У РЕКИ – ДВА БЕРЕГА, У МЕНЯ – ДВА ГОРОДА

БЕЛЫЙ ШУМ

 

Меня нет.

Какое-то тело существует отдельно,

Я его поднимаю утром,

Кормлю, одеваю в платье,

Как любимую куклу.

Не наигралась в детстве.

Веду на работу

И там начинаю себя ощущать,

Становлюсь собой.

Иными словами — текстом.

Я становлюсь

Заброшенными дворами Воронежа,

Цветущими розами,

Ментами, учителями, медсёстрами,

Дежурными фразами губернатора,

Драгоценными экспонатами,

Привезёнными к нам из Янтарной комнаты.

Бессмысленными законами,

Пляжным песком…

Я становлюсь взрывом.

И всё это на раскрытых страницах,

Шуршащих в чужих квартирах

Тихо,

Тихо,

Без лишних звуков…

Говорят, что газеты кричат, трубят,

А они даже не шёпотом — про себя.

О настоящих, тёплых, живых, других.

Реже и реже я превращаюсь в стихи,

И это похоже на примерку красивого платья на бумажную душу.

Я рассыпаюсь на тысячи букв.

Я слушаю.

Я пишу.

Я ослепительно белый шум.

Меня нет.

 

ДВА ГОРОДА

 

Скоро мы надолго расстанемся.

Автостанция с башенкой

В этот раз встречает меня

Обледенелая, блестящая светом фонарным,

Замкнутым в миллионах капель.

Мой родной приветственно каркает,

Чего, мол, гулящая,

Приехала, наконец?

 

Каждая встреча с ним —

Испытание верой.

Не прощупать сквозь куртку, на мне ли крестик.

Не понять по рукам, зажатым в перчатки,

На мне ли его кольцо –

Колючее, обручальное.

Он целует мне щёки холодные,

Греет.

Это ревность.

У нас что-то среднее между разводом

И крепким браком,

Которому не помеха

Ни расстояние в сто километров,

Ни время в две-три недели.

 

Пока догоняет секундную часовая стрелка,

Я танцую с другим —

Молодым-зелёным.

У него девиц, что листвы на клёнах

Ранним летом.

В люди можно с ним, не покрывши голову,

Этот отпускает, куда угодно!

 

А с моим тираном никак без боя мне.

Летний день придёт – я прощусь с обоими,

Чемодан спущу по скрипучей лестнице…

Может статься так, мы уже не встретимся.

У реки – два берега, у меня – два города.

Реки к морю мчат,

Помоги им, Господи.

 

БАБЫ

 

Между городом и тьмой – серый дым.

Только в дыме не спастись, не согреться.

А под шалями у баб животы,

У Георгия свеча, у Елецкой.

 

«Боже, смилуйся, победы нам дай!» –

В наши дни молиться – женское дело.

Крепким бабам и война – не беда,

Кабы знали, да рожали бы девок.

 

Им бы пасть перед иконами ниц,

А они себе стоят со свечами.

Разве кто-то бы услышал из них,

Как вчера одна в подвале кричала?

 

Выйдут в мир, зажмут ладонями рты,

Так и станут скоро ликами лица.

И растёт под полом сын-богатырь,

Над плечами уж скрипят половицы.

 

Налетят за ним вечерней грозой,

Через землю в небо вспышками молний

Унесут. И лишь наплечный узор

Под погонами весь город запомнит.

 

Я сама теперь весна-пустоцвет.

За водой идти – наплакала мало.

Счастье-счастье – никого рядом нет…

И кому я рукава вышивала?

 

ПРОЛЕСКИ

 

1

Расстреляли землю первые ливни,

И у кладбища трава догорела.

Ни лисиц, ни зайцев не видно –

Только палая листва меж деревьев.

 

За железкой мы разведали место

И с отцом для леса стали вора́ми.

Мы подснежниками звали пролески,

Мы их в две руки собирали.

 

Мокрые холодные стебли

Я сжимала – пальцы сводило.

