Карагана донецкая

Сирена требовательно гнала людей на улицу со всех этажей редакционного здания. Думать, объявлена учебная тревога или на этот раз опасность атаки украинскими боевыми дронами реальна, у сотрудников не оставалось времени. Люди бежали, подгоняемые лихорадочными подвывами. Плечом к плечу вываливались они из уличных дверей городской газеты «Новая жизнь». Как всегда, подавая пример бдительности, первым на улицу с папками документов выбежал ее главный редактор Владимир Андреевич Смирнов, человек достаточно немолодой и в местной журналистике весьма авторитетный.

Ему следовало бы в соответствии с инструкцией немедленно спуститься в находящийся поблизости специально оборудованный для подобных случаев подвал. Однако оглядев небо над головой и не обнаружив очевидной опасности, он лишь с усмешкой вздохнул.

Напротив редакции красовался аккуратный парк о двенадцати гектарах, занятых в основном массивными толстоствольными каштанами, этой весной особенно обильно цветущими пышными бело-розовыми гроздьями, а понизу стелились ярко-желтые разливы как никогда множественных одуванчиков, густо-синие овальные оазисы подснежников, явно превосходящих глубиной своего пронзительного цвета даже густые краски «Миндального дерева» Винсента ван Гога или, скажем, «Ледника» Николая Рериха.

В глубинах парка располагался уютный и особо притягательный магазинчик с озорным названием «Пивная Вселенная». Здесь после каждой тревоги сотрудники редакции надолго находили себе пристанище.

Как и обычно, отбой авиационной тревоги не заставил себя ждать: строго погрозив небу, Владимир Андреевич решил традиционно позволить себе определенную поблажку и для снятия перенапряга, вызванного воинственной сиреной, отрадно посетить «Пивную Вселенную».

Прогулявшись парком, насытившись весенним настроением, Смирнов остановился на замызганном крыльце заветного заведения и взялся за ручку. Она, однако, не поддалась. Пальцы руки словно бы отсутствовали. Как бойкот непослушания ему объявили…

Потом была шустрая машина скорой помощи опять-таки с надрывной сиреной и больница, одна из лучших в городе. Здесь студенты-медики в роли санитаров шустро прокатили Владимира Андреевича с металлическим грохотом до дверей палаты интенсивной терапии.

Встревоженное и словно бы глядящее сейчас на Смирнова из неведомого далека, из иного измерения лицо супруги Галины Львовны мерцало все это время перед ним то слева, то справа или даже парило вверху чуть ли не под потолком. Выражение ее глаз было таким, будто она смотрела на мужа и никак не узнавала его. Словно он стал не похож сам на себя. До сих пор остается для Смирнова мистической загадкой, как Галина Львовна узнала о его беде и успела в больницу до того, как закрылись за ним наглухо двери палаты интенсивной терапии. На миг ему показалось, что у супруги за спиной тревожно трепещут ни мало ни много ангельские крыла.

Как бы там ни было, все увиденное в палате Владимиром Андреевичем с первых минут смутило его и опечалило. Больные, за редким исключением, несмотря на их общий инсультный диагноз, оказались достаточно крикливы, грубы и дерзко требовательны, а задерганный персонал на все это ответно реагировал в том же духе. То есть очень даже миловидные сестрички оказались тоже невротически раздражительны и вспыльчивы. И только когда появлялся рослый, напористо стремительный заведующий неврологическим отделением Илья Романович Безгинов, они все в эту минуту разительно менялись: следуя гуртом за своим мэтром, медсестры и даже лечащие врачи были изысканно вежливы с самыми капризными болящими.

Новичку Смирнову безотлагательно поставили капельницу, закрепили на боковину койки пластиковое подобие писсуара и предупредили, что разговаривать с соседями по палате строго запрещено.

— И с собой — тоже! — хрипло, но звучно добавил некий здешний умник, словно это раздался глас свыше.

Кажется, это был некто Эдуард.

Кстати, жестко придерживаться правила «молчания» оказалось несложно: как можно общаться с людьми, у которых у большинства парализованы органы речи? Правда, сосед справа, Эдуард, охранник супермаркета, позволял себе время от времени самым что ни на есть блатным голосом объявлять правду-матку по тому или иному поводу. Включая события государственного масштаба. После обеда Эдик всегда пребывал в размягченно-расслабленном состоянии, так что радовал себя снисходительными беседами с медперсоналом, предпочитая делиться с ними воспоминаниями о своем недавнем турецком отдыхе. Для пущей убедительности он подтверждал свои слова демонстрацией негласно вывезенных из тамошнего отеля в Россию дешевых тапочек, полотенец, чашек, вилок и роскошного розового халата, правда, оказавшегося женским.

Однако турецким воспоминаниям Эдика то и дело мешал могучий, строгий рев реактивных боевых самолетов, время от времени подхватисто взлетавших со здешнего аэродрома, располагавшегося в зоне видимости из больничных окон. Куда и с какой целью отправлялись эти громовержцы небес, догадаться было нетрудно.

Впервые с этим аэродромом Владимир Андреевич познакомился еще пацаном. Вместе с ватагой дворовой ребятни он приходил в эти степные места выливать из нор сусликов. Нет, его детство сына летчика-фронтовика голодным не было. Притягивали сюда Володьку не столько суслики, сколько «ястребки» — реактивные МиГи гагаринской эпохи. Кстати, повзрослев, Володька на отцовом горбатом запорожце летом, когда авиаполк улетал на полевой аэродром, часами носился по здешней бетонке, получая первый водительский опыт. Правда, летчиком-истребителем Володька так и не стал, несмотря на то что в СССР, как пелось в одной песне, люди «рождены, чтоб сказку сделать былью». Не позволило реализоваться его мечте то, что вымахал он к тому времени под два метра — с таким ростом в кабину истребителя не втиснуться, а связать себя с бомбардировочной или военно-транспортной авиацией было для его возвышенной мечты однозначно неприемлемо. В итоге с унылой физиономией отправился Володька поступать в ВГУ на факультет журналистики, чтобы стать на худой конец военным корреспондентом.

Достаточно легкая, так сказать, пробная форма инсульта у Владимира Андреевича, воинственно называвшаяся ишемической атакой, позволила ему быстро познакомиться с соседями по палате. Вместе с ним, явно здесь самым старшим по возрасту, их стало четверо — при наличии шести коек, две с сегодняшнего утра пустовали по той причине, что больных, их занимавших, перевезли на каталках в морг с тем самым адским грохотом вихлястых железных колес, перед которым любой трамвайный перестук покажется нежным шепотом.

Старожилы палаты, хотя бы частично обретшие речь, называли ее без всякого намека на черный или какого иного цвета юмор «перевалочным пунктом перед дорогой на тот свет». Называли, несмотря ни на что, с какими-то чуть ли не горделивыми интонациями. С такими разве что исполняют песню о наступающем для «Варяга» последнем параде.

Итак, среди соседей Владимира Андреевича были уже упомянутый выше Эдуард, почти непрерывно спавший, вернее, отрешенно дремавший в правом дальнем углу от входа с кислородной маской, делающей его несколько похожим на летчика-высотника, потом же сосед слева Алексей Гнездилов, наделенный впечатляюще солидной мускулатурой сейчас абсолютно непослушного и размякшего тела вкупе с потерей речи — отставной старпом атомной подводной лодки, которого инсульт прихватил жестче всех остальных. В общем, лежал он бессловесно мертвяк мертвяком, и давно бы, возможно, отправился в местный морг на хорошо известной остервенело грохочущей каталке, но его супруга Нина, вторую неделю дневавшая и ночевавшая с ним, яростно не давала мужу с облегчением уйти в лучший мир. Лишь на пару часов днем убегала она покормить их собаку с добродушной кличкой Дружок.

Но более всех расположился Смирнов к Евгению Алехину, бывшему следователю по особо важным делам Федеральной службы безопасности. Несмотря на серьезность профессии, он был более похож на школьного учителя русского языка и литературы. В руках у Евгения или подмышкой всегда была какая-либо книга: скажем, томик Чехова или Достоевского, из нынешних писателей — Распутин, Платонов и даже Иван Ефремов. В прищуренных глазах Евгения постоянно виделось некое всемирного масштаба сострадание ко всему происходящему как в нашей больнице, так и на земном шаре в целом — может быть, даже во всей Вселенной. Кстати, кроме чтения Евгений, усевшись всегда в одно и то же полуденное время в кресло у окна, регулярно заставлял себя выполнять единственной своей подвижной левой рукой некие пассы, напоминающие магические йоговские асаны, которые он сопровождал сакральными хрипами, явно для него обостренно болезненными.

