«С «ПОДЪЁМОМ» ВМЕСТЕ -75!»

Специальный тематический выпуск ГБУК ВО «Журнал «Подъём», посвященный 75-летию Великой Победы, в период ограничений из-за пандемии коронавируса

 

Уважаемые читатели! Сегодня ГБУК ВО «Журнал «Подъём» предлагает вам подборку материалов, посвященных Году памяти и славы, 75-летию Победы в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 годов.  Эти публикации воронежских литераторов и других наших авторов лягут в основу ближайшего номера издания.

 

ВОЙНА – ГЛАЗАМИ ДЕТЕЙ

 

ПОЭЗИЯ

 

Анатолий Жигулин

(Воронеж, Москва)

 

В ОБРУШЕННОМ СТАРОМ ОКОПЕ

 

ПОЛЕ БОЯ

 

О, поле боя, поле боя!..

Воронеж. Мне двенадцать лет.

И солнце светится рябое

На змейках пулеметных лент.

 

Нам повезло невероятно.

Растаял снег, ушла зима.

Винтовочных и автоматных

Патронов всюду

Просто тьма.

 

Наверно, в тех кустах полынных

По комьям плачущей земли

Меж черных проволочек минных

Нас Божьи ангелы вели…

 

Там был один окоп оплывший.

И в нем, откинувшись назад,

Стоял, как памятник, —

Застывший,

Погибший осенью солдат.

 

Худой, остриженный, белесый…

И прямо в середину лба

Осколком черного железа

Его отметила судьба.

 

Песок по брустверу ссыпался.

Былинки ежились, шурша.

Сжимали скрюченные пальцы

Чуть поржавевший ППШ.

 

Немая горечь той картины

Из детской памяти ушла,

Но, словно взрывом старой мины,

Сегодня сердце обожгла.

 

…Я вижу вновь перед собою,

Уже не в детстве — наяву,

То роковое поле боя,

Сухую, ржавую траву.

 

Путем извилистым и длинным —

Уже который год подряд! —

Я вновь и вновь иду по минам

Моих печалей и утрат.

 

И понимается до боли,

До горьких дум в конце пути,

Что жизнь —

Она как это поле,

И надо поле перейти.

 

* * *

 

                                              Ал. Михайлову

 

Еще не все пришли с войны.

Не все прогоны были сжаты.

Среди июльской тишины

Стояли сумрачные хаты.

 

И пожелтели огурцы

На приовражном суходоле.

И были сложены в крестцы

Снопы на бедном нашем поле.

 

Потом на глиняном току

Цепами женщины стучали.

И бесконечное «ку-ку»

Кукушки дальние кричали…

 

И ясно слышится теперь,

Как возле тока у колодца

Скрипел и плакал журавель

О тех, кто вовсе не вернется…

 

Открыты новые миры.

Покорены глухие дали.

Но журавель —

До сей поры —

Мелькнет вдали

Как знак печали.

 

И на любой тропе судьбы

Все вижу — явственно до боли, —

Как ровно сложены снопы

В послевоенном бедном поле.

 

* * *

 

В обрушенном старом окопе,

В оплывах намокшей земли

Нашли наконечники копий

И ржавые гильзы нашли.

 

Легли на ладонь человека

И были на миг сведены

Железо десятого века

С железом последней войны.

 

Стрелу или пулю обреза,

Литое ядро с корабля —

Земля

Принимала железо,

И тяжко вздыхала земля.

 

Молчала.

Но каждое лето,

Когда наступают дожди,

Оттенками ржавого цвета

Земля зацветает.

 

Гляди —

Ржавеют луга и дубравы.

Колюч, как железо, бурьян.

Качаются бурые травы

У вырытых бомбами ям.

 

Проносится ветер со свистом.

И в роще, черны и грубы,

Железные ржавые листья

Устало роняют дубы.

 

КАЛИНА

 

На русском Севере —

Калина красная,

Края лесистые,

Края озерные.

А вот у нас в степи

Калина — разная,

И по логам растет

Калина черная.

 

Калина черная

На снежной замети —

Как будто пулями

Все изрешечено.

Как будто горечью

Далекой памяти

Земля отмечена,

Навек отмечена.

 

Окопы старые

Закрыты пашнями.

Осколки старые

Давно поржавели.

 

Но память полнится

Друзьями павшими,

И сны тревожные

Нас не оставили.

 

И сердцу видится

Доныне страшная,

Войной пробитая

Дорога торная.

И кровью алою —

Калина красная.

И горькой памятью —

Калина черная.

 

Калина красная

Дроздами склевана.

Калина черная

Растет — качается.

И память горькая,

Печаль суровая

Все не кончается,

Все не кончается.

 

 

 

 

 

 

 

 

Алексей Прасолов

(Россошь, Воронеж)

 

ДАЛЕКОЕ ЗАРЕВО

 

 

* * *

 

Тревога военного лета.

Опять подступает к глазам

Шинельная серость рассвета,

В осколочной оспе вокзал.

Спешат санитары с разгрузкой.

По белому — красным кресты.

Носилки пугающе узки,

А простыни смертно чисты.

До жути короткое тело

С тупыми обрубками рук

Глядит из бинтов онемело

На детский глазастый испуг.

Кладут и кладут их рядами,

Сквозных от бескровья людей.

Прими этот облик страданья

Мальчишеской жизнью твоей.

Забудь про Светлова с Багрицким.

Постигнув значенье креста,

Романтику боя и риска

В себе задуши навсегда!

Душа, ты так трудно боролась…

И снова рвалась на вокзал,

Где поезда воинский голос

В далекое зарево звал.

Не пряча от гневных сполохов

Сведенного болью лица,

Во всем открывалась эпоха

Нам — детям ее — до конца.

…Те дни, как заветы, в нас живы.

И строгой не тронут души

Ни правды крикливой надрывы,

Ни пыл барабанящей лжи.

 

* * *

 

Еще метет во мне метель,

Взбивает смертную постель

И причисляет к трупу труп, —

То воем обгорелых труб,

То шорохом бескровных губ

Та, давняя метель.

Свозили немцев поутру,

Лежачий строй — как на смотру,

И чтобы каждый видеть мог,

Как много пройдено земель,

Сверкают гвозди их сапог,

Упертых в белую метель.

А ты, враждебный им, глядел

На руки талые вдоль тел.

И в тот уже беззлобный миг

Не в покаянии притих,

Но мертвой переклички их

Нарушить не хотел.

Какую боль, какую месть

Ты нес в себе в те дни!

Но здесь

Задумался о чем ты

В суровой гордости своей,

Как будто мало было ей

Одной победной правоты.

 

4.00  22  ИЮНЯ  1941

 

Когда созреет срок беды всесветной,

Как он трагичен, тот рубежный час,

Который светит радостью последней,

Слепя собой неискушенных нас.

Он как ребенок, что дополз до края

Неизмеримой бездны на пути, —

Через минуту руки простирая,

Мы кинемся, но нам уж не спасти…

И весь он — крик, для душ не бесполезный,

И весь очерчен кровью и огнем,

Чтоб перед новой гибельною бездной

Мы искушенно помнили о нем.

 

РУБИНОВЫЙ  ПЕРСТЕНЬ

 

В черном зеве печном

Красногривые кони.

Над огнем —

Обожженные стужей ладони.

Въелся в синюю мякоть

Рубиновый перстень —

То ли краденый он,

То ль подарок невестин.

Угловатый орел

Над нагрудным карманом

Держит свастику в лапах,

Как участь Германии.

А на выгоне

Матерью простоволосой

Над повешенной девушкой

Вьюга голосит.

Эта виселица

С безответною жертвой

В слове «Гитлер»

Казалась мне буквою первой.

А на грейдере

Мелом белённые «тигры»

Давят лапами

Снежные русские вихри.

Новогоднюю ночь

Полосуют ракеты.

К небу с фляжками

Пьяные руки воздеты.

В жаркой школе —

Банкет.

Господа офицеры

В желтый череп скелета

В учительской целят.

В холодящих глазницах,

В злорадном оскале,

Может, будущий день свой

Они увидали?..

Их веселье

Штандарт осеняет с флагштока.

Сорок третий идет

Дальним гулом с востока.

У печи,

На поленья уставясь незряче,

Трезвый немец

Сурово украдкою плачет.

И чтоб русский мальчишка

Тех слез не заметил,

За дровами опять

Выгоняет на ветер.

Непонятно мальчишке:

Что все это значит?

Немец сыт и силен —

Отчего же он плачет?..

А неделю спустя

В переполненном доме

Спали впњкат бойцы

На веселой соломе.

От сапог и колес

Гром и скрип по округе.

Из-под снега чернели

Немецкие руки.

Из страны непокорной,

С изломистых улиц

К овдовевшей Германии

Страшно тянулись.

И горел на одной

Возле школы,

На въезде,

Сгустком крови бесславной

Рубиновый перстень.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Галина Умывакина

(Воронеж)

 

СТАРЫЙ СНИМОК

 

ОТЕЦ

 

Сыну Виктору от папы.

43-й. Обоянь.

 

Надпись на фотографии.

 

Сохрани его в походах,

жизнь, вперёд на много лет.

– Сыну Виктору два года,

а меня и вовсе нет.

Не минуй его, награда,

обойди, слепая смерть.

– Ведь ещё за нами надо

брату младшему поспеть.

Ты, судьба, его не мучай,

хоть шепни: мол, ничего…

–Ты же знаешь: трое внучек

дожидаются его.

 

Старый снимок. Сорок третий,

где готов он ко всему,

мой отец тридцатилетний!

И откуда знать ему,

что ни здесь, под Обоянью,

ни в одной из прочих битв,

слава Богу – он не ранен,

слава Богу – не убит.

* * *

 

…Но в этот мир принесены

в дни мира, миру подотчетны —

мы плоть от плоти той войны,

мы дети той беды народной.

 

От первых до последних дней

нам кровью понимать и кожей

своих отцов смертельный обжиг

и ожиданье матерей.

 

А сколько рушилось семей,

а сколько свадеб не сыгралось,

а скольких я не досчиталась

живых ровесников-друзей?!

 

И средь земных забот моих

одна все сердце жжет и студит, —

что никогда, нигде не будет

ни их детей, ни внуков их.

 

* * *

 

Нас даже краешком, крылом

война не зацепила,

но то, что смертью быть могло, —

то нашим детством было.

 

Еще закрыть военных ран

природа не успела,

но по краям крутого рва

в срок ягода поспела.

 

И прыгали мы мимо, вниз,

степь оглашая криком,

чтобы набрать зеленых гильз,

забыв про землянику.

 

В лесу о ржавый танк ИС

мы спины наши грели,

а что живой погиб боец, —

понять мы не умели.

 

Уже потом, карандаши

подтачивая в школе,

мы вспомним порох,

что лежит

на деревенском поле,

 

и, пальцы пачкая, сравним,

ломая грифель разный, —

что был винтовочный — стальным,

артиллерийский — красным.

 

В руках,

в кострах и по домам

дымился он и рвался

и в страшных криках

наших мам

войной проклятой звался…

 

Я ЧИТАЮ ОТЦОВСКИЕ ПИСЬМА

 

Виктор Самойлов

 

ПРОВОДЫ

 

Всё реже бываем печальными,

Как будто былое прошло.

А как на перронах

кричали мы,

Когда нас бедой обожгло!

 

Когда с двадцатью миллионами

Еще не убитых людей

Перроны теснились вагонами

И взросло пугали детей.

 

И застили взор гимнастерки,

И звякали сплошь котелки.

И крепко, с вина и махорки,

Войне отпускали смешки:

 

«Да мы ее — махом прикончим!

Не летом, так этой зимой.

Штыками чуть-чуть пощекочем —

И тут же вернемся домой…»

 

Но вот паровоз под парами,

Доведший до вопля гудок,

Хлестнул по всему буферами —

И мама уткнулась в платок.

 

Пошли барабанить колеса.

Пошли. Но отец не спешил.

Он руки распахивал косо

И нас поцелуем душил.

 

А я отбивался: «Раздавишь…» —

А я упирался рукой,

Кричал: «На войну опоздаешь!» —

Как будто на праздник какой.

 

И сколько таких по России

Нас глупеньких было мальцов,

Какие: «Иди!» — голосили,

Своих провожая отцов.

 

«Иди!» — и они уходили,

Во всей молодецкой красе.

«Иди!» — и они победили.

Да только вернулись не все.

 

Отец мой пришел, чтоб со стоном

Себя костылями держать…

 

А двадцать других миллионов

Остались в могилах лежать.

 

В ОГНЕ ВОЙНЫ

 

И город вспыхнул от огня,
Но тут же мужественно глянул
И произнес:
«Не взять меня!»
И двести дней —
сплошная мука.
И двести дней —
одни бои.
Еще и правнукам и внукам
Откроют подвиги твои.

 

В Чижовку, в СХИ,
в мосты Отрожки
Германская вцепилась рать.
В Москву бы ей!..
«Москву не трожьте!
Мы здесь
привыкли
умирать!»

 

И полегли. И пали честно.
И где сегодня ни копни —
Правобережье повсеместно
Напомнит тягостные дни.

 

А мне к «Динамо» очень близко.
Теперь мы связаны мостом
И непомерно длинным списком
На братском кладбище простом.

 

К нему хожу. Сверяю даты.
И вашим подвигом горжусь.
О как вы молоды, солдаты!
Что даже я в отцы гожусь.

 

Вы поименно в вечный эпос
Вошли, историю творя,
И доказали то, что крепость
Вот здесь заложена не зря!

 

 

 

 

 

 

 

 

Владимир Гордейчев

 

СОРОК ПЕРВЫЙ

 

Россия, отходим!

Еще не темно,

еще и снаряды не рвутся.

Нам горькое право сегодня дано

на пройденный путь оглянуться.

Как будто бы матери грустный укор,

на пустошах, горечи полных,

к земле припадает полынный вихор,

качается желтый подсолнух.

Скрывается кровель железо и толь,

столбы убегают рядами, —

и в сердце войдет щемящая боль,

и к горлу подступит рыданье.

Отчизна, ты вся — на года и века

понятна, больна и близка мне

до каждой прожилки степного ростка,

до самого малого камня!

И я ли, идущий, как сок по стеблџ,

Отчизна, путями твоими,

тебя, отступая, врагу уступлю

с твоими березами в дыме?

Ты только обиды на нас не таи,

зажми свои тяжкие раны.

Отчизна, ты слышишь?

Вернутся твои

с водою живою Иваны!..

 

У ПАМЯТНИКА КОЛЬЦОВУ 

 

Здесь шли бои. Осколки цокали.
И отголосками беды
на грань шлифованного цоколя
легли две черных борозды.

 

Но вечно живо сердце города,
и на строительство вдали
опять глядит светло и молодо
поэт воронежской земли.

К нему до ночи — поздно, рано ли —
течет народная река.
И жилка темная на мраморе
вот-вот забьется у виска.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Виталий Иванов

 

СОЧИНЕНИЕ

 

Двенадцать пар запавших глаз

На лицах бледных, невеселых.

Сидел тогда наш третий класс

В подвале, где ютилась школа.

 

А со двора колючий снег

Летел в щербатые окошки,

И «Хрестоматия» на всех

Одна, к тому же — без обложки.

 

— Вы сочиненье о войне

Сейчас напишете, ребята, —

И наш учитель на стене

Расправил лист агитплаката.

 

А что там было сочинять?!

Картина хорошо знакома:

Над трупами седая мать

Склонилась у развалин дома.

 

А к небу поднимался дым

На фоне зарева кудлато,

И крик безумный: «Не простим!»

Летел из гневных уст солдата.

 

Погрев ладони возле рта,

Мы дружно принялись за дело,

Вот только Лидка-сирота

В рукав уткнулась неспроста —

И «сочинять» не захотела…

 

БЛИНЫ

 

…А в нашей школе госпиталь теперь,

И классы стали называть — «палаты».

Но каждый день

мы снова входим в дверь,

Где нас встречают радостно солдаты.

 

Большую ласку маленьких сердец

Они приемлют, как письмо из дома.

У каждого из нас есть свой боец,

А мой подшефный — лейтенант Истомов.

 

Ему отняли ногу доктора,

Но уверяли: «Встанешь непременно…».

Он повторял: «Да, встану!». А вчера

Вдруг началась какая-то гангрена.

 

Метался… Бредил… Выбился из сил,

Пытаясь оборвать бинтов оковы.

Когда очнулся, я его спросил:

— Водички дать?

А он в ответ:

— Блинков бы…

 

Но где муки добудешь? Вот дела!

Давно пусты домашние сусеки…

И все же бабушка их напекла,

Сменяв муку на юбку у соседки.

 

Я с узелком летел, как самолет,

Чтоб не остыл подарок на морозе,

И головою врезался в живот

Сиделки госпитальной — тети Фроси.

 

Она загородила мне порог

С заплаканными грустными глазами:

— Не надо… Не ходи туда, сынок…

Ну, а блины… поешьте дома сами…

 

 

 

 

 

 

 

 

Михаил Каменецкий

 

ЛАДОНИ

 

В глухой степи, где эшелон

Застрял на полпути к Балхашу,

Под насыпью осенним днем

Мать в чугунке варила кашу.

 

Был сорок первый год. Война.

В теплушке побывав соседней,

Мать отдала за горсть пшена

Нехитрый свой наряд последний.

 

Кипела каша в чугунке

На костерке неугомонном,

Когда протяжный вдалеке

Взмыл чей-то голос: «По ва-го-нам!»

 

Был резким поезда рывок,

И, заметавшись в криках, в гаме,

Вдруг мама голыми руками

С огня схватила чугунок.

 

Крик боли раздирал ей рот,

Но с этой ношей раскаленной

За поездом, набравшим ход,

Она бежала вдоль вагонов.

