«Оптинский отшельник» в кругу учеников

Работа О.Л. Фетисенко1 — это крупнейший фундаментальный труд в области леонтьевоведения в последние годы с абсолютно оригинальной темой — прежде всего в том, что касается отношений Леонтьева со своими учениками. Впервые в историографии фигуры этих учеников освещены и исследованы подробно, причем с документальной стороны, на основании источников. В этом смысле исследование Фетисенко сделано новаторски, при этом тщательно и скрупулезно.

«Светилом» Константин Николаевич по своему влиянию на жизнь и политику, на русскую мысль и на общественное мнение России не стал — в отличие от А.И. Герцена, Н.Г. Чернышевского, Н.К. Михайловского, Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. Даже в отличие от Владимира Сергеевича Соловьева. Леонтьев, подобно последнему, имел некоторый шанс превратиться во властителя дум русской интеллектуальной элиты — декадентов, символистов и т.д. Все они с началом ХХ столетия стали проявлять к Леонтьеву значительный интерес, особенно после революции 1905 года. Но — не сложилось, и не потому, что Леонтьев был менее талантлив, менее умен, чем те, которые стали «властителями», не потому, что писал он плохо. Наоборот, с этим у Леонтьева как раз было все в порядке. Однако массовым, так сказать, интеллектуальным запросам своей эпохи творец «Византизма и славянства» не отвечал, а вот Николай Гаврилович, популяризатор Герцена и западных революционно-демократических идей на русской почве, им как раз соответствовал и даже их модерировал. В этом причина его успеха и относительного неуспеха Леонтьева. «Русским Солнцем» Леонтьев не стал, а стал крупной планетой на окраине солнечной системы — «Сатурном», «Юпитером». Или же далекой звездой на отшибе русского космоса с небольшой системой спутников в поле своего тяготения, тоже в основном небольших. Самое крупное и оригинальное из явлений, развившихся в данной системе, — пожалуй, о. Иосиф Фудель, своего рода «Луна», «Меркурий» леонтьевского космомира.

На него, на этот космомир, и направлено в основном внимание Фетисенко. В книге изучаются связи, отношения и взаимодействия Константина Леонтьева с другими философами на разных этапах жизни и деятельности.

В корпус знаний о Леонтьеве, в том числе биографических, Фетисенко вносит немало нового. Так, отбрасывая предположения и догадки в опоре на автобиографические тексты мыслителя, она четко заявляет о том, что настоящим его отцом был не заурядный помещик Н.Б. Леонтьев, а блистательный аристократ В.Д. Дурново, говорит о «запретной любви» Константина Николаевича и его, учитывая «фактор» В.Д. Дурново, полуплемянницы Марии Владимировны. Много интересных биографических данных содержится в последней главе монографии «…И в пределах преподобного Сергия».

Сильная сторона работы — исследование терминологии и образности Леонтьева, тех понятий, которыми он пользовался, в частности понятия «пророчество». «Пророчество» политическое в прямом смысле этого слова, как совершенно справедливо замечает Фетисенко, есть не «одобрение» того или иного события, тенденции, а лишь сообщение о них. Это важно не просто учитывать, а брать на вооружение — особенно тем, которые видят в Леонтьеве едва ли не предтечу сталинизма.

У автора много глубоких, правильных мыслей и замечаний. Например, о том, что Леонтьев скорее не публицист, а политиче­ский писатель и мыслитель, что мыслит он проективно, но вместе с тем не является утопистом, так как в принципе никогда не проповедовал «рай на земле».

Фетисенко проделала колоссальную текстологическую работу, доказывающую, в частности, что реплики из «Варшавского дневника», цитируемые как высказывания 1880 года, могут являться вариантом года 1885-го. А это два совершенно разных периода, между которыми пролегло 1 марта 1881 года (день покушения на императора Александра II). В работе вообще очень много тонкого филологического анализа, она буквально вся насыщена им — и основной текст, и «многоэтажные» подвалы примечаний: настоящий «сад расходящихся тропок», стремящихся далеко за пределы книги.

Обширные примечания, которые сами по себе могут составить целую книгу, с одной стороны, разрыхляют монографию. Но, с другой стороны, они же выводят ее в безбрежные горизонты русской культуры, общественно-политической мысли и в целом жизни России с 1850-х по 1930-е годы.