Несмотря на возрастное превосходство над здешним болящим контингентом, Смирнов каждый раз охотно помогал весьма пожилой, бурчливой буфетчице Алле Макаровне разносить еду лежачим соседям. То ли за это, то ли еще по какой иной причине Алла Макаровна расположилась к Смирнову настолько, что даже стала каждый день интересоваться его здоровьем, а также быстрым, ловким движением, явно недоступным для постороннего взгляда, накладывала ему сверх и без того щедрой больничной порции пару дополнительных ложек каши или пюрешки. Даже порой куриную котлетку к порционной прибавляла. Честно признаться, готовили здесь очень хорошо. Так что с голоду никто не помирал, а если кто и отправлялся в вечность, то исполнял это сугубо по воле свыше.

Лишь одна Нина всякий раз напряженно-строго заценивала каждое блюдо Аллы Макаровны и никогда не давала ему добрую оценку, всегда находя в нем какой-то недостаток или даже явный изъян. Так что бывший старпом Алексей Гнездилов питался у нее исключительно «домашненьким», которое, судя по его нежным аппетитным ароматам, действительно тянуло на уровень кулинарного шедевра. И было нетрудно понять, откуда такие богатырские телеса наличествовали у бывшего подводника Алешеньки.

Само собой, каждый раз после еды, всегда вызывая приступ счастливого восторга у Нины, он благоговейно закатывал глаза, за невозможностью выразить как-то иначе свою благодарность жене.

Сегодня очередным апрельским утром Алла Макаровна, развозя второй завтрак, как бы между прочим, но с особой сокровенной доверительностью, призналась Смирнову, что у нее с вечера что-то ноги в коленях ломят.

— Так и жмет, так и жмет…

— Возможно, к перемене погоды? Вам бы горчичники поставить… — с достаточно мудрыми и вполне сочувственными интонациями негромко проговорил Смирнов, явно желая помочь буфетчице добрым словом хотя бы в малом.

— Ай, скажешь тоже!.. Тоже мне лекарь выискался! — отмахнулась она, между тем ловко, незаметно добавляя в его миску ненормативный кусочек омлета с сыром. — Себе на задницу поставь энти твои горчичники!

Она нежно, чуть ли не по-девичьи улыбнулась ему и тотчас построжела:

— У меня, парень, такое обычно бывает к неприятностям… — потаенно призналась Алла Макаровна. — К большим неприятностям… У меня организм чудной. Я бабка невозможно прозорливая…

— И куда же ныне указует вещая стрелка вашего мистического провидения?

— Не дури бабку! — строго, возвышенно проговорила Алла Макаровна. — Беду накличешь!..

Именно в этот момент в окнах нашей палаты что-то коротко и резко сверкнуло. Ухнул жесткий емкий хлопок. Где-то отчаянно зазвенели оконные осколки. Здешние сизари, щедро прикормленные больными, подхватившись с подоконников, прыснули прочь всей своей плотной стаей.

— Батюшки-светы! — сердито вскрикнула Алла Макаровна и цепко обхватила Смирнова.

Ходячие инсультники, встрепенувшись, с весьма тревожными и сердитыми лицами судорожно заковыляли к окнам палаты. Нина прямо-таки легла на своего Алексея, чтобы успокоить безрезультатные порывы мужа примкнуть к своим взволнованным товарищам. В свою очередь Эдуард, оставшись у окна палаты без кислородной подпитки, уже на первой минуте начал задыхаться, точно чем-то подавился. И тогда буфетчица Алла Макаровна с неожиданной девичьей резвостью бросилась к нему и как малого ребенка отнесла на руках обратно на койку. На раз наладила ему трубку, даже простынь и одеяло старательно поправила.

— Дроны наскочили… — хрипло, невнятно проговорил-промычал от окна бывший следователь Евгений Алехин и так судорожно поправил трубку в своем горле, словно хотел ее раздраженно вырвать и как некое боевое секретное оружие метнуть в сторону вражеских вертлявых дронов. — Явно по аэродрому, сволочи, метили… Но просчитались!

— А там же рынок недалеко! Неужели в него попали? — взволнованно сложила руки на груди Алла Макаровна. — Ох, людей там всегда не протолкнуться…

— Кажется, все обошлось… — Алехин строго оглянулся на нее и проговорил особым, натужным голосом: — Хотя вон пожарники примчались… Три «скорых» подоспели… Но никого не грузят. Слава Богу, серьезно пострадавших, видимо, нет.

— Или от них, извиняюсь, ничего не осталось… Миль пардон, прекрасные дамы… — проскрежетал с кровати Эдуард, жадно посасывая спасительный кислород, словно потягивал через маску вкуснейший кальянный дымок.

Из коридора, потом же вверху и внизу послышались звуки множества шагов в сторону окон, выходивших на рынок. Правда, шаги эти были в основном напряженно шаркающие, явно какие-то более чем неловкие. В результате Смирнову показалось, что все их двенадцатиэтажное здание больницы в эти минуты несколько как бы просело той своей частью, где столпились больные.

Запахло гарью, зыбкий дымок вертляво пыхнул из какого-то рыночного киоска, оставшегося без крыши, но тотчас и осел, умело прибитый брандспойтами пожарников…

В сторону рынка размашисто пробежал со складными носилками подмышкой не кто иной, как заведующий неврологическим отделением. Невозможно белоснежный халат Ильи Романовича вздулся на ветру, словно парус. За Безгиновым решительно бежали всем своим медицинским отрядом сотрудники неврологического отделения. Ко всему было очевидно, что к ним примкнуло немалое число больных, уже способных хоть как-то ходить.

Бывший следователь чуть было не перекусил трубку, хоботком торчавшую из его горла.

— А ну-ка, дорогой мастер пера, отвечай… Ты, кажется, говорил, что родился в Донецке?

— Так оно и было. А что?

— Кажется, в 1948-м?

— Ну да…

— И твой отец военный летчик.

— Все так.

— И он именно в это время бандеровцев по карпатским лесам бомбил. Что же он свою задачу так плохо выполнил?

— Трудный вопрос, товарищ следователь… — поморщился Смирнов. — Лучше как-нибудь при личной встрече задай его бывшему Первому секретарю ЦК КПСС Никите Хрущеву.

— Глубокие корни у этой заразы… — закашлялся Алехин.

— Я бы этим бомбистам сквозную клизму поставил… — глухо вздохнул в углу Эдуард.

Старпом в свою очередь явно пожелал присоединиться к такому сугубо мужскому разговору, но это ему никак не удалось. Он лишь строго, по-командирски прохрипел нечто, сотрясая таким своим перенапряжением все свое огромное, напрочь обездвиженное тело. Оно с ним словно бы пока не имело ничего общего. Оно жило само по себе, он — сам по себе.

К счастью, как стало известно позже, врачебная помощь никому на атакованном боевыми дронами вещевом рынке не потребовалась. Поврежденные палатки быстро восстановили.

Видя судорожные потуги мужа заговорить, Нина с чисто женской догадливостью решила применить только что пришедший ей в голову особый метод. На тот момент у нее в руках был какой-то красочный, хотя и основательно зачитанный журнал. Так сказать, реликвия их палаты, переходящая между здешних больных от поколения к поколению.

Она поднесла журнал к лицу мужа. Старпом еще более построжел.

— Алешенька, милый мой богатырь. Коли с нами говорить не желаешь, так хотя бы прочитай вслух фамилию человека на обложке. Она коротенькая. Это будет нетрудно. Ты меня понял? Пора начинать говорить!

Старпом сердито кивнул.

— Итак, читай громко и отчетливо!

Палата бдительно и благожелательно наблюдала за таким необычным экспериментом, пока явно не имеющим аналогов в арсенале восстановительных упражнений неврологов.

Вздохнув, поднатужившись, Алексей прохрипел нечто невнятное. Он напряженно задвигал губами, словно норовил проглотить застрявший в горле комок.

Нина аккуратно и нежно вздохнула:

— Мой маленький, у тебя все получится! Мы такие, мы пскопские! Вот возьмем и назло всем болячкам заговорим! Лиха беда начало! Поднатужься!

Старпом, кажется, осердился как следует. По крайней мере, его масштабное лицо нервно напряглось. И он было хотел сделать пока единственно удававшееся ему движение — отвернуться к стене. Правда, при этом все его могучее тело оставалось лежать в прежнем положении на спине.

— Товарищ старпом, разрешите обратиться?! — мягко, педагогически мудро спросила Нина. — Так все-таки кто на этой обложке? Скажи, не молчи! Не государственную тайну выдаешь!

