Семь царей и сирота казанская
- 07.10.2025
Что было, то и будет; что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Екклесиаст 1:9
Глава 1
«Царю Симеону Бекбулатовичу встреча была первая — окольничей Михайло Борисович Шеин, да окольничей князь Олександр Федорович Жировой Засекин. Другая встреча была — боярин Ондрей Александрович Нагово да окольничей князь Дмитрий Васильевич Туренин.»[1]
В центре Грановитой палаты — стройный столб, украшенный белокаменной резьбой. Он держит крестовые своды, расписанные гениальными картинами великих мастеров. Удлиненные фигуры библейских святых и пророков как будто парят в синих небесах над собравшимися. И с удивлением взирают на них.
На возвышенном месте установлен главный стол, накрытый белой шелковой скатертью, расшитой золотыми узорами. За ним сидит молодой государь Дмитрий Иванович. Рядом — почетный гость, «старый царь» Симеон Бекбулатович. И их ближние. Дальше, строго по чину, заседают за столами бояре, окольничие, думные дворяне, воеводы. Отдельно — польские люди.
В глазах пестрит от золотых и бриллиантовых драгоценностей…
Начинается пир горой. В зал входят добрые молодцы в кафтанах фиалкового цвета, расшитых золотом. Стали в ряд. Поклонились в пояс гостям. Вышли. И снова вошли уж с золотыми блюдами, на которых величаво вплывают в зал жареные белые лебеди.
Симеон не носит бороды. И его восточное округлое лицо с монгольскими глазами и седыми усами, так же, как и лицо молодого царя, выделяется на фоне бородатых и заросших волосом по самые брови вотчинников.
От природы добродушный и доброжелательный, он прожил долгую жизнь при дворе «дяди Ивана». Научился скрывать свои мысли. Понимает, что надо всегда держать язык за зубами, если не хочешь его лишиться. Годы его немалые. Выглядит он степенным и основательным.
Рядом за почетным царским столом — старший Шуйский. Василий. Низкорослый, рыхлый, с острой, клинышком, бородой и бегающими зоркими глазками. Он ведет свой род от младшего брата Александра Невского, Андрея. И известен хитрым, изворотливым умом интригана и лжеца.
Еще за столом двое бояр. Те, что встречали Симеона на красном крыльце. Это родственник новоявленного царя Ондрей Александрович Нагой да окольничий князь Дмитрий Васильевич Туренин. Оба во всем блеске, с лицами, полными радостного восторга по случаю такой чести.
Чуть поодаль сидит герой дня — чернобородый, с блестящими навыкате глазами Петр Басманов. Это его Годуновы послали остановить и разбить войско царевича Дмитрия.
В ход идут драгоценные ковши и кубки. Наполняются они романеей, рейнским, мускателем. В зале тишина. Заздравную речь в честь гостя говорит сам государь Дмитрий Иванович.
Симеон оценивающе смотрит на этого молодого, лет двадцати пяти, человека. И видит одетого в сверкающие от камней одежды низкорослого, широкоплечего, но хорошо сложенного дворянина. Безбородое лицо его круглое и смуглое, а волосы рыжеватые. Вот только нос… А что нос? Симеон помнит особенные «византийские» носы царей Ивана и Федора. У этого же он прям. И только кончик слегка вздернут. И еще бородавки. На носу. И на щеке. Не красавец. Но руки белые, красивые. А вот глаза. Да, глаза? Умные! И какие-то вдумчивые.
Нет, не похож он на своего отца! И своего старшего брата. А на кого он похож? Вообще кого-то он ему, Симеону, напоминает. Этот безбородый…
А пир уже идет горой. Восторг гостей вызывают поданные на золотых блюдах жаренные в меду кукушки, жаворонки с луком, перепелки в чесночной подливе. А следом несут молочных поросят на вертелах, зайцев…
От заморских вин да медовухи развязались языки. В зале начался хохот. За столами разгоралось веселье.
Пока молодой государь Дмитрий Иванович беседует со своим любимцем Петром Басмановым, Василий Шуйский нашептывает Симеону:
– Сердце мое, вот как все вышло. Ошибся вражина наш Годунов в своем верном помощнике. Оставил после своей кончины сыну Федору эту гадюку Петра Басманова…
– А что так?! — спросил Симеон. — Как произошло, что войско поступило столь бесчестно? Только присягали сыну Годунова, а уже через месяц переметнулись. Ведь Басмановы верно служили. И Ивану, и Борису. И дед их служил, и сын в опричнине себя показал. А внук Петр перебежал к Дмитрию…
– А потому, что когда снаряжали войско под Кромы, роспись должностей делал троюродный брат скончавшегося царя Бориса Семен Никитич Годунов. По местническому счету он должен был поставить над войском Петра. А он взял и наплевал на порядок. И главным назначил своего зятька Андрея Телятевского. Басманов такого унижения не стерпел. Плакал даже, жаловался. И затаил злобу на Годуновых, которые попрали его честь. При этом он все причитал и вспоминал, как его жаловал за службу царь Борис. И все повторял, что теперь Семён Годунов выдал меня зятю своему в холопы. А потом сказал: «И я не хочу жив быти, смерть приму лутче тово позору». Вот после всего этого он и подговорил войско перейти на сторону Димитрия…
В это самое время одетый в кафтан с золотыми пуговицами раскрасневшийся молодой монарх рассказывает, как он спасся от смерти еще в детстве. Туренин и Нагой почтительно слушают его рассказ и, наклонившись поближе к царю, согласно кивают головами так усердно, что концы их роскошных бород достигают иногда стоящих перед ними золотых тарелок со снедью.
Будущий царь Василий Иванович и бывший Симеон Бекбулатович тоже присоединяются к слушателям, чтобы из уст нынешнего узнать правду о чудесном спасении.
– Годунов не боялся ни железа, ни крови! — торопливо, но складно повествовал Дмитрий, нисколько не смущаясь тем, что у него за столом сидит человек, проводивший расследование смерти царевича. И до этого клятвенно заверявший православных и лучших людей земли русской, что сын Грозного погиб сам, «наколовшись ножом». Не смущает его и то, что рядом сидит племянник царя Ивана Четвертого, который много лет прожил при дворе и не раз видел живого мальчика, который внезапно умер, а теперь, спустя много лет, так же внезапно воскрес.
– Он все время мечтал о престоле сразу после смерти моего отца. Брат мой Федор не мог ему противиться. А в случае чего Годунов просто отправил бы его в монастырь. Оставался только я. И Борис решил совершить злодейство. Сначала он хотел отравить меня ядом. И злодеи использовали его. Мои верные слуги, которые до этого окружали меня, все были отравлены. И умерли один за другим от какого-то тонко действующего яда. На их место были поставлены предатели, которые хотели подлить яду мне в пищу. Но у меня был воспитатель. Он разведал заговор. И помешал ему. И тогда Бориска волей-неволей прибег к другому способу. Он привлек подкупленных убийц. Они ночью должны были пробраться в наш дворец в Угличе. И заколоть меня прямо в постели. Но мой воспитатель неусыпно наблюдал за мной. И, желая спасти меня, придумал хитрость. Меня положили спать в другом месте. А в мою кроватку поместили моего «двоюродного брата». Убийцы прокрались во дворец и умертвили его, не подозревая, что это не я. Прибежала моя матушка. В горе она не заметила подмены. И горько оплакивала меня, так как считала погибшим. Сбежавшийся народ был вне себя от ярости. И бросился на поиски убийц… Годунов тоже был обманут. Но ему надо скрыть цель преступления. И в ход идет версия моей мнимой болезни. Пока страсти кипели, я, живой и невредимый, укрывался под охраной моего воспитателя. И жил у него до тех пор, пока он не состарился. Когда же он почувствовал, что кончина его близка, то он доверил меня одному верному человеку, которому и рассказал, кто я. Тот выполнил обещанное. Укрыл меня от врагов. Но он тоже умер. А перед кончиной посоветовал мне искать убежища в монастырях. Так я и облекся в монашеское одеяние…
Симеон слушал этот рассказ из уст молодого государя. Посматривал искоса на сидящего рядом князя Василия Шуйского и недоумевал. Ведь именно он вел расследование по этому темному-темному делу. Неужто он мог ошибиться? Да ни в жисть!
Сейчас многоопытный, умный, хитрый царедворец Шуйский преданными глазами взирает на Дмитрия и кивает, подтверждая рассказ. Что-то тут не так! Ну ладно, Петр Басманов. С ним все понятно. Он теперь ближайший соратник молодого царя. Ему сам Бог велит поддакивать и подтверждать. Ему теперь одна дорога. Вместе. А Василий? Что он задумал?
Дмитрий закончил свой рассказ о том, как он стал странствующим монахом. И хлопнул в ладоши.
