Медведь

МЕДВЕДЬ

 

— Я целый день ждала этого часа!

Чем ты занимался?

— Не знаю… Мне был сон…

 

I

 

Меня разбудили трели мобильного телефона. Мелодия «колокольчики по-над лугом» — легчайшие россыпи звоночков, — обычно умиротворяющая и ниспосылающая спокойствие, на сей раз врезалась в мой сон назойливым диссонансом.

Звонил мой друг Жан Неприятных, чтобы поздравить меня с днем рождения.

— Желаю тебе душевной гармонии, слышишь? Все остальное у тебя есть, Мишель. А вот душевной гармонии нет. И я тебе желаю обрести, наконец, душевную гармонию. Тогда весь свет заиграет новыми красками, вот увидишь…

— Спасибо, спасибо, Жан Петрович, милейший… Обрету. Который час?

— Уже утро в разгаре, прекрасное начало дня. Проснись и пой. В пятьдесят один жизнь только начинается.

Я глянул в окно. Небо было затянуто светло-серым слоем облаков. Никаких новых красок я пока не увидел. И с чего этот идиот Жан решил, что у меня проблемы с гармонией? Я спокоен, мне на все наплевать. Разве это не гармония? Стоило будить человека, чтобы пожелать ему черт знает что.

На часах восемь. Восемь ноль-ноль. Не идиот ли? Я о Жане, естественно. В отношениях с самим собой, повторяю, у меня полный порядок. Не вижу причин называть себя идиотом.

Я лег на спину, сложил руки на животе, закрыл глаза и попытался вспомнить свой сон. По опыту знал, что это безнадежно, но сон имел удивительно прямое отношение то ли к моему дню рождения, то ли к гармонии. Так хотелось ухватиться хоть за обрывки сна…

Конечно, сон я не восстановил. Мне уже начинал было сниться сон по поводу утраченности сна, как вдруг легко и просто продолжилось то, что было бесцеремонно прервано Жаном. Это был именно тот самый сон, несомненно; при этом вызывало удивление два обстоятельства: 1) как я мог его забыть и 2) сочетание простоты и тайной многозначности сна.

В общем и целом сонные грезы растревожили меня.

Я иду по лесу и собираю грибы. Поют птицы. Зачем мне грибы?

Дело в том, что с недавнего времени в отношении грибов, как и в отношении многого другого, у меня наметился крутой поворот. Я бы сказал, изменились принципы. Я всегда считал, что люблю грибы — и, соответственно, обожаю эту самую тихую охоту и эту тяжелую пищу. Ну, вот как можно не любить грибы? Их любят все. Как цветы. Как деньги. Как муж — жену.

Оказалось, что я не люблю их не только есть, но и собирать.

А это плохой род чудачества. Неуважение к собирательству и грибопоеданию отдает вызовом. Это скрытое покушение на традиции, на уклад жизни предков, свычаи и обычаи; это коварный удар по корневищам, по вековой грибнице, которая воспроизводила сюрпризы предсказуемо и обильно.

За малым — едва ли не преступление против человечности.

И вот я собираю грибы и чувствую, что делаю это через силу. Я шучу, смотрю по сторонам — и понимаю, что притворяюсь не только перед всеми, но и перед самим собой. Я делаю вовсе не то, что мне хочется. Мне это ясно безо всяких доказательств.

Признание этого маленького фактика становится настоящим потрясением в масштабах моей личности. Оказывается, можно жить по-другому; можно делать то, что тебе нравится, и получать от этого удовольствие.

Я (пока еще в мыслях) отважился на рискованный, но такой необходимый мне шаг. И на душе становится вдруг весело и жутковато. Я знаю, что брошу сейчас лукошко (не ведро пластмассовое, недорогое и любимое снаряжение грибников, а именно плетеное лукошко, прямо из сказки, которое я видел однажды… не припомню, где, я его, несомненно, видел, и оно перевернется и застрянет в траве, затеряется в подсохших листьях) и пойду куда глаза глядят.

Странное дело я задумал, но на меня нисходит ощущение гармонии.

К тому же меня приободрили птицы, они пели все громче и громче — и…

…И в этот момент вновь залепетали беззаботные колокольчики. Но голос, которые они накликали, оказался хриплым и самоуверенным.

