В компании с Иваном-дураком

1

 

ЕСЛИ ОТБРОСИТЬ всякую идеологическую предвзятость и трезво посмотреть на искусство советской эпохи, то, думаю, нельзя не увидеть, что главной чертой, характеризовавшей собой метод социалистического реализма, была — ответственность практически всякого художника (писателя, музыканта, живописца и т. п.) перед обществом. Воспевал ли он социалистические свершения в нашей стране или смотрел на историю СССР под критическим углом зрения, писал о труде, любви и подвигах или о тюрьме, пьянстве и преступлениях — он был равно ответственен за то, чтобы его произведения давали людям силу жить и преодолевать все выпадающие им по судьбе катастрофы, поднимали их над пороками и заблуждениями, подталкивали к творческому преображению реальности, не давали погаснуть тлеющему в их сердцах огоньку надежды на светлое будущее.

Главная дифференциация, которая произошла на рубеже пятидесятых-шестидесятых годов и расколола русскую литературу (главным образом, прозу) на два принципиально отличимых лагеря, носила не столько политический, как многие думают, сколько, как мне кажется, мировоззренческий, этико-философский характер, и разделила писателей не на «верноподданных режиму» и «диссидентов», а — на представителей городской прозы и деревенщиков. При этом городская проза как бы приватизировала для себя такую составляющую литературы как ИДЕЯ, из-за чего основным ее признаком сделалась интеллектуальность, а деревенская — приняла на себя ответственность за ДУШУ, вследствие чего ее главным показателем стала совестливость.

Но приоритет идеи перед чувствами, холодно-рационалистическое преобразование жизни, опирающееся только на логические построения ума да на аналитические выкладки специалистов — это особенности, присущие, прежде всего, западной цивилизации, а потому в городской прозе шестидесятых-семидесятых и особенно восьмидесятых-девяностых годов начали все различимее и шире проступать признаки ориентации на европейские и американские образцы литературы, лишающие произведения апологетов этого направления подлинно русской глубины и самобытности. А вот душа, с ее болями, тревогами и метаниями, сложные взаимоотношения человека с судьбой, родной землей и Богом — эти категории остались в ведении писателей-деревенщиков, выступивших таким образом в роли выразителей охранительной функции, спасающих менталитет народа от размывания чуждыми веяниями.

Народ — категория архаичная, несущая в себе культурный код многих предшествующих столетий, а то и тысячелетий. Писать для народа, с оглядкой на его суд, ощущая на себе его все понимающий, насмешливо-ироничный и одновременно ждуще-доверчивый взгляд, невероятно тяжело и ответственно — все равно, как красоваться произнесением вычурных словес перед своими горбатящимися в поле родителями. Гораздо легче бросаться витиеватыми строчками, вскочив на перевернутую бочку где-нибудь в городской пивной. Знаменитое «вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев» Юрия Олеши — насколько красивая, настолько же и неживая, искусственно сконструированная фраза, над которой в деревне бы только посмеялись да сочли автора краснобаем и бездельником. Чувствуя нутром, что народ не обманешь никакими параболами и мета-метафорами, ибо он смотрит в самую глубь вещей и явлений и оценивает слова в соответствии с наставлением апостола «от слов твоих оправдаешься, и от слов осудишься» (Матф. 12:37), деревня и — соответственно — деревенская проза всегда пребывали у лидеров «идейной» литературы на положении нелюбимых падчериц. Ее не любил основоположник соцреализма Горький. Не любил трибун революции Маяковский. Не любил либерализатор «Нового мира» Твардовский. Ее терпеть не могут сегодняшние демократические писатели, поскольку она говорит не о самокопаниях интеллигенции, а о проблемах и нуждах народа, о его понимании того, как должны развиваться жизнь в стране и мировая история, а у них от одного только воспоминания об этом народе начинает портиться аппетит. Собственно, именно с уничижительного (если не сказать: презрительного) отношения современной литературы к самому заурядному персонажу, символизирующему собой низовые слои народа, и началось крушение Советского государства и его великой культуры. Произошло почти немыслимое в истории мировых культур явление: одна из лучших национальных литератур планеты демонстративно застыдилась своего собственного народа и, отвернувшись от него, показала тем самым, что ей «западло» общаться с мужиком в лаптях и армяке (вариант — в кирзовых сапогах и ватнике), и что ее больше привлекают разбитные журналисты и симпатичные авантюристы, молодые банкиры в смокингах и нагловатые ковбои в джинсах, а то и просто персонажи с отклонениями в психике и сексуальной ориентации. По их-то образу и подобию она и начала формировать себе новых литературных героев, а посредством их влияния на читательские массы — и новый народ. И первым эту зарождавшуюся губительную тенденцию разглядел и описал в своей замечательной сказке «До третьих петухов» Василий Макарович Шукшин.

