Дезертир

Очерк знаменитого журналиста, нашего земляка Василия Пескова был написан и опубликован в «Комсомольской правде» в начале 1960-х годов. Эта история, имеющая документальную основу и случившаяся в Эртильском районе, вызвала небывалый читательский интерес. Впоследствии очерк «Дезертир» был включен в книгу «Шаги по росе», за которую автор был удостоен Ленин­ской премии.

В воронежской «Коммуне» я прочитал заметку под названием «Заживо погребенный». В сорок втором году человек дезертировал из армии. Двадцать лет человек прятался на чердаке, совсем недавно спустился на землю и назвал свое имя. Тонких Николай. Невероятный, удивительный случай. Я немедленно выехал в Воронежскую область…

Степное село Битюг-Матреновка. Гуси на зеленых широких улицах. Трак­тор тянет по улице ярко-красный комбайн для уборки свеклы. Белые мазанки. Белое двухэтажное здание школы — окна еще в известке. Ведра с краской у школы, доски, груды белого кирпича.

— Тут он работает, — сказал директор.

Я присел на доски. Шесть человек убирают кирпич, пятеро носят доски, трое сгребают мусор, трое готовят пар­ты. Наверно, тот высокий, в фуфайке? Но высокий макает палец в желтую краску и ставит веселую метку на щеку девушке-маляру. Смех, суматоха. Нет, это не он…

Сели перекусить. Кружком — девчонки, кружком — ребята и еще один круг — люди постарше. Кладут на желтые доски красные помидоры, кидают в сторону яичную скорлупу. Один человек не сел в круг. Достал из мешочка хлеб, сало, огурцы. Раза два бросил взгляд в мою сторону. Отвернулся. Потом лег на спину, положил под голову руки и стал глядеть на низкие осенние облака.

Я подошел ближе к рабочим, поздоровался. Он первый из всех торопливо ответил «здравствуйте!» и принялся за кирпичи.

— Тонких? — кивнул я прорабу.

— Да, старается, но устает. Час работает, а потом ляжет, руки под голову, как неживой…

Вечером я разыскал хату на самом краю села. Дверь открыла женщина лет семидесяти. Руки в муке, на столе тесто для пирогов. Хозяйка не рада гостю, но голос искательный.

— Сейчас позову Николая…

Николай, как потом оказалось, первым увидел гостя — и сразу в сарай. Человеку в его положении всякий разговор неприятен и тягостен. Но гость сидит на скамейке, достал сигареты, закурить предлагает — надо поддерживать разговор.

Разговор односложный: «да», «нет», «конечно», «жалею»… Руки сложены на коленях, землисто-розовое лицо вздрагивает. Бесцветные глаза слезятся.

Приходит отец. На стену рядом с иконами вешает вожжи:

— Ну что, Николай, теперь молчать нечего. Теперь отвечать надо…

— Небось опять в газету, — сердито бросает мать и уходит доить корову.

Николай курит одну за другой сигареты. Говорить ему по-прежнему трудно, но слово за словом я узнаю трагедию человека-труса. Сначала боялся смерти. Потом боялся кары. Потом боялся жизни.

В сорок втором, когда полыхал Воронеж, когда немцы рванулись к Волге, с холщовыми сумками за плечами из Битюг-Матреновки в Липецк шла группа ребят. Невеселое было шествие. Дома остались невесты, матери, а немцы вот-вот нагрянут. Парни спешили к месту, где люди получали винтовки, и потом садились в теплушки и отправлялись к Волге. Каждый понимал, что ждет его, и оттого руки еще крепче сжимали винтовку.

А он испугался. Он бросил друзей, глухими дорогами пошел назад, к дому. В подсолнухах дождался полуночи и, озираясь, постучал в хату у Битюга.

— Мама, открой…

Мать сжала его в объятиях.

— Сынок… Живой, здоровый. Никому не отдам… Один раз живем…

Так начались эти страшные двадцать лет жизни возле печной трубы. От Волги шли письма. Между прочим, ребята писали: «Колька Тонких куда-то исчез…» В Битюг-Матреновке возле хаты у речки кое-кто по ночам видел странную тень. Пошел слух по селу: дезертир…

Однажды утром в селе услыхали горькие причитания. Плакала мать Николая. В черном платке она стояла в конце огорода у могильного холмика. Белел свежий дубовый крест, горела свечка в руке.

— Коля, голубчик.

Собрались люди.

— Прибежал хворый. Метался в жару… Ни полслова, ни слова… Умер. Колюшка!..

Сидя на чердаке, сын слушал материнские причитания, в узкую щель видел людей в конце огорода, столпившихся над «его могилой».

С неделю поговорили, погоревали в селе. У матери постеснялись спросить: почему не на кладбище схоронила? Трудный был год. Горе редкий дом обходило, поэтому быстро забыли одинокий холмик на огороде. И только «усопший» в чердачную щель каждый день видел свою могилу…

Страшные двадцать лет. Семь тысяч дней, похожих как близнецы. Наперечет известные звуки: это мать доит корову, это сестра повесила на стенку порт­фель, это скребется мышь, это червяк точит стропила… При каждом новом и незнакомом звуке человек у трубы вздрагивал, сжимался в комок.