В зал вошли уже переодевшиеся в другие, не менее яркие, длинные, подпоясанные кушаками, кафтаны слуги с драгоценными блюдами, на которых разложена «царская рыба». Огромные осетры, белуги и севрюжина.
Народ оживляется.
Самому Дмитрию подают отдельно сваренную уху из стерляди. По залу плывут ароматы, от которых кружатся хмельные головы…
Все занялись разделкой и поглощением чудесной рыбы.
Симеон однако думает о своем: «Да, судя по всему, этому широкоплечему молодцу… все — божья роса! Ну и Шуйскому, что ни говори, все как с гуся вода».
И вот тут-то случилось неожиданное. Раскрасневшийся от выпитого, со спутанной бородкой Шуйский подал Симеону большой кусок жирной севрюжины, приправленный хреном, и тихо сказал, склонясь пониже:
– А царь-то не настоящий!
Симеон даже вздрогнул от его такого шепота. И по тому, как Василий глянул искоса на веселого Дмитрия в драгоценной шапке, отороченной соболиным мехом, он понял, что творится в душе у ближнего боярина и «родственника» нового царя.
Возле стола закрутились, словно маленький вихрь, карлики-скоморохи в рогатых колпаках с бубенцами, с дудками из бычьих рогов. Безбородые, размалеванные… Заиграли. Запели озорные песни, да так, что некоторые из бояр и стольников помоложе начали подниматься с покрытых персидскими коврами скамеек, сбрасывать долой с плеч богатые шубы с длиннющими до колен рукавами, завязанными для удобства за столом сзади. И принялись притоптывать, разминая ноги в этой импровизированной пляске.
А на столы уже мечутся блины да полные чаши пряников печатных с царскими двуглавыми гербами…
* * *
Вернувшись после пира на свое подворье, Симеон прошел в семейную церковь, чтобы поблагодарить Бога за то, что визит к царю Дмитрию закончился столь успешно. Он стал на колени перед иконою «Явление Богородицы отцу Сергию Радонежскому». И про себя начал читать тропарь преподобного Сергия:
«Иже добродетелей подвижник, яко истинный воин Христа Бога, на страсти вельми подвизался еси в жизни временней, в пенниих, бдениих же и пощениих образ бы в твоим учеником, темже и вселися в тя Пресвятый Дух, Егоже действием светло украшен еси, но, яко имея дерзновение ко святой Троице, поминай стадо, ежи собрал еси, мудре, и не забуди, якоже обещался еси, посещая чад твоих, Сергие, преподобие отче наш…»
Во время молитвы он слышит отвлекающие голоса, среди которых наиболее зычно звучит голос стряпчего сытного и кормового дворца, ведающего его погребами, ключника Данилы Касимова. Тот распоряжается, дает команды челяди:
– Съестной припас заноси в погреба, а сундуки с подарками в комнату великого государя…
Симеон соображает, что это прибыли подарки, которые царь Дмитрий по обычаю посылает ему в знак приязни.
Казалось бы, прием прошел прекрасно. Новый царь, в отличие от Годунова, подвергшего его опале и сославшего в сельцо Кушалино, жалует своего двоюродного брата драгоценными дарами и кушаньями со своего стола. Живи да радуйся!
Но что-то тревожит душу Симеона, напрягает, не дает сосредоточиться на благодарности святому. Симеон останавливает молитву, прислушивается к тому, что в душе. И наконец понимает: «А царь-то не настоящий!» Зловещий шепот князя Василия — вот что беспокоит его. Он встает с колен. И направляется к себе в спальню, чтобы на досуге обдумать услышанное. Садится на кровать и обдумывает свалившуюся на его бедную голову заботушку:
«Конечно, нынешний Дмитрий совсем не похож обличьем на того мальчика, которого он помнит. Не похож он ни на отца, ни на братьев, давно умерших Ивана и Федора. Но природа распоряжается как хочет. На своих он не походит. А на чужих? Есть что-то знакомое в его стати и характере. Одна рука чуть длиннее другой. Эти отметины на лице… Впрочем, что это я? Зачем это мне? Похож — не похож. Не это главное. Да будь он хоть копией самого отца, дяди Ивана! Не в этом дело. Поговаривают о другом. Что не блюдет он веру православную. Что рядом с ним постоянно находятся католические ксендзы. И якобы хочет молодой государь повернуть Россию на Запад. Отдать полякам на растерзание…»
От таких мыслей кружится голова, и настроение, только что казавшееся безоблачным, падает. Душа омрачается сомнениями…
«Надо их как-то развеять, — наконец, решает он. — Разобраться в деле. Ведь ездили же люди уважаемые туда, в Углич. Вели следствие. Целая комиссия выезжала. Ладно, Шуйский Василий. А дьяк Елизарий Данилович Вылузгин, а окольничий Андрей Петрович Клешнин? Опять же, митрополит Геласий. А люди? Неужто все лгали? Как же это возможно-то? И как их Господь не покарал?»
Симеон встает с кровати. Проходит к столу. И колокольчиком вызывает холопа. Дюжий парнишка в длинной рубахе до колен, остриженный под горшок, появляется в проеме дверей.
– Позови-ка дворецкого! — и, увидев недоумевающий взгляд служки, поясняет: — Князя Бориса Петровича Хованского!
– Слушаюсь, боярин!
Через несколько минут появился ближний боярин. Черная борода с сединой, глаза молодые, веселые. Разодет в пух и прах. Поклонился.
Симеон пригласил его в светлицу. И стал расспрашивать:
– Борис Петрович, ты помнишь, как в год смерти царевича Дмитрия в Углич отправилась комиссия?
– Помню!
– А скажи мне, кто из той комиссии жив остался?
– Митрополит Геласий скончался. Дьяк Вылузгин пропал — не знаю, что с ним. Наверное, тоже преставился. Василий Иванович Шуйский… сами знаете…
– Шуйского тревожить не будем. А вот Клешнин?
– Клешнин, как царь Борис пришел к власти, постригся в монахи.
– Да ты что? Вот оно как значит? И где он теперь?
– А здесь недалеко, в Чудовом монастыре. Зовут его инок Левкий.
Симеон Бекбулатович призадумался над полученными новостями. По-стариковски медленно вспоминал:
«Поднялся он высоко. Из простых. Потому что был дядькой царя Федора Иоанновича, царствие ему небесное. Уже в 1585 году стал думным дворянином, а в следующем уже окольничим. Считают, что он своим возвышением обязан Годунову. Но это не так. Он был всем обязан царю Федору. Как-никак, дядька. Таскал его малым на закорках. Да и с чего ему было постригаться в монахи при воцарении Годунова? А может, было с чего? Может, его совесть замучила? Интересно!»
Поразмыслив, Симеон сказал доверенному Хованскому, стоявшему в ожидании:
– Поезжай-ка ты в Чудов монастырь! Да хорошенько разузнай, что сталось с иноком Левкием. Особенно узнай у него, что он помнит об убиенном царевиче? И сразу возвращайся ко мне…
* * *
Хованский вернулся не скоро. Только к вечеру.
И бывший царь весь извелся, дожидаясь его. Наконец, во дворе хоромин послышался храп усталой лошади и зычный голос дворецкого.
Симеон даже хотел было спуститься вниз, чтобы поскорее узнать новости, но сдержался. Негоже ему суетиться и бегать по лестницам.
Поэтому встретил посыльного, сидя в высоком, напоминающем трон, кресле. Сделал вид, что читает Евангелие.
Судя по тому, как Хованский медленно поднимался наверх, определил: «Не слишком удачно он съездил. Если бы нашел, летел бы вверх соколом. А тут еле ноги переставляет…»
Из рассказа его верного служителя выяснилось, что князь Клешнин, он же инок Левкий, преставился еще в 1599 году. И посыльному даже показали его место упокоения. Но после долгих расспросов у оставшихся насельников монастыря Борису Петровичу удалось поговорить и с самим архимандритом. И тот поведал, что от князя остался монастырю не только богатый вклад на помин души, но и некая рукопись, которую он писал на досуге. Конечно, Борис Петрович заинтересовался. И захотел ее получить. Но она где-то подзатерялась в монастырском архиве. Пришлось договариваться с архимандритом. И вот, пока ее искали, время-то и прошло.
Симеон порадовался уму и смышлености своего дворецкого. И наградил его за настойчивость золотым колечком с блестящим камушком.
Рукопись оказалась и впрямь ценною, потому что вся она была посвящена одному — жизни дядьки царя Федора. Оставшись наедине с этим пергаментом в руках, Симеон отпустил дворецкого. Устроился поудобнее у стола и принялся изучать жизнеописание.
Тут его ждало открытие. Потому что жизнеописание, длинное и скучное (что-то вроде дневника), в середине прервалось. И инок Левкий стал рассказывать, как он участвовал «по велению великого государя Федора Иоанновича» в следственном деле.