 

Мне помнить до последних дней

Ладони эти в клочьях кожи

Не Божьей матери, не Божьей —

А смертной матери моей.

 

 

* * *

 

Схоронили мать в рядне без гроба

В сорок третьем каторжном году.

И, стуча зубами от озноба,

Допоздна глядел я в темноту.

 

А когда луна над крышей нашей,

Как и я, отекшая, взошла,

Комендант барака тетя Глаша

Котелок похлебки принесла.

 

Помолчала рядом, пообвыкнув,

Обняла. Сказала, как могла:

— Ждешь с работы мамку, горемыка?

Померла… Такие, брат, дела…

 

Я не плакал.

Огненною нитью,

Будто пулей, сердце мне прожгло.

Не поверил мне какой-то критик:

«Не простился? Быть так не могло!

 

Не могли обычай не исполнить…»

Знать, не ведал он тех черных дней,

Где и загсы не могли запомнить

И учесть обилия смертей.

 

Брел я, спотыкаясь, по сугробам,

Нес непоправимую беду…

Схоронили мать в рядне без гроба

В сорок третьем каторжном году.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Виктор Костенко

 

* * *

 

В канун восьмой мальчишеской весны,

устав от горьких слов —

«пропавший», «павший», —

я верил: все же ты придешь с войны,

солдатскими дорогами пропахший.

 

Тебя я ждал, и заклинал, и звал,

пути не зная, шел тебе навстречу.

Я под твои ненастья подставлял

мальчишеские худенькие плечи.

 

Я так хотел хотя бы посмотреть

в твои глаза,

припасть к тебе воочью,

что, обманув небытие и смерть,

во сне являлся ты глубокой ночью.

 

Под Ленинградом,

там — на той войне,

в огне атаки, грохоте и гуле

не мог ты не подумать обо мне

в последний час —

за миг до встречи с пулей…

 

Лев Коськов

 

* * *

 

Неужто тут ухали пушки

И шли затяжные бои?

А нынче кукуют кукушки,

И сладко поют соловьи.

 

Цветет луговая гвоздика,

Лепечет в овраге ручей,

Крупна и сладка земляника

По скатам пехотных траншей.

 

И видно с обрыва крутого,

Что ранее не различил:

Нигде нет на свете такого

Обилия братских могил.

 

Ревело, горело, стонало —

Природа стоит на своем:

Корявые тонны металла

Надежно гноит чернозем.

 

Воистину, в битве суровой

Не меч побеждает, а дух…

На солнце пасутся коровы,

В тени отдыхает пастух.

 

Бегут облака молодые,

Не зная о правде и зле,

И зреют хлеба золотые

На политой кровью земле.

 

Лилия Гущина

 

* * *

Уходили пешие,

Уезжали конные.

Взгляды безутешные,

Женские, иконные.

Веснами зелеными,

Зимами суровыми

Расставались женами,

Вековали вдовами.

Дальняя сторонка

Зашивала травами

То кольчугу звонкую,

То шинель шершавую.

С пулями и стрелами,

Темные и русые

Под листвою прелою,

Под землею грустною.

Разливались вешние,

Остывали сонные…

А они все прежние —

Пешие да конные.

 

 

 

 

 

 

 

 

Евгений Новичихин

 

ЧЕРНЯХОВСКИЙ

 

В накрывшем нас трагическом обвале,

В кошмарном и нелепом дележе

Мы так друг друга слышать перестали–

Не только люди беженцами стали –

И памятники беженцы уже.

 

Да, слава тоже может стать опальной.

И он, с Россией тяготы деля,

В Воронеже, на площади вокзальной, –

Как будто вновь перед дорогой дальней,

Готовый жизнь опять начать с нуля.

 

Ах, эти бесконечные вокзалы!

Их столько было в жизни фронтовой!

Побед, утрат – ему всего хватало.

Но много ль на счету у генерала

Коротких улиц Мира за спиной?

 

Не быть в забвенье имени героя,

Того, кто и за смертною чертой

Готов, как прежде, жертвовать собою,

Живя с народом общею судьбою,

С Отечеством – единою бедой.

 

И дай-то Бог, Россия, чтоб достало

Нам мира, хлеба и душевных слов,

А если надо – то и пьедесталов

Для всех твоих солдат и генералов,

Для всех тебя прославивших сынов!

 

Виктор Будаков

 

* * *

 

Я читаю отцовские письма.

Сорок пятого года они.

Как иссохшие блеклые листья,

Как сметенные временем дни.

 

Штампы четкой военной цензуры.

Что же пишет уставший отец

Меж боями, на перекуре? —

Скоро страшной године конец.

 

До Берлина все ближе и ближе —

И тревожнее писем язык.

«Может статься, что вас не увижу.

Знай, Мария…» —

слова будто крик.

 

Пишет: если убьют, чтобы сына

От дурного уберегла,

Чтоб не шел он путями косыми,

Чтоб поменьше увидел он зла.

 

Чтобы сын…

О себе я читаю,

Сам давно уже муж и отец…

 

Листья с веток у окон слетают,

Словно тени отживших сердец.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПРОЗА

Василий Песков

(Воронеж, Москва)

 

я помню…

 

Обычный коробок спичек. Я нашел его неожиданно, отодвинув ящик стола. Стол этот в отцовском доме забыли. Когда переехали жить на станцию из села, старый стол поставили в угол чулана. Там он, покрытый тряпьем, связками старых журналов и всякой всячиной, отслужившей свой век, простоял много лет. Копаясь в тронутом червоточиной выдвижном ящике, я обнаружил жестянку похожих на гвоздики патефонных иголок, обнаружил значок с надписью «Ворошиловский стрелок», футляр отцовских карманных часов. В столе лежали пакет порошков «от желудка», картонный елочный заяц, изношенный рубль довоенного образца, самодельное шило, моточек пропитанной варом дратвы… И этот коробок спичек.

Обычный коробок. Обычный, да не совсем! На желтой морщинистой этикетке, в том месте, где бывает рисунок, наискосок стояли три строчки, очень знакомые строчки:

 

Наше дело правое!

Враг будет разбит!

Победа будет за нами!

 

Спички 41-го года! Я достал одну из коробки. Зажжется? Зажглась.

И вот уже все в доме — отец, мать, сестра — разглядывают находку. Всем интересно. Но только мама может припомнить… Я гляжу на нее: неужели не вспомнит? Вспомнила!

— Это ж с той осени…

Не ждите рассказа о пущенном под откос поезде, партизанском костре или даже о перекуре во фронтовом блиндаже. Спичками из коробки не поджигали бикфордов шнур, и вообще ничего из ряда воя выходящего не стоит за находкой в столе.

Той осенью по дороге из Воронежа на Тамбов через наше село Орлов о двигалась большая пехотная часть. Вспоминая сейчас бесконечную серую ленту людей, идущих под осенним дождем, невольно ежусь от холода. Грязь, непролазная черноземная хлябь, и по ней гуськом, заткнув за пояс полы мокрых шинелей, движутся люди. Усталые. Молчаливые. Куда? Почему? Мальчишкам заботы и горе взрослых понятны не в полную меру. Мы бегали на большак менять на морковку и лежалые груши пилотки, ремни, звездочки, пряжки и были довольны, что в школу ходить не надо — в ней разместили больных солдат.

Не помню уж, сколько дней двигалось войско. Но только поздняя слякоть сменилась вдруг зимним морозом. Помню стук в окна: «Хозяйка, пустите хоть в сенцы». — «Все занято, идите дальше!» — отвечал вместо матери пожилой лейтенант. И он говорил правду. В избе и в сенцах на соломе вповалку один к одному лежали люди. Плакала на руках у матери маленькая сестренка. Нечем было дышать от взопревших у печки мокрых портянок, шинелей и гимнастерок. Но уморенные люди были рады теплу и месту. Все спали.

Голод тоже был спутником отходившего войска. Помню, как перед сном солдаты делили на столе аккуратно порезанный хлеб. «Кому?» — кричал веснушчатый младший сержант. Солдат, отвернувшийся к стенке, быстро ему отвечал: «Сухову… Тимофееву…»

Утром мать намыла чугун картошки   и  чугун   свеклы — покормить   постояльцев, и послала   меня   добыть огоньку. Это было   простое   дело:   выходишь на улицу, смотришь, из чьей трубы идет дым, — туда и бежишь с железной баночкой за углами.

—  Ты куда? — спросил    лейтенант,   увидев меня на крыльце.

Я объяснил. Лейтенант полез в кирзовую сумку и достал спички:

—  На, отдай матери.

(До сих пор сохранился на коричневом ребрышке коробка след от спички, которой в то утро была растоплена печь.)

Чугун картошки и свеклы солдаты опорожнили в один момент. Мать стояла у печи и говорила: «Ешьте, ешьте, я еще сварю, ешьте…»

Коробок спичек с той осени сохранился, конечно, случайно. Его положили в укромное место, как некую непозволительную роскошь, как драгоценный запас огня на какой-нибудь случай. И вот мы держим его в руках. Тридцать четыре года… Все мы взволнованы. После очередной передачи о приключениях в Берлине Исаева — Штирлица мы собрались на кухне около печки, но в этот раз не о Штирлице разговор. С удивлением и большой радостью наблюдаю, как много может всколыхнуть в памяти маленькая реликвия. Отец вспоминает. Сестра. Мама говорит так, что я жалею: нет магнитофона записать все, что она говорит. И мне тоже есть что припомнить.

Много сказано о войне. Но, может быть, любопытно услышать, что помнит о ней человек, бывший всего лишь подростком…

Запомнилось окончание и начало войны. Но так же хорошо помню уход отца на войну и возвращение его. Уходил он вместе с односельчанами в жаркий день августа. Километров пять я шел, держась за руку отца, в гуще людей. Помню, отец оказал: «А теперь возвращайся». Он достал из мешка кусок сахару: «Возвращайся. И помогай матери».

Оглядываясь, я видел, как отец скорым шагом догонял пыливших по дороге дядю Семена, дядю Егора, дядю Сергея, дядю Тараса…

Возвращался отец тоже летом. С проезжавшей мимо полуторки кто-то радостно крикнул: «Встречай батьку!» Я побежал к станции и в поле встретил сильно, как мне показалось тогда, постаревшего отца. На груди у него позванивали медали. За плечами — мешок. В одной руке — старенький чемодан, а в другой — патефон.

На нашей улице, увидев отца, многие бабы заплакали. Я понимал, что это значит, — уходившие вместе с отцом на войну дядя Семен, дядя Егор, дядя Сергей и дядя Тарас не вернулись.

Из гостинцев, какие отец разложил на столе, мне больше всего понравились цветные болгарские карандаши с надписью на коробке «Моливчета» и болгарский же, кустарной работы патефон — фанерный ящик, обтянутый бумагой, напоминавшей обои.

Я побежал в сельскую лавку купить пластинки. Их не было там. Но продавщица, увидев мое отчаяние, порылась на полках и одну разыскала. «Моцарт. Турецкий марш», — прочел я название музыки. На другой стороне тоже был марш, но Бетховена… До позднего вечера в нашей избе гремели два эти марша. Мы с сестрой точили на брусочке патефонные иглы, снова и снова крутили пластинку…

Года два назад на концерте, услышав объявление ведущего: «Моцарт. Турецкий марш», я вздрогнул. Для меня не просто музыкой был этот марш.

Близко войну я не видел. Но она была рядом. Летом и осенью 42-го года горел занятый немцами Воронеж. Фронт был всего в двадцати километрах. Днем над «тем местом» стояла черная пелена дыма, а ночью небо становилось багровым. Было видно, как взлетают paкеты, как повисают и медленно опускаются вниз какие-то необычно яркие огни, были видны красные, желтые и зеленые трассы пуль. Мы с другом стелили постель на пологой крыше сарая и не со страхом, а с любопытством наблюдали за этим огненным небом.

Над селом к фронту по многу раз в день низко пролетали штурмовики — тройками, самолетов двенадцать-пятнадцать. Спустя полчаса тем же путем низко, прямо над крышами, они возвращались назад. Иногда их было уже не двенадцать, а девять-десять…

Воздушные бои истребителей. Взрывы случайных бомб. (Осколок одной, упавшей ночью за огородами, врезался в нашу дверь.) Массированные бомбежки железной дороги (от села в пяти километрах), передвижение танков, автомобилей с пушками на прицепе, скопление войск в заповедном лесу — такой была полоса возле фронта. Вспоминая то лето и осень, дивлюсь отсутствию у людей страха. В первые дни войны, когда фронт был у Минска, было куда беспокойнее. Люди вязали узлы, заклеивали окна бумажными полосами, ночью маскировали каждую щель в окнах. Теперь же война была почти у порога, и жизнь, тем не менее, протекала своим чередом — каждое утро пастух Петька Кривой гнал пасти коз, и председатель колхоза Митрофан Иванович сам обходил избы: «Бабы, нынче на молотилку!»

Есть такое понятие: «обстрелянный солдат» и «необстрелянный». Если эти слова понимать шире, то в 42-м году все люди, вся страна, солдаты и женщины, дети и старики были «обстрелянными». Все так или иначе участвовали в войне, понимали, что скоро она не кончится, что дело очень серьезное и жаловаться на трудности некому. Мать находила все же слова нас подбодрить: «Мы-то в тепле. А как там отец…»

 

Глядя сейчас на карту, вспоминаю: географию начинал изучать не в школе и не по книжкам. Большая страна узнавалась по сданным и отбитым потом у врага городам. Минск, Смоленск, Киев, Севастополь… В ту осень, когда горел Воронеж, я узнал, что где-то совсем недалеко есть С т а л и н г р а д. Не помню, чтобы кто-нибудь на нашей улице получал газеты, радио тоже не было. И только в разговорах этот город упоминался все чаще и чаще. С легким ранением, но совершенно седой в село мимоходом из госпиталя забежал наш дальний родственник. Он получил ранение под Сталинградом и возвращался опять туда. Помню его слова: «Там ад».

В письмах отца раза два поминалась Волга, и мы догадывались: он тоже там. Мать, зажигая по субботам лампадку, молилась. Мои представления о боге в то время были неясными. На всякий случай мысленно я тоже просил рисованного Спасителя, строго глядевшего из-за лампады, не забыть про отца.

В церкви в нашем селе была пекарня. Отсюда машинами доставляли хлеб фронту. Из колодца у речки Усманки два усатых солдата в больших деревянных чанах возили в пекарню воду. Мы, ребятишки, помогали солдатам управляться с ручным насосом и получали за это в день полбуханки пахучего теплого хлеба.

От солдат-водовозов я впервые услышал, что, возможно, всем, кто живет в селе, придется эвакуироваться. И этот   слух   подтвердился. 1 сентября   не   открылась школа. А позже село в какие-нибудь две недели опустело. До этого у нас жили беженцы из Воронежа и Смоленска. Теперь сами мы испытали, как тяжело расставаться с домом. Выселяли нас, правда, всего лишь в соседнее село. Но день, когда клещами закрутили проволоку на дверном запоре, был для меня самым тяжелым за всю войну.

Нам дали лошадь. Помню возок со скарбом. Наверху сидят сестры (старшей — девять годов, младшей — три). Мама с братишкой на руках пытается втиснуть в поклажу оцинкованный тазик и решето. Сзади к телеге привязали козу. Старшему сыну надо было править этим возком.

Местом нашего назначения было село «Паркоммуна». (Официально — «Парижская коммуна», а совсем просто — «Парижа».) С благодарностью вспоминаю хозяйку избы тетю Катю (стыдно, забыл фамилию), приютившую нашу ораву. Всем нам — хозяйке с семьей и ее постояльцам — в одной-единственной комнате было тесно. Спали на печке и рядком на полу. Полынью глушили блох. По субботам топили баню. Из одного большого чугуна ели толченую картошку, запивая ее чуть подсоленным квасом. И ждали писем. Ах, как ждали в те годы писем!

Тетя Катя получала их аккуратно. Вслед за поклонами: «А еще привет куме Даше… а еще привет куме Вере» было и к нам участие: «А еще привет «выкуированным». Живите дружнее». Одно из радостных воспоминаний о тех временах: жили и правда сердечно, сплоченно, помогали друг другу, делились всем, чем могли.

О доме, однако, я думал все время. От «Паркоммуны» до родного села было всего восемь верст. И, конечно, трудно было не соблазниться глянуть: а что там сейчас, зимой?

Придя в село, я поразился тишине и безлюдью. Почти во всех домах были заложены окна, в кирпичных стенах низко, у самой земли, пробиты бойницы, от дома к дому прорыты траншеи. Теперь хорошо понимаешь: в селе была подготовлена линия обороны на случай, если бы фронт у Воронежа не устоял.

Хотелось взглянуть на наш домишко. Но я не дошел до него. Из хаты на большаке вышел военный: куда это мальчик идет и откуда? Выслушав меня, немолодой уже капитан (таджик или узбек) задумчиво похлопал рукавицей об рукавицу и поманил за собой в дом. Сидевшему возле печки солдату он что-то сказал. Тот поставил на стол котелок щей, нарезал большими ломтями хлеба. Пока я ел, капитан молча разглядывал мою шапку и варежки, потом полез в стаявший на лавке мешок, достал из него завернутый в бумажку желтоватый мягкий комочек какой-то еды и протянул мне: «Это понравится. Ешь». То была сушеная дыня. Второй раз это лакомство я попробовал двадцать два года спустя в Самарканде и, конечно, сразу же вспомнил доброго капитана. Капитан сказал мне тогда зимой: «Ходить в село пока запрещается. Возвращайся. Матери можешь сказать: скоро домой!»

Теперь я думаю, капитан говорил со мной так потому, что знал хорошие новости. Новости эти шли из Сталинграда. Капитану уже было известно, «кто там кого», и он поделился с мальчишкой радостью.