 

2

 

ДЕЙСТВИЕ ШУКШИНСКОЙ истории начинается на полках одной из россий­ских библиотек, сразу же настраивая читателя на литературоцентричный характер произведения, что и подтверждается всем дальнейшим ходом разворачивающегося сказочного сюжета. Обитающим здесь персонажам отечественной классики, символизирующим собой русскую литературу и «прогрессивную» мысль, стало вдруг неприятно находиться в компании с Иваном-дураком, во все времена олицетворявшим собой образ русского народа, и они затеяли по этому поводу шумные дебаты, решая, как им поступить в отношении ставшего вызывать у них раздражение соседа дальше.

«— В темпе, в темпе! — покрикивал некто канцелярского облика, лысый. — Продолжим. Кто еще хочет сказать об Иване-дураке? <…> Сегодня мы должны принять решение. Кто?

— Позвольте? — это спрашивала Бедная Лиза.

— Давай, Лиза, — сказал лысый. <…>

— Мне стыдно, — горячо продолжала Бедная Лиза, — что Иван-дурак находится вместе с нами. Сколько можно? До каких пор он будет позорить наши ряды?

— Выгнать! — крикнули с места.

— Тихо! — строго сказал лысый конторский. — Что ты предлагаешь, Лиза?

— Пускай достанет справку, что он умный, — сказала Лиза.

— Правильно!

— Пускай достанет! Или пускай убирается!..

<…>

— Мне тоже неловко рядом с дураком сидеть (это уж Обломов добавил). От него портянками пахнет…»

За Ивана-дурака заступаются только былинный Илья Муромец да какой-то гулевой казацкий атаман — то есть персонажи, вышедшие непосредственно из русского фольклора, сотворенные духовной энергией самого народа и максимально ему близкие, тогда как все прочие герои (Акакий Акакиевич, Ленский, Онегин, Обломов и иные из их, порожденных исключительно интеллектом сотворившего их писателя, собратья), без всякой зависимости от того, «положительные» они или «отрицательные», воротят от Ивана нос и требуют, чтобы он отправлялся к Мудрецу за справкой. И если, мол, он к третьим петухам не принесет от него справку, подтверждающую, что он умный, то пускай тогда убирается от них на все четыре стороны, хоть и в букинистический магазин.

«— О-о, не крутенько ли? — усомнился кто-то.

— Не крутенько, — тоже жестко сказал конторский. — Нисколько. Только так. Иван…

— Аиньки! — откликнулся Иван. И встал.

— Иди.

Иван посмотрел на Илью.

— Иди, Ванька, — тихо сказал Илья. — Ничего не сделаешь. Надо идти. Вишь, какие они все… ученые…»

И, подчиняясь воле большинства, Иван отправляется за справкой.

 

ЧТО ЖЕ ЭТО за справка такая, ради которой он вынужден проститься со своей родной полкой в библиотеке и пуститься, на ночь глядя, в полное душевных испытаний, мучений и опасностей путешествие? На мой взгляд, эта мифическая бумажка, одно только наличие которой у Ивана уже как бы само собой способно ликвидировать не только присущую ему, так сказать, по определению глупость, но даже и поставленный ему в вину портяночный запах, символизирует собой не что иное, как приобщение к так называемым «общечеловеческим ценностям», о которых нам неустанно талдычат в течение последних полутора десятилетий все демократические средства массовой информации. Подключись, мол, как к Интернету, к американскому образу жизни, американскому кино с его бесстыдством, бесовщиной и культом жестокости, к американской, все затмевающей собой жаждой обогащения, и будешь принят в единую мировую семью как равный. Как неотличимый от миллионов других таких же приобщившихся к «общечеловеческим ценностям» особей клон. Который до этого был простым дураком, а теперь стал цивилизованным идиотом.

И вот он достиг кабинета Мудреца, который, фактически идя вслед за совершающимися помимо всякой его воли событиями, делает вид, что он «держит на контроле» каждое из мировых явлений, будь то извержение вулкана или падение кота с балкона. И вот он вместе с Мудрецом попадает в самую что ни на есть святая святых этих счастливчиков-умников, в самый, так сказать, пен-центр для приобщившихся к «общечеловеческим ценностям» клонов. И что же он там видит?..