— Да, не слабо ты нагрешил в жизни. Посмотри, какая непогодь: мерзость конкретная. Лучше не придумаешь, а хуже не бывает. Ладно, перехожу к существу дела. Желаю тебе воли, все остальное у тебя есть. Вот увидишь, свет заиграет новыми красками…

Действительно, к полудню облака потучнели, сыпанул холодный дождь, смешанный с крупицами льда. Откуда-то налетел пронизывающий насквозь ветрище (знаю я этот апрель­ский деликатес, сочетание прелести с беспросветностью).

Звонил некто Петров-Заторов, так себе поэт, но гигант­ский спец в области смысловых оттенков. Просто редкостный дар составлять нечто двусмысленное из полутонов. Последний его сборник стихов называется «Bestсовестная правда». Вот ведь гад мелкопакостный! Знает, что я внимательно отношусь к словам, поэтому стану вникать и маяться. И выбрал же не свободу, не счастье, не благополучие, не личную жизнь — да мало ли какие еще чудные слова можно подобрать ко дню рождения приятеля. Волю нам подавай. Наверняка ведь все продумал. Зачем мне воля, спрашивается?

Воля, на мой вкус, категория сомнительная. Не отрицательная, не положительная, не какая-либо еще однозначная — именно сомнительная, ускользающая от определений, хотя каждому понятная. Еще Пушкин наворожил: «на свете счастья нет, но есть покой и воля». А потом взял и с тонким умыслом продолжил: «я думал вольность и покой замена счастью… Боже мой! Как я ошибся, как наказан!»

Вот что это за наследство? Как это все прикажете понимать?

Если счастья нет, тогда воля бесценна, ибо это единственное, что остается неприкаянному путнику, собирателю грибов. Но если счастье есть, воля в мгновение ока превращается в эрзац. Воля — это счастье второго сорта.

Зачем мне воля, Петров-Заторов? Ты хотел сказать, что я чем-то за­крепощен, и эта самая неволя невольно сказывается в моем свободном творчестве? На самом замысле моих романов?

А может, он имел в виду силу воли? Намекнул, что я слабак?

У меня ее хоть отбавляй, всякой воли, я не испытываю дефицита воли. Уж чего-чего, а воли… Наплевать мне на волю.

В каждом пожелании, как в табакерке, таится какой-то неучтенный чертик. Все как сговорились: я не могу отделаться от ощущения, что их громко озвученные пожелания в мой адрес — это тихие послания самим себе. Их чистые и искренние пожелания я рассматриваю как способ самоутвердиться, а мой день рождения — как лучший в мире повод насолить мне своими сладчайшими словами.

Но почему ваши проблемы решаются именно за мой счет, господа?

Далеко не к каждому новорожденному хочется обратиться, душевно пожелать добра, вот так сокровенно вложиться в пожелание и раскрыться в этом душевном жесте до исподнего. Когда вы последний раз поздравляли с днем рождения своих ближних? Не удивлюсь, если это ваше первое в текущем году поздравление.

Почему вы избрали мишенью меня?

Скажи мне, чего ты мне желаешь, и я скажу, почему ты пожелал мне именно это… Нет?

По этому поводу что-то было в моем вещем сне. Да, было. Как-то подозрительно вяжется сон с явью. Не к добру. Почему сразу не к добру?

Нет, первое слово дороже второго. Не к добру. Обманывать себя бесполезно.

Навстречу мне выходит медведь и подозрительно косится на брошенное лукошко. Неодобрительно крутит большой башкой. От полутонной глыбы — запах, паниче­ски пугающий густой запах зверя. Этот запах по древности своей сопоставим с запахом грибов, в нем столько же первородной информации для инстинктов. Только грибы пахнут жильем, защитой, даже уютом, а от медведя тянет жизнью и смертью одновременно. Запах грибов действует «по шерсти», а свежая медвежья вонь — «против шерсти».

— Ты заблудился? — спрашивает медведь.

Меня не столько удивляет, что он может говорить, этот персонаж, которого сознание мое ирониче­ски воспринимает на фоне баек про Машу и медведя, сколько возмущает его версия относительно моего «блуждания».

— Почему сразу заблудился в трех соснах? — возражаю я, и чувствую, что ирония моя никак не относится к запаху. Ядреный запах — это не смешно. Он изгоняет меня с чужой территории, на которую я за­ступил неумышленно.

Медведь вновь крутит головой, забавно, как в цирке, и тяжко дышит. Не сомневаюсь, что дыхание его гнилостно и смрадно.