На чердаке в сорок втором мать раскинула полушубок. Двадцать лет человек пролежал на старой овчине.

Я прошу Николая вместе полезть на чердак. Он нехотя поднимается. Шаткая лестница. Двадцать лет изо дня в день по утрам на чердак поднималось ведерко и сверток с харчами. С чердака мать снимала ведро с нечистотами. Полумрак. Фонариком освещаю снопы соломы, липкую паутину. Вот полушубок с вытертой шерстью, вот щель в крыше…

Чем жил человек? Он признается: все было заполнено страхом. Всего боялся. Чужие шаги, незнакомый голос, автомобиль завернул почему-то к реке — дезертир припадал к щели: за мной или нет?

Никто, кроме матери, отца и сестер, не знал о чердачном жильце. Иногда к нему поднимался соседский кот. Круглые глаза горели зелеными фонарями. Увидав человека, фонари пропадали. А человеку много ночей от страха снились кошмары.

В потемках начал слепнуть. От голубого неба, если заглянуть в щелку, болели глаза. Зато слух, как у зверя, обострился.

Не помнит, в какую по счету весну, услышал он возле хаты сдержанный шепот. Их было двое. Шептались всю ночь. И всю ночь он просидел на коленях, приложив ухо к щели. Весь день потом колотилось сердце от страха и любопытства: придут — не придут?

Двое не знали, как чутко на чердаке слушают их поцелуи. Им нравились заросли лозняка и ромашек у крайнего дома, и они приходили все лето, почти каждую ночь. И каждую ночь он сидел на коленях у щели. Потом двое перестали ходить. Он ждал неделю и не сдержался, спросил:

— Тут двое ходили…

— Поженились, — сказала мать. — На Покров свадьба.

В то утро вместе с едой мать подала ему крест и сказала: надо молиться.

Зимою, ночами, когда от мороза глухо трескался лед на реке, человек не выдерживал, спускался в хату, на печку. Однажды в такую ночь постучался потерявший дорогу геодезист. Пока мать объяснялась через закрытую дверь, сын кошкой метнулся по лестнице и всю ночь продрожал, синея от холода.

Летом, в темные часы между зорями, человек спускался к земле. Озираясь, он обходил вокруг хаты, трогал руками подсолнухи, прикладывал ладони к остывающим после дневной жары тыквам. Уснувшие кузнечики шарахались из-под ног. Человек думал: «Это они меня боятся». Он сливался с ночью, а чуть светало — скрипела лестница на чердак. И снова, лежа на вонючей овчине, человек наблюдал, как медленно белый червяк грызет стропила: «Я завидовал тем ребятам, которые не вернулись. Я думал: им хорошо, лежат спокойно, им носят цветы, их помнят. А я… Зачем?.. Много раз трогал руками веревку. Минута, и все. Кому я нужен? Но жутко — живем один раз…»

Утром на чердак заглядывал робкий и пыльный луч. Ладонь тянулась к теплой полоске света. Текли слезы, человек начинал вдруг рыдать… В чердачном люке появлялось лицо матери.

— Услышат… Люди услышат, сынок. Помолись…

Человек умолкал.

Как-то ночью открыл старый сундук. Перебирая в коробке железные бляхи и пуговицы, обнаружил два рыболовных крючка. Сколько воспоминаний разбудили два рыболовных крючка! На чердаке он закрыл глаза и нажимал пальцем на острие, пока не показалась капелька светлой крови. Забывшись, он увидел себя мальчишкой, белоголовым и резвым. Босой, он бежит на Битюг. Ноги обжигает роса. Он остановится на секунду: надо разбудить Ваську. С удочками они вдвоем идут к Битюгу. Колхозный сад по пути. Хрустят на зубах холодные яблоки. Сторож дядя Матвей кладет кизяки в костер, греет чай.

— Ловить?.. Ну-ну… Вон там у обрыва сазаны бьют…

В то утро с Васькой Ивановым, глядя на поплавки, они говорили о самолетах. Вместе с Васькой в сорок втором шли в Липецк. Васька после войны вернулся, как говорит сестренка, с двумя орденами. У Васьки — жена, четверо ребятишек. Васька теперь комбайнер, зовут его, конечно, Василь Никитич… Человек открывает глаза и видит вытертый полушубок, паутину и маленький пыльный луч солнца. В тот день он жадно ждал темноты. Завернув в тряпицу крючки, выполз на луг, подкрался к лошади, выдернул пучок волос из хвоста. Три дня не спеша, с наслаждением плел леску, прилаживал крючок. Ногтями разгреб землю на огороде и ощупью, разминая комочки земли, набрал в ладонь червяков. Он тщательно готовился. Как полководец, он не спешил начинать сражение, пока не убедится, что все пойдет хорошо. Он загадал: если на леске четное число узлов — значит не все потеряно. Число было четным. Он бодро спустился по лестнице и, слившись с ночью, пошел к Битюгу.