«Несмеяна тихо зверела от скуки. Сперва она лежала просто так… Лежала, лежала и взвыла.

— Повешусь! — заявила она.

Были тут еще какие-то молодые люди, парни и девушки. Им тоже было скучно. Лежали в купальных костюмах под кварцевыми лампами — загорали. И всем было страшно скучно.

— Повешу-усь! — закричала Несмеяна. — Не могу больше!..»

Мудрец просит Ивана развеселить изнывающую от вызванной бездуховным существованием тоски молодежь, рассчитывая таким образом добиться благосклонности (и, надо полагать, какой-нибудь награды в виде сексуальных утех) от скучающей целыми днями Несмеяны. Иван пробует расшевелить пораженное душевной пустотой и апатией сборище с помощью традиционной народной культуры, однако ни ухарские частушки, ни веселый перепляс на умирающую от скуки публику не действуют. «Не прохонже», — как говорит Мудрец.

И тогда Иван пользуется их же оружием.

«— Ответь мне, почему у тебя одно лишнее ребро?» — просто так, «от балды», спрашивает он Мудреца, и заинтригованная таким патологическим нюансом молодежь лезет потрогать это не существующее на деле лишнее ребро руками; старичок от щекотки непроизвольно пукает, и вот этот-то его физиологический рефлекс повергает окружающих буквально в неостановимую истерию хохота. Потому что физиология, да еще и с определенным фекальным оттенком (или, как в данном случае, с запахом) — это ведь и есть одна из самых главных «общечеловеческих ценностей», утверждаемых западной и всеми ориентированными на нее литературами.

 

…НУ, А ИВАН тем временем «нашел брюки старика, порылся в кармане… И нашел. Печать. И взял ее.

— Вы пока тут занимайтесь, — сказал он, — а мне пора отправляться.

— Зачем же ты всю-то… печать-то? — жалко спросил Мудрец. — Давай, я тебе справку выдам.

— Я сам теперь буду выдавать справки. Всем подряд. — Иван пошел к двери. — Прощайте…»

 

3

 

ТАКОВА В НЕСКОЛЬКИХ СЛОВАХ сюжетная основа сказки, в которой нам открывается пророческое предвидение Шукшиным реализовавшейся уже в наши дни культурной катастрофы, выразившейся в кардинальной перемене этических знаков «+» на « —» и понятий «добро» на «зло». Самое яркое ее изображение дано в том эпизоде, когда ходивший за справкой Иван возвращается из своего странствия в библиотеку и подходит к захваченному чертями монастырю. «На воротах стоял теперь черт-стражник. Монахи же облепили забор и смотрели, что делается в монастыре. И там-то как раз шел развеселый бесовский ход: черти шли процессией и пели с приплясом. И песня их далеко разносилась вокруг.

Ивану стало жалко монахов. Но когда он подошел ближе, он увидел: монахи стоят и подергивают плечами в такт чертовой музыке. И ногами тихонько пристукивают. Только несколько — в основном пожилые — сидели в горестных позах на земле и покачивали головами… но вот диковина: хоть и грустно они покачивали, а все же — в такт. Да и сам Иван постоял маленько и не заметил, как стал тоже подергиваться и притопывать ногой, словно зуд его охватил…»

Как это ни печально, но набросанная несколькими штрихами картина до боли напоминает мне сегодняшнее состояние российского общества. Изгнанные американцами из Космоса, из Мирового Океана, с мировой политической арены и мировых рынков, мы пялимся, словно загипнотизированные, в экраны своих телевизоров, не замечая, как подергиваемся и притопываем в такт чужой музыке, чужой философии, чужой психологии. «Ты в порядке?» — задаем мы нелепый вопрос упавшему на скользкой дороге товарищу. Хотя «непорядок» заключается уже в самом этом вопросе.

Но нарисованная далее Шукшиным картина еще точнее описывает нашу сегодняшнюю действительность:

«Тут вышел из ворот монастыря изящный черт и обратился ко всем.

— Мужички, — сказал он, — есть халтура! Кто хочет заработать?

— Ну? А чего такое? — зашевелились монахи. — Чего надо-то?

— У вас там портреты висят… в несколько рядов…

— Иконы.

— А?

— Святые наши, какие портреты.

— Их надо переписать: они устарели.

Монахи опешили.

— И кого же заместо их писать? — тихо спросил самый старый монах.

— Нас.

Теперь уже все смолкли. И долго молчали.