Назад, в «Паркоммуну», по снежной дороге я не шел, а летел. И хотя новость моя — «скоро домой!» — была туманна и непонятна, мама сразу же побежала во двор, где тетя Катя колола дрова. Потом вдвоем они пошли к соседке. Потом мама побежала на другой конец села к тете Поле, жившей рядом с нами в Орлове. А дней через десять утром кто-то нетерпеливо постучал к нам в окно: «Немца выбили из Воронежа!» В тот же час мы с матерью нагрузили салазки дровами и — скорее, скорее в Орлово!

Наш домишко для обороны не приглянулся, все уцелело в нем. Мы протопили печку. И к вечеру на тех же салазках привезли двух сестер и братишку… Это было 25 января 1943 года — еще даже не середина войны.

 

Все самое дорогое в воспоминаниях связано с именем матери. С расстояния в тридцать пять лет особенно ясно видишь, какая ноша легла ей на плечи. Общие на всех взрослых военные тяготы, но, кроме того, — четверо ребятишек! (Старшему было одиннадцать.) И, по сложившимся обстоятельствам, ни карточек, ни пайков. Одеть детей, накормить, научить, уберечь от болезней… Какую великую силу духа надо было иметь в те годы женщине-матери, чтобы не впасть в отчаяние, не растеряться, в письмах на фронт не обронить тревожного слова.

Вспоминаю мамины письма ж отцу. Она их писала печатными буквами, и на письмо уходила обычно целая ночь. Худые вести на фронт в те времена не шли. Мы сообщали отцу, сколько дает коза молока, кто пришел раненный, какие отметки в школе… По письмам выходило: живем мы сносно. Да и самим нам казалось: сносно живем — в тепле, одеты, обуты, не голодаем. И только теперь, понимая цену всему, знаешь, какими суровыми были эти уроки жизни для матери   и для   тех, кто в войну только-только узнавал жизнь.

Огонь добывали либо бегая с баночкой за углями туда, где печь уже затопили, либо с помощью кремня и обломка напильника. Освещалась изба «коптилкой». В нее наливали бензин, а чтобы не вспыхнул, почему-то бросали щепотку соли. Не больше щепотки — соль была драгоценностью: 100 рублей за стакан. Мыла не знали. Одежду стирали золой и речным илом. Сама одежда… На ногах, я помню, носил сшитые матерью из солдатской шинели бурки и клеенные из автомобильной резины бахилы. Рубашка была сшита из оконной занавески, а штаны— из солдатской бязи, окрашенной ветками чернокленника и ольховой корой.

Кормились в основном с огорода. Картошка, огурцы и свекла были нашим спасением. С хлебом же было так. Из колхоза зерно под метелку отправляли для фронта. Нам доставались лишь оброненные при уборке колосья. Целый день, не разгибаясь, собираешь колосья в мешок, сушишь, бережно растираешь в ладонях. Зерно потом веяли и мололи на самодельной мельнице — «терке». Я убежден: тот, кто держал в руках ломоть таким вот образом добытого хлеба (часто с примесью лебеды, свеклы, желудей), имеет верную точку отсчета в определении разного рода жизненных ценностей.

Тепло в доме доставалось тоже большим трудом, по нынешним представлениям, просто каторжным трудом. Пять километров до леса полем, пять — лесом (чтобы найти сухостойный дубок или сосну). Таким образом, десять — в один конец и десять — обратно с тяжелой ношей. Чтобы не слишком болело плечо, жердину или вязанку дров обертывали травяною подушкой. И все равно: скинешь у дома ношу — к плечу нельзя прикоснуться. И это была обычная забота тринадцатилетних мальчишек. Однако не единственная забота. Маме приходилось работать на поле. И хотя дома руки ее удивительным образом до всего доходили и все успевали, нам с сестрой доставалась немалая часть забот: с весны до осени ухаживать за огородом (от него целиком зависело наше существование), готовить сено козе, добывать топливо, носить воду, варить еду, собирать колосья, молоть зерно, нянчить маленьких. И делалось это все помимо учебы в школе, помимо домашних уроков, помимо того, что нас, школьников, водили на колхозное поле (пололи просо, убирали свеклу, молотили подсолнух). Так война диктовала законы жизни и для детей.

Может странным кому-нибудь показаться, но я ничуть не сетую на судьбу, вспоминая эти четыре года. Прокручивая сейчас назад ленту уже более чем сорокалетней жизни, взвешивая, где, когда и чему научился, без колебания говорю: главная школа жизни   приходится на эти годы.

Суровые, требовательные годы совпали для нас, «военных мальчишек», с возрастными законами воспитания человека. Глубоко верю: уроки мужества, труд и трудности сейчас для подростков также необходимы. Их надо сознательно культивировать (в семье, в лагере, в школе) подобно тому, как физкультурой мы восполняем отсутствие естественного физического труда. В нужное время, в нужных дозах, с оправданной степенью риска обязательно надо учить человека тому, что жизнь от него непременно потребует.

Возможен вопрос: «Закалка, трудности… А детство? Во имя грядущих лет не лишится ли человек детства?» Опыт жизни говорит: нет! Конечно, были в войну ситуации (и немало их было!), когда подросток ставил под ноги ящик, рядом со взрослыми точил на станке снаряды, известно: мальчишки участвовали в партизанских боях. Тут все проходило по счету взрослого человека, и сама жизнь обрывалась (все было!)  в тринадцать лет.

Но, вспоминая свое тоже нелегкое детство, я все же вижу его. Оно было! Было со всеми свойственными этому возрасту радостями. Хватало времени на забавы, на всякие выдумки, игры. Те же хождения в лес за дровами… Конечно, несладкое дело — подняться с постели в четыре утра, нелегка была ноша по пути к дому. Но было кое-что и другое. В лесу открывался мальчишкам огромный таинственный мир. Этим миром ватага из пяти-шести человек пользовалась в полную меру фантазии, любопытства и предприимчивости.

И была еще в нашем владении речка. Купали лошадей, доставали раков из нор, в половодье катались на льдинах (за это перепадали нам подзатыльники), ловили рыбу. На зимний Николин день дрались «на кулачки» — стенка на стенку по правилам — с мальчишками соседней Болдиновки. (Традиция, иссякшая только после воины.) Из песни слова не выкинешь, познакомились близко мы и с оружием. (Находки в прифронтовом лесу.) Стреляли из автомата, из винтовки, в логу взрывали гранаты и шашки тола… И удивляюсь сейчас: никто из нас не утонул, не упал с дерева, не подорвался, опасно не обморозился, не отбился от рук.

И не скажу, что росли мы дичками. Ходили в школу. И много, поразительно много читали. Книги, конечно, были случайные. Но если говорить о КПД их работы, он был огромным. Читали с жадностью! За хорошей книжкой всегда была очередь. И было заведено: прочел — расскажи! Так мы менялись книжками и тем, что узнали из книжек. И бывало еще: читали вслух, по очереди. Так, помню, мы проглотили «Приключения Гулливера», «Как закалялась сталь», «Человек-амфибия», «Айвенго», «Дерсу Узала». Если б в то время кто-нибудь нам сказал: через десять-пятнадцать лет можно будет дома сидеть у ящика с экраном и видеть, что происходит за тысячу километров, мы бы ни за что не поверили. Теперь, наблюдая мальчишек при передаче «Клуба кинопутешествий», я завидую им, но в это же время с благодарностью вспоминаю сидения у «коптилки». Они нам что-то оставили в душах, эти зимние вечера у «коптилки»!

Что еще прорастало из детства? Думаю, наблюдательность, желание все испробовать, всему научиться. В те времена нельзя было ждать, что нужную, необходимую вещь кто-нибудь в дом принесет и житейское дело кто-то исполнит. За все брались сами. Учились у взрослых и друг у друга, самолюбие подгоняло: Петька может, а я почему же?

Не бог весть, какими сложными были наши дела по хозяйству. И все же. Вспоминаю, что мы умели. Мы — это пять одногодков и одноклассников с одной улицы: Петька Беляев, Володька Смольянов, Васька Миронов, Ваня Немчин и я. Мы умели косить, починить валенки, вставить в ведерко дно, почистить дымоход в печке, заклеить бахилы, умели наладить пилу, наточить косу, подправить крышу, сделать лестницу, грабли, сплести лукошко из хвороста,  намесить   глину   для  штукатурки, навьючить воз  сена, смолоть зерно, остричь овцу, почистить колодец, нагнать на кадку лопнувший обруч. Чернилами по обойной бумаге писали плакаты для школы и сельсовета. В колхозе мы знали, как надо управиться с молотилкой. Научились ходить за сохой в огороде. И в конце концов догадались сделать тележку с колесами от плужка, облегчившую наши походы в лес за дровами… Такова несложная грамота жизни, которую надо было освоить.

 

И если уж все вспоминать, то надо вспомнить и балалайку… Апрель, 1945 год. На просохшей проталине около дома маленький хоровод. Не   хоровод   даже, а так — собралась ребятня, три старухи сидят на завалинке, пришедший с фронта без ноги парень, ну и, конечно, девушки, ровесники тех ребят, что ушли воевать. Веселья не было. Грызли семечки. «Под сухую» пели частушки. («Под сухую» — это значит без музыки: не было ни гармошки, ни балалайки.)

—  Господи, неужели нельзя добыть какую-нибудь завалящую балалайку! Ребятишки, ну отняли бы у болдиновских…

Скажи это другой кто-нибудь, я бы слова мимо ушей пропустил. Но это сказала о н а…

В прошлом году я встретил ее случайно в Воронеже. Поздоровались, поговорили о новостях, вспомнили, кого знали. Она оказала:

—  А я вас по телевизору видела. Шумлю своим: это же наш, орловский…

—  А помнишь, — говорю,— балалайку?

Нет, она не помнила.

…Тогда, весной, мне вдруг страшно захотелось добыть для нее балалайку. Ну хоть из-под земли, хоть украсть, хоть в самом деле отнять у болдиновских. Я выбрал самый тернистый путь: решил сделать.

Опустим недельную муку необычной работы… Однажды вечером я пришел к хороводу, робко держа за спиной балалайку. Мое творение сработано было из старой фанеры, на струны пошли стальные жилки из проводов, лады на ручке были из медной проволоки. Краски, кроме как акварельной, я не нашел. А в общем, все было, как надо. Да иначе и быть не могло — так много стараний и какого-то незнакомого прежде чувства вложил мальчишка в эту работу.

Сам я играть не умел и передал балалайку сидевшему на скамейке инвалиду-фронтовику. Тот оглядел «инструмент», побренчал для пробы, подтянул струны. И — чудо-юдо — балалайка моя заиграла. Заиграла!

Первой в круг с озорною частушкой вырвалась о н а. И пошла пляска под балалайку.

— Ты сделал?!

Я не успел опомниться, как она, разгоряченная пляской, схватила мою голову двумя руками и звучно при всех поцеловала. Это был щедрый, ничему не обязывающий поцелуй взрослого человека — награда мальчишке.

А мальчишке было тогда пятнадцать. Мальчишка, не помня себя, выбрался из толпы и побежал к речке. Там он стоял, прислонившись горячей щекой к стволу ивы, и не понимал, что с ним происходит. Теперь-то ясно: у той самой ивы кончилось детство. Детство… Оно все-таки было у нас, мальчишек военных лет. Оглядываясь назад, я вижу под хмурым небом этот светлый ручеек жизни — детство. И наклоняюсь к нему напиться.

1975 год

 

ОТЦОВСКИЙ СУД

 

Три года из блокнота в блокнот я переписывал пометку: «В деревне Каробатово Пермской области живет лесник-охотник. На втором году войны убил в лесу сына-дезертира. Повидать непременно».

Оказавшись в Пермской области, я стал разыскивать Каробатово. Надо было лететь самолетом, потом идти маленьким речным пароходом, ехать попутным лесовозным грузовиком и потом километра четыре пешком по топкому лесу.

Я увидел деревню осенним вечером. Пять огней светилось в лесу. Оказалось потом: пять домов всего-то в деревне. Постучался в крайний домишко, окруженный высокими черными елями. Забрехала в темноте собака. Покашливая, кто-то стал спускаться скрипучей лестницей с верхней пристройки.

— Федор Васильевич Орлов тут проживает?

— Тут не тут — заходи. Гостю рады будем.

Керосиновая лампа осветила бревенчатые стены с пучками травы, связками лука и сушеных грибов. На низких окнах — цветы в березовых туесах. Четыре кошки играют на полу со старым валенком. Из-за дощатой крашеной перегородки вышла благообразная старушка, сказала «здравствуйте» и опять принялась греметь ухватами около печки.

Хозяин гостю не удивился. Достал с печи пару теплых портянок из войлока. Пока я менял обувку, хозяин принес на стол чугунок горячей картошки и тарелку с грибами. Голова у хозяина, когда ходит, почти упирается в потолок. А когда сел на низкую лавку — горбатая тень заняла почти всю стену, где висят рамки, по-деревенски набитые фотографиями.

— Дети?

— Дети… — вздыхает старик и начинает закуривать.

Решаю о сыне разговора не заводить. Скажет сам — хорошо. Не скажет — поговорим о лесных делах, охоте.

— Дети… Жизня — как колесо с горы. Кажется, и сам вчера молодой был. А вот уже вялость в ногах получается. Да уж и дети начали стареть… За вечер я понемногу узнаю стариковскую жизнь. Она начиналась тут, в пермских лесах. И закончится тоже, наверное, тут — в деревне с пятью дворами, стогами сена и кладбищем за другой крайней избой.

— Я ровесник этому лесу. Ему, по кольцам считать, — за семьдесят. И меня вывезло на половину восьмого десятка. Все думаю, думаю… Лес будет стоять, а человек уходить должен. Бога, я тоже определил, нету. А что же есть?..

В Первую мировую войну старик был разведчиком. Имеет «Георгия». В последнюю войну делал для фронта лыжи. Вся жизнь — в лесу. Менялись только избы кордонов, а должность была постоянная — лесной обходчик. И потому лес во все стороны хожен и перехожен и знаком, «все равно что эта изба». Старик еще исправно стреляет. Поговорив о рябчиках и о глухарях, решаем утром пойти на охоту. Отбираем патроны, выкладываем на видное место все, что следует не забыть, и тушим лампу. В окне проступают черные ветки, около печки ложатся синие пятна лунного света. Глухо брешет за стеной собака.

— Зверь, что ли?

— Может, и зверь. А может, от дури разгавкалась… Медведь, случается, близко подходит…

Долго не засыпаю. Лунный квадрат переходит на печку, потом на стену, где висят застекленные рамки. Смутно различаю лица. Девочка. Парень с велосипедом. Парень в морском картузе. Семья: мать с отцом посредине на табуретках, а сзади стоят пятеро босых ребятишек.

Туманное утро. Стожки за околицей еле-еле угадываются. И деревня у нас за спиной сейчас же исчезает в тумане. Гулко чавкает под сапогами болото. Все продрогло в ожидании зимы. Кое-где на березах еще остались листья. Но чуть заденешь плечом — листья падают и плашмя ложатся на воду, повисают на жухлой болотной траве. Даже на высоких местах под ногами — влажная мякоть листьев. Собака возбуждена. Метнется вперед, опять прибежит, прыгает, пытаясь лизнуть хозяина в щеку.

— Ну, понимаю, понимаю. Рада, что взяли. Беги ищи, ищи…

Собака должна разыскать глухаря и держать лаем на месте, пока охотники подойдут. Нам не везет. Собака надолго пропадет, и лая не слышно. Раза два, кажется, был голос, но пока продираемся зарослями рябины, хвощей и лабазника, собака выбегает навстречу и виновато крутит хвостом. Мало-помалу интерес к глухарям стал пропадать. Вымокшие и усталые, решаем зажечь костер, обсушиться.

Старик, однако, не стал раздеваться. Покурив и подержав над огнем морщинистые ладони, сказал:

— Я маленько тут похожу…

Полтора часа его не было. Я начал думать: не случилось ли чего? Уже приготовился подать сигнал выстрелом, как подбежала, отряхиваясь, собака. Следом за ней вышел старик.

— А где же добыча, Федор Василич?

С минуту старик отогревал руки. Прислушался к стуку дятла.

— У меня тут сын похоронен… Старший.

Дятел садится почти над самым костром. Мелкие крошки из-под его клюва падают в дым.

— Старший сын… могила в первый же год в траве потерялась. А березы там, в гущине, я помнил. Теперь и березы что-то не разыскал. Туман в глазах, память как решето…

Я сказал, что знаю историю с сыном от человека из Каробатово, который теперь в Москве.

— А, это Егор, значит… Да, мы с ним много тут походили… И до Москвы, значит, дошло… Двадцать три года хожу с этой ношей. С кем повздорил чуть-чуть, сразу: «А ты сына убил». Глотаю комок. Убил… Да. С собакой иногда говорю. Ходим, ходим вдвоем, начну ей рассказывать… Умная тварь, все понимает… Двадцать три года камень вот тут…

Сына в сорок втором из деревни проводили вместе с пятью ровесниками. Деревня была поболее, чем теперь, — восемнадцать дворов. Ребята уходили не очень грустные. Плакали матери. Из мужиков один Федор Орлов провожал новобранцев. Большого разговора в дороге не было. Федор сказал тогда ребятам-охотникам: «Глядите там. Живем один раз, но какая жизнь, если немец до Камы пройдет. Держитесь!»