— Ну, что ж, коли ты не отбился от людей, коли ты знаешь, куда путь держишь — иди, я тебе не указ. Перечить не стану. Только позволь пожелать тебе, странник…

Птицы вновь залились самозабвенно — я поднял голову вверх и…

Очнулся от очередного звонка.

— … желаю тебе удачи, которая, словно солнышко, выглянет и приятно удивит. Ты вдруг увидишь все в новом свете. Удачи. Все остальное у тебя есть, — мило закруглила Лариса Борисовна свой краткий подготовленный экспромт. Она строит мне глазки и ненавязчиво попадается на глаза по сто раз на день.

Они что, сговорились? Теперь я еще и неудачник?

Я подошел к окну. Надо мной зияла беззащитная бледно-голубая рана с рваными пушисто-белыми краями. Солнце, ломанувшись в брешь, пригревало жарко, чуть заметный ветерок приятно холодил лицо.

Что же пожелал мне медведь?

Мой день рождения, кажется, был вчистую испорчен глухим бурчанием этого бурого увальня. «Только позволь пожелать тебе…» Я ведь застыл, буквально окоченел после этих слов, от которых словно исходил запах дикого зверя — запах смертельной опасности. Предчувствуя лесную дремучую правду, я раздул ноздри и задрал голову вверх, якобы выражая недовольство птичьим гомоном, таким громким, что он походил на лай; ведь он помешал мне расслышать главное…

Потом я опустил голову и уставился на еловые иголки. Что потом?

Правильно: медведя уже не было. Он исчез. Причем, исчез не вызывающе, не как заяц в котелке фокусника, а как-то незаметно и убедительно: именно так бесшумно должна была раствориться в метре от тебя полутонная махина. Чтобы затаиться. Он исчез, чтобы быть. В этом я ощутил лесную правду. Потом…

Потом я улыбнулся: весь этот спектакль во сне был затеян ради одной фразы, содержание которой я старательно прятал от самого себя.

Медведь — это что же, темная сторона меня самого?

Чушь какая-то несусветная.

Хорошо. Не станем отвлекаться. «Только позволь пожелать тебе…»

Позволь пожелать… позволь пожелать…

Всем существом я ждал телефонного звонка. Но меня плотным кольцом окружало назойливое безмолвие.

Тут я вспомнил о целом ряде совершенно неотложных дел. Как я вообще мог про них забыть! Мне позарез надо было:

забежать на работу,

одолжить денег другу,

пересечься с сыном,

позвонить отцу,

заскочить в магазин,

сделать уборку,

приготовить ужин.

Что еще?

А ведь что-то еще. Ради чего такая спешка?

Не дав себе времени на раздумья, я закрутился в водовороте дел.

 

ІІ

 

К вечеру потеплело, тучи рассеялись. День выдался всепогодным, передо мной времена года предстали во всей красе почти одновременно. Погода оказалась неустойчивой, как сама жизнь.

Я последовательно выполнил все намеченные дела. Сбой произошел только в двух случаях: 1) отец сам позвонил мне и не забыл поздравить с днем рождения (что я расценил как сюрприз, практиче­ски удачу) и 2) сын мой, Димка, не встретился со мной.

В остальном я мог быть вполне доволен собой. Особенно мне удался пункт второй: я дал в долг денег гораздо больше, чем ожидал от самого себя.

Теперь я возвращался домой из магазина: это был повторный поход (выяснилось, что в доме нет перца). Можно было, конечно, не ходить, обойтись без перца. Перец — это мелочь. Но мне показалось это важной мелочью. «В конце концов, все состоит из мелочей», — убеждал в чем-то я сам себя.

Возможно, мне просто не сиделось дома. Вот я и вспомнил о перце, который тут же превратился в самое неотложное в мире дело.

Возможно, поэтому я брел домой и время от времени юрко оглядывался, как человек, которого терзает какое-то сомнительное намерение. Который бежит от запаха медведя. И при этом не торопится.

Полная луна нависла немым вопросом. Она вопрошала недвусмысленно и веско.

Только вот о чем?

Дома меня приятно удивил готовый к приему гостей стол. Я сервировал все так быстро, что только теперь оценил аккуратность и продуманность сервировки. Оказалось, что стол накрыт на три персоны. В центре стола — большой букет желтоватых роз. Почему на три?