— Гром небесный, — сказал старик монах. — Вот она, кара-то…»

 

КАК ПИСАЛ в одном из своих «мгновений» Юрий Бондарев: «Стыд — это угрызение душевного покоя и равновесия, которые являются свойствами красоты… Иногда я чувствую: что-то утратилось во мне, потеряло прежнюю остроту, интерес к жизни, к окружающему миру, в течение последних лет ставшему печальным, серым, лживым, жестоким, и меня не удивляет изуродованно-ироническое восприятие иными людьми истинных чудес: гениальных книг, величия живописи, колдовства закатного неба, шума первого майского дождя, шелеста осенних листьев, падающего снега…»

После перечитывания сказки Шукшина я бы сказал, что подмеченные Юрием Васильевичем метаморфозы объясняются очень просто. Все дело в том, что наш сегодняшний мир, словно изображенный Шукшиным монастырь, захватили бесы, которые и тиражируют теперь повсюду свои собственные каноны красоты. На TV. На эстраде. В кино. В литературе. В жизни… «До третьих петухов» — это не просто сказка, в которой угадываются какие-то отдельные параллели с культурными реалиями наших дней, это удивительно точный символ того, во что превратились русская литература и культура сегодня: это захваченный чертями монастырь, в котором они переписывают иконы, заменяя лики святых праведников своими богомерзкими рожами.

 

4

 

СОВРЕМЕННАЯ РОССИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА, и в особенности ее либеральное, откровенно прозападническое и коммерчески ориентированное крыло — это практически стопроцентно реализовавшаяся в реальности метафора о захваченном чертями монастыре, только развернутая в масштабе всей страны и во много раз более печальная, чем картинка в сказке Василия Макаровича. Не случайно ведь, размышляя над тем, что произошло с русской культурой за последние полтора десятилетия и, в частности, над тем, как смена нравственно-этических критериев повлияла на качество нашего сегодняшнего искусства, Виктор Сергеевич Розов во взятом у него газетой «Московская среда» (№ 31 за 20 — 26 августа 2003 года) по случаю его 90-летия интервью отмечал следующее: «После революции как высыпало: Маяковский, Есенин, Цветаева… Несть числа талантам! А после нынешней контрреволюции я все ждал: вот свободу дали, и все, кто стонал под гнетом того времени, себя проявят. Ни фига! Одна только пискотня — все плохо, плохо… Так ты сделай хорошо. Не могут. Хотя страна все та же, люди вроде тоже… Но стоило измениться ориентиру ценностей — и все пропало. И мы можем сколько угодно рассуждать, почему так мало интересных авторов, но все сводится к одному — БЕЗ ИДЕАЛОВ НИЧЕГО ХОРОШЕГО СДЕЛАТЬ НЕВОЗМОЖНО. Идеалы — это духовность. Великие произведения культуры появляются, когда происходит игра человеческого духа. А не когда играют только на деньги, как это делают сейчас во всех сферах нашей жизни…»

И действительно, о какой игре человеческого ДУХА можно говорить, читая, к примеру, вот такие (и это — еще самые «безобидные»!) стихи известного куртуазного маньериста Вадима Степанцова из его сборника «Любимый шут принцессы Грезы» (М., 1992): «Да, я эмоциям поддался, / я был весь чувство и порыв, / я к вашим бедрам прикасался, / язык в ЗАВЕТНОМ утопив. // Застыли вы, как изваянье, / а я, к бедру прижав висок, / от счастья затаив дыханье, / ЛИЗАЛ СОЛОНОВАТЫЙ СОК…»

Если признать, что подобное «творчество» может НА РАВНЫХ стоять в одном ряду с такими стихами как «Я вас любил», «Не жалею, не зову, не плачу», «Я убит подо Ржевом», «Ферапонтово» и аналогичными примерами высокой поэзии, то придется смириться и с тем, что звания настоящей литературы заслуживают также и живописующие поедание героями дерьма романы Владимира Сорокина, и пустышечные развлекательные детективчики Дарьи Донцовой, и «стебающиеся» над русским языком стишенята Дмитрия Пригова, и притворяющиеся русской историей мертворожденные сочинения Б. Акунина, и даже переполненные откровенно порнографическими сценками, матерщиной и описанием наркотических состояний опусы Баяна Ширянова. Секс, кровь, ложь, дерьмо и психически ненормальные герои стали для нашей сегодняшней литературы почти такими же обязательными признаками, как фраза «Ты в порядке?» для западного кино. Самое печальное во всем этом, что произведения как отмеченных нами выше, так и целого множества других, похожих на них полным отсутствием стыда и какой бы то ни было нравственности, сочинителей свободно находят сегодня своего довольно широкого читателя, показывая этим самым, что народ наш и поныне, словно откликающийся на льстивые зазывания усатой дочки Бабы Яги Иван-дурак, бездумно позволяет завлекать себя всякими пошлыми соблазнами, почти уже не видя разницы между настоящими святыми иконами и переписанными «заместо их» бесовскими харями.