Он не узнал Битюга.

Дрожащими руками, цепенея от непонятного чувства, размотал леску, неловко забросил в темную воду и стал ждать. Ослабевшие глаза не видели поплавка. Подтянув леску, обнаружил поплавок у самого берега, его прибило течением. Он снова забросил. Глаза опять не видели поплавка, только звезды, как чешуя, рябили в глаза. Он бросил удочку и тихо поплелся к дому…

Часто думал: спущусь к людям, расскажу все. Боялся. Уже не кары за трусость боялся: он знал — народ простил его трусость, боялся жизни. Все пугало: и громкий человеческий смех, и песни во время покосов над Битюгом, и грохот комбайна, на котором ездил по спелой ржи Васька. «Что скажу людям? Что буду делать? Профессии никакой. Я даже говорить разучился». Мысленно он прикидывал для себя работу в колхозе: «Навоз вывозить… не смогу. Ослаб, еле поднимаюсь по лестнице…»

Огромная жизнь проплывала за чердаком большими белыми самолетами, красным комбайном Васьки, смехом мальчишек, плеском рыбы на Битюге. Сестра приносила домой звучные и непонятные слова: «целина», «спутник», «телевизор», «космонавты», «ракета», «атомный ледокол»… Это была уже совсем незнакомая жизнь. Два шага от дома при солнце, и все — он будет частицею жизни. Боялся. Вспомнил, как однажды выбирали из подвала картошку. В темноте на картошке выросли длинные белые нити. На солнце нити пожухли и превратились в серую пыль. Он часто вспоминал белые нити. Его знали восемнадцатилетним парнем, теперь ему тридцать восемь. Он ослаб и разучился говорить. За двадцать лет он прочел задачник по арифметике для третьего класса и каждый год по многу раз перечитывал книжки по географии, «про пустыню, про Крым, про Германию, про слонов, про Ленинград, про оленей и белых медведей». Он не знает ни одной песни, и петь ему не хотелось. Он не знает ни улыбок, ни поцелуев, не знает настоящего вкуса хлеба, потому что вкус этот знают только те, кто работает. Он ненавидел себя. Он завидовал тем, кто не вернулся от Волги. Двадцать лет он видел свою могилу. Могила сровнялась с землей. Он знал: люди его забыли…

 

Он курит сигарету за сигаретой. Желтые руки сложены на коленях, глаза слезятся и смотрят под ноги. Отец чинит старую сбрую, мать опять принялась за тесто.

— Анна Александровна, вы понимаете, что произошло с вашим сыном?

— А что? Он никого не убил… Бог не всем одинаково отмерил…

У матери было семь дочерей и один сын. Мать хотела счастья своему Кольке. И вот оно, это счастье… «Не пожелаю самому злому врагу», — говорит сын.

В семье хорошо помнят конец войны. Вернулся отец. Сын слышал: он обнимает мать, сестер, потом все утихло и заскрипела лестница на чердак. Обняв сына, старый солдат с медалью на гимнастерке заплакал. Не от счастья заплакал солдат.

— Слезай… Люди умеют прощать…

Сын промолчал. Вмешалась мать:

— Замолчи! Все Богом дано, от судьбы не уйдешь…

Родитель бушевал с неделю, грозился сам пойти в сельсовет, но так и не хватило мужества у солдата. Смирился, спрятал в сундук медаль и стал подавать на чердак хлеб и чашку со щами. Шестнадцать лет кормил дезертира! Взбунтовался совсем недавно:

— Что ж получается! Ты отца должен кормить, а я до сих пор ведро принимаю… Слезай!

Сын ткнул отца сапогом, и тот загремел с лестницы… А через два дня огородами к сельсовету прошел голый, никому не знакомый человек.

— Чей, откуда?..

Молчит. Потом сказал:

— Тонких сын…

Никто не помнил сына Тонких. Потом вспомнили о могиле. Позвали мать.

— Нет, не мой. Мой умер…

Потом выяснилось: странный человек действительно Николай Тонких…

 

Вот и вся трагическая и жалкая судьба дезертира. Он живет теперь среди нас. Он ходит в кино, и мечтает о женитьбе, и сам зарабатывает свой хлеб. Он устает на работе, избегает людей. Спит он по-прежнему на чердаке. «Никак не привыкну к избе…» Вечерами, перед тем как полезть на чердак, долго стоит во дворе, провожает закат.

Трусость в тяжкий для Родины час требует наказания. Но у кого поднялась бы сейчас рука на жалкого человека, пережившего семь тысяч дней страха, наказавшего себя сверх всякой меры! Он и теперь говорит: «Живем один раз». Но он сам понимает, как беспощадны для него эти слова. Двадцать золотых лет зачеркнуто в жизни. И теперь что за жизнь? Не всякий подает руку. А когда идет по селу, острый слух ловит шепот:

— Дезертир…

Презрение людей — самое тяжкое наказание для человека. А живем один раз…

 

1962 год,

с. Битюг-Матреновка

Воронежской области