Старпом могуче напрягся.

Так прошла минута-другая…

— Пу… Пу… Пу…тин… — вдруг с трудом, врастяжку проговорил Алешенька: кажется, он густо вспотел от напряжения.

Поняв, что пора его затянувшегося молчания этими словами, наконец, завершилась, он неожиданно и совсем по-детски всхлипнул. Такое случается с учеником-троечником, неожиданно для всех вдруг ответившим на уроке на отлично.

Нина, женщина достаточно зрелая и, соответственно, обильно полная, тем не менее, с неожиданной девчоночьей резвостью хватко, неистово обняла мужа, опутанного всевозможными трубками и проводами.

— Заговорил! — осчастливлено вскричала она, невольно напомнив Смирнову знаменитый кинофильм Якова Протазанова «Праздник святого Йоргена», в котором человек на костылях в исполнении Игоря Ильинского явил всем чудо — отбросил их и радостно пустился в пляс.

Новость о необычном исцелении быстро облетела все двенадцать этажей больницы. В неврологическую палату тотчас размашистым шагом прибыл заведующий отделением Илья Романович Безгинов. Не только никакой строгости и особой начальственности не было сейчас в его лице, а напротив, он выглядел не менее радостным, чем жена старпома Нина.

Вслед за Безгиновым поспешили лечащие врачи, медсестры и ходячие инсультники со всех неврологических палат.

— Дорогой ты наш! — вдохновенно рассмеялся Илья Романович. — Итак, повторение — мать учения. Скажи еще раз, кто же на фотографии? Порадуй нас!

— Путин… — смущенно, с натужностью проговорил Алексей и всхлипнул.

— Капельницу — немедленно! — восторженно проговорил Илья Романович. — Весь комплекс. Кажется, перелом в болезни наступил! Ура, товарищи!

— Ура-а-а!!! — отозвалась ему радостно едва ли не вся больница.

В этот момент три «сушки» из когорты фронтовых истребителей-бомбардировщиков по прозвищу «Утенок», одна машина за другой, подхватились в небо со здешнего аэродрома, словно салютуя заговорившему подводнику своим турбинным ревом, разрывающим небо в клочья. Чуть ли не вертикально, свечой, протаранили они высокую синеву масштабного апрельского неба, как бы заверяя своей мощью Алексея, всех здешних больных, горожан и остальной земной мир, что победа будет за нами.

В связи с атакой дронов, пусть и неудачной, шума в больнице они, тем не менее, наделали достаточно. Как всегда, те или иные неприятности выливаются у нас в запоздалые, нелепые оргмеры. Таковые незамедлительно были приняты и руководством больницы: перво-наперво вахтеры перестали пропускать к больным посетителей. Они с непонятной ни для кого мстительной раздражительностью решительно заворачивали их восвояси. Никого из стражей порядка не трогали ни слезные стенания жен, пришедших проведать мужей (иногда и чужих), ни грозные возмущения мужей, готовых силой прорваться к своим болящим женам и любовницам. Иные так-таки проскальзывали в палаты лишь благодаря нашей исконной приверженности к такому классическому способу решения проблем, как «барашек в бумажке».

…Когда на другой день в больничных окнах смутно обозначилось предвестие унылого рассвета, смартфон Евгения Алехина сообщил о бойне в концертном зале «Крокус Сити Холла».

Санитарка, почему-то как всегда очень рано мывшая у них полы, хмуро прислушалась к смартфону Евгения, охнула и тотчас прервала свои размашистые, словно бы вальсирующие танцевальные движения с тряпкой на палке. Она строго замерла в центре палаты, сердито промокая слезы подолом своего рабочего темно-синего халата.

Все четверо жильцов неврологической палаты до обеда напряженно слушали всякие разные подробности насчет «Крокус Сити». Понятно, что пребывать подолгу в неподвижном состоянии для них не составляло труда: инсульт преподал каждому основательный урок многонедельного возлежания.

— Это предел всему… — сипло, сбивчиво проговорил Евгений Алехин. Тем не менее, его сегодняшний голос стал наиболее понятен: — Мы, господа хорошие… больше не можем… от таких событий… оставаться в стороне.

Старпом приподнял голову и что-то натужно, неуклюже проговорил. Само собой, его никто не понял. Даже трепетная супруга Нина.

И тогда он собрался с силами и повторил их, но уже на другом уровне звучности. Которого никто от него не ожидал. Даже повидавший всяких разных больных заведующий отделением Илья Романович Безгинов.

Слова Алексея прозвучали точно залп главного корабельного орудия. Было ясно, что такое его громогласное заявление не обещает ничего хорошего беспредельщикам.

Алексей зычно позвал жену. Нет, она не подошла, она не примчалась и не прилетела. Нина мгновенно переместилась из одной точки палаты в другую. Стояла у двери и тут же немедля оказалась возле своего Алексея. И это при том, что она, как жена, вполне соответствовала его богатырскому сложению и вовсе не числилась по разряду нынешних модно прозрачных худышек.

— Ого! — восторженно отреагировал больничный народ на такое ее фантастическое преодоление пространства и времени.

— Что, миленький, ты хотел сказать?! — к зависти значительной части присутствующих в палате представителей болящего народа проговорила Нина голосом самоотверженной жены, готовой ради поправления дорогого супруга на всякие ему угождения и разрешения.

Алексей густо, напряженно прокашлялся, словно мужественно выталкивал из себя осточертевшую болезнь.

— Пора и нам… свое слово… сказать…

Больничный народ еще долго не расходился. Не отпрянул он от неврологической палаты даже тогда, когда старательные и предельно стремительные студенты-практиканты резво провезли мимо по дороге в морг очередное тело, небрежно прикрытое застиранной, но при всем при том как-то не по земному сияющей белоснежной простыней, весьма похожей на крыло некоей неведомой загадочной птицы, живущей в отличие от всех остальных земных существ одновременно в мире живых и мертвых.

Тележка, ставшая на время транспортным катафалком, нещадно грохотала, бряцала и верещала своими разъезжавшимися в разные стороны изношенными донельзя колесами. И невольно слышался в ее настырном и убойном исполнении некий особый траурный марш, перед потрясающей силой которого торжественно-скорбная похоронная мелодия Шопена показалась бы всего лишь некоей легкомысленной минорной музыкой.

Назавтра утром, насыщенным множественным лучистым солнечным богатством, старпом решительно приподнялся на локтях. Его нынешний взгляд и лицо однозначно свидетельствовали, что этот человек не просто проснулся, как водится по больничному распорядку в такое время, а проснулся с вызревшим в нем неким новым и значительным намерением.

Старпом мощно вздохнул, как на разрыв груди, и на его большом, масштабном лице изобразилось суровая решимость. Он судорожно дернулся всей глыбой своего тела, чем бедово сотряс несчастную больничную койку.

Вдруг громогласно рыкнув, Алексей неожиданно сел, опустив на пол свои огромные ноги, явно способные устоять в любой шторм. Даже тот, что играет высотными пятнадцатиметровыми волнами. Показалось или так было на самом деле, будто кровать старпома с безмерным облегчением взволнованно-радостно взвизгнула. Кажется, она сама себе не верила, что это тело может дать ей когда-нибудь возможность перевести дыхание и собраться с силами на дальнейшее исполнение своих больничных обязанностей.

Жена как в ноги кинулась своему Алексею.

— А подай-ка ты мне, супружница, мою рабочую одежку… — с растяжкой, но весьма отчетливо проговорил старпом.

— Какую-такую одежку? — испуганно смутилась Нина.

— Матросскую робу, мать… Эх, баба ты красивая, но бестолковая. Я же как знал, что она потребуется. Вот и прихватил с собой. Погляди под матрацем!

— Твоя правда, Лешенька, твоя правда… — зачарованно пролепетала Нина и тотчас подхватисто засуетилась незамедлительно и расторопно выполнять поручение.

От такого оптимистичного шума проснулись Владимир Андреевич, Эдуард и подполковник Алехин. Им торжественно предстал в центре палаты при полном параде мощно стоявший на своих могучих ногах старпом Алексей Гнездилов. При этом масштабы его основательной фигуры имели явно монументальные размеры, чуть ли не как у реального городского памятника Владимиру Ленину на главной городской площади.

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»! — неожиданно улыбчиво и простодушно объявил Алексей сотоварищам непривычно крепким, многозвучным голосом. Это был голос совершенно здорового человека.

— Ничего себе… — отечески проговорил Владимир Андреевич, восторженно оглядывая старпома. — Держите меня, люди, держите… Вот это превращение! Зовите немедленно заведующего!