Стоило мне внятно задать этот вопрос самому себе, как я начинал нервничать. Оказалось, что накрыть стол на три персоны гораздо проще, нежели объяснить себе, зачем ты это сделал.

В этот момент раздался звонок в дверь.

Я, опять же не раздумывая (что я отменно научился делать в последнее время, так это не давать себе времени на раздумья), двинулся к двери, дважды обойдя стол, чтобы удлинить время — чтобы гости не подумали, что я очень кого-то жду.

Открыв дверь, я обрадовался и огорчился до умопомрачения. Это был не сын; это была Маша (от ее имени веяло теплотой и уютом; стоило произнести «Маша!» — и сразу становилось теплее, я проверял).

Вот уверен: если бы это был сын, я бы точно так же обрадовался и огорчился до умопомрачения.

Она вручила мне букет по-осеннему бодрых хризантем, которые так нравились мне, и, оценив мою кисло-сладкую мину, пытавшуюся выглядеть свежей сдобой, спросила, оглядывая стол:

— Ты ожидаешь, что Дима забежит? Значит, он так и не позвонил тебе?

Все мы думаем, что нас не раскусить, тогда как на самом деле представляем собой открытую книгу. Особенно во дни ужасных потрясений. Человек, который терпит в жизни катастрофу, уподобляется затрепанной открытой книге. Счастливого человека разгадать куда сложнее: ему легче прикинуться несчастным, чем несчастному — счастливым.

— Пожелай мне что-нибудь, — попросил я.

— Я желаю тебе любви, — сказала Маша уверенно.

В ее положении это было непросто: ее слова относились не ко мне, а к нам. По крайней мере, у меня были основания так думать. Но она справилась легко.

Эти слова принесли мне запах дикого зверя, который смешался с терпким ароматом хризантем. Вот она, лесная сила и тайна.

— И тогда весь свет заиграет новыми красками? — уточнил я.

— Тогда ты обретешь счастье и гармонию.

— Ключевое слово для этих рай­ских врат — любовь?

— Без нее все слова становятся пустыми.

— Вина хочешь? — спросил я без всякого перехода. Наверное, для того, чтобы лишить себя секунд на размышление. — Твое любимое — грузин­ское полусладкое.

— Хочу. Давай поговорим. Я целый день ждала этого часа! Чем ты занимался?

— Не знаю… Мне был сон…

Я неловко замялся, представляя, какие долгие разъяснения понадобятся, если она, как всякий нормальный человек, удивится и спросит про сон. А врать не хотелось, не хотелось говорить, что не было никакого сна.

Но она сказала, внимательно посмотрев на меня (при этом не поедала меня расширенными темными зрачками, проявляя грубое любопытство, а поглаживала светло-серыми глазами, успокаивая):

— Сон — это серьезно. У меня тоже так бывает. А что мы будем есть?

— Салат. Холодный цыпленок. Шпроты. Еще есть фрукты и орехи. Чай с пирожными.

— Это не ужин; это пир горой. Понимаю, что я напросилась, но я нисколько об этом не жалею. Как говорится, и я там была… Кто подарил тебе такие розы?

Именно такие цветы обожала Маша. Бутоны свежие, некрупные, с чуть заметной зеленцой по краям лепестков. В них есть что-то от Машиной сути: беззащитные, но с бронебойными шипами.

— Это мой подарок тебе. В честь моего дня рождения.

— Спасибо. Ты очень внимателен. Тебе звонил Жан Петрович?

— ЖэПэ? Звонил. Представляешь, пожелал мне душевной гармонии. Ну, не змей? Дескать, нет у тебя душевной гармонии, нет, и этого не скроешь.

— Почему сразу ЖэПэ? Ты не прав. Он позвонил тебе, вот что главное; мог бы не позвонить — но ведь он же позвонил! И он не обижал тебя, а пожелал добра. Сделал тебе приятное. А то, что на мозольку тебе наступил… Так ведь ты сейчас весь в мозолях. И не ищи в моих словах подвоха. И ни в чьих словах не ищи другого дна.

Я недавно развелся. Сын отвернулся от меня. Отец надулся. Жена объявила меня выродком, исчадием ада и бессовестным лгуном.

Только сейчас, вечером в день моего рождения, я все же понял, почему я развелся. Я не люблю собирать грибы. Я не люблю врать. Я не ценю покой и волю. Мне скучно и неинтересно жить без любви.