В палатах давно стемнело. Холоп Сенка зажег свечи. А Симеон все еще читал исповедь бывшего князя Клешнина.
Перед ним, в сущности, была версия следственного дела о смерти царевича Дмитрия, написанная непосредственным участником расследования.
А она рассказывала, как комиссия 19 мая 1594 года прибыла в Углич через три дня после всего произошедшего. Что сопровождал ее отряд стрельцов и большое количество дьяков.
Клешнин, он же старец Левкий, подробно описал тех, кто приехал с ним в мятежный город. Среди прибывших разных людей, которых, конечно, не было ни в каких официальных документах, Симеон отметил одного, которого помнил еще со времен дяди Иоанна. Царского лекаря, англичанина Робертса. Когда-то этот английский лекарь соперничал с немцем Бомелиусом Елисеем. Жил при дворе. И Симеон вспомнил, что Робертс как-то лечил его, юного Чингизида, от злой болести.
Далее Клешнин рассказывал, как комиссия приступала к работе.
Первым делом дознаватели отправились к телу царевича Дмитрия, которое в это время находилось в церкви Спаса-Преображения. Там Шуйский и все его «товарищи» внимательно осмотрели тело. Особенно горло. То, что на нем имелся порез, было очевидно. Лекарь тоже присутствовал при этом действии и проявил активность, зарисовав всю обстановку.
Там же на теле ребенка лежал и нож со следами крови. Нож вовсе не походил на ту свайку (что-то вроде острого гвоздя), которым забавлялись дети. Все члены комиссии отметили для себя это обстоятельство, поименовав в записях нож «ногайским».
После этого комиссия разрешила провести погребение тела там же, в указанном Спасо-Преображенском храме.
Отпел отрока сам митрополит Геласий.
Дальше началась рутинная работа по распутыванию дела.
Решили, что Марию Нагую, которая первой назвала смертоубийц, допрашивать не будут. Статус вдовствующей царицы и матери царевича не позволяет. Поэтому начали с ее братьев.
Первым допросили Михаила Нагого. Князь поведал, что в субботу 15 мая, услышав колокольный набат, он подумал, что начался пожар. И бросился ко двору, где жили царевич и его мать. Здесь он увидел страшную картину. Убитого царевича. И понял, что Осип Волохов, Никита Качалов и Данила Битяговский умертвили младенца.
Пока он там находился, набежал народ, привлеченный набатом.
Толпа бросилась на убийц и растерзала их вместе с другими их друзьями и подельниками.
Он же, Михаил, был тут ни при чем. Никого не приказывал убивать. А на него клевещут его враги.
Казалось бы, показания родственников, примчавшихся следом за ним, будут идентичны. Но дядя царицы Андрей Александрович Нагой показал: «Прибежал тут же к царице, а царевич лежит у кормилицы на руках мертв, а сказывают, что его зарезали». А другой брат Григорий заявил: «И прибежали на двор, ажно царевич Дмитрий лежит, набрушился сам ножом в падучей болезни».
Появилось первое разночтение в показаниях. И сколько Мария Нагая не повторяла вместе с братьями, что сын няньки Василисы Осип, да сын дьяка Битяговского, да Микита Качалов, что «царевича Дмитрия убили», комиссия не повелась. И продолжила выяснять обстоятельства дела. Потому что подтверждающих фактов не было. А свидетели говорили другое. И приводили факты.
Допросили вдову убитого при мятеже дьяка Михаила Битяговского. И она показала: «Муж мой Михайло и сын мой в те поры ели у себя на подворьишке, а у него ел священник… Богдан». Проверили. Допросили этого священника. И он подтвердил, что обедал за столом у Битяговских с ними вместе, когда ударили в набат.
Выходило, что у «убийц» — алиби.
Стали допрашивать тех, кто был непосредственным свидетелем происходящего. Конечно, тут начали с мамки царевича Дмитрия Василисы Волховой. Ее сына Осипа убила сбежавшаяся толпа. Сама она была избита царицей. Ее рассказ по-иному раскрывал картину произошедшего. По ее словам, выходило следующее: царевич страдал немочью падучей. И у него не раз уже бывали ее приступы, во время которых он не раз бился и грыз зубами все, что попадало ему. Незадолго до происшествия у него тоже случились припадки. Он во время одного из них поранил свою мать Марию Нагую гвоздем. И искусал руки дочери Андрея Нагого. К пятнадцатому мая ему стало лучше. И его после обедни в церкви отпустили погулять. На двор. Там он играл с детьми в «тычки». И только он собирался бросить «свайку», как вдруг с ним случился припадок. Он опрокинулся навзничь и накололся горлом на нее. Тотчас он забился, затрепетал. И «било его долго». После чего скончался.
Один из ребятишек, которые играли с ним, Петруша Колобов, бросился во дворец к царице, которая в это время обедала, и сообщил ей, что «тешился царевич с нами во дворе в “тычку” ножом и пришла на него немочь падучая… да в ту пору как ево било, накололся ножом, сам и оттого умер».
Выбежала во двор царица. Видит своего сына в крови. И… бросается, но не к нему. Она хватает полено. И бьет им мамку. Избивает ее поленом по голове и голосит о том, что ее сына убили: сын Битяговского, Микита Качалов, да сын мамки Осип Волохов.
В это время подбегает сюда же брат царицы Григорий Нагой. Царица отдает ему полено. И велит бить мамку по почкам и пояснице.
Во время этих разборок в Кремль быстро прискакал на коне «мертв пьян» дядя царицы Михаил Нагой. Он дал приказ пономарю Федору Огурцу звонить в набатный колокол и никого на колокольню не пускать.
На звон колокола начал сбегаться народ, решивший, что в Кремле пожар. Сбежались жители Углича, посадские люди, рабочие, казаки со стоявших на пристани Углича судов.
Очень быстро в Кремль прибежал, прервав обед, и дьяк Михаил Битяговский. Избитая до полусмерти, лежащая на земле, полуживая мамка царевича Василиса Волохова видела, как царица Мария Нагая указывала на дьяка Битяговского и его сына с племянником и кричала, что они «душегубцы царевича». Толпа ринулась на дьяка и его сына, затем порешила Качалова и сына мамки Осипа Волохова. И еще с десяток человек, которые выступили на защиту власти. Самосуд поддерживал Михаил Нагой. Он тоже требовал смерти всех, кто выступил в защиту Битяговских.
С площади народ рванул к Битяговским домой. Дом разграбили. Жену Битяговского и его двух дочерей раздели почти донага, выволокли на улицу и чуть не убили. Их спасли прибежавшие монахи…
Картина постепенно вырисовывалась. И явно не в пользу Нагих.
Видимо, понимая, что дойдет очередь и до них, стали появляться новые свидетели. Городовой приказчик Углича Русин Раков сам пришел в комиссию, где и показал, как пытались Нагие скрыть следы преступлений. Он, якобы раскаявшись, рассказал, что по приказу Михаила Нагого пошел в торговый ряд и взял там два ножа. Отдал их Нагому. А тот приказал своему слуге зарезать ими курицу. И вымазать ножи ее кровью.
Эти ножи они положили на трупы убитых Битяговских и их людей, которые толпа стащила и сбросила в городской овраг по приказу того же Михаила.
Русину Ракову была устроена очная ставка со слугой Нагого, резавшего курицу в чулане. Слуга подтвердил показания приказчика.
Тут «раскололся» брат Михаила Нагого — Григорий. Он рассказал, что он доставал из сундука из-под замка «ногайский» нож. И поведал, как были изготовлены другие улики на Битяговских…
Сделано это было для того, чтобы заставить поверить в их виновность.
В ходе дачи признательных показаний Раков сообщил, что Михаил, дабы сохранить эту хитрость в тайне, шесть раз вызывал к себе Ракова и брал с него клятву, что тот будет молчать обо всем. Но тот вовремя одумался и сдал его, повинившись.
По ходу дела продолжили допрашивать тех, кто непосредственно видел момент гибели царевича. Допросили кормилицу Арину Тучкову. Та подтвердила версию Волоховой: «Как пришла на царевича болезнь черная, а у него в те поры был нож в руках, и он ножичком покололся, и она царевича взяла к себе на руки, и у нее царевича на руках и не стало». Приблизительно то же сообщала постельница Марья Колобова: «И его бросило о землю, а у него был нож в руках, и он тем ножичком покололся».
Налицо было две версии. Одна исходила от царицы и ее родственников. Другая от непосредственных свидетелей происшествия. А таковых было семь человек. Особенно пристрастно опрашивали детей. Маленьких ребят. Двух сыновей — постельницы и кормилицы — Петрушу Колобова и Важена Тучкова, а также двоих ребят со стороны: Ивана Красенского и Гришу Козловского. Взрослые могли врать, выучить то, что надо. А дети — чистые души. Они могли и не выдержать роли. Но все четверо, как один, показали: «Играл царевич в “тычку” с нами, ножичком на заднем дворе, и пришла на него болезнь — падучий недуг, — и набросился на нож».