— Медицину позже подключим! — сурово отмахнулся Алексей. — Найди-ка мне, Нин, чистый лист бумаги… И ручку!

— Не поняла, миленький… Чего найти-то? — реактивно вскинулась Нина, точно ей все на свете было возможно, если только того пожелает ее муж.

Как-то так само собой получилось, словно из неврологической палаты в коридор и во все иные ответственные помещения больницы в эту минуту проник некий особый неземной свет. Это мистическое зрелище с божественным нимбом создали напористые лучи раннего Солнца, своей огненной силой пробившие тяжелый и неповоротливый утренний туман.

Однако всем невольно казалось, будто это благодатное сияние исходит от богатырски утвердившегося на ногах старпома.

В их палату невольно начал любопытствующе заглядывать всякий разный дотошный народ и кто явно, кто украдкой креститься на него. Вначале как бы по одному, по два, по три, а потом чуть ли не валом поднапер. Некоторые бегом спешили по лестницам увидеть нечто, загадочно явившееся опешившему народу.

— Такого прямо-таки чуда я никогда не видел… — бережно войдя в палату, тихо, уважительно и в то же время чуть ли не мальчишески восхищенно проговорил заведующий неврологическим отделением Безгинов.

Вооружившись бумагой и ручкой, Алексей, как ни в чем не бывало, уверенно сел возле своей тумбочки

— Мужики! Дело вот какое. Видно, и наш час пришел. Не можем мы более себе позволить безысходно на больничных койках валяться.

Он емко, напористо откашлялся.

— Кто верит в свое скорое выздоровление, подходи до меня записываться. В добровольцы.

— Какие, извините, добровольцы?.. — аккуратно, робко пискнул в дверях палаты растерявшийся медбрат из студентов.

— На СВО! Чего тут непонятного? Или у тебя приспела дрожь в коленках? — сосредоточенно нахмурился старпом.

Тут один болящий из соседней неврологической палаты, больше похожий из-за предельной своей худобы на скукожившийся осенний лист, по стеночке с напряженной улыбкой подвинулся к старпому, втрое, нет, куда там, вдесятеро превосходившему его своим телесным живоносным объемом.

— А на какое-такое СВО ты нас зовешь, господин хороший?.. — аккуратно вздохнул он, заранее оглядываясь, за какие спины ему в случае чего безопасней будет укрыться.

— А ты не догадываешься?

— Вроде и нет… Вроде и да…

— Пора и нам, кто оклемался, СВОим идти на подмогу… Нельзя нам, мужики, отсиживаться! Там дельная работа всякому из нас найдется! — твердо, ясно проговорил старпом. — А кому оно слабо, сваливайте втихаря с глаз моих долой.

Вот тут Владимир Андреевич первым к стапрому и шагнул.

Алексей снисходительно усмехнулся:

— Ты, батя, покури в сторонке! В твоем возрасте в тех краях покуда особой нужды нет. И, надеюсь, не будет.

— Пиши, Алеша, меня… Пиши! Не сомневайся! — тихо, но весьма при том уперто и явно как бы чуть осерчав строго ответствовал Владимир Андреевич. — У меня отец после Великой Отечественной с бандеровскими бандитами на Украине воевал…

— Ладно, подумаю… — усмехнулся старпом. — Причина у тебя уважительная. Хотя неспроста говорят, что сын за отца не ответчик.

— А мне совесть моя другое говорит… — вздохнул Смирнов.

Сколько народу в тот день и на следующий записалось в добровольцы, назвать точно не получится. Свою бумагу Алехин никому не демонстрировал, кроме как Безгинову.

А тот из-за нее день ото дня все удивленней становился. И как бы несколько растерянней.

— Как там будет далее с нашими инсультными добровольцами, не знаю… Но ситуация обрисовывается загадочная! — однажды доверительно-строго проговорил Безгинов Владимиру Андреевичу. — Только вы об этом экстраординарном факте, пожалуйста, не пишите в вашей газете. В таком деликатном вопросе сенсационный шум ни к чему. Некоторые коллеги могут меня просто не понять. Или понять шиворот-навыворот! Будто у меня в голове шарики за ролики заехали… Но с Вами, уважаемый Владимир Андреевич, не поделиться удивительными фактами никак не могу. Да какой там удивительными! Просто фантастическими, воистину сногсшибательными, батенька Вы мой! Одним словом, двадцать пять человек из записавшихся у нашего старпома в добровольцы, через несколько дней поразили меня своими анализами и состоянием! Они практически выздоровели. Все как один. Такого факта медицина до сих пор не знала! А ведь многим из них по всему предстояло еще минимум недели две под капельницами лежать и кушать с ложечки… Загадка века!

Уходя, уже в дверях палаты, заведующий многозначно вздохнул:

— Кстати, Владимир Андреевич… Признаюсь вам для полноты картины всего здесь произошедшего. Лично я днями уезжаю на СВО. Как медик, конечно. Кстати, не без влияния магического факта выздоровления нашего богатыря-старпома!

В свою очередь после выписки Владимир Андреевич совсем иначе увидел свою жизнь. С размышлений о ней как бы слетел уровень привычного бытового смысла, а открылась ни мало ни много историческая основа его личного пребывания на этой планете. Он впервые реально, вживе почувствовал себя в одном ряду с большой историей. И это было особое сущностное ощущение.

Владимир Андреевич помнил, что он родился на Украине в Донецке, с аэродрома которого его отец Илья Смирнов, командир эскадрильи штурмовиков, летал бомбить бандеровцев, засевших в лесных схронах.

Владимиру Андреевичу было тогда всего-то года полтора, но он посейчас отчетливо помнил и суровый голос отца, вернувшегося с очередного боевого вылета в лесную зону, запах кожи кобуры с его пистолетом ТТ, который тот почему-то всегда вешал на угол детской кроватки.

И еще он помнил, как однажды более чем хорошо выпивший отец дерзко, матерно кричал в адрес Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева. Оказывается, их авиаполк, базировавшейся возле Донецка, получил распоряжение свыше прекратить бомбардировки схронов бандеровцев. Только что вышел Указ «Об амнистии граждан, сотрудничавших с оккупантами». Власовцы, бандеровцы, полицаи, эстонские «партизаны», короче, бывшие фашиствующие элементы освобождались из тюрем, поселений. Они отныне могли вернуться домой. И вернулись… Многие, между прочим, на ответственные должности. А их авиаполк штурмовиков «Ил-2» и «Ил-10» отправили куда подальше за тысячи километров на сахалинский аэродром, затерявшийся между тамошних горбатых сопок.

Днями Владимир Андреевич принял решение поехать в Донецк. Зачем конкретно, он не мог объяснить ни себе, ни растерявшейся от такого решения мужа Галины Львовны.

 

…Он был тяжело ранен там уже через несколько дней. Осколок американской ракеты нашел его ранним утром по пути из гостиницы за золотыми карасиками в богатом на улов здешнем парковом пруду.

Когда неподалеку раздался взрыв, Владимир Андреевич так-таки успел прикрыть собой здешнюю девчушку лет пяти, искавшую своего сбежавшего котенка в зарослях отменно ароматной караганы — здешней медоносной желтой акации, сырой поутру от глазастой росы.

Пока скорая везла Владимира Андреевича в больницу, он по пути с надрывным подъемом настойчиво объяснял сквозь пульсирующий стон сирены двум девчушкам-фельдшерам про некое давнее неоконченное военное дело своего отца в этих краях. То дело, которое он ныне волею судеб продолжил через семьдесят лет спасением незнакомой девчушки. А если у него будет завтра, он бить баклуши не станет. Отец оттуда не позволит. Ни в коем разе…

 

P.S. В больничной палате Владимира Андреевича встретило сердечно знакомое ему общество: по случаю ранения разной степени тяжести здесь лежали, как будто поджидая его, бывший старпом Алехин, тот же Алексей Гнездилов и на одних правах с ними сам Безгинов. Недоставало разве что на раздаче заботливо строгой Аллы Макаровны.

Да еще Эдуарда не было. Погиб в бою под Луганском…

 

ПОСЛЕДНИЕ СЛЕЗЫ ВАСИЛИСЫ

 

«Плакса» — так говорили о Василисе в глаза и за глаза все ее подружки и знакомые. Впервые склонность к слезам, да такая, чтобы в них захлебываться, проявилась у Василисы еще во младенчестве. Как раз тогда их семья переехала на Сахалин в село со знаменитым названием Гастелло: неподалеку от него надлежало продолжить службу капитану ВВС Илье Кузнецову.

