В том городе старом, на улице бедной

* * *

 

Детство… Чистая доска,

не заснята фотопленка:

жизнь понятна и легка,

жизнь кипуча у ребенка…

Каждый день, и человек,

и предмет, и расстоянье,

и туман, и первый снег —

все волнует. И сознанье

все тревожит, все манит —

запах, музыка, движенье, —

и открытия сулит,

и готовит наслажденье…

Все в новинку, в первый раз!

Но с годами горизонты

приближаются, и нас —

просвещают потихоньку…

Все знакомо, где бы ты

ни был, все теперь понятно,

и волшебные черты

проступают грубо, внятно…

 

* * *

 

Тонконогий и кудрявый

скачет полем жеребенок:

видно, мнимая свобода обуяла стригунка…

Но как будто вскрикнул «Мама!» —

ведь еще совсем ребенок,

ведь еще не знает воли,

ведь молочный он пока…

Постоял малыш и круто повернул — тропинка к дому,

к яслям, к сену, к глыбе соли потянула, и опять

рядом с красной кобылицей по дороге по-над Доном

он гарцует, наш беспечный: разве можно устоять?..

Разве можно быть спокойным, если запахом полыни

и волнением ковыльным переполнен?!.. И кнута

тот малыш еще не знает… Ни тревоги, ни унынья,

ни поводьев, ни уздечки, ни седла, ни хомута…

 

* * *

 

Я родом из детства, я родом из детства —

от этого мне никуда ведь не деться…

А мне и не надо, я там поселен,

в том времени милом, когда был рожден,

в том городе старом, на улице бедной,

где люди дышали тем духом победным,

где каждый мужчина носил галифе…

Там папа с роднею сидит подшофе,

там мама идет в крепдешиновом платье,

там счастлив я, к ней попадая в объятья…

 

* * *

 

Сорок лет, сорок лет

как отца уже нет…

Сорок лет — это целая жизнь.

Сам полвека назад

появился на свет…

Полстолетья! Тревожная мысль…

Как тропинки зимой,

замело, замело

и глаза, и слова, и лицо —

я все реже теперь вспоминаю его,

и наш сад, и наш дом, и крыльцо…

Но тетрадки в линейку

обнаружились вдруг —

плод его беспокойных ночей,

и мне стало тепло:

я увидел, как внук

удалился в них, словно в музей…

 

* * *

 

Друзья ушли. Другие не пришли.

Не получилось. Или не желалось.

Дома, в которых жили и росли,

и их тропинки — вот, что мне осталось…

Давно погас в их окнах белый свет,

других людей скрывают эти стены.

Не возвратить волнующих бесед

на самые волнующие темы…

По их дорогам новые идут

троллейбусы, автобусы (трамвая

теперь уж нет), и сдачи не дадут

кондукторы, маршруты называя…

 

«Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ!..»

 

Военный госпиталь под Рузой:

фойе, паркет, аккордеон,

шары гоняют парни в лузы,

поют девицы в унисон…

И эту песню — хором, дружно

(в секунды спелся коллектив) —

вели душевно, ненатужно:

слова знакомы и мотив…

Никто из тех, кто пел у стенки,

не знал, что в этот самый миг

в столице умирал Ваншенкин —

той песни автор, фронтовик…

 

* * *

 

Проснулся из-за скрипнувшей двери —

котенок попросился мне под мышку…

Малыш, ну что ты, милый, натворил:

сон перебил, а это, братец, слишком…

В том сне журчала теплая вода,

и женщина в прилипшем к телу платье

брела сквозь волны, видимо, туда,

где ветер вышивает тихо гладью.

Другая, помню точно, не она,

печально свою голову склонила

мне на плечо… И нежностью до дна,

во сне мне сердце нежностью пронзила.

 

---

Владимир Васильевич Тулупов родился в 1954 го­ду в Уфе. Окончил филологический факультет Баш­кирского государственного университета. Сотрудничал с рядом уфимских и воронежских газет. Доктор филологических наук, профессор. Декан факультета журналистики Воронежского государственного университета. Автор около трехсот научных и научно-методических работ, нескольких книг стихов и публицистики. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.