И, наконец, понял самое главное: 1) любовь есть и 2) я давно уже люблю Машу. Как я ошибся, как я счастлив, да, да! Я ценю покой и волю, если они не заменяют, а дополняют любовь.

Вот почему я развелся. Чтобы обрести гармонию.

— Дай-ка мне телефончик, пожалуйста, — попросил я Машу.

Она молча передала мне трубку.

Я молча набрал номер телефона.

— Господин Неприятных? Спешу сообщить тебе преприятное известие. Я не ерничаю. Говорю же тебе, приятное известие.

Маша корчилась на диване от смеха.

— Я уже обрел душевную гармонию. Не далее, как сегодня вечером. Почему «так быстро»? Пятьдесят один год, по-твоему, это не срок? Да плюс еще предки мои пожили ради меня сотни тысяч лет. И вот результат: счастливый человек звонит другу. Ты, Жан, просто шаман. В смысле, шайтан. Как ты угадал, что гармония — самое уязвимое мое место? Я очень тебе благодарен, Неприятных.

— Не называй меня по фамилии, — сказал Жан (так и вижу, как он поджимает свои вишневые губы бонвивана, поигрывая бровями). — Мне становится не по себе. Ты же знаешь, это моя ахиллесова пята.

— Желаю тебе сменить фамилию, — сказал я.

— Спасибо, — ответил Жан. — Не дождетесь. Моя фамилия — это единственное, что отпугивает от меня женщин. Кстати, за деньги еще раз спасибо. Кажется, ты спас мое реноме богатого холостяка. Моя душевная гармония и пошлый брак — несовместимы.

— Ты меня пугаешь. Ты отказываешься верить в любовь, Жан?

— Увы, — ответил Жан. — Я пожил на свете не меньше твоего. У меня тоже, если ты заметил, есть глаза, уши и голова. И я, в отличие от некоторых, делаю правильные выводы из того, что вижу и слышу.

— Тогда я желаю тебе любви. От души.

— Ты намекаешь на то, что у меня проблемы с любовью? Более подлого пожелания не получал в своей жизни.

Было похоже на то, что мы шутили. Пошутили и пожелали друг другу спокойной ночи и приятных сновидений.

— Особенно повару удались шпроты, — сказала Маша. У нее тоже с чувством юмора было все в порядке.

— Пустяки, — сказал я. — Главное, когда коптишь, не пересолить. А то весь улов придется скормить мор­ским котикам.

Правда была в том, что ей больше всего на свете нравились шпроты.

И грибы. Я приготовил их собственноручно и намеревался предложить их завтра. Такой вот сюрприз.

— У Жана серьезно заболела мать, — сказал я. — Предстоит операция. Я одолжил ему денег.

Мы помолчали.

— Я пришла к тебе без подарка…

— Мне это понравилось больше всего: я так понял, что ты не собираешься мне навязываться.

— Тут ты угадал. Но это вовсе не означает, что я не собираюсь оставаться у тебя на ночь… Если мне предложат, конечно.

Мне снился летний лес. Живая тишина. Вдруг встревоженно загалдели птицы, и когда в шаге от меня бесшумно возникает медведь, я к этому готов. Я иду, почти не оглядываясь, бесстрашно подставляя спину, и он идет за мной. Идет и молчит. Оскал на его кувшинном рыле завершается ехидно-хищной линией — подобием ухмылки. Нос мокрый. Глаза черные. Для меня главное, чтобы он не догадался, что я иду к Маше. Дышит, дышит, потом что-то тихо гудит низким голосом, шипя и присвистывая…

— Ты сказал «это святое»?

Я резко обернулся: он уже исчез.

— Что святое? Семья? Маша? Миша? Что ты сказал? — кричу я соснам.

Шумит лес, заглушая дыхание зверя. Медведь знает, что я уверен: он где-то рядом.

Затаился.

Птицы продолжают галдеть: они явно на моей стороне.

Я открываю глаза. Утро в разгаре: вот почему так орут птицы.

Маша их не слышит. Она спит.

Интересно, что снится ей?

 

——————————

Анатолий Николаевич Андреев, прозаик, критик, литературовед. Родился в 1958 году. Доктор филоло­гиче­ских наук, профессор. Автор десяти романов, а также многих повестей, рассказов, эссе, научных работ. Публиковался в «Литературной газете», журналах «Дружба народов», «Новая Немига литературная», «Дон», «Мосты» (Германия), «Второй Петербург», «Неман» и других.