Ребята, видно, сразу попали в бой. На двух летом пришли похоронные. Двое прислали письма из госпиталя. От Ивана почему-то не было слухов. В войну, когда человек «без вести», у семьи всегда имелась надежда. Федор Орлов любил сына и успокаивал мать: «Иван не пропадет без вести…»

И вести пришли. Пришли с такой стороны, откуда отец никак ожидать не мог. Сначала бабенки возле колодца, а потом и напарник, столяр из соседней деревни, сказал в открытую: «Иван в лесу скрывается, дезертир». Федор Орлов сначала стал на дыбы: «Пристрелю, кто будет такую позорную сплетню пущать! Не было такого в роду у нас!» Оказалось — не сплетня. Стали пропадать в деревнях куры, ульи, коза пропала, корова не вернулась из леса. И все это — вдовье. Баба, у которой козу увели, пришла к Федору с дитем на руках: «Чем кормить буду? Твой увел. Видели его в лесу!» Видели, будто Иван приходил даже домой к матери, когда отец был в обходе. Мать плакала, божилась: «Не приходил, не видела». Отец каждое утро открывал глаза и вздрагивал от первой и постоянной мысли: «Дезертир, трус». Поседевший за полгода лесник Федор Орлов положил однажды в котомку хлеб, взял ружье и ушел в лес.

Раз в пять дней он возвращался в деревню, чтобы взять хлеба, и опять уходил. От простуды или от напряжения сил он захворал. «Ноги еле носили. Оброс. Худой стал, как мощи». На пятнадцатый день на кладке через ручей к болотному острову лесник увидел следы. Увидел бересту, ободранную с берез для костра. Посреди острова нашел покрытый корой балаган. Обошел кругом. Тихо. В балагане стояла железная печка. У печки лежали лопата, связка ключей. В углу стояло ведерко с мукой. Отец вышел из балагана, затаился в кустах. Ночью никто не пришел. А утром увидел: между деревьями к балагану идет человек, несет мешок за спиной. «Я б его из тыщи узнал. Высокий, красивый. Крикнул ему: «Иван!.. Что же это такое, Иван?! Видишь, на кого я похожий из-за тебя? Вернись, люди простят. Пойдешь на фронт — люди простят!» Старик сейчас не помнит уже, каким доподлинно был разговор. Помнит: сын бросил мешок и побежал. И тогда отец, не делавший промаха на охоте, поднял ружье…

Он вернулся в деревню на другой день. «Я убил сына». Милиция не поверила, а мать поверила сразу. Упала и начала скрести половицы ногтями: «Убил, убил сына!..» Мать умерла недавно. Три года как умерла. «Я на коленях стоял у постели. Говорила: «Федя, все прощаю тебе». А я по глазам видел — не простила…»

Стучит дятел. То на осине стучит, то опять садится над самым костром. Старик гладит рукой задремавшую возле огня собаку.

— Схоронили его в лесу, вот в той стороне. Из района приезжали доктор и следователь с милиционером. Я их по одному переносил через топкое место. Сын лежал лицом книзу. Ножик у него был, два сухаря в кармане и письмо от какой-то девчонки. Докторша плакала. А милиционер сказал: «Ты, Федор Василич, поступил как Тарас Бульба». Вот и живу Бульбой двадцать три года. Первое время дорогу перед собой не видел. Все хорошо да просто в книжках бывает. А тут живешь и думаешь, думаешь…

— А как остальные ребята?

— Всех вырастил. Поразъехались. В Перми, на Дальнем Востоке… Клава, младшая, пишет и погостить приезжает. А так — один. Старушку приютил в доме. Вместе доживать будем… За двадцать годов вот первый раз душу излил. Да еще с собакой иногда говорим, говорим… Разве объяснишь собаке, какое это время было и как мне трудно.

Мы потушили костер. Небо расчистилось. Морозило. Мокрые листья на открытых местах взялись ледяной коркой. Даже от собачьего бега в лесу похрустывало.

— Ну что, Майка, зима? Зима, зима на пороге…

Впереди меня тяжело шел высокий, слегка сгорбленный человек. До Каробатова было километров десять по топкому лесу.

1967 г.

 

 

 

 

 

 

Евгений Новичихин

(Воронеж)

 

ТОЛЬКО  ОДНО  СЕЛО…

 

Документальный рассказ

 

На этой земле я живу, можно сказать, случайно. В 1943 году в селе, где я родился, произошла страшная трагедия. О ней мое Верхнее Турово помнит до сих пор. Покидая село под напором наших войск, фашисты в безумной и бессильной злобе облили бензином и забросали гранатами подвал, в котором спасались от бомбежки дети. Родители привели их сюда, спрятали от огненного кошмара. А самим родителям места в тесном подвале не хватило. Недавно я вновь прочитал об этой трагедии в документах о зверствах гитлеровцев на территории Воронежской области. Прочитал с особым чувством, с особой болью. Ведь в том подвале всего за каких-то две-три минуты до трагедии был я сам — верхнетуровский мальчишка, которому не сравнялось и четырех. Под бомбами мать унесла, увела нас с десятилетним братом из того подвала домой: «Погибать — так вместе…»

Такую кровавую точку поставили фашисты на оккупации села.

И вот многих моих сверстников, еще не узнавших жизни, — нет. А я живу. И за себя, и за них.

Помню, как наша соседка, молодая еще женщина, переехавшая после войны куда-то в Подмосковье, в редкие свои приезды в Верхнее Турово, к родственникам, сталкиваясь со мной, уже повзрослевшим, пристально на меня смотрела. И в глазах ее всегда были слезы. Дочка соседки, моя ровесница, осталась в том подвале. Не вернулся с войны и муж.

Каждый из нас за кого-то живет, кому-то обязан жизнью.

На 71-м километре автомагистрали Воронеж — Курск стоит памятник артиллеристу Николаю Загорскому. В течение нескольких часов он  — в одиночку —  прикрывал метким огнем отступление наших войск. Здесь и погиб. Немцы рвались со стороны Нижнедевицка на Воронеж, рядом была Вязноватка, а через каких-то восемь километров — Верхнее Турово. Но пришлось остановиться. На несколько часов. Скольких моих земляков спасли эти часы? Сколько из них за эти часы успело эвакуироваться? Кто скажет…

Мы эвакуироваться не успели. Село наше тянется на несколько километров. На дальней его окраине есть лесок. Называется он почему-то Гнилой. Рядом, на опушке, — несколько домиков. В далеком военном году, когда к селу подходили захватчики, мать, взяв брата за руку, посадив меня верхом на кормилицу-корову, тоже пыталась вместе с другими односельчанами уйти из села. Дошли мы только до Гнилого. Здесь нас догнали немецкие танки. Вернулись в Турово, в свою ветхую хатенку.

Когда бываю в селе, то всегда вспоминаю рассказы мамы об этой «эвакуации».

В дни оккупации села матери было всего тридцать лет. Первая седина появилась у нее, наверное, уже тогда. Да и как не появиться? По сельской улице бежала немецкая овчарка. Чему учили фашисты собаку на войне? Тому же, что и солдата: ненависти ко всему живому. Бежала овчарка — и набрасывалась на всех подряд: и на людей, и на животных. Покусала несколько человек, а заодно — и коров, и собак. Покусала и моего брата. Овчарка оказалась зараженной бешенством. Медицинская помощь в оккупированном селе — об этом даже смешно говорить. Один за другим умирали люди от этих укусов — и взрослые, и дети. Пали и коровы, и собаки. Как выдержало все это сердце матери? Как не разорвалось от ожидания самого страшного? Но все обошлось: остался брат живым. Единственный из всех пострадавших.

Жили впроголодь. Уже после освобождения села воинская часть, в которой служил отец, оказалась поблизости от воронежских мест. На считанные часы ему удалось вырваться, чтобы встретиться с нами. Провожая, мать усадила его за стол. Сварила пару яиц — а что еще она могла приготовить? Только поднес отец ко рту это нехитрое «блюдо», как я, несмышленый, глотая слюнки, брякнул: «А я шкурку съем…» Расплакался отец и отдал мне это яйцо. Стыдно мне до сих пор за эту детскую несдержанность — да у кого попросить прощения?

Как же вы нас вынянчили, как выкормили, родные наши матери? Недосыпали, недоедали — это без слов понятно. И так банально звучит. Откуда же вы силы черпали?

Когда почтительно говорят: «Участник войны», — то я никак не могу взять в толк: а они, женщины, наши матери, — разве они не участницы той войны? Это они-то не участницы — те, кто растил своих детей, а значит — будущее России? Те, кто стоял у заводских станков, открыв, по сути дела, «второй фронт»? Те, кто тащил на своих плечах тяжелые плуги, вспахивая
российские поля? Они и сегодня не требуют никаких льгот, никаких привилегий. Да и какие там льготы особые, какие привилегии у участника войны? Не обидеть бы словом, не огорчить равнодушием…

…Возмездие неукротимо приближалось. Успешное выполнение Россошанско-Острогожской операции привело к тому, что на важном стратегическом направлении Воронеж — Касторная немцы оказались в глубоком «мешке». 24 января 1943 года ударом войск 40-й армии началась новая военная операция советских войск — Воронежско-Касторненская. Верхнее Турово оказалось в самом центре событий. Близость железной дороги, проходящая через село автомобильная дорога на Курск делали село заметным стратегическим объектом.

Сто двенадцать воинов погибли в бою за село. Их последним домом стала братская могила в центре Верхнего Турова. На обелиске — фамилии, фамилии… Инициалы многих погибших неизвестны. Откуда вы, рядовые Шаркидзанов М., Амеджанов С., Ирашев Ш., Нуриев С.И.? Из каких татарских или башкирских сел и городов? А может быть, из Таджикистана или Узбекистана, разделенных ныне с Россией таможнями и пограничными постами? Положили вы головы не за родной Канаш или Куляб, а за мое Верхнее Турово, о котором наверняка ничего не знали, уходя на фронт. Из каких украинских или белорусских селений вы, лейтенант Ченчик И.Р., Шалик М.А., рядовые Капервас Н.И., Каблаш А.Н., Панигор С.М., Здор С.А.? Кто ты, рядовой Розенбаум? И как тебя звали? Львом? Михаилом? Видно, не успел ты даже познакомиться с однополчанами, если некому было вспомнить твои инициалы… А вы, старший лейтенант Семенов Н.Ф. и младший сержант Сергеев П.Н., рядовые Миронов и Маслов С.Е., Сафонов С.Н., Савин С.Е., Плотников А.С., — в каких калужских или рязанских местах вы рождены к жизни, чтобы смерть настигла вас на подступах к воронежскому селу? Военные фельдшеры Паков И.В., Сорокин Н.М., — скольких вы спасли в этом бою ценою собственных жизней? А ты, рядовой Рыкунова Л.Л., — ведь была ты, женщина, рождена для любви и счастья. А вышло —для гибели…

Погибали не только при освобождении села. Уже после войны западногерманский военный историк и бывший командующий армией Курт Типпельскрих в своей статье «Оперативные решения командования» скажет, что решающего успеха на юге немцы не добились именно из-за неудач под Воронежем. Здесь они еще раз столкнулись с несгибаемым духом русского человека. Вот лишь один пример этой несгибаемости. В октябре 1942 года в районе нашего села при выполнении задания был сбит советский самолет. Экипаж состоял из пяти человек. Двое из них попали в плен, троим же поначалу удалось уйти. Они скрывались в скирде соломы в Верхнем Турове. Но гитлеровцы обнаружили их, потребовали сдаться. В ответ летчики открыли огонь из пистолета. Тогда немцы подожгли солому. Но, превратившись в огненные факелы, летчики все же не сдались. Крестьяне, свидетели происшедшего, похоронили героев в поле у оврага. А их имена стали известны только после войны. Это были штурман старший сержант А.С. Антипов, стрелок-радист старший сержант В.В. Атапин, воздушный стрелок М.В. Ступин.

А тем временем мои земляки-верхнетуровцы отдавали жизни за незнакомые города и веси. Недавно я работал над книгой по истории своей «малой родины». В редколлегии областной Книги Памяти изучал документы военных архивов о погибших односельчанах. Наверное, только здесь можно воочию убедиться, что война и смерть не уточняли ни фамилий, ни адресов, ни возраста. Турово в этих документах именуется то «Дурово», то «Бурово», а то приобретает еще более мудреное, просто невообразимое название. То же с Нижнедевицким районом и даже, казалось бы, всем известной Воронежской областью. Моя фамилия, очень распространенная среди земляков, варьируется от «Нобичкина» до «Ковишхина». Понятное дело: военные писари не были идеальными в смысле точности и каллиграфии. Война есть война. А уж возраст не указывали сплошь и рядом: «Год рождения не известен» — это, кажется, самая распространенная фраза в этих архивных документах. Удивительно ли, что не доходили по адресу «похоронки», что точных данных о погибших и пропавших без вести мы не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем. Они сложили головы за разбросанные по российской земле Ивановки да Семеновки, Березовки да Прохоровки, за Варшаву, за Прагу, за Будапешт…

Вновь и вновь листаю свои выписки из этих документов.

«Аборнев Митрофан Севостьянович, 1912 г.р. Пропал без вести в январе 1945 г.

Аборнев Федор Севостьянович, 1905 г.р. Погиб 10 октября 1944 г.»

Кто вы, Митрофан и Федор? Братья? Скорее — да. Кто оплакивал вас, не дождавшись с войны? Мать, жены, дети? А ведь так недалеко оставалось до Победы…

А вот еще:

«…Анохин Григорий Константинович, 1918 г.р. Погиб 18 августа 1944 г.

Анохин Павел Константинович, год рождения неизвестен. Погиб в октябре 1941 г.»

И еще:

«…Бердников Петр Андреевич, 1915 г.р. Погиб в январе 1945 г.

Бердников Сергей Андреевич, 1910 г.р. Пропал без вести в марте 1943 года».

И опять:

«…Воронин Григорий Стефанович, 1911 г.р. Погиб в декабре 1941 г.

Воронин Николай Стефанович, 1912 г.р. Погиб в мае 1942 г.»

Снова и снова:

«…Гребенщиков Василий Ксенофонтович, 1903 г.р. Погиб в августе 1943 г.

Гребенщиков Егор Ксенофонтович, 1914 г.р. Пропал без вести в марте 1943 г.»

Велико горе матери, потерявшей сына. А если их было
двое — и оба погибли? Как могло выдержать сердце такую потерю? И выдержало ли? Кто ответит…

«…Борисов Василий Пахомович, 1915 г.р. Погиб в июле 1943 г.

Борисов Пахом Митрофанович ,1897 г.р. Пропал без вести в марте 1943 г.»

Стала женщина вдовой. Молила Бога: сохрани хоть сына! Нет, не сохранил. Через четыре месяца после гибели отца не стало и сына. Сколько их, таких семей, в которые не вернулись ни отец, ни сын?

«…Семенихин Алексей Владимирович, год рождения неизвестен. Пропал без вести в ноябре 1943 г.

Семенихин Иван Алексеевич, год рождения неизвестен. Пропал без вести в ноябре 1943 г.»

«Год рождения неизвестен». Почему? Не указали его военные писари, но ведь знают этот год родные. Неужто некому вас даже оплакать, отец и сын, пропавшие без вести? В какой земле покоится ваш прах?

А вот — совсем иные:

«…Анохин Петр Федорович, 1925 г.р. Пропал без вести в октябре 1943 г.

Анохин Семен Федорович, 1925 г.р. Погиб в декабре 1944». (Не близнецами ли вы были, Петр и Семен?)

…Баркалов Сергей Петрович, 1926 г.р. Погиб в апреле 1945 г.

Борисов Михаил Стефанович, 1925 г.р. Погиб в июне 1944 г.

Булгаков Митрофан Ефимович, 1926 г.р. Погиб в марте 1945 г.

Козлов Василий Сергеевич, 1926 г.р. Пропал без вести в марте 1945 г.

Матюхин Владимир Яковлевич, 1925 г.р. Погиб в ноябре 1943 г.

Нечаев Василий Кириллович, 1925 г.р. Погиб в октябре 1943 г.

Новичихин Алексей Митрофанович, 1925 г.р. Погиб в апреле 1944 г.

Новичихин Митрофан Егорович, 1925 г.р. Погиб в июле 1944 г.»

Когда пришел 1941-й, были они пятнадцати-шестнадцатилетними мальчишками. Уходили на фронт, зная, что на многих односельчан уже пришли «похоронки». Они и сами остались там, на войне, — навсегда восемнадцатилетние да девятнадцатилетние…

Гибель товарищей. Сообщения о зверствах фашистов на родной земле. Любая война — бесчеловечна. Как же трудно было не ожесточиться, не потерять человеческие качества, когда она, война, полыхала вокруг! Но — и не ожесточились, и не теряли. Вдова моего земляка Героя Советского Союза Максима Шматова, совершившего подвиг при форсировании Дуная, показала мне письма, которые он получал от однополчан. Вот строки одного из тех писем:

«Дорогой мой комбат! Вы меня, может, и не помните, но я Вас помню очень хорошо. В Австрии, незадолго до конца войны, я отстал от роты и дня три догонял вас. Была у меня причина отстать: я влюбился в одну австрийку. А Вы обязаны были докладывать в штаб полка о каждом отставшем. Тогда некоторые солдаты, особенно из побывавших в плену, отставали умышленно. А обо мне Вы в штаб не доложили: видимо, верили мне и знали, что я догоню свою роту. Когда я явился к Вам, Вы сказали: «Я три дня не спал из-за вас, паразитов. А только уснул, как тут же ты мне приснился. Хоть бы что-нибудь хорошее приснилось, а то увидел твою морду». Политрук сказал тогда, что меня надо отдать под суд, судить как дезертира. Но Вы и командир роты Данилов крепко, по-мужски меня отругали, и на этом все кончилось…»

А вот воспоминания другого однополчанина М.В. Шматова, опубликованные в 1977 году журналом «Коммунист»:

«Советские солдаты прошли огромный и трудный путь войны, на котором встретилось им много людского горя. Тысячи солдат нашей дивизии лишились родных и знакомых, друзей и товарищей, имели ранения и контузии. Они были преисполнены ненависти к врагу и его пособникам, но, увидев, какие бедствия терпят беззащитные люди, проявили высокий гуманизм.