Кроме тех, кто непосредственно стоял рядом, были и другие люди, видевшие происшествие со стороны. Даже если и был сговор, то эти свидетели ну никак не могли в нем участвовать. Потому что они были людьми случайными, и «заговорщики» об их существовании знать не могли. К таким относился стряпчий Семейка Юдин. Он стоял у шкафа для посуды и выглядывал в окно дворца. Там видел, как царевич «тешился с жильцами, с робятки с маленькими в “тычку”». То есть играл в ножички. И оттуда он увидел, что Дмитрия «бросило о землю и било его долго, и он закололся ножом».
Картина постепенно вырисовывалась. Когда случилось происшествие, царица, которую, видимо, постоянно мучили страхи за ребенка, потеряла рассудок, посчитала помутненным сознанием, что его убили, и спровоцировала вместе со своим пьяным братом кровавую расправу, разыгравшуюся прямо возле дворца, а дальше продолжившуюся у церкви Святого Спаса.
Самосуд, носивший в себе элементы мятежа (потому что убивали государева дьяка и его родственников), не мог пройти без последствий. Поэтому, сообразив, что наказания не избежать, клан Нагих во главе с царицей Марией решил сфальсифицировать улики. Что и было сделано. Но настолько неумело и топорно, что в ходе следствия все вылезло наружу. Открыла комиссия и причины, по которым жертвами стал царский дьяк Битяговский.
Дело в том, что после смерти отца царевича Ивана IV его родственники попали в опалу. И за неделю до венчания Федора были высланы в Углич. Дмитрию дали статус удельного князя. Отпустили на удел с великой честью. И всеми полагающимися материальными благами. Но это не могло смягчить оскорбления их достоинства. Потому что новая власть отстранила их от участия в торжествах. И отправила подальше от трона.
Кроме того, Дмитрия перестали поминать в церквях во время ектений царской семье. Формальным поводом к такому служило то, что он был рожден в седьмом — неканоническом, непризнаваемом церковью — браке царя Ивана.
Но и в своем «уделе» ни Дмитрий, ни его родственники реальной властью не обладали. Управлением и обеспечением семьи ведал дьяк, поставленный от царя, — Битяговский. Денег, чтобы жить на широкую, как привыкли, ногу, отпускаемых на их содержание, не хватало.
Михаил Михайлович Битяговский был назначен управляющим в Углич после того, как оттуда посыпались жалобы от жителей. Жаловались они на то, что Нагие вводили все новые подати и налоги, отбирая у людей последние крохи. Битяговский должен был навести порядок и рачительно управлять хозяйством.
Конечно, Нагие его сразу возненавидели. Между ними происходили постоянные стычки из-за денег. Последняя сцена случилась утром, за несколько часов до смерти царевича. Сама Мария переругалась с дьяком, который ограничивал потребности семейства…
Дочитав эту повесть от первого лица, Симеон глубоко задумался. Его мучили сомнения: «А вдруг я ошибаюсь? И царевич действительно спасся? Вот Клешнин… А можно ли ему доверять?»
И он принялся вспоминать историю этого человека. Ведь сам Симеон вырос при дворе царя Иоанна Васильевича и с юных лет знал всех действующих лиц нынешней драмы. Он помнил боярина Клешнина еще с тех лет, когда тот подвизался в свите грозного царя. «Считается, что он тогда уже был в дружбе с Борисом Годуновым. Но так ли это? Конечно, они оба — и Годунов, и Клешнин — были роду незнатного. И это их сближало. Тем более, что именитое боярство относилось к обоим не как к ровне. Никаких особых отношений в то время между ними не было.
Служебное возвышение обоих тоже началось при Иоанне. Клешнин назначается “дядькой”, то есть воспитателем царевича Федора Иоанновича.
При Федоре-царе в 1585 году он возносится в высшую служебную касту — становится окольничим. А таких было совсем немного, менее десяти человек. Но это скорее Федор отметил своего дядьку. Ведь тот служил царям верою и правдою. Ходил на войну, работал, как вол.
А вот с Нагими у него были близкие родственные связи. Григорий Федорович Нагой, тот самый, что другую версию нес, — его зять. То есть через дочь он с ними связан. Но это еще не все. Если Клешнин был дружком Годунова, то почему сразу после восшествия на престол Бориса он уходит в монастырь? Принимает схиму. Становится Левкием, а? Ведь, казалось бы, живи да радуйся, что твой дружок, которому ты оказал такие услуги, — наверху. А он не живет. А умирает в 1599 году.
Так что тут явно все не так просто, как говорят недруги Бориса. Ну, хорошо! Если есть сомнения, их надо устранить. Но как?!»
Полдня великий князь ходит по своему дому, прикидывает разные варианты, которые могли бы пролить свет на эту темную историю с новым царем Дмитрием. Он возвращается к рукописи Клешнина, пытается там найти что-то важное, беспокоящее его. И только ночью, уже засыпая на своем жестком, холостяцком ложе, он, наконец, улавливает мысль: «Клешнин умер. Геласий тоже. Шуйский… Что Шуйский скажет правду — надежды нет. Кто же? Кто же?» И вдруг доходит: «Мальчишки. Те самые мальчишки, однолетки царевича. Ведь они наверняка живы. Ладно, сыновья кормилицы и постельничей Петруха Колобов и Важен Тучков могут быть заангажированы. А вот дети местных жителей Иван Красенский и Григорий Козловский — столько лет прошло. О них все давно забыли. Значит, надо найти этих ребят, которые играли с Дмитрием в “тычку”, и аккуратно расспросить. Пусть хотя бы “по секрету” расскажут правду. Ведь они люди простые. И наверняка признаются. Ведь понимают они, что врать в таком деле — страшный грех. А еще лучше — сделать это во время исповеди. Пусть исповедь проведет отец Мефодий, мой личный духовник. Человек честнейший. В таком деле можно надеяться только на божью помощь».
Приняв решение, Симеон Бекбулатович кликнул комнатного холопа. Тот явился.
– Позови-ка князя Воротынского и отца Мефодия! — приказал бывший царь, великий князь и потомок Чингисхана.
* * *
На следующее утро, когда еще только-только ранний сумрак начал рассеиваться, из ворот московского двора тихо выскользнули несколько всадников, среди которых особенно выделялись двое. Один — на богато убранной лошади. Седло покрыто шитым золотом бархатом, попона из дорогой материи, уздечка отделана серебром. Сам в богатой ферязи. Второй — неимоверной толщины. Бородатый, но со строгим иконописным ликом.
* * *
Ждать пришлось целую неделю. Все это время Симеон Бекбулатович расхаживал по дому, что называется, из угла в угол.
На седьмой день, когда ожидание стало нестерпимым, он велел заложить сани. (В Москве знатные господа даже летом любили ездить на санях. У Симеона тоже были такие — длинные и узкие, предназначенные для одного него.)
Сам вышел на парадное крыльцо. Постоял, осматриваясь. Затем спустился. Сел в сани. У его ног пристроились два холопа с оружием.
Кучер взгромоздился верхом на запряженную могучую лошадь. Водрузил на свою крепкую башку богатую шапку с лисьим хвостом. Поднял плеть. В этот момент ворота открылись. И прямо навстречу им въехали во двор на шатающихся от усталости, мокрых, в пене лошадях его посыльные. Это экспедиция вернулась из Углича.
Симеон, который садился в сани важно, как и полагается такому господину, выскочил из них с юношескою прытью. И, взбежав по лестнице на деревянное крыльцо, велел посланным немедленно следовать за ним во внутренние покои дворца.
Запыленные и усталые, Воротынский и Мефодий вошли к нему. Остановились на пороге, переминаясь с ноги на ногу. Симеон, уже сидевший за столом, подозвал их поближе. Поинтересовался у дворецкого — удачна ли была их поездка?
– Вашими молитвами, царь-батюшка, — ответил тот, оглядывая свои запыленные сапоги.
– Ты, князь, иди отдохни, а я поговорю с Мефодием.
Воротынский поклонился царю и, выпрямившись, шагнул за порог. Прикрыл за собой дверь в светлицу.
– Ну что, отец мой? — приступил к расспросам Симеон. — Удалось ли вам найти ребят?
