лета —

изумрудье и бирюза —

любопытная девочка эта

широко раскрывала глаза.

Я помню, какие плыли

запахи от земли.

Негромко чихалось от пыли

цветочной, а где-то вдали

неистовое вызревало,

грозилось взорвать изнутри

трехмерность родного астрала.

Сияющие пузыри

веселого детского страха,

действительно, лопнули. Ой!

Боженька в небе заахал.

Крикнула мама: «Домой!»

Пока я игрушку искала,

потерянную вчера,

вспыхнуло, загромыхало,

хлынуло, как из ведра.

Сейчас до скрипа отмоет

все лето из края в край…

Счастье, оно такое —

мокрое, хоть выжимай.

 

ВЕЧЕРНЯЯ СКАЗКА

 

Накид. Лицевая. Накид.

Поехал он правой дорогой,

где конь его будет убит,

вдруг видит в избушке убогой

Яга Костяная Нога:

— От дела, царевич, лытаешь?

Опять разыгралась пурга…

Ну что же ты не засыпаешь?

Куда ж твой отец запропал?

Погода сегодня шальная.

И дальше Иван поскакал…

Изнаночная. Лицевая.

 

* * *

 

На хвосте сорока-белобока

из-за моря вести принесла.

Воротился б милый раньше срока:

— Открывай, хозяйка. Не ждала?

 

Разлетятся рукава льняные.

Прошумит тяжелый дождь волос.

— Ах, какие руки ледяные!

— Не брани — подарка не привез.

 

И щекой колючей ткнется жарко

в мокрое, незрячее лицо…

Никакого не хочу подарка.

Не скрипит высокое крыльцо.

 

Обманула глупая сорока.

У окна бессонного стою.

Где ж ты приклоняешь одиноко

голову повинную свою?

 

* * *

 

Лишь только несмело забрезжит, как,

где омуты неглубоки,

серебряным бреднем старик-рыбак

водит по дну реки.

Вдоль кромки плещет сырая тьма,

и на поверхность воды

стекает густой — молоком — туман

с его седой бороды.

Но утро уходит стайкой мальков

сквозь серебро прорех…

И все-то счастье, и весь улов —

лукавый русалочий смех!

 

* * *

 

Сыт-здоров, но извелся до смерти

на полатях в родимой избе.

Выйду в поле высвистывать ветер

и заделье искать по себе.

 

Мать встревожится: «Дитятко, что ты?!»

«Что ты, дурень?!» — нахмурится брат,

ненадолго от вечной работы

отнимая внимательный взгляд.

 

Растворятся ворота резные.

Канет небо в колодезный сруб.

Помолясь на просторы степные,

засвищу через выбитый зуб.

 

Отзовутся поля-окоемы.

Затрещат вековые дубы.

Разразятся вселенские громы

над коньком одинокой избы.

 

Перекрестится мать дорогая.

Злой зарницы блеснет острие.

И вздохнет брат, труды прерывая:

«Наш-то дурень опять за свое…»

 

* * *

 

Меч — из ножен. И платы другой

ты не посмел просить.

Нетерпеливо дрожит вороной —

чуткая волчья сыть.

Заголосили подруги навзрыд,

взглядов ослепла синь.

Два безрассудства и две орды

неутолимых гордынь,

правда на правду, на брата брат —

съехались богатыри.

По рукоять вонзенный булат

рану зари отворил.

Ярость проклятий немеющим ртом

выплеснул с кровью густой

и вековечным забылся сном

кровный обидчик твой.

Радуйся, что десница тверда.

Жив — и лишь этим прав.

Правь на рассвет и не жди суда

за богатырский нрав.

Сроков не торопи. И тебя,

в той ли, другой стороне,

неотвратимо настигнет судьба

на вороном коне.

Выронишь меч из правой руки.

Господи, в чем вина?

Кровь за кровь! Отдавать долги

каждому и сполна…

 

* * *

 

В доме брошенном нежить живет,

пыльным эхом клубится,

спать незваным гостям не дает

и впоследствии снится.

Распахнется испуганный взгляд.

Вздрогнет страх откровенный.

Осыпаясь, известкой шуршат

деревянные стены.

 

Дышит слухом в густеющий мрак

чуть живой христианин.

Сквозь разбитые окна сквозняк?

Или здешний хозяин

от простуды сухим шепотком

повествует невнятно

вспоминает устало о том,

что случилось когда-то?

 

Шапку в руки и — через порог!

Всхлипнет вслед половица.

Шепот, как осторожный зверек,

до поры затаится.

Лет, наверное, этак за сто

православных тревожит,

но понять не умеет никто

и утешить не может.

 

* * *

 

Катится времен коловорот,

и припоминаешь вечерами,

что идут уже который год

наши судьбы разными путями.

Жаль, живем на свете однова,

а не то бы снова нашептала

я тебе те — помнишь ли? — слова,

и на нас обрушатся сначала

наши приснопамятные дни,

напролет беспамятные ночи.

Как впервые, пристально взгляни —

отвести глаза не станет мочи.

Знаешь — угадаешь наперед.

Если взгляд в упор, характер пламень,

ненароком, а опять найдет

острая коса на твердый камень.

Скорая досада вскинет бровь.

Вспыльчивость в ответ всплеснет руками.

Дрогнет мир, и разразятся вновь

молнии и громы между нами.

Что ж никак покоя не найти?

И, в далеком далеке теряясь,

длятся параллельные пути,

вопреки всему пересекаясь.

 


Наталья Марковна Ахпашева родилась в селе Аскиз республики Хакасия. Окончила Абаканский филиал Красноярского политехнического института, Литературный институт им. А.М. Горького. Работает в Хакасском государственном университете им. Н.Ф. Катанова. Кандидат филологических наук, заслуженный работник культуры республики Хакасия. Автор шести поэтиче­ских книг и многочисленных журнальных публикаций. Член Союза писателей России. Живет в Абакане.