Поезда от ветра к югу летели,

Рельсы были нам ориентиром.

 

И куда с отцом нас не заносило!

Наплевать, что мга, холодина…

Но, похоже, по цветам ярко-синим

Я семнадцать лет проходила.

 

2

Что же там трещит за кустами?

Заиньке лиса не подруга.

По железке битые танки

Тянутся составами с юга.

 

Мы с отцом молчим и не спорим –

Лесом не разделишь нас точно.

Серое ли? Рыжее поле?

Жёлтый? Голубой ли цветочек?

 

Разве важно это? Зелень да зелень…

С луковицей выдернуть рада.

Повтыкаешь в огородную землю

И глядишь, как в ней они умирают.

 

Ничего, уже черёмуха скоро

Расцветёт и за неделю поникнет,

Прозвонит по ней сорняк-колокольчик,

А к июлю соберём землянику.

 

САМОЛЁТИКИ

 

Я не умела пускать самолётики,

бумага была слишком лёгкой,

и они приземлялись на пол к ногам.

Я сразу о них забывала,

их кто-то топтал,

оставляя на клетчатых крыльях

пыльные следы протекторов заношенных кед.

Никто не слышал, о чём

кричит

каждый обречённый

экипаж.

 

Даже не помню, кто меня научил

им правильно крылья складывать.

Сколько было неудачных и мятых?

Сколько крошечных парашютов-пушинок

не раскрывалось?

 

Но помню, как первый мой неупавший

летел над самыми головами,

лётчик крепко держал штурвал,

передавал земле, что справился с управлением,

поднимался выше,

меж облаков парил,

а когда закончилось топливо,

ощущал себя почти что Экзюпери.

И в конце посадил самолётик ровно.

 

Потом началось.

 

Я складывала их сотнями,

отпускала в окно.

Они разлетались над лесами,

морями,

скалами.

Приземлялись в безопасности,

где никогда не ступала нога человека.

 

Скоро лётчики научились стрелять

друг в друга,

сбрасывать бомбы.

 

Ничего страшного —

они же игрушечные?

они же не вражеские?

 

Поднимаю лицо и вижу, что в небе красном

два белых крыла распахнуты.

Как же я рада,

что он не падает!

Он не падает!

 

ДУРАЧОК

 

Тишину нарушает размеренный стук копыт.

Под шагами коня высыхают пустые степи,

Дурачок выбирает дорогу «богатому быть»,

Направляется в лес, запевая про Дон и Стеньку.

 

Лет пятнадцать пройдёт. Под густой колокольный звон

Он вернётся в деревню верхом на горбатом волке,

И карманы его будут полны сухой листвой,

И глаза его солнцем и золотом будут полны.

 

Люди тыкают пальцами, шепчутся, хмурят лбы,

Распускаются сплетни, как в майских садах деревья.

Дурачок выбирает дорогу «женатому быть»

И спешит в города, чтоб попасть на глаза царевне.

 

Двадцать лет пролетит. Он вернётся под лай собак,

У церквушки присядет, заплачет. А ближе к ночи,

Напевая романсы, пойдёт прямиком в кабак

Теребени рассказывать быль про царёву дочку.

 

На отшибе — хибара. Забором вокруг — дубы.

Он сидит на пороге и мнет сапогом опята.

Дурачок выбирает дорогу «убитому быть».

Он вернётся наверно. Когда-нибудь… в сорок пятом.

 

КАВКАЗ

Бабушке Жене, рассказавшей мне эту историю

 

На Кавказе-то в поле весь день поработай.

Мать покрикивает:

– Оденься!

Все плечи ведь спалишь!

– Да ладно, – отмахиваешься,

Дёргая крепкий осот,

Спустившийся бесконечным корнем

В землю, где холодно.

 

А вечером, неугомонная,

Ты отправишься в храм

В самом центре села

С чернокосой подружкой.

Тут и взрослому страшно перед громадиной,

На плечах богатырских держащей тёмные купола.