В одной из рот третьего стрелкового батальона 305-го стрелкового полка беседу о помощи голодающему мирному населению проводил командир батальона капитан Максим Шматов. Он только что был представлен к званию Героя Советского Союза. Теперь он говорит бойцам:

— Русский солдат никогда не был жесток. И сейчас мы должны помочь мирному населению Будапешта. За это нас вспомнят добрым словом…

В роще, по дороге на Будафок, подразделения нашего полка ночью захватили трехэтажный дом под флагом Красного Креста. В этом доме размещался детский приют. Отступая, фашисты забрали все запасы продовольствия. Дети несколько дней не получали пищи.

С наступлением темноты (днем всякое движение исключалось) в штаб полка пришли командир батальона М. Шматов и его заместитель по политчасти В. Бондаренко. Они предложили помочь детям…

На это предложение откликнулись все. Тут же решили немедленно оградить детей от методичного обстрела вражеской артиллерии.

…Солдаты решили принять на довольствие спасенных детей и получать пищу только после того, как те будут накормлены. А потом в приют регулярно передавались продукты, отчисленные солдатами и офицерами от своего пайка…»

Бывший колхозный учетчик из Верхнего Турова Максим Шматов давал Европе уроки доброты и гуманизма.

«Дети, спасенные нами, — писал автор воспоминаний Ф. Шаченко, — стали взрослыми. И мы уверены, что они никогда не забудут тех советских солдат, которые избавили их от голодной смерти и фашистского ига».

Увы, жизнь и время иногда круто меняют судьбы людей и расставляют новые исторические акценты на событиях. К сожалению — не всегда справедливые. Забывается и то, что не должно было забыться. Но ведь, в конце концов, не для славы и почестей творятся добрые дела!

Наше село взрастило двух Героев Советского Союза. Второй — Михаил Данилович Козлов. Воспитанный в сельской семье, рано лишившийся отца, он прошел путь от разнорабочего железной дороги до генерал-майора авиации. «За отвагу и геройство, проявленные в период Великой Отечественной войны», — так говорится в Указе о присвоении ему звания Героя. Помните первый советский телевизионный фильм «Вызываем огонь на себя», в котором Людмила Касаткина блестяще сыграла роль отважной разведчицы Ани Морозовой? В основе этого фильма, как и повести Овидия Горчакова, по которой он поставлен, — реальные события военного времени на Брянщине. Так вот, реальная Аня Морозова вызывала на себя огонь… моего земляка-верхнетуровца. Летчик М.Д. Козлов принимал непосредственное участие в тех событиях, нанося бомбовые удары по Сещинскому аэродрому, на котором базировались авиаэскадрильи 2-го флота Люфтваффе. Налеты на этот аэродром он совершал в августе и в октябре 1942-го, в июне и июле 1943-го. В одном из таких налетов его экипажем было уничтожено свыше 70 самолетов противника. А всего за время войны летчик совершил 207 (!) боевых вылетов. На его счету не только удары по Сеще. В сентябре 1944 года М.Д. Козлов оказывал помощь словацким партизанам, сбрасывая им вооружение и боеприпасы. Наносил удары по военным объектам в Будапеште, Бухаресте, Праге, Варшаве, Франкфурт-на-Одере. Бомбил гитлеровские корабли в Балтийском море. В апреле 1945-го дважды был в небе Берлина.

К сожалению, даже наши дотошные воронежские краеведы, специализирующиеся на военной тематике, не сразу открыли для себя, что М.Д. Козлов — наш земляк. В объемистом томе «Богатыри земли Воронежской», подготовленной журналистами А. Гринько и Г. Улаевым, о нем — ни слова. Одна из причин — удивительная личная скромность Героя Советского Союза. Вот такой, например, факт. Когда Александр Иванович Гринько, работая над вторым изданием книги «Богатыри земли Воронежской», обратился к Михаилу Даниловичу, жившему тогда в Рязани, с просьбой прислать воспоминания о своих подвигах, тот в январе 1968 года направил в ответ скромную, сухую автобиографию. А в письме написал: мол, о подвигах пусть лучше расскажут те, кто рядом со мной воевал.

Да, не для славы были эти подвиги. И вот о чем я думаю. Нет уже в живых ни того, ни другого Героя. Их однополчан тоже осталось — по пальцам пересчитать. А в моем селе нынче немногие знают об этих подвигах. А ведь память должна жить!

Кстати, хорошие примеры есть с кого брать. Совсем рядом с Верхним Туровом были земли хохольского колхоза «Великий Октябрь». Жил здесь прекрасный человек — Николай Григорьевич Пегарьков. Многие годы был колхозным председателем, возглавлял районный Совет ветеранов войны и труда. Сам участник Великой Отечественной. По его инициативе издана первая в России Книга Памяти — о тех земляках Николая Григорьевича, кто не вернулся с полей сражений. И еще одна Книга Памяти появилась  — «О тех, кто вернулся с войны». Уникальное издание! А главное — сделано благородное дело. Впрочем, таких дел на счету Пегарькова было немало: чествования солдатских вдов, районные праздники «День фронтовика». Вышла и еще одна книга — о солдатских вдовах. И все это — усилиями одного энтузиаста. Почему бы и в других селах энтузиастам не отыскаться?

…Село было освобождено 29 января 1943 года — в тот самый день, когда полным разгромом противника завершились бои за Касторную, а с ними и Воронежско-Касторненская операция в целом. В феврале возвратились те, кто успел эвакуироваться. Над сожженным селом еще курился дым. В селе  — одни женщины, дети, инвалиды. А надо восстанавливать хозяйство. Как? Ведь оставалось всего с десяток коров да три раненных лошади на все большое село. Весною впрягали женщины своих коров в плуги и начали посевные работы. Урожай в том году собрали небольшой. Но не забыли часть зерна сдать в фонд Красной Армии. Ей, армии, старались помочь все. Известна телеграмма И.В. Сталина верхнетуровской комсомолке Лидии Анохиной с благодарностью за помощь фронту. А вот небольшая информация из нижнедевицкой районной газеты «Путь колхоза» за 16 декабря 1943 года:

«На собрании 14 декабря коллектив рабочих и служащих Туровской МТС обсудил, как лучше помочь доблестной Красной Армии.

Трактористы и бригадиры тракторных отрядов, машинисты и комбайнеры решили продать государству излишки заработанного хлеба. Бригадир Федяинов Яков Иванович продает 50 килограммов хлеба, машинист Красов Иосиф Иванович продает 20 килограммов хлеба и 50 килограммов картофеля, бригадир Аборнев Семен Петрович — 30 килограммов хлеба. Продают хлеб государству и другие рабочие».

Какие там «излишки»! Отдавали последнее, отрывая от себя, от своих семей. А колхоз «13-я годовщина Октября», несмотря на низкий урожай, сдал 250 центнеров зерна.

Победу приближал каждый. И победа пришла.

…Сегодня в Верхнем Турове проживают полторы тысячи человек. На полях войны осталось более пятисот — погибших в бою, замученных в плену, умерших от ран, пропавших без вести. Эти цифры — полторы тысячи и пятьсот — буквально потрясают. Каждая семья кого-то потеряла — мужа, отца, сына. Продолжали терять и годы спустя. Еще долго то тут, то там взрывались гранаты и снаряды, которыми была напичкана эта земля. Погибали мои сверстники — от детского любопытства до неосмотрительности. Кто их сосчитает?

И это — только в одном селе. Только в одном.

Сколько их, таких сел, на просторах России…

 

Валерий Журавлев

(Кантемировка, Воронежская область, Волгоград)

 

ДЕВОЧКА ИЗ «ДОМА ПАВЛОВА»

 

Очерк

 

Весь мир наслышан о героической обороне дома Павлова в центре Сталинграда, который немцы называли «крепостью русских фанатиков». Не мудрено. Целых 58 суток гитлеровцы пытались взять штурмом это четырехэтажное здание на нейтральной полосе, но так и не смогли сломить мужество и стойкость его немногочисленных защитников.  При этом вермахт потерял убитыми и раненными здесь гораздо больше своих солдат и офицеров, чем при захвате всей Франции. Это общеизвестные факты. Однако мало кто знает, что дом Павлова  имеет не только ратную славу. Речь идет о том, что в его стенах   в самый разгар боев произошло событие поистине удивительное, которое защитники «крепости» расценили как настоящее чудо. Впрочем, расскажем обо всем по порядку.

 

РЫТЬЮ МОГИЛЫ ПОМЕШАЛА ИКОНКА

 

Когда самолеты «Люфтваффе» превратили в груду развалин многоквартирный дом, в котором жила семья  плавильщика металлургического завода «Красный Октябрь» Петра Селезнева, главы семейства уже не было в живых. Он погиб в уличных боях народного ополчения  с немцами. Его жена Евдокия, находясь на последних неделях беременности, какое-то время укрывалась от бомб в наспех вырытой землянке, пока не решилась на отчаянный шаг: бежать к своим родственникам в центр Сталинграда под разрывами снарядов и мин, чтобы не оставаться одной в горящем городе. Ей несказанно повезло. Она благополучно добралась  до  четырехэтажного дома под номером 61 по улице Пензенской на площади 9-го Января (ныне площадь Ленина), где  дворниками работали ее родители. В их распоряжении здесь была небольшая служебная квартирка цокольного этажа.

Вторично ей крупно повезло в том, что среди двух с лишним десятков бойцов, оборонявших дом,  оказался  опытный военврач Николай Комелев. В нужное время он весьма квалифицированно принял роды у неожиданной «гостьи» и самолично завернул новорожденную жительницу Сталинграда  в самую чистую солдатскую портянку. И хотя заботливая мать делала все возможное для своей дочурки в крайне суровых бытовых условиях осажденного здания, состояние здоровья младенца оставляло желать лучшего. Дело в том, что вскоре после рождения девочка заболела дифтерией, как диагностировал военврач, который при всем своем желании ничем не мог помочь своей маленькой пациентке из-за скудости имевшихся в его распоряжении лекарственных средств.

Малышка  день ото дня угасала на глазах выплакавшей все слезы  матери. Болезнь так быстро прогрессировала, что в перерывах между  атаками  немцев  один из защитников дома Павлова решил заранее выкопать могилку  ребенку, чтобы облегчить моральные муки матери при захоронении дочери. На глубине в 30 сантиметров его саперная лопатка наткнулась на что-то металлическое. Очистил боец находку от грязи и остолбенел. В руках у него оказалась маленькая металлическая иконка  с изображением Богородицы и младенца Иисуса Христа, на обратной стороне которой что-то было написано  старославянской вязью. Перекрестился солдат (по рассказам многих защитников Сталинграда, на переднем крае неверующих практически не было. – В.Ж.), сразу же заравнял выкопанную им ямку, а найденную иконку отдал  матери умирающей девочки, назвали которую Зиночкой.

— Возьми, Евдокия! И проси, истово проси Пресвятую Богородицу не отбирать у тебя дочурку…

То ли молитвы отчаявшейся вконец молодой женщины были и вправду кем-то услышаны или по какой другой причине, но чудо явилось. Зиночка пошла на поправку. И видя это, с еще большим упорством и мужеством  отбивали  атаки  ненавистного врага защитники  дома Павлова  вплоть до 19 ноября 1942 года, когда  немцы полностью отказались от попыток штурмом овладеть «крепостью русских фанатиков». Не мудрено.  В этот день перед  гитлеровскими захватчиками внезапно возникла  куда как более серьезная проблема, чем огрызающийся огнем полуразрушенный четырехэтажный дом на нейтральной полосе. Речь идет о том, что в этот день началась стратегическая наступательная операция «Уран» и  войска Юго-Западного и Донского фронтов  нанесли сильнейший удар по флангам группировки противника, занимаемых   румынскими и итальянскими  войсками. 23 ноября  дивизии прорыва соединятся друг с другом в районе  города Калач-на-Дону, замкнув в кольцо окружения 330 тысяч солдат и офицеров шестой полевой армии Паулюса.

А на следующий день начнется общее контрнаступление по городу и защитники «крепости» также  пойдут в атаку на врага  в составе своего родного 3-го батальона 42-го полка 13-й гвардейской дивизии под командованием генерала Александра Родимцева.  Таким образом, в обжитом подвале дома Павлова останутся только несколько мирных жителей.  В их числе – Евдокия Селезнева со своей грудной дочуркой Зиночкой, которым было просто некуда идти в разбомбленном до основания городе. Покидая родные стены, бойцы трогательно простились со своими гражданскими «соседями», взяв слово с матери «дважды рожденной девочки» обязательно встретиться с ними после войны. Забегая вперед, скажу, что не всем  защитникам дома Павлова будет суждено дожить до радостного дня Победы: иные из них погибнут именно в этих ожесточенных уличных боях конца ноября.

Впрочем, о генерале Родимцеве и о бойцах его легендарной дивизии, вписавших свой подвиг поистине золотыми буквами в историю обороны Сталинграда, следует упомянуть особо. В свое время старший лейтенант Родимцев под псевдонимом «капитан Павлито» отважно, смело и умело воевал в Испании, за что был награжден  двумя орденами Красного Знамени. А в сентябре 1937 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза «за образцовое выполнение правительственного задания». Какого именно, можно только догадываться, в открытой прессе никакой информации на этот счет нет. Все это говорит о том, что боевого опыта  генералу Родимцеву к моменту его появления на берегах Волги  было не занимать. Надо сказать, что под стать своему командиру была и 13-я гвардейская  дивизия, сформированная из десяти тысяч прекрасно подготовленных, хорошо вооруженных и отчаянных бойцов бывшего  третьего воздушно-десантного  корпуса,  представлявших собой элиту вооруженных сил Страны Советов. Их переправили на правый берег Волги в наиболее критический момент боев за Сталинград — в один из сентябрьских дней 1942 года.

Ситуация для обороняющихся советских войск тогда была так плоха, что командующий 6-й армией Паулюс уже докладывал фюреру о предстоящем захвате города  –  до Волги оставалось всего каких-то 200-300 метров.  Вряд ли  обычная стрелковая дивизия могла бы хоть что-то изменить в сложившейся обстановке на поле боя под ураганным огнем фашистов. Но десантники Родимцева воевали не числом, а умением и отчаянным бесстрашием. И это сразу же ощутили на себе рвущиеся к Волге за наградами и славой отборные части вермахта, когда к великому изумлению «покорителей мира» вновь прибывшая часть русских в первый же день отбросила их на несколько сотен метров дальше от берега великой русской реки.

Впрочем, красноречивей всего о героизме и умении воевать солдат Родимцева с превосходящими силами противника говорят цифры. А они таковы. За время боев в Сталинграде 13-я гвардейская уничтожила свыше 15 тысяч гитлеровцев, подбила более  100 танков(!), взяла в плен несколько тысяч немцев, потеряв при этом половину своих бойцов. И вот здесь на чашу весов защитников Сталинграда, объективности ради и по справедливости, следует положить самое главное, что сделали бойцы дивизии. Скажу об этом словами маршала Василия Чуйкова,  который оценил боевые действия 13-й гвардейской дивизии чрезвычайно высоко: «Дрались с невиданным упорством. Прямо скажу, если бы не дивизия Родимцева, то город оказался бы полностью в руках противника еще в сентябре».

Вот он ключ к пониманию нравственной высоты великого подвига гвардейцев-десантников, каждый из которых отчетливо осознавал, что, поднимаясь на бой,  он идет на верную смерть. Говоря другими словами, в те дни судьба Сталинграда, а стало быть, и СССР, и многих других государств мира висела на волоске. Ведь, как известно, падение Сталинграда было непременным условием вступления в войну против СССР и милитаристской Японии, и соседней с нами профашистской Турции, поддерживающей устремления Гитлера на захват новых территорий.  Выдержали бы мы в этом случае войну на три фронта?! Однозначного ответа на этот вопрос до сегодняшнего дня не дал ни один из военных экспертов.

 

ПОСРЕДИ НЕБЫВАЛОЙ ВОЙНЫ…

 

Не буду лукавить, семнадцать лет после войны никто   не вспоминал о рожденной среди огненного ада малышке. Наверное, любопытная биографическая подробность ее опаленного войной детства так и осталась бы тайной за семью печатями для общественности города, страны и мира, если бы не разыскал ее в мирное время один из защитников дома Павлова. Речь идет о лейтенанте Иване Афанасьеве, взвод которого был послан для усиления разведывательно-штурмовой группы сержанта  Якова Павлова из четырех солдат, сумевшей захватить важный опорный пункт на нейтральной полосе и трое суток самостоятельно удерживавшей его от наседавших фашистов. Впоследствии Иван Филиппович  в боях с фашистами полностью потеряет зрение и после войны вернется в Сталинград, где будет трудиться  в  городском обществе слепых.  Долгое время он будет пытаться найти женщину, которая в дни Сталинградской битвы укрывалась вместе со своим грудным ребенком в доме, обороной которого он руководил почти два месяца, по несколько раз в день отбивая атаки немецких штурмовых групп, усиленных танками.