Интересны разные конкретные выводы и посылы Фетисенко. Так, начало перелома в воззрениях Леонтьева, начало его ухода от юношеского либерализма она обоснованно относит даже не к весне 1861 года, а к 1860-му, постулирует, что «прогрессивно-охранительное направление» целиком сложилось у Леонтьева к 1880-1881 годам, и своеобразным манифестом его стала предназначенная для правительственных кругов «Записка о необходимости новой большой газеты в Санкт-Петербурге». Также исследовательница отмечает, что «оптинский отшельник» на целую эпоху предвосхитил Г. Гессе с его «эпохой фельетонов», осмеянной в «Игре в бисер».

Автор монографии очень тщательно анализирует историю создания многих леонтьевских текстов, в частности «Византизма и славянства», выявляет круг чтения и соответственно многие источники, из которых его создатель мог черпать импульсы, зародыши идей и идеи, развитые им впоследствии.

В раскрытии гептастилизма в узком значении этого слова — как учения о семи столпах «нового созидания» — автор монографии идет намного дальше хорошо известного письма Леонтьева отцу И. Фуделю от 6-23 июля 1888 года, но не за зарницы и выси. Фетисенко прибавляет к этому документу новооткрытые источники — фрагменты, наброски, записки. Важнейший и интереснейший из них — найденная и впервые дешифрованная Г.Б. Кремневым записка Леонтьева своему ученику Я.А. Денисову, в которой прорисованы все семь позиций «эптастилизма», чего не встречается ни в одном из документов, известных современной науке.

Однако никакого «стройного учения» гептастилизма, явленного в четкой и законченной форме, сквозь призму которого Фетисенко стремится рассмотреть важнейшие процессы и явления консервативных течений в русской литературе указанного периода, на страницах книги нет — если, конечно, не называть этим именем воззрения Леонтьева — так, как мы называем ницшеанством взгляды Ф. Ницше. Наверное, последнее было бы правильно. В этом случае гептастилизм (или «анатолизм») не следует насильственно и непременно расписывать по «задекларированным» в его названии семи пунктам.

Гептастилизму посвящены два, от силы три десятка страниц более чем 700-страничного текста книги как такового. В целом «номинальный» гептастилизм как был провоз­глашенной заявкой на создание доктрины, предназначенной для сотворения новой, небывало пышной четырехосновной культуры (вспомним идеал Н.Я. Данилевского), так ею и остался. И это не случайно, а совершенно закономерно. Гептастилизм «сугубый», если понимать под ним именно и исключительно «седьмистолпие», является стройплощадкой, неким почти всегда неполным, «гуляющим» (что немаловажно) реестром государственно-культурных конструкций и помещений, которые следует возвести. Византийская плинфа со скрепляющими растворами на стройку «анатолизма» завезена — хранится себе на складах, мозаика, настенные рисунки продумываются. Но дальше мечты-«утопии» дело не пошло, да и пойти не могло, поскольку законченный семиглавый комплекс «эптастилизма» стал бы отрицанием глубинных основ всей леонтьевской мысли как таковой. Он бы перечеркнул и разрушил «гипотезу триединого процесса», потому что «узкий» гептастилизм — это о том, как пожилому уже, стареющему человеку, точнее — культурно-политиче­скому организму (России), взять да и шагнуть в «акме» на целый жизненный срок (1000-1200 лет, по Леонтьеву, и здесь к его оценке очень близок немецкий культурфилософ ХХ века О. Шпенглер). Но такое в принципе невозможно, будь то человек, государство или цивилизация. Как бы реален в качестве идеала или некогда существовавшего биологического вида ни был «летающий крокодил» (птеродактиль), о котором рассуждал русский консерватор-мыслитель в своих заметках, — попробуй-ка создай чудо-монстра хотя бы в современных лабораториях. А средствами, имевшимися в конце ХIХ века?

«Гептастилизм» самой исследовательницы — не какая-то открытая ею «тайная доктрина» мыслителя, лежавшая до поры под спудом, а лишь реконструкция его культурно-исторической грезы. Такого рода реконструкции с разной степенью успеха и адекватности предпринимали многие исследователи Леонтьева, начиная со сборника, посвященного 20-летию со дня его смерти, и попытка автора книги находится в том же ряду, не сильно из него выбиваясь в плане гносеологического прорыва. Тем не менее, Фетисенко сделала хорошее и объективное обобщение, основанное на великолепном знании творческого наследия Леонтьева, на его глубокой, тщательной проработке.

