«Вот какою жизнью жить я хочу вовеки…»

Беседа Александра Бунеева, главного редактора газеты «Мысли», члена Союза российских писателей, с Юрием Кургузовым, членом Союза писателей России.  

— Юра, минувший год стал для тебя юбилейным, поздравляю еще раз.  Дата  интересная.  Когда-то  казалось,  что  фантастически  далекая,  нереальная,  и  вот – пожалуйста,  приплыли.

     — Огромное  спасибо,  Сань.  Дата-то  действительно,  гм,  интересная.  И ты  прав  насчет  «приплыли»…

     Кстати,  я  почему-то  очень  хорошо  помню,  как  в  1967-м,  когда  страна,  можно  сказать,  целый  год  праздновала  50-летие  Великой  Октябрьской  революции,  а  мне  27  июня  исполнилось  десять,  я  вдруг  подумал:  а  100  лет  революции  будет  в  2017-м,  и  мне  стукнет  шестьдесят.

     И  я  тогда  чуть  поёжился,  но,  как  ты  верно  заметил,  это  казалось  такой  же  фантастической  далью,  как,  допустим,  полеты  землян  не  на  Марс  даже,  а  к  какому-нибудь  лемовскому  Магелланову  облаку.

     И – свершилось.  «Приплыл».  Или – «прилетел»…

     — Ну и как  вписываешься  в  сегодняшний  день?  Как  тебе  сегодняшняя  молодежь?

     — Да  знаешь,  по крайней  мере,  пока,  мне  кажется,  вписываюсь    вполне. «Лишним  человеком»  себя  абсолютно  не  ощущаю.  Я  делаю  свое  дело,  дело,  которое  мне  нравится, — и,  к  счастью,  порой  это  «дело»  находит  живой  отклик  и  у  других  людей.  Допускаю,  что    не  всегда  комплиментарный,  но  это  естественно,  так  и  должно  быть.

     О  молодежи…  Да  нормальная  в  основной  массе  молодежь.  Не  очень  нормальная,  конечно,  тоже  есть,  но  ведь  и  такая  была  всегда.  И  в  наши  юношеские  годы,  как  ты  прекрасно  помнишь,  молодежь  была…  разная.  Я-то хорошо знаю  это  еще  и  потому,  что  рос  в  весьма  неоднозначном   в  плане  «молодежной  активности»  районе,  —  «Низы»,  Троицкая  слобода  у  стадиона  и  парка  «Динамо».  И  книжки  запоем  читали,  и  на  гитарах  играли,  и,  чего  уж  теперь-то  скрывать,  частенько  дрались  с  «чужаками»…  Немало  моих  приятелей  детства  и  юности  пошли  по  скользкой  дорожке,  и  большинство,  увы,  назад  не  вернулись.

     Но  тогда  ведь  практически  не  было  самого  ужасного  сегодняшнего  зла  —  наркотиков,  которые  стали  страшным  соблазном  и  бедой  для  части  современной  молодежи.  И,  конечно,  Интернет,  социальные  сети,  гаджеты  разные  помимо  пользы  все-таки  еще  и  отупляют,  а  главное  —  отбивают  желание  читать.  К  примеру,  усадить  моего  двенадцатилетнего  сына  за  стоящую  книгу  —  оч-чень  непростая  задача.  И  не  только  моего.

     Ну  да  —  «они  не  такие,  как  мы».  Они  —  другие.  По  большому  счету,  наверное,  не  лучше  и  не  хуже,  а  просто  —  другие.  Представители  следующей  эпохи  или  даже  цивилизации.  Я довольно  часто  выступаю  в  молодежных  аудиториях:  перед  студентами,  школьниками,  и  это  для  меня  всегда  очень  интересно,  надеюсь,  и  для  них  тоже.  Хотя  порой  и  вижу равнодушные, пустые  глаза.  Ну что ж, все  мы,  как  известно, разные.

     —  Так  ощущаешь  ли  ты  свою  нужность  и  необходимость  для  современности  или  чувствуешь  себя  неуютно?  А  может  быть,  находишься  в  поисках  места  и  жанра?