Тучный Мефодий, отирая пот со лба, вздохнул несколько раз, продышался и заговорил:
– Как ты и велел, батюшка, мы, не жалея сил, скакали день и ночь в славный город Углич. Доехали быстро. Там обратились к местному священнику, отцу Никодиму. Тому, что служит в соборе при обители. У него и выведали, что робята те, что четырнадцать лет назад были свидетелями случившегося, уже выросли, обженились, завели своих деток. Один из них, Иван Красенский, покинул город и ушел незнамо куда. А вот второй, Гриша Козловский, здесь, под Угличем, держит пасеку и промышляет медом душистым. У него жена и трое деток. Мы сказали отцу Никодиму, что прибыли по именному указу и, стало быть, хотим поприсутствовать в церкви на исповеди, когда местный народ будет на воскресной литургии представлен. А я, как священник, хочу его, этого Гришу, исповедовать и причастить. Так, в общем, и получилось…
– Ну, и что он сказал этот Гриша на исповеди?
– Да то же самое, государь мой. Я его исповедовал одного после всех. И трижды его спросил о том, нет ли за ним греха страшного, который тянется с детских лет. Не солгал ли он тогда, во время расследования. Действительно ли все было так, как они дружно показали. И царевич Дмитрий сам на нож «обрушился». Парень показался мне честным. Побожился, что нет за ним такого греха. Было все так, и умер действительно царевич. Я уже хотел было попытать его о том, так кто же сегодня у нас сидит на троне в Москве! Но тут в разговор неожиданно и грубо вмешался местный дьяк, который теперь вместо Битяговского, Царство ему Небесное, сидит в Угличе. Ему, видимо, о нас рассказал отец Никодим. Он подошел. Стал расспрашивать, что де мы за люди? Да кто нас послал? Да зачем мы ворошим старые дела? В общем, пришлось наш исповедальный разговор прервать. И Гришу этого отпустить. Кое-как я от этого дьяка отделался. Но уж больно он мне не понравился… Как бы чего не вышло. Как бы не донес он сюда в Москву…
– Будем надеяться! — задумчиво ответил своему духовнику Симеон. — Иди отдыхай. А я пока все обмозгую.
Иерей отправился в свою комнату. А Симеон пошел собираться на выезд, который прервало появление его посыльных.
Сани наготове стояли у крыльца. И царь, усевшись снова, сказал кучеру Тимофею:
– Трогай!
* * *
Английский гостиный двор — белое каменное здание, построенное еще во времена дяди Иоанна. Устроен по образцу тех домов, что украшали Лондон. Он резко выделяется среди московских деревянных строений с их шатровой архитектурой.
Симеона, знатного гостя, ждали. С крылечка к саням подбежал шустрый человек, одетый совсем не по-русски — в кафтан с накладными карманами, чулки белые, башмаки с пряжками медными. Он помог Симеону выбраться наружу и, поддерживая его под ручку, повел к низенькой двери, у которой стоял для охраны рослый мушкетер в блестящей кирасе, сверкающем шлеме и с большой, насаженной на древко пикой.
Переходы с высоченными каменными ступеньками соединяли внутренние помещения английского двора. Симеону пришлось поднапрячься, пока они достигли внутреннего главного зала, где стоял огромный стол, а вокруг него — деревянные, грубо сколоченные стулья.
Бекбулатовича посадили в самом начале стола. И шустрый английский человек достал из стоящего здесь же шкафа большой пергаментный свиток, расписанный совсем непонятными для православного глаза англицкими словами.
– Фаше феличество, феликий княз! — начал свой рассказ «немец». — Эту рукопис остафил покойный ныне лейб-медик царя Иоанна сэр Джеймс Флетчер. Ф 1592 году от Рождества Христова, а по-вашему — ф семь тысяч… он инкогнито был направлен царем Федором Иоанновичем вместе с комиссией для расследования известного дела, случившегося ф Угличе. Он не являлся официальным членом комиссии. А был, как бы это фыразить, просто приставлен к ней как фрач. Насколько я понимаю, его задача заключалась в том, чтобы наблюдать за медицинскою стороною дела. Зафиксировать нанесенные мальчику телесные повреждения. И попытаться не привлекать к себе внимания. Сэр Флетчер так и сделал. Он переоделся в русское платье. Находился неотлучно при дьяке Елизарии Данилофиче Фылузгине. А это человек, как фы знаете, заслуженный, начавший при Иоанне Фасильевиче. Уже тогда он получил чин думного дьяка ф далеком 1583 году. И был он в большой доференности у царя Иоанна. Потом Фылузгин управлял поместным приказом. Фот он, собственно говоря, и фел фсе следствие. Его люди записывали показания, допрашивали и делали очные стафки. Само следствие было открытым. И фелось, так сказать, прилюдно, принародно. Софрать в таком деле было невозможно. Сразу уличали другие сфидетели. Так что Джером Флетчер присутствовал при фсех дейстфиях. Осматривал тело, место происшествия. И у него, как у фрача, сложилось собстфенное мнение. Он его изложил Фылузгину и другим членам комиссии. Но оно, судя по всему, не подходило под данные комиссии инструкции. Поэтому не было принято фо фнимание. И не было отражено ф следстфенном деле. И тогда, по фозвращении в Москву, Джером Флетчер изложил свое фидение ситуации ф отдельном заключении, которое я и держу сейчас здесь ф нашем гостином дфоре ф архифах. При желании я могу перефести текст для фас. Фот он…
Симеон Бекбулатович согласно кивнул толмачу. И тот неторопливо, водя пальцем по пергаменту, начал переводить, попутно комментируя текст:
«Судя по фсему, царевич Дмитрий унаследовал от отца “черный недуг”, который еще именуется у русских “немочью падучей”, которая поразила его уже в детские годы. Это заболевание преследовало многих представителей правящей династии. Мне, как врачевателю, известно, что у самого Ивана IV были явные отклонения и изменения в личности, связанные либо с падучей болезнью, либо с тем, что у него была склонность к ней. Царь отличался болезненной жестокостью, мстительностью и был чрезвычайно злопамятен. Что, кстати говоря, сочеталось с крайней религиозностью. У таких больных с раннего детства отмечаются мрачное, угрюмое настроение, сочетание ужасной мстительности и злопамятности со слащавой сентиментальностью. В памяти таких больных нафсегда западают и проявляют себя отрицательные эмоции. Они не забывают даже самые мелкие обиды. Вот и Иван навсегда запомнил детские обиды. Как непочтительно вел себя с ним Андрей Старицкий: “Сидел на отцовской кровати, закинув ногу за ногу”. И прочее… Нечто подобное случилось перед смертью со старшим сыном царя Иваном Ивановичем. Он тоже в 1581 году “впадал в падучую болезнь”. “Черный недуг” отмечен и у двоюродного брата грозного царя, князя Ивана Михайловича Глинского, о котором мой дядя Джеймс Флетчер писал, что он “очень прост и почти полоумный”.
Так что молодой царевич Дмитрий был, что называется, “яблочком, которое недалеко упало от яблони”. Его игры свидетельствовали об унаследованном жестоком нраве своего отца. “В молодых летах в нем начинают обнаруживаться все качества отца. Он (говорят) находил удовольствие в том, чтобы смотреть, как убивают овец и вообще домашний скот, видеть перерезанное горло, когда течет из него кровь, тогда как дети обыкновенно боятся этого, и бить палкой гусей и кур до тех пор, пока они не издохнут”. Были у него и другие игры, которые, кстати говоря, подогревались его родственниками Нагими. Он лепил вместе со своими товарищами-детьми фигуры из снега. А потом отрубал им руки, ноги, головы, протыкал насквозь и приговаривал, что так он поступит с князьями и боярами, когда станет царем.
Похоже, что своей жестокостью он вполне соответствовал своему отцу. И как это не грешно, но иногда я думаю, что божественное провидение вело его к гибели, дабы Московское царство не испытало еще одно бедствие в лице молодого царя.
Ну так вот. Когда шло следствие, я внимательно слушал показания всех наблюдавших трагедию воочию. Никто из них не рассказывал о том, была ли кровь на теле и одежде. Сколько ее было. Била ли она быстро или текла медленно. Мой осмотр раны и показания свидетелей привели меня к определенным выводам. Если бы у него была повреждена сонная артерия, или яремная вена, или нерв, ведущий к сердцу, смерть наступила бы буквально в считанные минуты. Но большинство свидетелей припадка показывало, что его “било долго”. Исходя из всех этих фактов, я пришел к выводу, что с царевичем произошло вот что… Обычный припадок эпилепсии проходит быстро. Он длится от нескольких секунд до минут. Но иногда с больными случается самый страшный, долгий припадок. Когда приступы-припадки идут один за другим. Не прекращаясь. Через кратчайшие перерывы, во время которых больной не приходит в сознание. Такой приступ бьет больного долго, до получаса. В это время судороги повторяются, лицо больного становится фиолетовым, отсюда и название “черная болезнь”. Зрачки расширяются, лицо становится как у мертвеца. А из-за “запирания” дыхания жизнь уходит из тела. В таких случаях и случается непоправимое. Судя по всему, так случилось и с Дмитрием. Он, по моему мнению, умер не от того, что упал на нож, и не от того, что его зарезали заговорщики. Убила его “черная немочь”.