Не откладывая, в первый же банный женский день его супруга Алла Борисовна, выпускница воронежского театрального института, отправилась на помывку в здешнюю общественную баньку. Само собой, взяла с собой трехлетнюю Васеньку-Василису. В тот раз они почему-то припоздали. Котел для воды, эдакий металлический аховский «самоварище», уже разъярился вовсю и шаловливо грел женщин своим игривым, всепроникающим жаром: горячий духовитый пар тяжелым пухлым облаком нависал под потолком, смех, веселая ругань и озорной визг не менее двадцати ярко-розовых нагих женщин ухарски переполнял банное нутро.

Но вдруг, перекрывая все иные здешние звуки, раздался отчаянно истошный плач Васеньки. Который с тех пор всегда был у нее наготове и громогласно приводился в действие, когда надо и не надо. Чаще, конечно, по последнему варианту, и всегда, само собой, на полную катушку.

Алла Борисовна от таких пронзительных рулад малышки невольно вздрогнула и поскользнулась на банном полу. Она явно упала бы, но женщины успели ее заботливо подхватить. А Васеньку, чтобы как-то успокоить, все принялись азартно целовать, легонько шлепать по попке и пританцовывать перед ней, весело сотрясая своими разгоряченными телесными прелестями.

Когда малолетняя плакальщица кое-как успокоилась, Алла Борисовна строго потребовала у нее объяснить причину такой невообразимой реакции.

— Мамочка… Миленькая… — осторожно всхлипнула Васенька. — Мне так жалко стало этих тетенек…

— С какой такой стати?! — удивилась будущая театральная премьерша. — Лично я вижу, что они вполне веселы и даже счастливы!

— Они голые… — глухо заныла Васенька. — Воры украли у них всю одежду!

И она, обняв мамины колени, вновь вдохновенно предалась отчаянным рыданиям. Более того, с тех пор они как-то незаметно стали ее второй натурой…

Напротив дома семьи Кузнецовых наперекор всем научно-техническим и духовным достижениям человечества в древней замшелой землянке жила не менее замшелая бабушка Зина. Непросто придумать для этой молчаливой старушки с пронзительно беспощадным взглядом более суровое выражение лица, чем то, которое грозно размещалось на ее челе, испещренном морщинами, как поле боя воронками и окопами. Само собой, нетрудно догадаться, как местные мальчишки и девчонки прозвали ее меж собой. Конечно же, колдуньей? Нет, даже жестче — ведьмачкой. Возможно, за привычку при ходьбе часто оглядываться по сторонам исподлобья — то есть, сурово морщась, строго зыркать глазищами, наполненными всевидящей, пугающей бдительностью. Зинаида Поликарповна — так взрослые именовали этот сахалинский аналог Бабы-Яги. Как бы там ни было, но Василису та в самом деле словно околдовала. Так что Васенька частенько приносила старушке утаенные за домашней трапезой всевозможные мамкины вкусняшки, к каковым, прежде всего, относились вдохновенно исполненные Аллой Борисовной румяные глянцевые капустные пироги, пышные рыжие сырники с темными изюмными глазками или смуглые картофельные драники с курицей. В любом случае, кулинарный ассортимент мамы Васеньки был не менее разнообразен, чем репертуар ее театральных постановок в Поронайском Доме культуры моряков города достаточно провинциального, малолюдного, но, по всему, перспективного благодаря своим вдохновенным и трудолюбивым жителям.

Однако такая магическая расположенность Васеньки к загадочной старушке враз оборвалась и, само собой, как водится, не без ее неистового судорожного рева и скорострельно брызжущих во все стороны густых, ядреных слезищ. Причиной такого душевного аврала стало недавнее суровое требование Зинаиды Поликарповны помочь закопать в многострадальную сахалинскую землю упрятанную в мешок наглую бездомную рыжую кошку, пожравшую все пасхальные яйца, днями освященные батюшкой во дворе Поронайского храма имени святителя патриарха Тихона.

— Падержи мяшок с тварью поганой, пока я с ямой управлюсь! — грозно проговорила Зинаида Поликарповна, тычком сунув латанную-перелатанную холщовую тару невыразимо растерявшейся Василисе.

Чуть не опрокинула девку.

Мешок истерически задергался, замяукал.

Само собой, он тотчас мягко упал под ноги Василисе, а она, рыдающе взвыв, как сослепу бросилась прочь через высокую матерую крапиву.

В общем, напористое слезотечение у Васеньки по поводу и без оного стало привычным явлением. Убьет ли кто-то у нее на глазах муху, даст пинка вшивой собачонке или сорвет красивый цветок, как ее слезы, мягко выражаясь, уже тут как тут. Девочка запросто могла разрыдаться даже, казалось бы, безо всякой на то причины. Но выходило у нее такое горькое торжество слез так значительно и для всех сокрушительно, что никто из детворы и не думал в такие горестные минуты подтрунивать над Васенькой на известный манер: «Плакса, вакса, гуталин — на носу горячий блин!» Василиса всегда плакала сосредоточенно, сущностно и, если так можно сказать, возвышенно.

Илья Андреевич и Алла Борисовна с горячечным рвением старались огородить дочь от всяких разных поводов для плача, но это у них плохо получалось, тем более что поводом могло служить для Васеньки даже отсутствие какого-либо повода. Так что нередко Алле Борисовне оставалось разве что самой присоединиться с ревом к слезным страданиям дочери, а теперь уже майор ВКС Илья Кузнецов, не найдя ничего лучшего, чтобы вернуть обеих к нормальной человеческой жизни, пускался перед своими «девочками» в пляс… Такое лицедейство иногда помогало, но ненадолго.

Даже через энное количество лет полковник Кузнецов, демобилизовавшись из авиации по выслуге лет и став в итоге мэром масштабного черноземного города, не только не оставил подобный свой способ прерывать горячечные слезы Василисы, но талантливо расширил целительный репертуар. Он решительно включил в него энергичные латиноамериканские танцы, среди коих на первом месте был одиночный вариант зажигательной бачаты модерна. Но все это мало помогало. Как и лучшие врачи, которые, осмотрев Василису, только печально разводили руками…

…На днях Василиса, третий год успешно учившаяся в Оксфорде на журналиста, неожиданно вернулась домой, не согласовав ни с кем из домашних такое свое экстренное возвращение.

На аккуратную, то есть весьма осторожную просьбу Ильи Андреевича как-то объяснить такой свой поступок дочь лишь привычно густо заплакала.

— Я думаю, что аглицкие сокурсницы нашего Василька с началом СВО нагло прозвали ее русской шпионкой или еще как-нибудь хуже того! — объявила Алла Борисовна с интонациями ее восторженно любимой актрисы Раневской. — Как говорила Раиса Георгиевна, «не бери в голову, деточка. Есть такие люди, к которым хочется подойти и поинтересоваться, сложно ли им без мозгов жить».

Как бы подтверждая материнский вердикт, слезы Василисы обрели серьезный характер.

— Давайте, хорошие мои, без эдакого бабского перенапряжения… — трудно вздохнул Илья Андреевич. — Васенька, ты явно еще не пришла в себя после нелегкой дороги. Так что будем отдыхать, отдыхать и еще раз отдыхать от Европы! Только выключи, деточка, свои прекрасные слезки… Соседей затопим! А завтра — семейный культурный отдых по полной программе!

— Я хочу завтра на нашу речку пойти с подружками! — слезно вздохнула Василиса. — На речку моего детства! Я так по ней соскучилась… Эти знаменитые Темза да Сена так достали меня своей грязью и вонью. Мы купались в них только с прищепками на носу.

— Хорошо, милая…. Только не вздумай там плакать! Подружек перепугаешь… — вздохнул Илья Андреевич. — Кстати, предлагаю вариант. Я недавно обзавелся трехпалубным катером и назвал его в честь тебя — «Моя принцесса»! Все реки и моря отныне покорятся нам! Он к твоим услугам!

— Папочка… — Василиса аккуратно взяла отца за руку. — Я хочу просто поплавать и полежать на горячем пляжном песочке с подружками. Нам так о многом нужно поговорить!

— О своем, о девичьем?.. — мудро усмехнулся Илья Андреевич.

— Я не отпущу тебя одну! — живо вскрикнула Алла Борисовна. — Мало ли что! Лето еще толком не успело начаться, а у нас в области уже пять человек утонуло! Ты пойдешь на речку при условии, что мы с папой будем рядом.

— Вы еще охранника ко мне приставьте с чугунными кулаками! — побледнела Василиса.

Кажется, она была сейчас вновь достаточно недалека от своих таранных слезных аргументов.