Говоря о взаимоотношениях своего героя с И.С. Аксаковым, одним из его постоянных внутренних оппонентов, автор книги находит «очевидную» — если потрудиться над текстами Леонтьева так, как старатель работает с золотоносным песком — тенденцию к смягчению отзывов о нем. Учитывая, что в пореформенный период Иван Сергеевич в целом эволюционировал «вправо», это закономерно. В каких-то пунктах Аксаков даже сближался с Леонтьевым вплоть до совпадения, что отмечал историк С.М. Сергеев. Данную закономерность Фетисенко подтверждает выводом, основанным на эмпирическом материале.

Она же подмечает черту, общую для Леонтьева и Н.П. Гилярова-Платонова, столь разных и непохожих своими политическими воззрениями. Это — их всегдашний «дальний план», устремленность не в «завтра», а в «послезавтра».

Нехристианскому почитанию монарха в кругах охранителей «отвечало обожествление «народа» демократическими кругами и почвенниками». Мимо этой, казалось бы, очевидной мысли проходили целые поколения ученых — одно за другим, и лишь О.Л. Фе­тисенко ее озвучила.

Не могу не отметить главы о взаимоотношениях основного фигуранта книги с государственным контролером, знатоком восточного христианства и собирателем русского песенного фольклора Т.И. Филипповым. И написано хорошо, с душой — впрочем, как и вся монография, и эти самые отношения исследованы превосходно.

Анализируя «нескончаемый спор» Леонтьева с Ф.М. Достоевским, автор задается весьма нетривиальным вопросом — почему первый столь ревностно пристрастен по отношению ко второму, нет ли тут чего-нибудь личного?

Что касается рассматриваемых Фетисенко взаимоотношений мыслителя с Л.Н. Толстым, то хочется отметить: если «зеркало русской революции» называло Леонтьева скандальным «разбивателем стекол», то сам Толстой был, так сказать, «стекольщиком»: он отливал и устанавливал стекла, через которые русская публика смотрела на мир — да и на войну тоже.

Очень оригинальна глава о литературных знакомствах Леонтьева в 1870-1880-х годах.

Полная новизна отличает главы о контактах мыслителя с публицистом и издателем Н.Н. Дурново и писателем И.Л. Леонтьевым (Щегловым). Ими никто и никогда не занимался, да и сами Дурново со Щегловым редко попадали в поле зрения исследователей и критиков. Интересно, что дневник последнего — единственный источник, указывающий на знакомство Леонтьева, которого в начале прошлого века стали называть «русским Ницше», с сочинениями германского философа. Это одна из ценнейших находок автора монографии.

Малоизученными до выхода «Гептастилистов» оставались также связи Леонтьева с С.Ф. Шараповым, представителем «аксаковского», то есть либерального, стиля в славянофильстве. В рассматриваемой книге они получили весьма солидное, если не фундаментальное, освещение. Фетисенко выходит далеко за рамки этих связей и очень основательно «прописывает» фигуру Шарапова.

Так, она ссылается на слова этого «запоздалого славянофила» о том, как он обрел личную веру в Бога. Но их можно было бы обыграть, сопоставив со свидетельствами Леонтьева о том, как сам он расставался с либерализмом в начале 1860-х и обратился к «личному» православию в Салониках в 1871 году.

Однако Фетисенко замечает и даже артикулирует сходство Шарапова с Шатовым из «Бесов». Оно заключается в преодолении нигилизма, исповедании славянофильских идей и мучительном пути «от национально-политического (славянофильского) исповедания к церковному». Кроме того, автор книги четко выделяет основной предмет несогласий между Шараповым и Леонтьевым. Это, помимо панславизма, понимание ими самодержавия и «вертикали власти».

Фетисенко тщательно выявляет персоналии учеников «оптинского отшельника» и в целом той молодежи, которая так или иначе попала в круг общения с ним. В частности, она выясняет, что двое из ближайшего «коммуникационного периметра» Леонтьева были, пусть и недолго, обер-прокурорами Святейшего Синода. Это А.Д. Оболен­ский и А.В. Волжин.