Своими выводами я поделился с дьяком Елизарием Даниловичем Фылузгиным. Но он посчитал их неосновательными. И как я впоследствии сообразил — такие выводы никак не подходили для комиссии. Судя по всему, ей важнее было прийти к таким, которые бы не обвинили действующую власть. И дали бы основания для наказания тех, кто недоглядел за ребенком, да еще и учинил расправу над своими врагами. Комиссия, а вслед за ней — и высшие власти, решилa, что смерть произошла от несчастного случая. А родственники спровоцировали мятеж. За что все и были наказаны. Царицу Марию постригли в монахини. Она, правда, ходатайствовала перед митрополитом Геласием за своих родственников, которых называла “бедными червями”. И говорила: “Как Михаила Битяговского с сыном и жильцов побили — и дело то учинилось грешное, виноватое”. Но наказания они не избежали. Были сосланы и в опале. Больше всего досталось жителям. Их и казнили, и ссылали».
Дослушав перевод, Симеон Бекбулатович крепко задумался: «Вот я ознакомился с тремя версиями произошедших событий. А все-таки то, что сейчас говорят о Борисе, — может, это главное? Виноват ли он? Конечно, никаких фактов, на это указывающих, как будто нет! В таких делах проще всего разбираться с точки зрения выгоды. Мог ли Дмитрий реально претендовать на трон? Вот это вряд ли! Во-первых, он был сыном седьмой, непризнанной церковью, то есть незаконной жены Ивана Васильевича. Его не ставили в ряд с членами царской семьи. И не поминали в церкви. Во-вторых, у царя Федора в 1592 году родилась дочка. То есть он был способен произвести наследника законного престола. В-третьих, у Нагих, которые были “из опричников”, никакой власти не было. Они не могли продвинуть Дмитрия.
В общем, вряд ли осторожный и хитрый Годунов за столько лет до смерти Федора уже затеял бы столь рискованную игру. А потом зачем было убивать Битяговского? Живой, если бы он действительно участвовал в заговоре, он был бы более полезен Нагим. Они бы могли с его показаний погубить Годунова. И таким образом Нагие отомстили бы Борису. Нет. Скорее всего, не было заговора!
Хотя теперь это не так уже и важно. Важнее сегодня понять другое. Если царевич мертв, а судя по тому, что я узнал, — это действительно так, то тогда кто сегодня обосновался в Кремле? И построил там такие роскошные новые палаты? Кто?»
* * *
Поселившись в Кремле, «молодой царь» быстро построил себе чудный деревянный дворец. Почему деревянный? Да потому что на Руси считалось, что в каменных зданиях жить менее комфортно, чем в деревянных. Это во-первых. Во-вторых, такой дворец возводится намного быстрее. И он включает в себя не только собственно жилые помещения, но и стоящие рядом с дворцом роскошные бани, конюшню, красивые башни и хозяйственные постройки.
Как всякий выскочка, попавший, что называется, из грязи в князи, молодой государь обожал все яркое, бьющее в глаза. Поэтому он велел позолотить балдахины, стены обить дорогою парчою и рытым бархатом. Даже все гвозди, крюки, цепи и дверные петли были покрыты толстым слоем позолоты. Видимо, так он хотел взять реванш за не очень роскошную жизнь в детстве и юности, которые были покрыты туманом. А верить в то, о чем рассказывал сам «царь» Дмитрий Иоаннович, Симеон после своего розыска уже не мог. К рассказам же тех, кто его знал раньше и называл чернецом Гришкой Отрепьевым, волей-неволей теперь приходилось прислушиваться. Здесь живые люди подтверждали свои рассказы фактическими подробностями. А подробности говорили и о происхождении родителей, и о самом «самодержце» немало интересного.
По зрелом размышлении Симеон решил поинтересоваться, откуда растут ноги, у своих ближайших родственников. А по знатности и родовитости, естественно, Мстиславские всей верхушке Московского боярства были родичи, свояки, друзья и прочее.
Конечно, наиболее информированным во всей этой истории был его шурин, князь и боярин, что всегда был в чести у всех царей, Федор Иванович Мстиславский. Шустрый, молодой да ранний, Федор как-то вечером заехал повидаться с сестрой — женой Симеона Анастасией, урожденной княжной Мстиславской. Разговор получился интересным, потому что вся Москва только и полнилась слухами и перешептываниями. Так что Симеону не потребовалось больших усилий, чтобы направить разговор в нужное русло.
Закусывая настойку грибочками, князь за ужином ответствовал на его вопрос так:
– А что ж тут удивляться и гадать. Еще покойный «рабоцарь» Бориска Годунов говаривал, что тесто, из которого слепили этого… — Шурин остановился, не зная, как величать нового царя, а потом нашелся и продолжил: — Этого некто замесили в Москве. И, я думаю, замешено оно на подворье у Романовых. Оттого и постигла их такая опала, что уже в те года умышляли они это дело. Помнишь, Симеон, как все было?!
Ну, да как же ему не помнить! Семья знатнейшая. Пять братьев-красавцев, богатырей. Старший Федор, Иван, Михаил, Александр и Василий. Богатые, родовитые, именитые, гордые. Заседали в боярской Думе, были в родственных связях с Рюриковичами. Любимцы царя. И все рухнуло в одночасье.
В ноябре 1600 года наступил полный крах. Всех Романовых арестовали, имущество конфисковали. И несколько месяцев по ним велось следствие. Дело было темное. И явно заказное. Началось, как это всегда бывает, с доноса. Казначей брата Александра Никитича Романова Бартешев якобы донес родственнику Годунова, Семену Годунову, о заговоре со стороны Романовых. Семен, недолго думая, велел подкинуть в хранилище с деньгами Александра Никитича вещественные доказательства — мешки с разного рода кореньями. Что Бартешев Второй и сделал. Подложил. А потом сообщил, что коренья эти для того, чтобы сделать яд.
Царь Борис послал окольничего Михаила Салтыкова на расследование. Тот мешки нашел. И отвезли их к патриарху Иову. Так завертелось это дело о «заговоре». Братьев арестовали, заковали в кандалы. Но не только их. Пошла зачистка по полной — всех родственников, друзей, знакомых. Разосланные в разные остроги и монастыри братья пострадали сильно. Трое из них погибли. Люди говорили, что их удавили тюремщики. Уцелели только Федор и Иван.
– Он, этот некто, в те года ошивался при дворе Романовых и у их свойственника князя Черкасского.
– Ну и что? Мало ли холопов да детей боярских на подворье огинается? — заметил на это Симеон Бекбулатович.
– А то, что этот некто, когда Романовых начали потрошить, со двора и исчез. Укрылся. И не он ли был причиной той опалы, что постигла род Романовых?
– Это как?
– Коренья и умысел — это был только повод для опалы. Зная Годунова, хитрого и ловкого, я абсолютно убежден, что он это дело так и провернул. А настоящая причина в этом Гришке, — наконец, Федор выговорил имя. – Он, видно, уже тогда начал свое дело…
Проговорил и замолк.
В горнице установилась тишина.
Через минуту ее нарушила жена Симеона, круглолицая, дебелая москвичка Анастасия:
– Это вы о ком? — словно очнувшись, спросила она.
– Этот некто ныне сидит на престоле в Москве, — ответил ей брат. — И кто он и откуда явился, никто не знает.
Боярыня усмехнулась и, с бабьей жалостью посмотрев на своих двоих самых близких людей, заметила:
– Ой, тайна великая! Что ж тут такого секретного? Этот Гришка или Юрий, Бог его знает как звать, — племянник жены Федора Никитича Романова.
– Как так? — аж подпрыгнули на скамье ее мужики.
– А так! В 1590 году Федор Никитич женился на костромской дворянке Ксении Ивановне Шестовой.
– Ну и что?!
– А девичья фамилия ее матери…
– Неужто Отрепьева?
– Вот-вот! И она была родной сестрой отцу Гришки — Богдану Отрепьеву. Так жена Федора Никитича — сейчас она инокиня Марфа — является двоюродной сестрой Отрепьеву. Я об этом давно знала. Да и видывала этого «некто» не раз у них во дворе.
– Ай-яй-яй-яй! А мы-то! Ах ты, Господи! Вот оно как?! Теперь-то многое становится понятным. После разгрома Романовы и поквитались с царем Борисом таким-то образом. Видно, они давно «месили» это «тесто». И что-то дошло до царя Бориса. Но он, чтоб не устраивать скандал, решил разделаться с ними за другое. Сфабриковалось дело о заговоре. Ну, а этот хлопец укрылся под рясою. Постригся в монастырь. И там тоже не мог держать язык за зубами.