— Только не вздумай там разрыдаться… — построжела Алла Борисовна. — И вообще имей в виду, что я записала тебя на прием к замечательному невропатологу. Поверь, это врач от Бога. Борис Аркадьевич Ротшильд. Пора всерьез завершать твою слезную эпопею. А то никто тебя замуж такую «мокрую» не возьмет…

Назавтра утром водитель Ильи Андреевича Артурчик отвез Василису и ее подружек на пляж у любимой всеми горожанами реки Усманки. Накануне его выбрала сама Алла Борисовна после нескольких тягостных часов бдительного изучения и сопоставления по актуальным сайтам, которым хоть как-то еще можно было доверять, статистики несчастных случаев на местных реках и речушках, а также выводов соответствующих инстанций относительно качества воды по показателям уровня загрязнения и микробиологической опасности.

Словно выполняя пожелания Аллы Борисовны, Василису и ее подружек река встретила вполне радостно. В вышине над ними бдительно кружили черные коршуны, будто приглядывали за девчонками опять-таки по негласному поручению Василисиной мамы.

Само собой, многократно повторенный Аллой Борисовной наказ дочери насчет ежечасных звонков домой не был реализован. Есть ли смысл искать этому причину? Вряд ли. Этих причин более чем много. Самому Фрейду не разобраться во внутреннем мире семнадцатилетней девочки смартфонной эпохи, бесповоротно перетекающей в эру торжества искусственного интеллекта, пусть даже и не ведающего о своем существовании и своих успехах.

Как бы там ни было, Алла Борисовна достойно смогла перенести трехчасовую пытку, вызванную категорическим отсутствием информации от Василисы. На большее ее, само собой, не хватило.

Вот тут, как некая изощренная подлость судьбы, вдруг выявился факт, что все домашние смартфоны разряжены. Более того, Алле Борисовне не удалось найти ни одного зарядного устройства. Наверное, сказался парализующий эффект критического перенапряжения памяти.

Алла Борисовна судорожно сняла трубку реликтового мастодонта телефонной связи — внушительного домашнего стационарного проводного телефона.

Пока она ждала соединения, на ее напряженном, вернее, перенапряженном, лице зримо нарастала особая холодная бледность с блеклым желтоватым отливом. Глаза у мамы Василисы были судорожно закрыты. Губы как бы вовсе исчезли. Дыхание словно остановилось, как у опытного ныряльщика, решившего покорить все рекорды длительности погружения под воду по классической методике спортивного апноэ.

Никуда и никому не дозвонившись, Алла Борисовна ничком упала на диван. Нет, она не разрыдалась, не закричала в исступлении. Она как бы перестала существовать, распавшись на атомы душевной боли.

А Василиса и ее четыре подружки, утомившись от суетного «фоткания» на фоне расставленных повсюду резных деревянных фигур сказочных персонажей, начиная с Кощея, Бабы-Яги и Домового, наконец оказались на берегу. Вот тут они сполна почувствовали свежее волнующее дыхание реки.

Кстати, местами река была романтично украшена похожими на сердечки блескучими темно-зелеными листьями улыбчивых кубышек, зазывно пахнущих. Само собой, Василиса забыла напрочь про непререкаемый наказ звонить домой каждый час.

Одна за другой все пятеро девчонок юрко сиганули в воду, будто вспорхнула над волнами стайка разыгравшихся юных дельфинчиков. Вынырнув, они наперегонки озорно поплыли к другому берегу навстречу блескучим густо-желтым кубышкам. Со стороны казалось, будто по реке катится некий искристый шар, составленный из мириадов переливающихся радужных брызг.

А когда девочки, сорвав по ароматному цветку, с визгом было повернули назад, с их ошалело счастливых и прекрасных мордашек вдруг исчезло все, что могло иметь хоть какое-то отношение к радостному времяпровождению. Девчонки тревожно переглянулись, словно не узнавая друг друга и тот мир, в котором они так неожиданно оказались…

…Знакомый пляж с его азартно горячим песком, густо пропитанным солнечным пламенем, и разморенными отдыхающими словно бы куда-то напрочь исчез: у воды плотной шеренгой стояли во множестве мужчины и парни в солдатском «камуфляже», уважительно называемой летней полевой формой. Ни один боец в этом суровом напряженном ряду не стоял сам по себе. Кто-то дошагал сюда с помощью костыля, кто-то с помощью двух костылей, а иные просто допрыгали сюда, опираясь на руки друзей. Нескольких человек принесли на носилках. Кстати, именно эти были почему-то самые улыбчивые и даже чуточку какие-то озорные. На многих белели свежие и не очень бинты. При том все бойцы с одинаковым мальчишеским обожающим выражением смотрели на речную воду, на яркие кубышки, на визгливо плескавшуюся у берега малышню, на замерших в отдалении с удочками рыбаков и, само собой, особо — на замечательных девчонок из компании Василисы… Нет, именно на них они не глядели, так сказать, по-мужски. Не глядели сурово. Не глядели с обидой за свои увечья. Так, наверное, ангелы сердечно глядят с небес на нашу земную тщетную суету.

Увидев столько раненых и больных, Василиса вдруг громко, отчаянно вскрикнула. Ноги у нее ослабли, и она, покачнувшись, сполна хлебнула речной водицы, слащаво пахнущей старой тиной и ряской.

Конечно же, Василиса еще и заплакала. Точнее, зарыдала, как говорится, взахлеб. Как только одна она умела с детства. Правда, поначалу начала Василиса этот мистический процесс достаточно тоненько, с глухим подвывом, словно на последнем издыхании… А потом слезы грянули! Как артиллерийская батарея заговорила. Такие слезы явно были способны смести все на своем пути.

Сама испугавшись такого прорвавшегося в ней густого, чуть ли не апокалипсического стенания, Василиса в отчаянии вознамерилась нырнуть обратно в воду, чтобы утопить в ней эти свои громогласные неуемные звуки.

И тут вдруг камуфляжная шеренга раненых бойцов решительно, с атакующим боевым порывом, пусть и хромая, пусть и спотыкаясь о собственные костыли, шумно, атакующе ворвалась в реку, разбив ее воды на мелкие брызги.

Парни ласково, торжественно подхватили Василису на руки, а те, у которых рук не было, спешили подставить девчонке плечо.

Так что, когда они ее всем своим боевым гуртом понесли на берег с радостным шумом и гамом, Василиса уже смеялась. И даже не сквозь слезы. Это был самый настоящий девичий озорной смех! В унисон ему бойцы грянули, пусть и не очень складно, пусть даже вовсе заполошно песню о некоей красной девице.

…Ах ты душечка, красна девица,

Мы пойдем с тобой, разгуляемся.

Мы пойдем с тобой, разгуляемся

Вдоль по бережку Волги-матушки.

Как бы сверхчувственно уловив на расстоянии особые наэлектризованные токи, сейчас волнами исходящие от дочери, Алла Борисовна тревожно подхватилась с дивана, переполненная энергией для немедленного спасительного действия.

Она тотчас позвонила мужу. Илья Андреевич тотчас позвонил директору санатория, на пляж которого отправились утром Василиса и ее подруги.

Само собой, полученной им от директора информацией Илья Андреевич никак не мог сейчас же поделиться с супругой. Только представьте: мэр города звонит жене, отчаянно перенапряженной от разнокалиберных страхов за дочь, и объявляет, что их прекрасная Васенька, проведя час-другой на пляже в окружении не менее чем взвода раненых на СВО бойцов во главе с сержантом Деризеевым, далее вместе с ними в большой закамуфлированной машине с кунгом, как ни в чем не бывало, отправилась в госпиталь. С какой такой стати?

— Слышишь, Поляков, ты у меня уже завтра будешь работать дворником в своем санатории… — как бы между прочим объявил Илья Андреевич. — Что за боевые учения ты самостийно устроил на своем пляже? Откуда там бойцы, Борис Моисеевич?

— По согласованию… — сдавленно проговорил Поляков. — Лично с губернатором и начальником госпиталя… Чтобы легкораненым и выздоравливающим дать возможность малость развеяться…

— А с какой стати моя дочь оказалась в госпитале? — внушительно взрыкнул мэр.

— Это мне, простите, неведомо…

Через минуту Илью Андреевича соединили с тамошним начальником.

— Подполковник Баранников слушает Вас! — молодцевато раздалось в трубке.

— Узнал меня? — отчетливо, напряженно проговорил мэр.

— Так точно, Илья Андреевич!

— Где моя дочь?!