     —  Ух,  скрижально-то как — моя нужность и необходимость для современности!..  Если  с  самой  простой,  человеческой,  точки  зрения  —  то,  думаю,  я  и  нужен,  и  необходим  своим  близким. Нужен  (хотя  и  не  всегда  необходим)  друзьям,  товарищам  по  работе.  А  вот  касаемо  «современности»…  Понятно,  что  тут  уже  переход  в  иную,  творческую  плоскость,  и  как-то  с  этой  колокольни  даже  и  неловко  вещать…

     Знаешь,  с  одной  стороны,  я  —  человек,  написавший  энное  количество  книг,  и  «нужность»  моя  определяется  всего  лишь  двумя  параметрами  —  качеством  и  привлекательностью  данных  текстов  для  читателя  и  широтой  их  распространения.  С  другой,  я  —  человек,  отредактировавший  и  выпустивший  в  свет  гораздо  большее  количество  текстов  чужих,  и,  возможно,  как  раз  этим,  извиняюсь,  более  матери-истории  ценен.

     Но  если  вернуться  к  собственным  вещам…  Вот  мой  первый  напечатанный  (кстати,  в  1996  году  в  журнале  «Подъём»)  роман  «Луна  —  Солнце  мертвых»  действительно  очень  уважаемый  критик  назвал  в  газете  «Воронежский  курьер»  «ужасным  во  всех  отношениях».  То  есть, и  жанрово,  и  литературно.  Но  я  не  переживал:  каждый  вправе  иметь  собственное  мнение.

     —  Хвалу  и  клевету  приемлешь  равнодушно?

     —  А  вот  да.  Но  тут  уже  определенная  черта  характера,  и  относится  это  не  только  к  литературе.  Но  если  все  же  вернуться  к  «нужности  и  необходимости»…  Я  что  в  какой-то  момент  почувствовал.  Наверное,  без  моих  прозаических  вещей  и  воронежская, и  российская  литература  прекрасно  обошлись  бы.  Однако  очерки  о  замечательных  людях,  с  которыми  сводила  судьба…  Ими  я  действительно  могу  гордиться  —  но  не  тем,  как  прекрасно  они  написаны,  а  тем,  что  я  рассказал  широкой  читательской  публике  о  малоизвестных,  а  порой  и  совсем  уже  забытых  незаурядных  личностях.  И,  Саш,  вот  что-что,  но  слова  самой  искренней,  горячей  благодарности  родных  и  близких  своих в  большинстве,  увы,  ушедших  уже  героев  равнодушным,  конечно,  не  оставляют.

     Так… теперь  о  «неуютности»?

     Нет,  я  чувствую  себя  вполне  уютно  и  в  обыденной  жизни,  и,  извиняюсь,  в  творчестве.  В  обыденной  жизни  и  работе  у  меня  много  друзей,  товарищей,  просто  добрых  знакомых,  с  которыми  я  нахожусь  в  постоянном  контакте  по  причинам  и  поводам  самым  разным:  и  служебным,  и  личным.  И  в  творческом  плане  считаю  себя  счастливым  человеком.  Почему?  Да  потому,  что  я  всегда  писал  лишь  то,  что  хотел,  и  когда  хотел.

     Ну,  может,  за  одним-единственным маленьким  исключением.  Когда  во  второй  половине  80-х  только-только  начинал  и  написал  всего  два-три  рассказа  из  будущего  «Звёздного  Волка»  да  «основу»  (будущего  же)  «Утра  гения»,  старший  редактор  редакции  художественной  и  детской  литературы  Центрально-Черноземного  книжного  издательства  Эдуард  Иванович  Баранников,  узнав,  что  молодой  коллега  начал  чего-то  там  царапать,  предложил  дать  что-нибудь  в  сборник  сатиры  и  юмора  черноземных  авторов,  который  он  взялся  составлять.  Рабочее  название  сборника  было  —  «Смехом  по  огрехам»,  и,  разумеется,  ни  «Волк»,  ни  «Утро…»  не  подходили  туда  никаким  концом.  Но  раз  предлагают!..  И  я  оперативно  накатал  четыре  юморески  в  совершенно  «том»,  советском  стиле  и  духе  —  малюсенькая  борьба  с  малюсенькими  недостатками.  Но  я  юморесок  тех ни  капельки  не  стесняюсь:  во-первых,  набивал  руку,  а  во-вторых,  —  это  ведь   стала   п е р в а я  (Ура!)  книжная  публикация.  Вышел  же  в  конечном  итоге  сборник  под  названием  «Омлет  из  шампиньонов».

     —  А  насколько  важна  для  тебя,  так  сказать,  поддержка  окружающих?