А вам, двенадцатилетним и смело-маленьким,

Хочется посмотреть «Чапаева»,

И чтобы не покупать билеты.

Потому и придётся в храм пробираться мышками

Сквозь подвалы и паутину,

По узеньким лазам в стенах,

Где ты, руки-ноги вытянув, помещаешься в полный рост.

Над тобою стена

Высотой до неба,

А тебе почему-то не тяжело.

Потом спрячетесь где-нибудь в алтаре за экраном,

Занявшим место иконостаса.

А с фресок ветхозаветных поглядывают всякие страшные:

Грешники, запряжённые в телеги на полстены,

Черти над ними с кнутами

По оголённым спинам с оттягом стегающие,

И где-то под потолком

Настоящий Бог,

Который смотрит всегда на тебя, где бы ты ни стоял.

Свет погасят,

Вы с подружкой сядете где-нибудь в уголке,

Наблюдать, как бравый Чапаев с экрана расстреливает грешников и чертей.

Разве кто-то считал здесь по фрескам следы от пуль?

Бог под куполом улыбается.

 

А ночью тебя саму запрягут

В точно такую телегу,

Как грешника, за некупленные билеты.

По спине-то как больно с оттягом…

Стаскиваешь с плеч обгоревших колючее одеяло,

И трудишься, трудишься, даже во сне,

Во сне.

 

ЧЁРНАЯ СМОРОДИНА

 

Стоят кусты — мои ровесники —

Лет двадцать в скромном огородике.

Мать, говорит, растила вместе нас:

Меня и чёрную смородину.

 

Компоты закрывала к праздникам,

Варила джемы с апельсинами.

Вздыхала: «Ведь сажали ж красную…»

И вытирала пальцы синие.

 

А я, узбечкой многокосою,

С кустов срывала виноградины.

Тогда мы с матерью до осени

Звенели банками… И ладили.

 

Уехала, обрезав волосы,

И в тот же год кусты все высохли:

Стоят теперь пустые, кволые,

А я живу, свободу выстрадав.

 

Всю жизнь меня белили дочиста —

Дом позабудешь, не воротишься.

Вздыхает мать: «Растила доченьку,

А вышла чёрная смородина».

 

ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ

 

…А принес из подвала стремянку,

Чтобы снять твою тень со стены…

Владимир Шемшученко

 

Ты, пожалуйста, верь мне, верь.

Трогал я не стену — плечо.

 

Чёрное пятно на канве

К небу устремилось грачом.

Сколько их за первым спешит?

Сколько задохнулось в руках?

Части нашей общей души,

Крестики, пробившие ткань.

 

Посмотри, я птиц не держу,

Потому что думать устал,

Каково им в холод и шум

С деревянных пялец взлетать,

Каждый взмах терпеть, каждый шаг

За иглу цепляться крылом.

 

Да куда там — ровно дышать?!

Даже тень нести тяжело.

 

ХМАРИТ

 

Хмарит.

Волчица-зима

крадется с опаской по улице,

Поскуливает от холода…

А Марье не страшно.

Марья кутает голову

в пуховый платок,

Надевает заштопанный полушубок,

валенки

И выходит.

Шустрый кот за нею выскакивает во двор.

Странно, вчера был рыжий —

Стал сер сегодня.

Марья идет околицей

к речке,

Оглядывается на колокольню,

Крестится.

Хмарит над куполами,

Над жестяными крышами,

Хмарит в глазах у Марьи.

Она закрывает лицо

и дышит

В мокрую варежку,

Смотрит  нá реку,

Трогает пар на её воде,

И кричит в бело-серую хмарь:

—  Ты где?!

И волчица ей вторит дрожащим: «Уууууу…»

И сливается вой с колокольным звоном.

Ветер вертит снежинки,

Закручивает в пургу,

Царапает воду.

Марья

стоит как вкопанная,

Слышит:

— Вот и я,

мама.

 

---

Анастасия КАРТАВЦЕВА, поэт, журналист, член Союза писателей России