— В отделе кадров, Илья Андреевич! На работу к нам устраивается. Пока медсестрой… У нее диплом соответственный имеется. Оксфордский! У них так принято там в смысле параллельного получения дополнительной профессии. Вот ваша Василиса разумно этим фактом в свое время и воспользовалась.

— Плачет?.. — без всяких тормозов прорычал мэр.

— Никак нет! Шутит с бойцами. Умница такая… А веселая! А общительная!..

Через полчаса Кузнецов был в госпитале. Встречали его чуть ли не всем медицинским коллективом во главе с подполковником Баранниковым. Однако Илья Андреевич эту белохалатную когорту как бы и не видел. Все его внимание было на стоявшей поодаль и счастливо улыбавшейся Василисе.

Между прочим, именно из-за этого непривычного ему выражения на лице дочери он ее не сразу узнал. Не было у Василисы на лице привычного плаксивого выражения. Не было. Даже намека на нечто подобное не имелось.

— Папочка, со мной настоящее чудо произошло… — тихо, но при том непривычно радостно проговорила она. — Я уверена: сегодня мои слезы навсегда закончились!

Кузнецов глубоко вздохнул и судорожно полез в карман за платком. Глаза у него вдруг оказались, как говорят в народе, на мокром месте. Правда, надеялся он, ненадолго.

 

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Атеистов в окопах нет.

Фронтовая поговорка

Батальон майора Александра Ильича Смирнова на сутки отвели с передовой: ждали «десант» батюшек. Сведения об их количестве из разных источников тоже были разные: от трех человек до семи. Ехали они сюда в зону СВО из далекого черноземного города. Само собой, не любопытства ради, а по решению Синодального отдела и при содействии Министерства обороны.

Так что принять батюшек в батальоне готовились соответственно рангу намеченного мероприятия. Перво-наперво косами и метлами навели вполне сносный для фронтовых условий порядок везде, где только можно. Привели в божеский вид комнату отдыха. Там, по мнению майора Смирнова, должно было пройти торжественное открытие предстоящего мероприятия. Как закоренелый атеист, Александр Ильич не знал, что еще следует сделать для достойной встречи батюшек, поэтому на всякий случай распорядился нарвать на ближайших полянах еще не увядшие осенние цветы. Обилия даров природы уже не наблюдалось, учитывая середину настырно дождливого октября, так что в основном на стол попали васильки, горечавка да мышиный горошек.

«Духовный десант» батюшек ехал с определенной целью — провести в прифронтовой зоне заранее обговоренный во всех деталях обряд крещения. Об этом попросили бойцы батальона с месяц назад в своем коллективном письме в Синодальный совет по взаимодействию с вооруженными силами и правоохранительными органами. Подписались человек двадцать пять, но пока батюшки собрались в дорогу, к страждущим обрести веру православную присоединились еще аж семьдесят восемь мужиков, в основном зрелые дядьки сорока-пятидесяти годков, включая с десяток бывших сидельцев и недавно назначенного начальником штаба их батальона капитана Горяинова, смотревшегося настоящим юнцом на фоне всех остальных.

Когда батюшек доставили в расположение батальона на двух БМП, прошедших не один жестокий бой и через это достаточно помятых и с очевидными рваными пробоинами, к вящей радости прибывших оказалось, что очищающей купели с нетерпением и волнением ждет уже две трети батальона, то есть триста шесть разновозрастных бойцов, при всем при том единогласных в своем желании обрести в жизни четкую духовную направленность. Правда, из них девяносто четыре, а точнее, с учетом недавних потерь, восемьдесят семь батальонцев еще с мирных лет были людьми воцерковленными. Ко всему несколько десятков бойцов являлись мусульманами и буддистами, что, однако, нисколько не мешало им радоваться в ожидании крещения своих боевых сотоварищей.

Оттого выходило, по любопытный статистике, составленной неким батальонным мудрецом, что на все их разношерстное воинство после свершения обряда Крещения из неверующих останется всего лишь один человек. И человеком этим будет сам командир батальона майор Александр Ильич Смирнов.

Его, правда, перспектива такой атеистической изоляции от подчиненных вовсе не напрягала. Он и не был воинствующим атеистом, поскольку с малолетства воспитывался в детском доме по причине раннего сиротства: отец погиб в бою в Афганистане, а мама потеряла на этой почве рассудок и, как теперь лояльно говорят, выпала из окна на девятом этаже. А как известно, в этих особых учреждениях слово Божье не всегда в чести. Кстати, по окончании военной академии Александр Ильич, словно по аккуратной подсказке с небес, женился именно на девушке из воцерковленной семьи: ее отец оказался известным регентом, в миру дирижером, певчие которого во всем городе и в целом здешней митрополии отличались лучшим хоровым песнопением, всегда слаженно, красиво звучащим в соответствии с моментом богослужения. Более того, когда в их молодой семье произошло счастливое прибавление тройней, Александр Ильич, тогда уже старший лейтенант, без атеистического надрыва и дерзости вполне лояльно допустил крещение своих детишек — двух девочек и мальчика. А вот по поводу того, чтобы и ему заодно обратиться в веру, ни сам он не помышлял, ни близким не дозволял проводить с ним на такую особую тему душеспасительные беседы. Правда, отговаривался от крещения без напора, без воинственности, а сдержанно ссылаясь на то, что не досуг ему сейчас, ибо как никогда напряженная военная обстановка, столкновения с укронацистами в Донбассе. У него на первом месте были и остаются боевые задачи.

Хотя здесь стоит напомнить, что еще в конце восьмидесятых годов прошлого века тогдашний генсек Михаил Горбачев, в отличие от Никиты Хрущева, обещавшего вскоре предъявить стране последнего попа, на всю страну провозгласил разрешение креститься и веровать во Господа всякому желающему, пусть тот будет и рядовым коммунистом, и самым что ни на есть номенклатурным, то есть высокопоставленным. Кто знает, как бы тогда на этот призыв воцерковляться отреагировал старший сержант Смирнов, но он тогда вдали от Родины выполнял интернациональный долг в Анголе, то есть плечом к плечу с кубинскими бойцами до поры до времени воевал на стороне тамошних марксистов.

Невозможно не отметить, что накануне приезда батюшек, то есть вечером перед их прибытием, в расположении батальона майора Смирнова произошло событие из ряда вон выходящее. Одним словом, аналогов ему среди множественных до небывалости исключительных событий из фронтовой жизни, тем не менее, не сыскать. Уже затемно двое бойцов из передового дозора привели к палатке Смирнова троих украинских солдат. Кстати, все как на подбор здоровенные детины. А вот только в глазах горечь у парней особая, своя. Но в плен сдались сами: вышли на наш дозор, как полагается, с поднятыми руками и без оружия. Чтобы принять участие… в крещении, о котором, как оказалось, слух далеко разнесся.

— В шеренгу по одному становись! — зычно повелел им отменно строгим, истинно командирским голосом голубоглазый, улыбчивый прапорщик Баранов.

Укры неловко, суетно построились в общем ряду.

— Равнение напра-во-о-о-о!!! — крикнул прапорщик и бодро, с подскоком зашагал подлинно парадным шагом навстречу неспешно приближавшемуся комбату.

Александр Ильич сдержанно, однако явно сердечно, улыбался в свои зрелые блескучие усы. И как ему было не радоваться, уже зная в подробностях, как эти укровояки оказались в расположении его батальона: прослышали по радиоперехвату, что в часть Смирнова прибывают православные батюшки крестить бойцов, и тоже решили принять веру, их отцам и матерям близкую, а для того, конечно же, сдаться в плен. Вот так, хоть стой, хоть падай!

А свои чем лучше? Столько решительных и взволнованных звонков в тот день было Смирнову из разных соседских подразделений насчет соучастия в крещении — всех не перечислить: и летуны, и ракетчики, и танкисты, те же связисты… Словом, прояви майор послабление относительно подобных просьб, здешнее направление могло опасно оголиться в боевом качестве. Так что, кто не успел, тот опоздал. Батюшки вон ведь обещали и еще приезжать. Кстати, главный у них протоиерей Виктор Радостный — сам в прошлом танкист, ко всему — с боевым афганским опытом.

Когда святые отцы торжественно въехали на территорию старательно замаскированного штаба батальона на выделенном для них Т-80, то еще на ходу стали своими венчиками налево и направо радостно, вдохновенно окроплять бежавших им со всех сторон навстречу бойцов. Кстати, на башне у танка было размашисто написано белой краской его фронтовое имя — «Ангел-хранитель». Правда, местами краска была сбита пулями и осколками, опалена огнеметным пламенем.