Помог случай, благодаря которому  Афанасьев с помощью своего зрячего сына  нашел-таки  и мать-роженицу, и ее ставшую уже  совсем взрослой  дочь, которые к тому времени жили в центре города  в квартире с подселением большого девятиэтажного дома по улице Аллея Героев. А после того  как местный гений офтальмологии, заведующий кафедрой глазных болезней Сталинградского мединститута  Андрей Михайлович  Водовозов  частично, процентов на тридцать, вернул зрение командиру гарнизона легендарного дома, на встречи однополчан Афанасьев стал брать с собой Зину. На все протесты девушки типа «Ну кому я там буду интересна, Иван Филиппович?» отвечал коротко, по-фронтовому:

— Нет, Зиночка, пока я жив, будешь со мной кругом ходить! Одной ведь судьбой повязаны…

Вскоре о Селезневой-младшей заговорили в местной прессе.  А девушка к тому  времени уже окончила  школу, машиностроительный техникум, поступила работать конструктором на Волгоградский завод тракторных деталей и нормалей, на котором  много лет работала ее мать Евдокия Григорьевна. В 1967 году город переименовали в Волгоград и лучшую «комсомолку, активистку, спортсменку и просто красавицу», к тому же имеющую каллиграфически ровный почерк, заводской комитет комсомола направил в Центральный райком ВЛКСМ на выписку новых комсомольских билетов. Общительность и организаторские способности новенькой были оценены по достоинству молодежным начальством, и вскоре Зине предложили должность заведующей сектором учета в райкоме, на которую она согласилась.

Именно в этот период времени к ней неожиданно нагрянули корреспонденты из солидного журнала ГДР «Свободный мир». Несколько дней и вечеров донимали они девушку своими расспросами, фотографируя в разных ракурсах и ее, и оставшихся в живых защитников дома Павлова, и достопримечательности знаменитого на весь мир «города-ратника на берегу войны». В результате кропотливой и напряженной работы немецкой творческой группы в скором времени в свет вышел огромных размеров (на половину журнала. —  В.Ж.),  прекрасно  иллюстрированный   очерк «Ребенок в огне», где были изложены  подробности появления на белый свет в «крепости в центре Сталинграда» маленькой русской девочки. Говорят, в Восточной Германии документально-художественный  материал из Сталинграда был очень тепло принят читателями, а его авторов- фотокорреспондента и журналиста лично принял и поблагодарил генеральный секретарь Социалистической единой партии Германии Эрих Хоннекер за «создание высокохудожественного публицистического материала на антивоенную тему».

Надо полагать, что лавры немецких журналистов  заставили зашевелиться  и их московских  коллег. Сужу об этом по такому факту. Вскоре после «Ребенка в огне»  уже в советской прессе стали появляться материалы, в которых рассказывалось  об «обыкновенно-необыкновенной советской девушке  Зине Селезневой». В частности,  в очень популярном тогда всесоюзном журнале «Кругозор»  известный  бард советской поры Юрий Визбор в соавторстве с одним из журналистов опубликовал очерковую зарисовку о мужестве и стойкости десантников лейтенанта Афанасьева при обороне дома Павлова, упомянув  при этом о грудной девочке Зиночке, которая одним своим существованием вдохновляла  бойцов стоять насмерть.

И все же самую большую известность героине этого материала принесла поэма таджикского поэта  Мумина Каноата «Голоса Сталинграда» в переводе Роберта Рождественского, напечатанная на страницах молодежного журнала «Юность» огромным тиражом и принесшая ее автору Государственную премию СССР –  высшую награду страны за творчество. В одной из глав этой поэмы, устами бойца-таджика Ахмада Турдиева (прототипа реального защитника дома Павлова бронебойщика таджика Мабулата Турдыева. – В.Ж.) проникновенно-трогательными словами рассказывалось о рожденной среди огненного ада  малышке по имени Зиночка, утверждая, что во многом, благодаря  ей, отстояли советские солдаты  легендарный дом:

 

…Посреди небывалой войны нынче девочка родилась.

Есть Земля – ее колыбель, есть Земля – ее дом родной.

Мы баюкаем малыша под смертельною пеленой.

Знаю я: ни один волосок не падет с головы льняной.

Пусть мы держимся на волоске, пусть пожарище — шар земной…

В этом доме, где столько раз всё снарядами разметено,

В доме, где по расчетам врага быть живых уже не должно,

Есть любви высочайший знак, есть грядущей жизни зерно.

Значит, все величье Земли в этом доме заключено!

Это наш последний рубеж. Это наш последний редут.

Если этот дом упадет, значит, все дома упадут…

Спи малышка. Не верь войне. Люди ждут тебя! Очень ждут.

Будь спокойна: за этот порог никогда враги не пройдут!

 

Надо сказать, что публикация поэмы имела свое логическое продолжение, способствовавшее дальнейшей известности  одной из ее героинь. Речь идет о том, что 1975 году  Центральное телевидение СССР пригласило на «Голубой огонек» Зинаиду Селезневу,  к тому времени закончившей «совсем не женский» факультет металлорежущих инструментов Волгоградского политехнического института. На этой очень  популярной в те годы передаче  и познакомилась впервые молодая волгоградка с таджикским поэтом Каноатом, сумевшим стихотворными строчками проникновенно и  точно отразить ее невольное участие в ратном подвиге защитников Сталинграда.

 

       РОДСТВЕННИКИ ПО… «БОЕВОМУ» РОЖДЕНИЮ

 

Ни к чему не обязывающая встреча под прицелом телевизионных камер переросла в дружбу, благодаря чему автор обласканной критиками поэмы стал иногда  приезжать  в Волгоград, а потом на полтора десятка лет  куда-то пропал. С тех пор никаких вестей о нем Зинаиде Петровне, к тому времени вышедшей на пенсию после 20 лет работы в системе Управления исполнения наказаний Минюста по Волгоградской области и дослужившей до звания капитана внутренней службы, не поступало. Вновь  увиделись старые знакомые лишь много лет спустя в 2003 году, когда  известный во всем мире таджикский поэт и дипломат Мумин Каноат приехал в Город-Герой на празднование 60-летия Победы советского народа  в Сталинградской битве. Они встретились в  актовом зале детско-юношеского центра Волгограда на заседание клуба интернациональной дружбы (КИД), куда его руководитель Ольга Безбородова пригласила «двух очень интересных людей», не ставя их в известность, с кем именно им предстоит общаться.

Надо сказать, что в тот раз  именитый таджикский гость импозантной европейской внешности, 70-летие которого отметило ЮНЕСКО во многих странах мира, с непередаваемыми авторскими интонациями и чисто восточным изяществом продекламировал  кидовцам свою поэму «Голоса Сталинграда». После этого его и собравшихся в зале подростков ожидал сюрприз, подготовленный Ольгой Сергеевной. Она представила участникам встречи под аплодисменты зрителей «малышку, которую бойцы баюкали под смертельной пеленой»… в лице бессменного председателя общественной организации «Дети военного Сталинграда» Центрального района Волгограда Зинаиды  Селезневой  (по мужу Андреевой). Встреча старых знакомых  получилась очень трогательной и неожиданной для обеих сторон.  Зинаида Петровна и Мумин Каноатович обнялись и расцеловались, как родные люди.

— Почему вы  в последние годы   не отвечали на мои письма, Мумин? — с ноткой упрека в голосе поинтересовалась волгоградка.

— Вы же знаете, уважаемая, в нашей стране шла небольшая война, и почта работала с большими перебоями, если работала вообще, — дипломатично ответил Каноат, имея ввиду серьезный вооруженный конфликт  между таджиками и турками-месхетинцами, неожиданно для многих вспыхнувший в  этой мирной солнечной республике несколько лет назад. -Теперь у нас снова мир, и я обещаю, что больше никогда не потеряю вас из виду…

Надо сказать, что жизнь подарила моей новой знакомой,  немало настоящих друзей и интересных встреч. Скажем, с тем же Робертом Рождественским, переводившим «Голоса Сталинграда» на русский язык. С прославленным  командиром 13-й гвардейской дивизии Александром Родимцевым, бойцы которого обороняли дом Павлова и с которым она часто встречалась. Зинаиде Селезневой довелось даже побывать на малой родине «генерала-отваги», как называли именитого полководца все, с кем он прошел Испанию и Сталинград, с кем воевал на Курской дуге, освобождал Украину, Польшу, форсировал Одер и брал Дрезден и Прагу. До слез поразила в тот раз волгоградку ужасная подробность жизни мальчишки из бедной крестьянской семьи села Шарлык Оренбургской области. Оказывается, довелось ему в юном возрасте увидеть то, что видеть просто нельзя: казаки-дутовцы на глазах у всех жителей села до смерти забили плетьми  его отца, и  Сашка Родимцев остался в семье за старшего и был кормильцем, работая подмастерьем у сапожника. Сейчас там стоит памятник яркому полководцу, который беззаветно  любил свое Отечество и прославил ратными подвигами своих земляков.

Особый разговор о знакомстве «дважды рожденной» в доме Павлова с директором японского мемориального Музея мира в Хиросиме  Минору Хитогучи, появившемся на свет в тот день и час  1945 года, когда американцы сбросили атомную бомбу на его родной город. Житель Страны Восходящего Солнца  посчитал своим моральным  долгом по приезду в Волгоград встретиться со своей сталинградской «сестрой» по  боевому  рождению. Ведь волею судьбы японский мальчик и русская девочка из Сталинграда пережили  самый настоящий ад уже в  первые мгновения  жизни, навеки породнившись этой бесчеловечно страшной общностью своей судьбы.

Не мудрено, что встреча руководительницы общественной организации «Дети военного Сталинграда» Зинаиды Селезневой и  японского «хранителя  истории» самых страшных страниц своей страны  Минору Хитогучи началась в государственном музее-панораме «Сталинградская битва»,  расположенном рядом   с историческим местом высадки 13-й гвардейской стрелковой дивизии генерала Родимцева при форсировании Волги в сентябре 1942 года под ураганным огнем врага. Здесь японского гостя познакомили с грандиозной экспозицией,  посвященной  жесточайшей по  накалу  битве  за Сталинград,  своими масштабами превосходящей не только любые военные стандарты, но и затмевающей собой  все литературные и кинематографические ужасы.

Особо сотрудники музея постарались донести до заморского коллеги  информацию о том, что у Сталинграда  в эти дни была своя «Хиросима», когда 23 августа 1942 он был подвергнут  варварской бомбардировке  сотнями самолетов 4-го воздушного флота «Люфтваффе», которые стали  методично сравнивать город с землей тяжелыми фугасными и зажигательными бомбами. Когда заканчивался боезапас у фашистских стервятников, они возобновляли его на полевых аэродромах и снова и снова бомбили жилые дома. Тогда немецкие бомбардировщики сделали более  2000 самолето-вылетов, превратив цветущий город в невообразимое скопище дымящихся развалин и полуразрушенных зданий.

Огромные столбы пламени взмывали к небу из района нефтехранилищ и обрушивали вниз море огня вместе с горьким, едким дымом. Потоки горящих нефтепродуктов устремились к Волге, горела поверхность реки, горели пароходы на сталинградском рейде. В результате этих воздушных налетов, как свидетельствуют новейшие исторические исследования,  в тот день в городе погибли не менее 71 тысячи мирных жителей и около 142 тысяч получили ранения, травмы, увечья и контузии.
Замечу, в японском городе Хиросима в результате американской атомной бомбардировки  в первый же день погибло, по приблизительным подсчетам, свыше 90  тысяч мирных жителей.

Надо полагать, Минору Хитогучи еще долго находился под  сильнейшим впечатлением от посещения музея-панорамы. Впрочем, это не помешало ему  непринужденно общаться со своей «сталинградской» сестрой  на борту теплохода, специально выделенном администрацией Города-Героя  для его прогулки по Волге. И все это время переводчик из Москвы и местный переводчик без работы не оставались. Собеседникам надо было многое сказать друг другу, а главное, понять и осознать, что каждый из них может и должен сделать, чтобы нынешние и будущие ребятишки их стран никогда бы не испытали то, что в свое время пришлось пережить им в младенческом возрасте.

Надо сказать, что «военная» биография Зинаиды одно время даже призвала ее на службу… в кино. Да-да, я не оговорился.  Узбекские киношники, снимавшие фильм о защитнике  дома Павлова  Камолджоне Тургунове, имеющем 16 детей и 28 внуков, и пригласили ее поучаствовать в документальных съемках о ратных делах бывшего бронебойщика, после Сталинграда дошедшего дорогами войны до Харькова, а затем Магдебурга. Она согласилась, потому что уже давно поддерживала по-родственному теплые отношения с этим скромным, чрезвычайно доброжелательным пожилым узбеком, считавшим ее своей  дочкой и писавшей ей не особенно грамотные с точки зрения грамматики русского языка, но такие дорогие ее сердцу письма:  «Многоуважаемый дорогой мой дочка Заширохан (так он называл ее на узбекский манер. – В.Ж.), здравствуйте! Как в доме, как зять Юра, дочка Мариночка и внучка Катюша?..» В общем, по кинематографическому «призыву» Зинаиде Петровне довелось посмотреть на  родной кишлак своего узбекского «отца»  близ Намангана, где после войны Камолжан трудился  в колхозе трактористом.

Невольно бросилось в глаза, как очень просто, если не сказать бедновато, живет герой войны со своей  женой Машрабжан и большой семьей в незавидной  хибаре с земляным полом.  Сели ужинать на какое-то цветастое одеяло.  Гостям подали свежеиспеченные лепешки и прозрачный, похожий на мед, жир в пиалах. Не могло быть и речи размещать прибывших в хибарке Тургуновых из-за нехватки места,  и потому поселили гостей в просторном красиво отделанном особняке местного директора завода сухофруктов, что называется, утопающего в дорогих коврах. Особый шик обители руководителя предприятия придавал бассейн во дворе дома,  в котором операторы съемочной группы вылавливали сачками понравившуюся им рыбину.  Как говорится, почувствуйте разницу в достатке двух узбекских семей, живущих неподалеку друг от друга! Между тем, Камолджон Тургунов никогда и  никому не жаловался на  материальные трудности, не бравировал своим фронтовым прошлым, довольствуясь малым.

Следует заметить, что вот эта  природная скромность последнего из живших тогда защитников  дома Павлова (Камолджон Тургунов умер  в марте 2015 года на 94-м году  жизни. – В.Ж.) присуща и его искреннему другу из Города-Героя  Зинаиде Селезневой, с которой он долгие годы переписывался и неоднократно приезжал к ней в гости. Бывший работник Управления исполнения наказаний Минюста по Волгоградской области, ушедшая на пенсию в звании капитана, дорожит этой дружбой, рожденной в грозном 42-м. Через всю жизнь она пронесла память о защитниках дома Павлова, благодаря которым появилась на свет в самую жесточайшую годину. Душевно рассказывает о них, о героическом прошлом «города-ратника на берегу войны», встречаясь со своими юными друзьями-школьниками из Центрального  района Волгограда.

Надо сказать, что доверительные, дружеские отношения Зинаида Петровна поддерживает и с дочерью  командира 13-й стрелковой дивизии  Натальей Александровной Матюхиной (по мужу), бережно, как драгоценный талисман храня написанную ею книгу «Мой отец — генерал Родимцев», с дарственной надписью автора. Ведь этот документально-литературный труд,  повествует  в том числе и о подвигах двух с половиной десятков бойцов дивизии, 58 дней и ночей защищавших Дом Павлова и крохотную «девочку из огня» — свою Зиночку.

 

Вера Костюченко

(Воронеж)

 

ВОЗВРАЩАЯСЬ ПАМЯТЬЮ В ТЕ ДНИ

 

(Главы из книги воспоминаний жительницы города Воронежа

 Веры Петровны Костюченко)

 

ЖУТКОЕ ЗРЕЛИЩЕ

 

Постепенно мы обустроились в селе. У меня появились друзья. По вечерам мы  собирались во дворе, обсуждали разные новости. Моему появлению ребята всегда радовались. Однажды мы,  поджидая остальных из нашей компании, обратили внимание на невероятный закат. Всё  небо на западе,  над пирамидальными тополями, было  в рыже-серых тучах. Солнце, которое уже начинало садиться, было ярко-красного цвета и как луна без лучей.

Подошёл кто-то из взрослых. И тут я услышала голос мамы. Она звала меня. Я  повернулась, чтобы идти, и, продолжая смотреть на небо, с удивлением в голосе,  громко произнесла:

— Почему голубое небо на востоке?

— Действительно, почему такого необычного  цвета небо  на западе,   а на   противоположной  стороне голубое? — сказал кто-то из присутствующих и высказал предположение, что свет исходит со стороны Воронежа:

— Возможно, там что-то горит?

Я по лестнице, стоявшей возле нашего дома,  стала быстро  подниматься  на крышу. За мной последовало несколько  старших ребят. Мы, держась друг за друга, поднялись на крышу, а потом стояли и молчали. Увиденное вызвало ужас и оцепенение.

— Что там такое? – спрашивали нас.

Мы хором ответили:

— Пожар!  Огромный пожар! Воронеж горит!

— Не может быть, чтобы вот так! — послышались взволнованные голоса     взрослых.

Ребята помогли мне  влезть на толстые стены кирпичной  трубы. Зрелище  оттуда воспринималось еще   более  жутким.  Высокой стеной, охватывая весь горизонт, всё обозреваемое пространство, где был Воронеж, пылал  невероятно яркий  закат. Языки  пламени лизали уже посеревшее небо. Глазам было  больно   смотреть   на  такой  яркий свет. Цвет пламени  переливался  всеми  оттенками от чёрно-красного  до  красно-золотистого. Периодически языки пламени  столбами  выплёскивались из общей  массы  огня. Создавалось впечатление, что проснулся  и извергается  вулкан.

— Да что же там, говори?  Почему молчишь? — услышала я как из далеко-далёкого  несколько женских и ребячьих голосов. Я не могла отвести взгляд от дальнего пожара, но  почувствовала, что меня кто-то дёргает за пальто. Посмотрела вниз.   Несколько пар глаз, моих новых друзей и взрослых, смотрели на меня.

— Там ужасный пожар!  — произнесла я  поникшим голосом.  Мне помогли спуститься сначала с трубы, а потом и  с крыши. Кто-то из старших ребят влез на трубу и стал  громко комментировать увиденное. Взрослые молча  смотрели, находясь в состоянии оцепенения. Когда  ребята спустились,  на  крышу  дома   стали подниматься  взрослые. Они смотрели, вздыхали и спускались, залезали другие. Они были удручены,  расстроены,  и  эмоционально обсуждали увиденное:

— До горящего города  десятки километров, а свет зарева  достигает нас.  Что там может так гореть и что может уцелеть после этого?