     —  Да  не очень,  Сань,  не  очень.  Нет,  доброе  слово  по  факту  состоявшегося очерка, статьи, книги  —  это,  разумеется,  приятно,  но  не  более  того.  А  вот  какой-то  «моральной  помощи»  по  ходу  писанины  совершенно  не  жажду;  думаю,  это  даже  мешало  бы  и  раздражало.  Мне  (и  не  только  в  плане  писательства)  для  достижения  каких-либо  целей,  ей-богу,  почему-то  желательно  определенное…  сопротивление  среды,  даже  (ну,  не  очень  длинные)  —  палки  в  колеса.  Это,  как  ни  странно,  дополнительно  стимулирует,  заставляет  собраться,  сконцентрироваться,  и  —  вперед  и  с  песней!

     Нет,  конечно,  я  всегда  чувствую  поддержку  и  одобрение  (хотя  порой  и  критику)  со  стороны  мамы,  заслуженного  учителя-словесника  с  54-летним  стажем  Ольги  Николаевны  Кургузовой.  12-летний  сын  Руслан  пока  просто  по-детски  гордится,  что  отец  —  писатель  и родители его приятелей читают  в  Интернете  мои  книги.

     —  Юр,  а  «сопротивление  среды»-то  тогда  в  чем  выражается?

     —  Ну,  ежели  по  мелочи,  то  порой  в  разных  бытовых  вещах,  которые  хранительница  моего  домашнего  очага  считает  более  важными,  нежели  редактура,  сочинительство,  всяческие  вычитки,  верстки  и  тому  подобное.  Но  ничего,  как-то  сочетаю.  «Палка»  покрупнее  —  к  примеру,  дача  ее  родителей.  Может,  и  нехорошо  в  том  признаваться,  но  землю  (в  сельскохозяйственном  плане)  я  терпеть  не  могу,  а  посему  пребывание  на  их  загородном  участке  полагаю  пустой  тратой  драгоценного  времени,  которого  и  так-то,  увы,  остается  всё  меньше  и  меньше,  и,  извиняюсь,  бессмысленным  околачиванием  пресловутых  груш.  Однако  я  и  туда  брал  свои  «бумаги»  и  занимался  нужным  для  себя  делом.  Слышал,  правда,  просто душещипательные  вопросы  типа:  «А  зачем  тебе  всё  это  нужно?»,  «А  ты  что,  Лев  Толстой?»  (смех,  да?)  и  просьбы  «писать  зимой»,  а  не  в  разгар  дачной  страды.  Но  такие  вещи,  повторюсь,  от  меня  отскакивают  как  от  стенки  горох,  правда-правда.

     —  Действительно,  забавно.  Ну  хорошо,  а  что  насчет  поисков  места  и  жанра?

     —  Да  место-то,  Сань,  пожалуй,  давно  уже  найдено.  Я  —  литературный  редактор.  Плюс,  иногда,  прозаик  и  публицист.  А  насчет  поисков  жанра…

     Ты  знаешь,  еще  лет  30  назад,  когда  только  начинал  свои  первые  литературные  опыты  —  будущий  «Звёздный  Волк»,  историко-приключенческая  повесть  о  Железной  Маске,  которая,  впрочем,  так  и  не  была  дописана  и  много  лет  спустя  стала  в  итоге  уже  упоминавшейся большой  новеллой  «Утро  гения»,  —  так  вот,  еще  тогда  я  впервые  подумал,  что  было  бы  занятно  попробовать  свои  силы  в  самых  разных  жанрах.  И  —  попробовал.  Были  позже  у  меня  и  детективы,  и  «мистика»,  и  фантастика,  и  «реализм»  —  вещи  абсолютно  непохожие,  хотя  и,  пожалуй,  имеющие  «общий  знаменатель»  —  ироничный  стиль  письма.  Но  это,  наверное,  опять  черта  характера:  как  сказал  когда-то  в  одном  из  интервью:  «Без  юмора  писать  не  умею».  Да  и  жить  тоже.  И,  кстати,  еще  лет  15  назад  наш  общий  друг  Дмитрий  Дьяков  назвал  мои  писания  литературной  игрой  с  читателями.  А  должно  быть,  и  с  самим  собой  —  беря  ручку  или  садясь  за  машинку,  никогда  не  знал,  куда  меня  в  конце  концов  занесет.  Ну?  Это  тоже  —  «жанр»?

     А  последние  лет  десять,  так  получилось,  художественных  вещей  вообще  не  писал  —  только  очерки-портреты,  о  которых  уже  упоминал,  —  моё,  как  назвал  в  предисловии  к  книге  «Встречи  с  эпохой»,  «человеческое  краеведение».  И  хотя  очерками  этими  я,  наверное,  стал  более…  полезен,  что  ли,  обществу,  нежели  прозой,  мечтаю  все-таки  вернуться  к  художественным  вещам.  Надеюсь,  рано  или  поздно  это  возвращение  состоится  (лучше,  конечно  бы,  рано).