— В боях рождаются тысячи верующих! — привычно спрыгнув с танка, проговорил отец Виктор. — Чудес у вас случается много, но самое главное чудо — это количество уверовавших. Ваш героизм приведет нашу страну к спасению. Вы будете строить новую Русь!

Пока все организовывалось к Крещению, протоиерей Виктор аккуратно взял под локоть майора Смирнова:

— А Вы к своим бойцам не присоединитесь? Во имя Отца, и Сына, и Святага духа?..

— Вызреваю, батюшка… Простите… — напряженно отозвался командир батальона. — Так сказать, жду свой час! Нам ведь голову так забили в свое время с этим атеизмом, что до сих пор в голове чехарда настоящая…

— Бог милостив… — благоговейно вздохнул отец Виктор. — Покайтесь и веруйте в Евангелие, говорит нам Господь.

Построенные для крещения после огласительной беседы бойцы в белых сияющих рубахах по колени выглядели самыми настоящими мальчишками, точнее — даже пацанами. У знающих особую цену жизни и смерти людей сейчас были наивные, простодушные и несколько озадаченные лица.

Они смущенно вздыхали и застенчиво переглядывались, пока батюшки читали нужные молитвы. Некоторые бойцы пытались вторить им, но у большинства получалось это сбивчиво, порой вовсе путано, однако в итоге прозвучало все с нужным достоинством: и «Отче наш», и «Радуйся Богородица», и «Господи, помилуй». Глядя на восток, уже почти слово в слово стройней и решительней проговорили вместе с батюшками «Символ веры».

Священники требовательно и в то же время отечески расспрашивали каждого бойца, верит ли тот в Иисуса Христа, отрекается ли от помощи злых сил и Сатаны?

Откровенно повеселели парни, когда батюшки, прочитав нужную молитву, трижды дунули им в лицо, чтобы ни мало ни много направить их на новый божеский жизненный путь и послать душе защиту от высших сил.

— Крестильные ваши рубашки советую хранить как оберег от вражеских пуль и происков чужеземного сатаны! — вдохновенно, прямо-таки песенно проговорил отец Виктор, зорко идя вместе с другими батюшками вдоль строя новоокрещенных, и размашисто окропляя воинов с венчика святой водой налево и направо — не выбирая, верующий ли перед ним человек или нет. — С праздником, братия во Христе, с праздником!

Майор Смирнов, когда мимо него проходил отец Виктор, щедро, восторженно работая венчиком, неожиданно для самого себя несколько подался вперед, чтобы тоже попасть под брызги святой воды. Но только дотянуться ему таки не удалось, и он смутился, однако просить батюшку специально для него вернуться и, так сказать, прицельно повторить окропление не решился.

После завершения обряда батюшки с добрым напутственным словом раздали новокрещенным памятные наборы, состоявшие из небольшого Молитвослова и Евангелия. Один из них отец Виктор с не сходившей с его лица доброй, просто-таки небесной улыбкой радостно подал майору Смирнову. Александр Ильич несколько подрастерялся.

— А если кому из крестившихся не хватит этих книжек?.. — смущенно, но более всего заботливо проговорил он, бдительно оглядываясь по сторонам взглядом настоящего, выверенного самыми непростыми обстоятельствами доподлинного отца-командира.

— Все будет рядышком, все будет хорошо! — аккуратно рассмеялся отец Виктор.

— Оно, конечно, благодарю… Обязательно прочитаю! Честное слово…

Приняв подарок, Смирнов хотел было положить его в правый нагрудный карман. Однако спохватился, что там лежат деньги полученного им утром денежного довольствия. Верующий он или нет, но такое сочетание показалось ему не лучшим. Мельком оглянувшись по сторонам, не видит ли кто его такой непонятной суетливости, майор переложил свои подарочные Молитвослов и Евангелие в левый карман. Еще и проверил перед тем, нет ли и там чего несоответственного. Кроме табачных крошек, в нем ничего не оказалось.

Александр Ильич сдержанно усмехнулся, и в этот момент словно бы затылком услышал то, что у армейских между собой называется «звуком прилета». Как видно, разведывательные дроны укронацистов отследили-таки их батальон.

Звук был характерный, узнаваемо металлический. Вроде как жесткий удар арматурой по профлисту. Обычно укры палят снарядами HIMARS, но на этот раз отработала своим 155 мм снарядом их итальянская гаубица. Тотчас вспенившийся черный дым такое предположение подтвердил. В таких случаях правило одно: заслышав звук подлета, тотчас ничком падать на землю.

У майора Смирнова все это было предельно отработано. Только человек предполагает, а Бог располагает. Бандеровский осколок упредил командира батальона.

Удар пришелся в область сердца. То ли померещилось, то ли на самом деле так было, но Смирнов, теряя сознание, ощутил и тяжесть вошедшего в него полновесного осколка, и огненную, всю прожигающую температуру раскаленного донельзя металла. Но более всего взволновал Александра Ильича мелькнувший перед глазами как будто бы лик ангела…

Майор очнулся на мгновение, когда бойцы бегом несли его в медсанбат на носилках. Слава Богу, других раненых, а тем более убитых на этот раз не было ни одного.

— Гаубицу подавили?.. — туго прохрипел Смирнов и, не успев услышать ответ, вновь провалился в гущу лихорадочных видений. В ушах висел тяжелый протяжный звон, взгляд застилала густая серебристая пелена.

Через полчаса из палатки медсанбата, стаскивая на ходу свои залипшие медицинские перчатки, неспешно вышел здешний главный хирург Петренко.

Практически весь состав батальона невдалеке под навесом напряженно ждал его вердикт. Укрывая от зорких дронов и спутников, над ними висели недавно полученные густоплетеные добротные буро-зеленые маскировочные «сети для СВОих» от московских волонтеров.

— Жить будет… — строго проговорил доктор Петренко. — Командовать Вами — будет!

И вздохнув, главный хирург аккуратно, почти застенчиво кивнул отцу Виктору.

— Вас можно, батюшка, на минуту?..

Тот подошел тотчас. А Петренко начал с того, что достаточно смущенно, несколько сбивчиво попросил у батюшки благословения. Получив его, он взволнованно, поспешно пожал батюшке руку, да тут же, спохватившись, судорожно откашлялся и немедленно с повторным поклоном ее поцеловал.

— Теперь главное, товарищи офицеры, прапорщики, сержанты и рядовые! — с напряженной и какой-то особой, будто не от мира сего улыбкой, продолжил Петренко. Он аккуратно запустил свою рыжеволосую руку в глубокий карман медицинского халата, из которого после небольшой паузы бережно извлек нечто. Приглядевшись, армейцы увидели в руках главного хирурга Евангелие и Молитвослов, которые они недавно получили с добрым напутствием из рук батюшек. С тем заметным и существенным отличием, что эти обе подарочные книжицы были насквозь пробиты щербатым осколком. На металле и на бумаге еще можно было разглядеть очевидные следы крови.

— По всему их страницам не под силу выдержать удар снарядного осколка… — вдумчиво и рассудительно проговорил, словно сам себе, Петренко. — Только они выдержали! Здесь, братцы, без духовной мистики никак не обошлось.

В это время из входного разреза палатки боком, нетвердым шагом, но с неким настойчивым решительным выражением в лице показался сам майор Смирнов. Выглядел командир батальона не лучшим образом, пошатывался вполне очевидно, но суров был как никогда. Словно только что принял некое более чем ответственное и далеко идущее решение.

— Отец Виктор… — глухо обратился командир к батюшке. — Я как понял, что духовные книжицы остановили назначенный мне сокрушительный осколок снаряда, так все на раз перевернулось в моей душе. Можно ли крестить меня в порядке исключения прямо сейчас, не откладывая, пока я еще держусь на ногах…

— С Божьей помощью все исполнимо… — тихо ответствовал протоиерей Виктор.

Со всех сторон, в явное нарушение здешних требований соблюдения тишины и, более того, ко всему никак не предусмотренные церковным и армейским Уставами, раздались бодрые счастливые аплодисменты. В коих с одинаковым радостным подъемом участвовали как офицеры и бойцы, так и прибывшие на танке батюшки.

 

---

Сергей Прокофьевич Пылёв родился в 1948 году в городе Коростене Житомирской области. Окончил отделение журналистики Воронежского государственного университета. Работал журналистом в воронежских изданиях, главным редактором журнала «Воронеж: Время. События. Люди», заместителем председателя правления Воронежской организации Союза писателей СССР. Автор десяти книг прозы. Лауреат премий «Кольцовский край», журнала «Берега», награжден медалью им. В.М. Шукшина, дипломами форума «Золотой Витязь», знаком «Благодарность от Земли Воронежской». Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.