Придет ли откуда-нибудь помощь?

Уходящего в свое странствие за справкой Ивана обещал оберегать на расстоянии Илья Муромец.

« — Иван, — заговорил Илья, — иди смело — я буду про тебя думать. Где тебя пристигнет беда… Где тебя задумают погубить, я крикну: «Ванька, смотри!»

— Как узнаешь, шо ехо пристихла беда? — спросил казак.

— Я узнаю. Сердцем учую. А ты мой голос услышишь…»

В роли такого чуткого сердцем Ильи сегодня выступает другая часть современной русской литературы, представленная произведениями Владимира Крупина, Валентина Распутина, Олега Шестинского, Михаила Алексеева, Василия Белова, Виктора Лихоносова, Семена Шуртакова, Виктора Николаева, Ивана Никульшина и других православно мыслящих писателей. Именно эта литература взяла на себя труд и ответственность думать о народе, окликая его и предупреждая о том, где его может пристигнуть беда и где его задумал кто-нибудь погубить. «Ванька, смотри!» — взывает эта литература к народу, предостерегая его об опасности. «Ванька, смотри!» — кричал нам всем своим творчеством и Василий Макарович Шукшин.

 

5

 

ГЛАВНЫМИ КАЧЕСТВАМИ русской классической литературы всегда были ее совестливость и преемственность традиций. Творчество В.М. Шукшина как ничем другим характеризуется именно совестливостью, ранимостью и болью за других людей. Его чисто бытовой, казалось бы, рассказ «Обида» невозможно читать, не ощущая, как сердце содрогается от вонзающихся в него иголок. Поразительно, что мы не заметили в себе тех метастаз душевного очерствения и тех признаков уподобления нас самих попирающему святыни бесовскому сборищу, о каких он предупреждал нас в этом рассказе. «Ты в порядке?..» Да ничего подобного! Ни в каком я не в порядке, пока в мире есть место для такой боли. Ни в каком мы все не в порядке, пока в храме культуры творят свое душеразлагающее шоу черти с министерскими портфелями. Если бы они не верили, что красота способна спасти мир, они бы не подменяли ее чистые лики позорными физиономиями Масяни.

Да, совершая свое вынужденное хождение за три горя, Иван впадает по пути в разного рода соблазны, выказывая в себе наличие целого сонма пороков, однако при этом он не лишен и главного для христианина качества — способности к осознанию тяжести совершенных им грехов и искреннему раскаянию в содеянном. И душа Ивана страдает. И от того, что ему пришлось унижаться перед Змеем Горынычем, потешая его пением и плясками, и от того, что ему пришлось пойти на сделку с чертями, помогая им овладеть православным монастырем, и от того, что он не устоял перед приглашающей его к блуду дочкой Бабы Яги, что для него чуть было не завершилось трагедией. Хождение Ивана к Мудрецу за справкой — это не что иное, как метафорическое изображение сегодняшнего «врастания России в западную цивилизацию», это символ пути нашего сближения с капиталистическим миром и НАТО, на котором нас могут не только лишить наших святынь, заставив поклоняться бесовским идолам вместо икон, но и спеленать нас, как дочка Бабы Яги Ивана, и подать Змею Горынычу вместе с яичницей на завтрак.

 

НАСТОЯЩАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА всегда обладала определенной долей предвидения будущего, предупреждая читателей о поджидающих их впереди испытаниях и катастрофах. Обладала таким качеством и проза Василия Макаровича Шукшина, провидчески извещавшего нас о губительности отдаления литературы от духа своего народа и ее преклонения перед западными «мудрецами». Ну, а то, что мы не смогли своевременно разглядеть в его сказке приближавшейся к нам уже почти вплотную реальности — это уже вина не его, а наша. Не случайно, стало быть, нас до сих пор олицетворяет в литературе образ Ивана-дурака…

 

———————————————

Николай Владимирович Переяслов родился в 1954 го­ду в Донбассе. Работал шахтером, геологом, журналистом. Автор пятнадцати книг стихотворений, прозы и критики. Секретарь Правления Союза писателей России, действительный член Петровской академии наук и искусств. Лауреат литературной премии им. Андрея Платонова, Большой литературной премии России. Живет в Москве.