Отец не удержался от того, чтобы не побывать на крыше.  Он подтвердил  наше предположение. Все, кто здесь стоял, приуныли.  А бабушка, когда ей сообщили, что город горит, даже заплакала.

 

Вечером мы, затаив дыхание,  слушали    разговоры  наших лётчиков и их друзей, находясь в  кухне-столовой. Они говорили о горящем    Сталинграде. Когда пришёл отец, они перешли к нам,   и разговор стал общим. Они вспоминали  день  23 августа, когда   город атаковало большое число немецких танков. Город  подвергся  также и  сильной бомбардировке… От Сталинграда почти ничего не осталось…

 

Воронеж горел  долгое  время. Все вечера, после заката солнца, мы встречались на крыше и проводили  оценку зарева. Было видно, что пожар  не только    распространяется, захватывая  всё новые  и новые  пространства города, но с каждым днем растет его интенсивность. Взрослые  вечером подходили  и  спрашивали:

— Где горит? В какой стороне больше?

Мы отвечали, где появились новые языки пламени. Когда шёл дождь, на крышу нам запрещалось влезать, да и толком что-либо разглядеть  было трудно.

— Наш дом на окраине города, может, останется целым, — всякий раз успокаивающим себя голосом говорила бабушка.

 

ПРИКАЗ — НА ЗАПАД

 

Несколько дней спустя, кто-то из наших лётчиков сказал, что их лётная часть будет перебазирована на аэродром   в только что  освобождённой  от врага области – на запад.  С одной стороны, мы радовались, что враг отступал, а с другой — мы с грустью встретили эту новость. Мы привыкли к летчикам.

Накануне отъезда один из летчиков принёс огромный тюк. Обращаясь к бабушке, сказал:

— Это парашют. Он из шёлковой ткани. Сшейте себе кофточки, а этой… — он указал на меня, — …артистке — платье. А так как метров здесь много, то  поделитесь,  с кем найдёте нужным.

В первых числах февраля, перед их отъездом, у нас собралась большая компания, пели, танцевали, но во всём проскальзывала  грустинка. Сожалели, что нет  отца, его «Троек» и всеми любимой « Бани»  М. Зощенко.  В  течение вечера несколько раз заходил разговор о том, что в ближайшее время военные будут носить погоны и вводится  такое понятие, как офицер и солдат. Бабушка эти нововведения приветствовала.

На следующий день наши квартиранты  поднялись  рано  утром и, уходя   на аэродром,   сказали:

— Мы специально  оставляем свои вещи и вернёмся за ними   в середине дня, чтобы  ещё раз повидаться  со всеми.

Они ушли. Время быстро пролетело.  Когда в  дверь постучали, а потом она открылась, на пороге стояли наши и несколько хорошо  знакомых нам офицеров.  Они выразили сожаление, что отец так и не приехал и они не смогут с ним   попрощаться. Мне и Олегу дали по шоколадке. Маме пожали руку, бабушку обняли. Она перекрестила каждого. Потом они взяли свои чемоданы и ушли.

В небо, как  я помню, самолёты взмывали по одному. Затем все тройками  сделали круг над усадьбой совхоза и  улетали курсом на запад. Мы  стояли, наблюдали за их полётом и махали вслед рукой, пока они все не скрылись в голубой дали.

Они улетели, а в центре сквера осталась братская могила, где были похоронены погибшие в боях за наш край. Вечная им память.

А подарок-парашют, по обоюдному согласию с мамой, бабушка отдала нашей соседке. Она хорошо шила. К ней часто обращались женщины с просьбой им помочь в этом деле. Передавая его, она сказала и  о пожелании офицера.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

           

Отец вернулся из командировки приблизительно в середине  февраля.  Выглядел очень уставшим и подавленным. На стол поставил рюкзак с продуктами, где была и квадратная  банка с американской колбасой. На пол положил мешок, большой и не очень тяжёлый.

После этого  молча  раздевался, умывался и завтракал. Затем сообщил, что его назначили главным агрономом треста зерновых культур Воронежской  области и что для нашей семьи уже  подыскивают квартиру. Без малейшего перерыва и на одном дыхании произнёс, что  в составе группы представителей города Воронежа несколько дней провёл в Сталинграде. Потом развязал мешок, который принес, и оттуда вытащил два соломенных сапога. Мы с любопытством  стали  их  разглядывать.

— А что с нашим домом? — спросила бабушка.

— Воронеж в руинах, всё запорошено снегом, много заминированных улиц, от мин освобождают центр города. На обкомовской площади я застал две виселицы с качающимися верёвками от ветра. Трупов я не видел, их уже сняли и захоронили. Много убитых в Петровском сквере. В сквере  Кольцова  немецкое кладбище с берёзовыми крестами. Немцы, убегая, сжигают сёла, стоят только трубы, жители  живут в  погребах и землянках.

И обратившись опять к соломенным сапогам, сказал подавленным, не присущим ему голосом:

— Немцы спасались в них от наших русских морозов.

А потом  всё рассказывал и рассказывал о том, что видел в Сталинграде. На долю отца выпало видеть не только руины  в прошлом зеленого и красивого города, но и огромное количество трупов убитых и замерзших. Он побывал в штольне — командном пункте командующего генерала Ерёменко  и командарма Чуйкова. В  подвале универмага на площади Павших борцов – командном пункте фельдмаршала Паулюса. Представитель  города, сопровождавший их,  рассказывал о самом трагичном дне Сталинграда –  23 августа 1942 года, когда город горел, как факел.

Бабушка несколько раз  его рассказ прерывала словами:

— А что же  с  нашим домом, Воронеж тоже горел!

А он всё рассказывал об ужасах, увиденных им в Сталинграде, и отвечал на вопросы присутствующих.

— Ну, а как наш дом? – спросила бабушка в очередной раз, уже с раздражением. — Почему не рассказываешь?

Вопросы присутствующих перешли на тему о Воронеже. Отец ещё более помрачнел. Нехотя, как бы выдавливая из себя слова, произнёс:

— Нашего дома я не видел. Там  я был два раза… Первый раз показалось, что дом цел, но сильно занесён снегом. Второй раз, когда был  у школы №29 и оттуда разглядывал, то понял, что дома нет… Да, дома нашего больше нет, лежит груда разбитого кирпича, запорошенного снегом.

— Как нет дома?! – воскликнула бабушка. — Ведь ключи у меня в кармане!

Она приподнялась,  вытащила  их  из кармана, потом села. Какое-то  время, продолжая сидеть, она держала их на весу перед нами.  Потом  поднялась и стала ходить, разговаривая сама с собой. В ее голосе звучал трагизм и безнадежность:

— Не может быть, что дома нет. Ключи ведь у меня. Не может быть такого! – Но, потеряв всякое присущее ей самообладание, разрыдалась: — Где же  теперь мы жить  будем?..

Смотреть на нашу бабушку, всегда и при любых обстоятельствах умевшую себя держать в руках, теперь было страшно и больно. Родители молчали. А она отказывалась принимать за действительность слова, сказанные  отцом.

Всю эту ночь она проплакала. Мы с мамой держались, старались не плакать. На следующий день она отказалась  завтракать.  Ночью опять  плакала и плакала. Утром следующего дня  сказала:

— Это так случилось всё потому, что я уехала из своего дома. Надо было оставаться…

А днём мы получили от Андрея письмо. Он писал, что награждён орденом   «Красной Звезды» (приказом от 14.1.43г.).

Отец  радостно сказал:

— Молодец.

А лицо его оставалось грустным. Утром  следующего дня он уехал.

 

На карте, которая висела на стене, красным кружком  были отмечены три  города  — Воронеж, Сталинград, Ленинград.

 

  ВСТРЕЧА  С РАЗРУШЕННЫМ ГОРОДОМ

 

Состав остановился на первом пути на железнодорожной станции Воронеж. Двери теплушки открылись. Все помогали друг другу выйти из вагона  и снять вещи на перрон.  Мы с мамой спустились сами. Вещи нам подал Паша и  сказал:

— Спасибо за валенки. Они тёплые.

Перрон, освещённый несколькими, далеко расположенными друг от друга лампочками без плафонов, быстро заполнялся приехавшими. Спустившись, люди потом  стояли, продуваемые холодным ветром, и смотрели по сторонам. На всём обозреваемом пространстве зданий не было видно. Лежали  бугры  разной конфигурации, припорошённые снегом.  Мы, в общем потоке по узкой полоске перрона,  отправились в сторону предполагаемого   вокзала, к  уличному фонарю. В этом месте  тропинка раздваивалась. Одна развилка   уходила к привокзальной площади, которая была занята встречающими.  Надо думать, что люди пришли с надеждой встретить кого-нибудь  своих.   Я поворачивала голову и пыталась найти здание вокзала.  На столбе, у которого мы остановились, висел лист фанеры. Крупными буквами на нем было написано: «Зал ожидания». Стрелка,  нарисованная внизу, указывала в сторону Курского вокзала, где виднелся длинный барак, а на его стене такая же табличка. На столбе, кроме этого, я обнаружила  массу наклеенных кусочков бумаги различной величины. Из-за слабого освещения, прочитать, что там написано, было невозможно. Вдруг я услышала:

— Маня!

Старуха с козой, она шла впереди нас, остановилась. К ней подбежала женщина в чёрной фуфайке  и платке на голове. Обнялись и заплакали.

— Как там мои? – спросил наш попутчик.  Обе женщины засуетились.  Его они  как бы не слышали и не замечали.

В это время маму окликнули. Из группы встречающих к нам подошёл  наш шофёр. Он взял  вещи, и мы направились по узкому  проходу на привокзальную площадь. Я  продолжала смотреть на наших попутчиков, которые  торопливо ушли  в сторону улицы Ленина.

— Наверное, семья и дом этого молодого человека погибли. Вот почему женщина на его вопрос  о его семье, промолчала. Она не хотела первой сообщать ему плохую новость, — сказала мама.

 

Привокзальная площадь освещалась несколькими лампочками без плафонов и выглядела маленькой. Зданий, которые  окружали её раньше, не было. На их месте виднелись  разной величины бугры,      припорошенные снегом.  Пока мы шли к машине, а потом и садились в неё,  я спросила у шофёра о листочках бумаги, наклеенных на столбе. Шофёр объяснил мне так:

— Это справочное бюро. Живущие здесь и приехавшие оповещают о своём месте жительства.

Мы  ехали медленно по трамвайному пути и  смотрели по сторонам,  но было темно и не видно, что делается вокруг.  На протяжении всего пути следования то мы, то нам уступали дорогу машины и люди. Водитель сказал:

— Проезжая часть улицы очень узкая. Расчищают трамвайный путь. По  обе стороны дороги, по которой мы едем, лежат кирпичные конгломераты и щебень. Днём вы их  увидите.

У  здания мединститута мы  уступили дорогу  встречной   машине, которая осветила два сохранившихся памятника,  стоявших  у его главного входа. У кадетского плаца дорогу нам уступила женщина, спешившая в сторону вокзала. Когда фары нашей машины осветили Петровский сквер, водитель сказал:

— Памятника Петру нет. Немцы его увезли. Остался только якорь.

Проезжая часть проспекта Революции тоже была очень узкой.  Её освещал свет фар нашей машины, выхватывая из темноты груды камней, покрывающих собой весь тротуар  с обеих сторон. Фигурки  прохожих останавливались, давая возможность нам проехать. Около Дома Красной Армии, кроме крупных обломков разрушенных зданий,  были  деревья,  обгоревшие и  искорёженные, но ещё стоявшие,   и кучи собранных. Наконец, машина  обогнула Кольцовский сквер, потом повернула на улицу Плехановскую,  потом  ещё один поворот. Свет  фар осветил небольшой целёхонький двухэтажный домик,  а за ним два дома барачного типа.

— Приехали, — возвестил шофёр.

Мы вышли. Наша квартира находилась в одном из этих  бараков. Во дворе такое же здание (теперь на их месте находится детская музыкальная школа). У хозяйки квартира из  двух комнат.   Нам она  сдала дальнюю, сама с сыном моих лет разместилась в проходной комнате. В нашей  комнате уже стоял стол и две железные кровати  с матрасами, набитыми соломой. На столе лежали   продуктовые карточки  и журнал «Огонёк».  Мы выпили по стакану горячей воды  и легли спать. Спали как убитые.

Утром хозяйка вводила нас в курс городских порядков. Она поведала, что согласно требованиям, предъявляемым к прибывшим в город, нам необходимо пройти санобработку в бане, расположенной на Кольцовской улице. Там, после того как мы искупаемся, а вещи  пройдут санитарную обработку, нам выдадут талон, на основании которого, мы будем поставлены на учёт, получим продуктовые и хлебные карточки.

              Мама поблагодарила её за информацию, после чего   мы взяли нужные  вещи и отправились в баню. Вышли на улицу.  Перед глазами развернулась ужасающая картина. От дома на улице Никитинской, где нам предстояло жить, до улицы Фридриха Энгельса, где был базар, весь этот квартал представлял бугры разной величины, хорошо припорошенные снегом. Стояло несколько  развалин частных домов, с уцелевшими печками, и огромные кучи щебня под снегом. Мало пострадал двухэтажный дом около наших бараков. В нём потом долгие годы  была  детская больница. Уцелел красный магазин. Его сохранившиеся стены с чёрными языками копоти от пожара испещрены выщерблинами от осколков. Стоит краеведческий музей. Во дворе много соломы и навоза. В нём была конюшня. В здание входить не стали.  Смириться с увиденным было трудно. Минуя развалины, мы быстро дошли  до  старой  городской   бани, которая не одно десятилетие простояла на углу Плехановской и Кольцовской. От неё и дальше во все стороны — вплоть до площади «Застава», до парка »Живых и мёртвых», до вокзала Воронеж-1 — виднелись развалины с уцелевшими трубами. Всё было основательно   припорошено  снегом. Когда он стал таять,  несколькими днями позже,  всё увиденное выглядело еще ужаснее.

 

ГОРОД  В  МАРТЕ  1943-го

 

После приезда в домашних хлопотах прошло два дня.  К тому времени, со слов папы, был разминирован только  центр города. Поэтому осмотр его мы  начали с главной площади города, а потом  шли по пустынным  улицам, где это было возможно, и смотрели по сторонам.  Я не представляла и не готова была к тому, что увидела в течение того дня.

       На площади 20-летия Октября (с 1956 года площадь  носит имя Ленина)   от зданий   областной  библиотеки и обкома партии остались только стены с языками копоти и груда щебня перед ними, припорошенная  снегом. На самой площади  мы обошли несколько воронок. Памятник Ленину стоял на прежнем месте.

В сквере Кольцова  было много пеньков срубленных деревьев. Стояло много  берёзовых  крестов  и два чугунных. Фонтан сохранился,  большая часть фигур  детей пострадала. Памятник поэту Никитину  уцелел. От  гостиницы «Воронеж» остались только закопченные стены. Через глазницы  окон «Утюжка» было  видно, что внутренних стен и перекрытий нет. Они сгорели. У  драматического  театра  юго-западная стена и  угол  отсутствовали. Пострадало здание Государственного банка.

Мы шли по проезжей части проспекта, уступая проезжавшим машинам, и глядели по сторонам. Не было видно ни одной сохранившейся крыши. Мы видели  только  коробки зданий   с широкими языками   копоти на них и выбоинами от артобстрелов. Та же участь постигла и  старинные здания, которые всегда украшали  проспект Революции.

На всём обозреваемом пространстве здесь уже шли работы по расчистке проезжей части. Она  была узкой и извилистой от конгломератов кирпичей, разрушенных зданий и большого количества щебня. Машины  на ней в некоторых местах разъезжались с трудом.

Относительно сохранившейся выглядела гостиница «Бристоль». На  её первом этаже рабочие уже вставляли оконные рамы. Потом там долго существовала почта. Здание Дома пионеров в развалинах. В прошлом красивая площадь перед ним вся в  воронках от разрывов бомб. Лестница  Помяловского  спуска к реке разворочена и без ступенек.    Вдоль всей улицы стояли искалеченные деревья. Когда  потеплело, их  выкопали и вывезли.  На тех местах потом  были  высажены новые.

У  телеграфа, тоже  пострадавшего, лежала  огромная куча щебня, битого стекла и куски кирпича с цементным раствором. Около неё стояли две грузовые машины.  Тротуар, очищенный  в этом месте, был весь в выбоинах. Женщины лопатами бросали строительный мусор в кузова этих машин,  куча на глазах уменьшалась.   Одноэтажный дом с колоннами перед главным входом  (до революции в нем проводились Семейные собрания) сгорел изнутри.  Цел, но очень пострадал дом со львами и угловой  дом губернатора (пр. Революции и ул. Чайковского). У здания  Юго-Восточной железной дороги  от  артобстрелов и бомбёжек разрушено  более половины стен, а те, которые целы, в языках копоти.

В Петровском сквере много пеньков и покалеченных деревьев, но целы кусты жёлтой акации, обрамляющие сад. Чугунные  ворота Первомайского сквера сорваны с петель. От музея изобразительных искусств  остались  стены с  широкими черными  языками  копоти на них.  Целым было здание технологического института. Красный дом  по улице Степана Разина с подворотней и двумя каменными флигелями во дворе пострадал мало.  Сохранилось здание на углу проспекта Революции и улицы Кольцовской, где теперь гарнизон. Какое-то время там был кинотеатр. Уцелело  здание ХIХ века  с красивым фасадом через дорогу от него.