– А я никак не мог понять, — заметил князь Федор, — отчего он оказался в Кремле, в Чудовом монастыре. В самом сердце. Да еще там его поставили в сан дьякона. А потом его отметил сам патриарх Иов. Взял к себе, можно сказать, в секретари — несмотря на то что его Ростовский митрополит Иона предупреждал, что «сей чернец дьяволу сосуд будет». Видно, кто-то за Гришку сильно просил. И были это люди сильненькие, не простые. А Гриша и там уже начал говорить: «Царь буду на Москве». Тогда митрополит Иона доложил царю Борису, что этот чернец такой негодяй. А Борис повелел дьяку Смирнову Васильеву его схватить и отправить на Соловки. Тот передал поручение царя подьячему Семейке Евфимьеву. А Семейка об этом сообщил Гришке. И сделал вид, что забыл об указе. Вот Гришка тем временем и бежал из Москвы.
– Теперь я понимаю, почему дьяка Смирного-Васильева постигла такая страшная участь, — сказал Симеон Бекбулатович.
– А что с ним случилось-приключилось? — откликнулась жена.
– Борис, узнав о том, что его приказ не выполнен и названный Дмитрием ушел, придумал для наказанья дьяка совсем иной предлог. Он велел проверить дворцовую казну, которой дьяк ведал. И там нашли большую недостачу. Ее приписали дьяку. И за такое дело подвергли его правежу. При котором и забили его до смерти палками…
– Ну, а Гришка, вырвавшись на свободу, пошел по Руси Великой, по монастырям. Встретил на этой дороге попутчиков. И как говорится, его язык до Киева довел. А уж из Киева ему была прямая дорога в Польшу.
– Я вот что думаю! — заметил Симеон. — Теперь-то понятно, отчего некто, а точнее — самозванец, так жалует Романовых. Филарета сразу возвысил в сан митрополита Ростовского. Всех вернул из ссылки и осыпал своими милостями. Родственничек…
– Теперь-то понятно, чей!
– Кто бы он ни был, меня другое беспокоит, — заметил Симеон. — Он нас всех продаст полякам. Говорят, что в Польше он тайно принял католичество. Связался с иезуитами. С ним постоянно находятся два иезуита. И один из них, отец Николай, обратился к Дмитрию на польском языке прямо во время его венчания на царство. Невиданная наглость! Оба иезуита — отец Николай Бучинский и отец Андрей Левицкий — постоянно пишут донесения в Краков, где их получает папский нунций Рангони. А тот снимает с писем копии и отправляет в Рим. Кроме того, он убрал благочестивого патриарха Иова. Лишил его сана. И поставил на его место архиепископа Рязанского Игнатия, человека себе преданного и готового на все.
– Да, я его знаю. Бесцветная личность. Никакой человек…
Анастасия добавила:
– Говорят, он по ночам приглашает к себе этих иезуитов во дворец. И при встрече обнимается с ними. Говорит, что счастлив их видеть… И беседует с ними о том, что готовит посольство в Рим. И пишет письма папе Павлу IV. И папа отправил ему грамоту, в которой выражает надежду ввести с помощью царя в России католичество. Он считает чудом то, что на русском престоле оказался такой человек…
– Этому не быть! Надо раскрыть народу глаза на происходящее, — твердо сказал Симеон. — Я сам поговорю с некоторыми боярами. Не позволю, чтобы этот самозванец творил бесстыдство и вел народ на заклание.[2]
Глава II
«114 году месяца апреля 3го дни на 5й неделе Великого поста, в четверг, по повеленью Розстриги царя Гришки привез в Кирилов монастырь Евфим Бутурлин царя Симеона Тверского, в тот же день и постригли, и дано ему имя в иноцех Стефан. И жил в Кирилове Монастыре 2 месяца. И приехал с Москвы дворянин государев царя и великого князя Василья Ивановича Федос Иванов сын Супонев, и велено ему по грамоте инока Стефана свести на Соловки.»[3]
* * *
Низкие, бело-кучерявые облака так и стелются над бесцветно-водной гладью. Неяркое северное солнце катится вдоль горизонта. Упругая, соленая волна плещется в борт большого деревянного карбаса, шуршит за бортом. Парус упруго натянут. Попутный, прохладный ветер заставляет слегка зябнуть непривычного к северам человека.
Команда расторопна. Смотрящий зрит вперед.
На поперечных скамьях внутри карбаса сидит сам бывший великий государь Симеон Бекбулатович. Он в черном иноческом платье. Зябко кутается в накинутый поверх него широкий кафтан. Рядом, на скамье, -ьсопровождающий его в ссылку на Соловецкие острова пристав Федос Иванов, сын Супонев. По грамоте нового царя Василия везет он Симеона, а теперь — инока Стефана, в дальний северный монастырь.
Под плеск воды и хлопанье паруса между ними идет негромкий и неспешный разговор о том, что происходило в Московском государстве за эти последние смутные месяцы. Пристав — чернобородый с яркими влажными губами, еще «свежий» мужчина в долгополом коричневом кафтане и подбитой мехом бобра шапке — рассказывает, стараясь не выражать лишних эмоций о последних днях правления царя Дмитрия Ивановича, теперь признанного всеми самозванцем и Лжедмитрием:
– Когда венчались они с Маринкой, то сказывали знающие люди, что после обряда ни он, ни она не причастились по православному обычаю. И это стало известно народу. А Василий Шуйский и его люди сию весть и разнесли по Москве!
– Ну, о том, что там произошло, я знаю! — ответствовал ему Симеон, а теперь инок Стефан. — Архиепископ Арсений отписал мне, многогрешному: «После венчания ни тот, ни другая (Дмитрий и Марина) не выразили желания причаститься Святых Тайн. Это смутило многих присутствующих, и не только патриарха и епископов, но и всех тех, кто видел и слышал это. Таково было первое и великое огорчение, таково было начало смуты и источник многих бедствий московского народа и всей Руси». А вот как Василий Шуйский оказался в милости и у молодого государя? Я слышал, что он противодействовал Дмитрию. И был в розыске?
– Так-то оно так. Началось все еще в первой половине 1606 года, когда братья Шуйские поняли, что на троне Дмитрий сидит некрепко. Стали возбуждать московский народ супротив его. А Петр Басманов, ставший ближайшим другом и соратником Дмитрия, тут же и донес на них. И сразу братьев взяли в оборот. Под караул. Но Василий никого не сдал. Держался крепко. Его приговорили. Петр Басманов с Лобного места читал приговор большого суда. Василий стоял на помосте около плахи. А Басманов от имени царя вещал: «Великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному государю вашему, Дмитрию Иоанновичу всея Руси, коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными, называл “Лжецарем”, хотел свергнуть с престола. Для того осужден на казнь: да умрет за измену и вероломство».
Его голову уже положили на плаху, когда все увидели скачущего гонца из Кремля с указом в руках. В этом указе по ходатайству царицы-инокини, матери Дмитрия Марфы, царь помиловал Василия.
– Ну, а затем что было? — поинтересовался жадно слушавший пристава Симеон. — Как он все-таки снова в «друзьях» оказался?
А про себя подумал: «Ловок Василий! Он теперь царствует, а я еду на Соловки по его указу…»
– Помиловал он его. И сослал братьев в Галицкие города. Но через четыре месяца вернул из ссылки. Шуйский обязался быть верным. И приехал в Москву как герой. Более того, он на свадьбе Дмитрия удостоился высокой чести — подводил Марину ко второму трону, поставленному именно для нее рядом с царским. И речь такую рёк: «Наияснейшая Великая Государыня, царевна Мария Юрьевна! Волею Божией и непобедимого самодержца, цесаря и великого князя всея Росии, ты избрана быть его супругой: вступи же на свой Цесарский маестат и властвуй вместе с Государем над нами». В общем, он снова был в чести. Но замысла своего он с братьями не оставил. И подговаривал народ к бунту.
Уже через десять дней после свадьбы, семнадцатого мая в четыре часа утра, во всех московских церквях ударили в набат. Народ, вооруженный мечами, копьями, саблями, дубинами, рванул на Красную площадь, где их уже ждали бояре на конях и в доспехах. Распахнулись Спасские ворота. И Василий Шуйский, в одной руке с крестом, а в другой с мечом, въехал в Кремль. Он слез с коня и пошел в Успенский собор. Там приложился к иконе Владимирской Божьей матери, помолился и, выйдя во двор, возопил народу: «Во имя Господа, идите на злого еретика!»
Народ кинулся на штурм дворца. Так начался мятеж.
Лжедмитрий же, очнувшийся ото сна, приказал ночевавшему рядом Петру Басманову выяснить, в чем дело.
Басманов в сенях увидел рвущуюся во дворец толпу. Спросил: «К кому идете?» Толпа закричала: «К Самозванцу!» И ринулась за ним.