Впервые во всей имеющейся историографии автор подробно, в деталях и в общем плане, говорит о таких последователях мыслителя, как Г.И. Замараев, Я.А. Денисов, Н.А. Уманов, Ф.П. Чуфрин, И.И. Кристи. Последний был ближайшим и любимейшим учеником Леонтьева, «Иоанном Богословом» гептастилизма, которого мыслитель прочил в свои преемники. Однако судьба «Ванечки», по словам Фетисенко, была нескладной, а потом и вовсе трагической.

По-новому смотрит Фетисенко и на А.А. Александрова — редактора, преподавателя, публициста. Мнение о нем высказывается не самое лестное, но — на основании глубокой проработки источников. В текстах Александрова автор книги, за редкими исключениями, находит больше официальной риторики, чем «живой души». Очень хорошо раскрыта деятельность Александрова в журнале «Русское обозрение», обрисовано само это издание, весьма примечательное и, к сожалению, остающееся практиче­ски неизученным.

Много ценных сведений изложено об о. И.И. Фуделе, также не избалованном вниманием исследователей. Автор показывает, что протоиерей, которого Константин Николаевич любил как сына, был в намного большей степени «леонтьевцем», нежели этого хотелось его собственному сыну, Сергею Иосифовичу, убежденному антилеонтьевцу.

В монографии два главных «прямых наследника» Леонтьева с их семействами как бы противопоставляются друг другу. «Православный немец»-аккуратист Фудель и его жена являются своего рода антитезой несколько неряшливому Александрову с его невыносимой «Тарасовной». Автор гораздо больше симпатизирует первой, нежели второй супружеской паре.

Фетисенко создает живые, разносторонние портреты учеников Леонтьева, что, как уже говорилось, ново, интересно, оригинально. Многие из них на сегодня являются самыми полными в историографии очерками-исследованиями о них.

Между прочим, из книги хорошо видно, что стратегического продолжения дела великого русского консерватора через его учеников быть не могло. Да и разработанной программы у Константина Николаевича не имелось: одни только наброски, наметки, фантазии, «общие планы»…

Заключение фактически является особой главой, в основном посвященной судьбам творческого наследия Леонтьева со времени его смерти до 1917 года.

Нельзя объять необъятное. Обо всех «леонтьевских» персоналиях в одной лишь монографии не напишешь. Но вот чего, пожалуй, в ней не хватает — так это отдельного специального очерка о М.В. Леонтьевой, бывшей в кругу людей наиближайших к «оптинскому отшельнику» и сыгравшей в его судьбе и сохранении памяти о нем огромную роль.

На мой взгляд, в монографии можно было бы сократить цитаты из источников, публиковавшихся ранее. Обилие больших кусков цитируемых документов местами делает работу похожей на хрестоматию или на компиляцию. Но несмотря на это складывающееся порой впечатление, перед нами — классический исследовательский текст, вышедший из-под пера нерядового филолога.

Монографию Фетисенко можно рассмотреть как серию очерков, раскрывающих единую, но очень многоплановую сюжетную линию. Полностью готовой панорамы взаимоотношений Леонтьева с окружающим миром она не дает. Это в рамках одной-единственной книги попросту невозможно. По той же причине не претендует она и на всеохватность раскрытия леонтьевской темы. Ее страницы полны прекрасными замечаниями и обобщениями, а в целом картина выходит очень разносторонней. Но порой эта разносторонность оборачивается дробностью, а иногда — рыхловатостью. В конечном итоге получается большое, многофункциональное здание с обилием причудливо разбросанных помещений, похожее на Кносский дворец. В нем уже вполне можно жить и работать, но оно еще не сдано «под ключ»; есть участки, отделка и доводка которых все еще продолжаются.

Книга Ольги Леонидовны Фетисенко не столько музей или «пешеходная экскурсия по леонтьевским местам», сколько живая, творческая лаборатория — даже, пожалуй, целый научно-исследовательский институт, в котором решаются «горячие» проблемы леонтьевоведенья и ставятся новые.

1 О.Л. Фетисенко. «Гептастилисты. Константин Леонтьев, его собеседники и ученики» (СПБ., 2012. 784 с.)