От элеватора осталась только коробка. Здания вокзала  Воронеж-1 практически не было.  На его месте лежали конгломераты из кирпичей, припорошенные снегом. А вот привокзальная площадь за  эти три дня, как   мы приехали, заметно увеличилась. Шли работы и в тот день, когда мы там были. Все службы вокзала  размещались  в двух небольших   уцелевших бараках, расположенных  ближе к Курскому  вокзалу. В одном из них были железнодорожные кассы, в другом — зал ожидания. Мы вошли туда. У касс огромные очереди.  В зале ожидания  много  людей. Здесь приехавшие  вечером ночевали. Утром они уходили в город на поиски своих родных и знакомых. Ночевали и те, кто ждал поезда и ехал дальше. Касса для военных была с  отдельным входом. Туда мы не заходили.

По трамвайным путям, которые расчищали  женщины, мы пошли дальше. Разбирались и завалы по пути трамвайной линии от железнодорожного вокзала к мединституту и  проспекту Революции. У основного корпуса медицинского института  часть здания, обращенная в сторону  вокзала,  отсутствовала.  Оба памятника,  нашим вождям,  стояли на своих местах. Один из них пострадал. Левая  часть  головы памятника  Сталину  отсутствовала.   Её прикрывал  небольшой  ящик из узких дощечек, сверху покрытый снегом. Издали   создавалось впечатление, что на голове  большой берет, который спускается до плеча.  Так он простоял очень долго.

Мы побывали на нескольких улицах, идущих параллельно  центральной. Ни одной сохранившей свою былую красоту не нашли. Стояли кирпичные коробки с языками копоти и грудами битого кирпича, щебня и битого стекла перед ними.  Деревянных домов не было видно. Они все сгорели. На их месте стояли остовы печек. И всё было прикрыто снегом.

От необыкновенно красивого города ничего не осталось. Всё увиденное произвело  тяжёлое впечатление. Центр города как таковой был уничтожен. Следы огромных разрушений  и пожарищ видны повсюду.  Мама сказала:

— Это, наверное,  следы того пожара, который мы видели в сентябре 1942 года с крыши дома.

 

Вернувшиеся жители ютились в уцелевших подвалах разбитых домов, стоявших без крыш, в землянках, Обустраивали   траншеи,  вырытые в 1941 году.   Окна более-менее уцелевших домов забивали фанерой, досками или  мешками с соломой. Оттуда торчали  трубы печек-буржуек. Они  на базаре долгое время оставались дефицитным товаром.

Наш поход в тот день  завершился, когда стали  встречаться таблички с надписями: «Осторожно: мины». Это  было на   спуске к дедушкиному дому. Несколько  предупредительных  надписей «Мины», написанных масляной краской на  фанерных дощечках и установленных вдоль тропинки, заставили нас вернуться.

С высоты железнодорожной насыпи  мы увидели, что через реку Воронеж  установили понтонный мост. А  Чернавский мост  представлял собой развалины, искореженные конструкции его висели над водой или  торчали из речки.

Встретили нескольких знакомых,  недавно вернувшихся в город. И  друг другу  задавали один и тот же вопрос:

— Все ли живы? Цел ли дом?

Ответы и реакция на них была разной. Отвечала мама. Я отходила в сторону или молчала. Каждый раз мне хотелось плакать Я после этого похода заикаться стала сильнее.

— А как выглядит наш дом? – подумала я. Задать этот вопрос маме боялась. Вечером отцу, вернувшемуся со службы, мы рассказали в два голоса о том, где  были  и кого встретили.

— Да, город практически полностью разрушен, нет зданий, которые не пострадали бы, —  выслушав  нас, сказал он.

— А от нашего дома хоть трубы остались? – неожиданно спросила мама  каким-то странным голосом.

— Нет, — коротко ответил он.

    

ШКОЛА №9

 

Через несколько дней после нашего приезда  я отправилась в женскую школу №9. Она располагалась на одном этаже здания, на другом – мужская №35. Стена, обращённая к кладбищу (теперь на том месте телецентр), была  разворочена снарядом. Огромная дыра  входной  двери  была  забита  двумя кусками фанеры.  Проёмы              окон  заложены  кирпичами. В классе всё время горели  электрические лампочки,    стояла печь, здесь же лежали дрова. Печи топили и днем, и ночью. Когда я вошла в класс, там было тепло.

В коридорах школы с каждым днём увеличивалось количество учениц. Быстро пополнялся и наш класс. В нём собрались девочки разных возрастов. Все с вниманием отнеслись к тому, что я медленно говорю  и отдельные слова произношу порой по слогам. Заикалась я долго, но постоянно  работала над исправлением недуга.

Все вновь  пришедшие девочки на большой перемене в школьной библиотеке  получили книги и  по  несколько тетрадей. Я взяла только тетради. Книги по всем предметам у меня были.  Наша  учительница  всех  опросила, кто был в эвакуации и где,  где  теперь живут семьи, вернувшись. Ответы  уточнялись  у родителей, после чего заносились ею  в классный журнал.

На первых уроках по всем предметам учителя уточняли,  что мы знаем. Если на уроках русского языка и арифметики  мы,  стараясь, что-то вспоминали и, соответственно, отвечали, то чистописание… Все разучились писать. Но мы охотно помогали друг другу. Отметок нам  не выставляли, но похвалили всех. Через несколько весенних каникулярных дней мы  сели опять за парты.  В конце марта число горожан, вернувшихся  в город, резко возросло. Пополнился и наш класс. Одна из  вновь пришедших девочек, войдя в класс, сразу подсела ко мне. Мы с ней подружились. Её звали Эмма.

 

Люди возвращались в город, и если их жилье было разбито, они занимали первый попавшийся подвал или развалины дома и указывали свой новый адрес. Кто занимал первым эту площадь, тот и становился её хозяином.  Потом, когда они начинали строиться, им по лимиту выделяли стройматериалы.

Чуть позже в уличных колонках появилась вода. Потом зазвенели трамваи, где были расчищены трамвайные пути. Жизнь налаживается, говорили горожане. На стенах в  подворотнях увеличилось число листочков, например: «Мама, я теперь живу у тёти Сани. 8.3.1943г. Маша».

В это время папа привёз Олега к нам. Бабушка  еще оставалась в совхозе. В поисках дедушки  на стене железнодорожного вокзала и на стене подворотни Кольцовской бани мы тоже оставили  свою записку: «Дедушка Ваня, мы живём в бараке по улице Никитинской, напротив базара. Виктор, Петя, Нина».

Потом, посещая баню, мы, прежде всего, подходили к нашему листочку.

 

В ПОИСКАХ ДЕДУШКИ

 

В одно из воскресений мы отправились с мамой  вновь к  дедушкиному дому. Снег растаял, видны были тропинки, на их обочине теперь стояли  дощечки  со словами, написанными масляной краской: «Мин нет». Внизу указана фамилия минёра, разминировавшего эту территорию.

Без особых приключений мы спустились с железнодорожной насыпи к улице Луначарского. Мама шла по тропинке, я сбоку, где ещё виднелась прошлогодняя трава. Все дома на улице и четвёртый дом от угла — дедушкин, целы. Стёкла во всех рамах окон целы. Калитка висела  на одной петле и болталась от резких порывов ветра. Из трубы флигеля,  деревянного и не пострадавшего, змейкой вился дым.

Мы вошли во двор. Уличная дверь дома открыта настежь. В сенцах лежали дрова и поломанная мебель. Из приоткрытой двери    дома пахнуло… лошадиным   потом.  Мы обошли все комнаты. В одной из них    сложено  много сена, в двух других  на полу солома и сено перемешены   с конским навозом, несколько опрокинутых вёдер. На дне бадьи было немного воды. Здесь же валялась  порванная  уздечка.  В спальне в шкафу мужская  чужая  одежда,  на кровати разбросаны носильные вещи.

В библиотеке  на полках ничего не было. На  полу вместе с грязным нижним мужским бельём валялось несколько  номеров  немецких газет  и  фотографии.  Я подняла одну из них и хотела взять с собой, но мама мне не велела это делать. На диване лежали  тоже какие-то вещи.  Письменный стол был  заставлен кастрюлями, грязной посудой, пустыми бутылками, металлическими банками различной  величины и формы, На подоконнике стояла  десятилитровая  бутыль с вишнями на дне. Дедушка ежегодно делал наливку из вишен.  В кухне, у печки, лежали книги  из его  библиотеки  и дрова, много  грязной и битой посуды на полу. Серебряных ложек и подстаканника дедушкиного не  было  видно.

Соседка на наши расспросы сообщила, что немцы в августе 1942 года жителей их улицы выгнали из домов и погнали куда-то в сторону проспекта Революции. Ей удалось спастись, спрятавшись в погреб. Из её рассказов, следовало, что дедушка и его вторая семья, возможно, погибли. Мы возвращались по улице вдоль домов, фасадом выходивших на железнодорожное полотно. Мама сказала:

— Ты представь, здесь шёл дедушка. Немцы гнали людей, как стадо. Сколько горя свалилось на них. Давай свернём отсюда.

Короткими улочками мы добрались до Девичьего базара. Потом шли по улице Сакко и Ванцетти, мимо улицы Дурова. На одной из этих улочек сохранилась маленькая баня. Из её трубы шёл дым. Стояла Введенская церковь. У  серого   дома,  на углу  улиц Сакко и Ванцетти и Больничного переулка, мы невольно остановились. Через проём двери, выходившей  на улицу, был виден развороченный  снарядом угол. На  диване,  стоявшем  в том  углу комнаты, под обломками лежал  труп врага в офицерской шинели. Оттуда попахивало тленом. Мы поспешно ушли.

Недолго постояли  на Манежной площади, вспоминая, как 19 июня 1942 года  уезжали из Воронежа в эвакуацию.  Оставшуюся часть  дороги  до квартиры, мы  молчали.

 

ПЕСЧАНЫЙ ЛОГ

 

Неделю спустя  отец сообщил, что за городом, в Песчаном Логу, начали раскапывать захоронение. О его нахождении  сообщила женщина, каким-то чудом оставшаяся в живых. Немецкая пуля её только ранила. Она рассказала, что фашисты  туда свозили раненых из госпиталей, а также стариков и детей со всего города.  И всех уничтожили.

В Песчаный Лог потянулись  горожане в поисках своих родных,  отказавшихся уезжать и оставшихся на насиженных местах. Те, кто уже был там, рассказывали, что узнать родного человека возможно, но чаще по одежде. Отправились и мы с папой,  искать дедушку. Мама ехать с нами  отказалась.

Была вторая половина дня. Уже ближе к  Логу, по пути следования в ту и  другую сторону, шли люди, одетые в чёрное. На лицах озабоченность и сосредоточенность. По этой веренице и угадывался путь. По  мере приближения  к Логу в воздухе появился дурманящий запах тлена. Когда приехали  на место, машину оставили с шофёром, а сами отправились  к логу, где часть захоронений была уже раскопана.

Издали было видно, что по сторонам оврага небольшими группами лежат трупы, а люди поочередно их обходят. Сначала  долго стоят, наклоняются, поворачивают трупы,  а потом  медленно идут дальше. Мы с папой  и  двумя женщинами подошли к близлежащей группе из пяти трупов. Одним из них был подросток.  Перед глазами предстала ужасающая картина.  У всех  черты лица были   изменены  тлением. Я не совсем осознавала того, что видела. Мы, вглядываясь, искали знакомые черты. Я искала дедушку.    На голове у всех  скатавшиеся волосы. На ногах  только носки. Одежда — пальто, брюки, платья, кофты, — всё со следами запёкшейся на ней крови, своей и чужой. Женщины долго разглядывали одежду подростка, поворачивали его, потом положили на спину и отошли.

В какой-то момент  меня стала колотить дрожь и затряслись руки. Тленный запах усиливал это состояние.  Видеть молодую женщину, подростка, ребёнка, старика и не жалеть их, не  сопереживать тем, кто потерял родного человека, было невозможно.  Мы обошли все трупы, извлеченные  к тому времени.  Среди них было трое детей. Я заплакала. При нас  труп  мальчика двенадцати лет родственники с трудом  опознали, переложили на синее пикейное  одеяло и забрали с собой. Я всё время боялась обнаружить дедушку, но его тут не было. На душе стало легче.

После осмотра  все шли к зарослям прошлогоднего бурьяна, где ещё сохранились небольшие участки снега. Им терли руки. Вымыли руки  и мы, после чего  покинули лог.

Шофёр задал папе  несколько вопросов по поводу того, что мы видели, но получил односложный ответ:

— Бессмысленная смерть. Всех жаль.

Всю дорогу до дома мы молчали. Меня  преследовал запах.

Прежде чем войти в квартиру, верхнюю одежду мы встряхнули на улице, стараясь избавить её от запаха, и оставили в сенцах. Когда вошли в комнату, мама стояла, опираясь о стол, и со страхом смотрела на нас.  Было видно, что она боится услышать плохое.   Папа, закрывая за нами дверь, сказал ей:

— Отца там нет.

В результате этого посещения я стала  сильнее заикаться, одна боялась находиться в тёмной комнате. Лог преследовал меня  во сне. Я видела на снегу трупы  и склонившиеся над ними фигурки плачущих людей. Я кричала, мама будила  меня. Запах тленья  ещё долго преследовал меня. Отец  потом сожалел, что меня взял  с собой.

Работы в Песчаном Логу вскоре, из-за установившейся жаркой погоды, были прекращены до осени. В октябре 1943 года местные газеты напишут, что в августе 1942 года в Песчаном Логу немцы расстреляли 422 горожанина, в том числе 35 детей.

 

9 МАЯ 1945 ГОДА —  ДЕНЬ НАШЕЙ ПОБЕДЫ

 

Нас разбудил шум в стороне Раевских казарм. В открытые форточки окон донеслась внезапно возникшая оружейная стрельба и хор  молодых мужских голосов,  кричавших:

— Ура! Ура! Победа!

На часах было 4 часа утра. Первой на улицу выбежала  хозяйка,  за ней, одеваясь на ходу,  отец. Вскоре папа вернулся и с порога крикнул:

— Война кончилась! Слава Богу, Андрей жив!

Мы оделись. Потом  долго  стояли  на крыльце дома и радостно взирали на окружающее нас. Все окна Раевских казарм  были  открыты настежь. Оттуда  выглядывали солдаты в белых рубашках с длинными рукавами. Кто-то из них   размахивал  руками, кто-то  стрелял из табельного оружия и все  хором кричали:

— Ура! Ура! Победа! Война кончилась!  Германия подписала акт о своей капитуляции!

В 9 часов утра Юрий Левитан  ещё раз повторил сообщение  о  капитуляции Германии.

Весь день по радио передавали танцевальную музыку, марши, песни военных лет в исполнении любимых певцов.

Несмотря на то, что день был пасмурным  и временами накрапывал  мелкий   дождик, уже к 11 часам дня принаряженные горожане заполнили все тротуары проспекта Революции.   У некоторых дам в руках  были цветные зонтики  от дождя. Это было тогда  большой редкостью   и неожиданностью, что могут быть и такие зонтики. Весь день на проспекте был праздник. Из окон домов на полную  мощь звучали патефоны и радиоприёмники. Праздничная музыка аккомпанировала перезвону наград на груди военных. Многие из них музицировали на своих красивых аккордеонах. Тут же кто-нибудь исполнял любимую песню или танцевал.

Горожане поздравляли друг друга с Победой. Женщины обнимали всех подряд встречающихся военных. У многих на глазах были слёзы.  При встрече все обнимались и в первую очередь спрашивали:

— Все живы? Цел дом?

При любых ответах реакцией зачастую были слёзы. Одни плакали от того, что  потеряли близких, а другие — что, много пережив, остались живы. Празднество растянулось от театра имени Кольцова до Первомайского  сквера. Мы встретили большинство своих знакомых, старых воронежцев.  Отец с нами был недолго, сказав к которому часу придёт, ушёл. Уже когда мы с мамой собрались возвращаться домой, к нам присоединилась бабушка Нина. Гуляющие стали расходиться, как я помню, поздно.  Медь духовых оркестров гремела далеко за полночь.

Праздничный стол сервировали мама вместе с хозяйкой. Я помогала. Мы расставили красивые тарелки и вазы, рюмки, разложили вилки с ножами и салфетки из ткани.  Когда отец пришёл, стол был уже накрыт. Можно было садиться. По радио звучала весёлая музыка. Какое-то время мы  ждали прихода Геннадия с семьёй, но они не пришли. За столом разговор шёл на разные темы. Всё было праздничным — и настроение, и вкусные блюда на столе.  Родители вспоминали, как некоторые женщины, особенно пожилые, трогательно обнимали и целовали военных. Те стоически все это переносили, понимая, что люди видят в них не вернувшихся с фронта сыновей, мужей.

Вечером во дворе Раевских казарм военными был устроен фейерверк. Они стреляли долго. В небо взлетали гроздья светящихся ракет. Зрелище было красивым.

—  Война кончилась! — кричали все хором.

 

Потом майские  газеты сообщили, что 24 июня 1945 года в Москве  на Красной площади состоится Парад в честь Победы  над  фашистской Германией.

А чуть позже мы узнали, что в списках представителей от Воронежской области, уезжающих в Москву на Парад, есть и фамилия отца. Для него это была  первая поездка в Москву после войны.  Бабушка на это сообщение отреагировала так:

— Расходы не запланированные, но надо срочно купить костюм и обувь.

В ближайшее воскресение родители отправились на  базар-толкучку у «Заставы». Папе купили  костюм, рубашку, галстук, ботинки. Когда он всё это надел, все радовались вместе с ним. Мы давно не видели папу таким элегантным.

         

Делегация от Воронежской области  уехала в Москву за несколько дней до торжества. Из  поездки  отец вернулся в приподнятом настроении.  К нам приходили родственники, знакомые, соседи,  и всем  он охотно рассказывал об увиденном им и пережитом,  чему был свидетелем.