Но Басманов рубанул мечом первого и, закрыв дверь, крикнул Лжедмитрию: «Спасайся!»
Тот схватил бердыш у телохранителя, раскрыл дверь и крикнул мятежникам: «Я вам не Годунов!» Но тут раздались выстрелы. И охрана захлопнула дверь…
– Да, он был смелый малый, — заметил Симеон. — Я помню, как он показывал свою удаль на медведе. Гнался за ним на коне. А потом ловко заколол копьем.
– Но смелости мало. А сил не было. Хитрые Шуйские сделали так, что у него охраны было всего человек пятьдесят немцев. Да несколько поляков.
Басманов снова вышел к нападавшим. Начал говорить. Но Мишка Татищев крикнул на него «злодей!» и ударил ножом в сердце. Басманов пал замертво прямо на крыльце.
Лжедмитрий понял — дело плохо. Бросившись назад к Марине, кричал ей: «Измена, сердце мое! Измена!» И убежал вглубь дворцовых палат.
Там, не найдя никакого выхода, он выскочил в окно. На Житный двор. Но вывихнул ногу. И разбил голову и грудь.
Здесь его узнали и подобрали стрельцы, которые не участвовали в заговоре. И решили не выдавать его толпе. А в толпе стали кричать стрельцам — дескать, мы сейчас пойдем на ваши дворы и уничтожим их!
Тогда стрельцы предложили спросить мать Дмитрия, ныне инокиню Марфу, ее ли это сын: «Если он ее сын, то мы умрем за него, а если царица скажет, что он Лжедмитрий, то волен в нем Бог».
Царица отреклась от Лжедмитрия, заявив, что ее сын погиб в Суздале.
Тогда стрельцы выдали его толпе. Того повели во дворец. И там, содрав с него царское платье и одев в лохмотья, стали допрашивать — кто таков? Тот отвечал, что он сын Иоанна Грозного. И хочет говорить с народом. Понимая, что такой разговор еще неизвестно чем кончится, дворянин Григорий Валуев выстрелил в него. Следом выстрелил и Иван Воеков.
Убив, они выдали тело на растерзание толпе. Толпа, натешившись над трупом, сбросила его с крыльца на труп Петра Басманова. Потом их вытащили на Красную площадь. На Лжедмитрия надели карнавальную маску (во дворце готовился карнавал) и голого выставили на обозрение. Рядом лежал труп Басманова…
– А что же жена его, Мнишек? — не удержался и спросил Симеон Бекбулатович у пристава. Федос почесал левое ухо, хитро улыбнулся и продолжил:
– Она убежала вглубь дворца, в спальню, где помещались ее служанки. Туда тоже примчались заговорщики. Им навстречу вышел один только слуга. И долго дрался на саблях, пока его не убили.
Чернь ворвалась в помещение. И стала спрашивать испуганных женщин: «Где ваш царь и ваша царица, б…?» Но гофмейстерина, женщина высокая и крупная отвечала: «Царицу отправили к отцу, пану воеводе. А где царь — мы не знаем!»
– Так где же она спряталась?
Федос расхохотался:
– Говорят, она спряталась под юбкой этой самой гофмейстерины.
– Да, бабы народ хитрый! — отметил Симеон. — А вот Гришку зря убили. Он бы мог много рассказать.
– Не только убили, но и бесчестили страшно. Похоронили в поле, за церковной оградой. А потом ударили заморозки. И все стали говорить, что он колдун и напускает бедствия на страну. Его выкопали. Долго труп таскали по городу. Затем сожгли на костре. Пепел смешали с порохом, зарядили пушку. И выстрелили в сторону Польши… Так он закончил свое существование…
– Ну, а потом что было?
– Василия Шуйского на Красной площади выкрикнули на царство. И он начал править. Наобещал народу с три короба, но, как всегда, обманул…
«Да, обманул, — подумал Симеон. — Расстрига, самозванец постриг меня в монахи, отправил в Кирилло-Белозерский монастырь. А этот “друг сердечный, таракан запечный” поступает еще хуже — высылает на Соловки. В места холодные, суровые. И все из-за страха. Потому что и тот, и другой боятся меня. Боятся, что я захочу стать царем. И прав на престол у меня больше, чем у них. Я потомок Чингисхана, Чингизид. А любой Чингизид по знатности рода стоит выше любого князя и боярина на Москве», — так думал он про себя, вглядываясь в проявившиеся из воды на горизонте зеленеющие берега Соловецких островов.
А между тем Федос заканчивал свой рассказ о том, что в это время происходило в Московском царстве. А происходило там форменное безобразие, ибо со смертью Лжедмитрия ничего еще не закончилось:
– Уже через несколько дней после смерти расстриги начали по Москве и окрестностям ходить слухи, что убили вовсе не Дмитрия, а просто очень похожего на него сына какого-то немца или поляка. Для правдоподобности добавляли, что труп, который выставляли на площади, был с выбритой бородой. А Самозванец, как всем известно, вообще на лице не имел никакой растительности. Говорили, что сам Дмитрий в ночь перед мятежом бежал с друзьями на турецких лошадях, что стояли во дворцовой конюшне. А князь Григорий Шаховский, которого Шуйский обидел и отослал воеводой в Путивль, рассказывал по дороге на постоялом дворе в Серпухове, что вместе с ним едет в Польшу и спасшийся царь.
Поляки тоже приложили руку к этому делу. Секретарь Дмитрия Станислав Бучинский заявил, что у царя был двойник. И он исчез. А сам самозванец уцелел.
Шуйский пытался бороться со слухами. Рассылал грамоты, в которых доказывал, что Дмитрий был негодяй и изменник. Увещевал народ от своего имени и имени царицы Марфы, доказывал, что самозванец вовсе не был сыном Ивана Васильевича, а являлся Гришкой Отрепьевым, обманщиком, еретиком и чернокнижником. Писал, что он хотел извести на Руси веру православную и ввести латинскую. Для чего переписывался с папой Римским и поляками. Собирался раздробить страну и даже хотел подарить Мнишекам землю Смоленскую и Северскую. Только народ угрюмо слушал и не верил.
Наконец решили привезти в Москву тело погибшего в Угличе царевича. И если раньше Шуйский говорил, что царевич сам «поколол себя ножом», то есть был самоубойцем, а затем утверждал, что он спасся, то теперь его объявили «невинно убиенным» происками Бориса Годунова… Встретили тело на Москве Шуйский, бояре, епископы. Тут же была и мать его, царица Марфа. Она посмотрела на тело и заявила: «Теперь вижу, что истинный Дмитрий был убит в Угличе…»
«Значит, все лгали! — думал в это время Симеон. — Шуйский изолгался — то Дмитрий убился сам, то жив, то убили… Мать царевича лгала — то убили, то жив, то опять убит. Самозванец лгал. Что спасся… Лжет и новая царица Марина Мнишек. Говорит, что второй Дмитрий — это спасшийся первый! Бояре лгут! А народ? Народ верил! Наивный народ всему верил. И вот настал момент, как говорится, единожды солгав, кто ж тебе поверит?.. Теперь никто никому не верит. И ничего не поможет остановить эту смуту, потому что она посеяна в головах у людей. Получается, из этой всеобщей лжи смута и родилась. А где ложь — там и предательство.
Теперь новый самозванец, новый Лжедмитрий будет шатать трон Шуйского, как шатал первый трон Годунова. Господи! Научи нас жить не по лжи! Или этот урок так и не пойдет нам впрок? И мы снова и снова будем наступать на эти грабли? Власть — врать. Народ — слушать одно, а думать другое. И, в конце концов, все будет идти по кругу. Из года в год, из века в век?
А всё наивность и простота наша. Простота — она хуже воровства. Вот и водят нас за нос более умные, изощренные, хитрые. А цари… А что цари? У них с народом один корень.
Господи, спаси Россию! На тебя только и можно уповать! Дай ума нынешним и будущим! Потому что от великой лжи может и великое царство пасть!»
[1] «Разрядная книга 1475 – 1605 гг.».
[2] «…И начал (Симеон) многим людям говорить, чтобы не переходили из православной христианской веры в латинство» («Новый летописец»).
[3] «Летописец Кирилло-Белозерского монастыря».
Александр Алексеевич Лапин родился в 1952 году в станице Прохладной Кабардино-Балкарской АССР. Окончил факультет журналистики Казахского государственного университета. Работал журналистом в Казахстане. С 1986 года — в «Комсомольской правде», где прошел путь от корреспондента до 1-го заместителя генерального директора. Председатель совета директоров издательства «Евразия-пресс-ХХI век». Автор многих книг прозы, публицистики. Лауреат ряда литературных премий, а также премии Правительства РФ в сфере СМИ. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.