     —  Ну  и  тогда,  вдогонку,  —  как  сам  оцениваешь  свое  литературное  творчество?

     —  Ух-х,  вопросик!..  Я,  касаемо  себя,  к  формуле  «литературное  творчество»  отношусь  очень  осторожно  и  даже  скептически.  Слишком  уж,  на  мой  взгляд,  это  звучит  претенциозно  и  выспренне.  Я,  повторюсь,  —  человек,  написавший  некоторое  количество  художественных,  публицистических  и  журналистских  текстов.  Писал  их  довольно  беспорядочно  во  временном  плане  и  вовсе  не  пытаясь  (за  исключением,  может  быть,  очерков-портретов,  но  там  само собой  получилось)  выстраивать  эти  тексты  в  какую-то  «глобальную»  систему,  —  вот  глядите,  мол:  такое  оно,  мое  творчество!  И  на  встречах  с  читателями  в  самых  разных  аудиториях  я  всегда  говорю,  что  не  считаю  себя  профессиональным  писателем.  То  есть,  «ни  дня  без  строчки»  —  не  про  меня.  Хочу  —  пишу,  не  хочу  —  не  пишу.  

Когда  начинал  готовить  свои  «тома»,  всю  голову  сломал:  как  назвать  издание?  Знакомые  говорили:  да  чего  тут  думать  —  «Собрание  сочинений».  А  мне  это  казалось  нескромным,  действительно,  не  Лев  же  Толстой.  В  итоге  остановился  на  варианте  —  «Избранные  произведения».  И  по  сути  верно,  а  главное,  без  мании  величия.

    Вообще-то написал, а точнее, представил на суд читателей я не так уж и много. Если бы катал, подобно некоторым собратьям по перу, как по расписанию каждый день «от забора и до вечера», ясно, наваял бы больше по объему, но однозначно хуже по качеству. Это была бы уже халтура. Лидер группы «Воскресение» Алексей Романов,  когда  у  него недавно в одном из интервью спросили,  почему так мало пишет новых песен, сказал: «Не чувствую внутренней потребности становиться графоманом». Вот и я не чувствую. «Совесть  автора – лучший редактор» — так переделал я для себя  еще лет 30 назад классический настенный лозунг в трамваях и автобусах советских времен. Если у человека есть совесть, он не будет сознательно плодить халтуру.

     …Что  думаю  о  себе  как  писателе?  Думаю,  что  я  неплохой  стилист  (не  сам  первый  сказал  —  другие).  Плюс  чего-то  нафантазировать,  сюжет  закрутить,  с  диалогами  вроде  нет  проблем,  а  коли  нужно  и  «психологии»  напущу  —  в  общем,  инструментарий,  кажется,  в  норме.  Вот  как-то  так.  Но  я  же  не  дурачок,  ей-богу,  гением  себя  мнить.  И  это,  кстати,  очень  важно  —  относиться  к  собственной  персоне  не  просто  адекватно,  а  с  определенной  долей  иронии  и  даже  юмора,  что,  на  мой  взгляд,  еще  и  весьма  точный  показатель  ума.  Как  выразился  кто-то  мудрый,  самоирония  есть  страховка  от  преувеличенных  о  себе  представлений.  Люди,  лишенные  этого  качества,  выглядят  порой  очень  глупо.

     Все  мы  пишем  по-разному и  о  разном.  Пишем  и  правда  «как  дышим».  Я  иногда  чуть-чуть  кому-то  из  коллег  творчески  по-белому  завидую,  но  только  чуть-чуть,  по-белому  и  творчески.  (Когда-то  даже  написал  небольшое  эссе  о  Вячеславе  Дёгтеве  и  его  рассказе  «Русская  душа»  с  именно  таким  названием  —  «Белая  зависть».)  Слава  богу,  лет  еще  30  назад  мне  на  сей  предмет  замечательно  вправил  мозги  наш,  Сань,  общий  друг  Олежка  Сысоев.

     —  И  каким  же  образом?

     —  У  меня  тогда  начиналась  «эпоха»  «Звёздного  Волка»,  и  на  тот  момент  я  начудил  с  этим  персонажем  ну  максимум  с  пяток  рассказов.  А  Олег-то  писал  уже  давно  и  серьезно,  и,  прочтя  его  вещи,  особенно  «Серых  людей»,  я  смятенно  подумал:  господи,  вот  же  человек  пишет  действительно    н а с т о я щ у ю   прозу,  а  я  только  идиотничаю  да  дурака  валяю!  Попробовал  сам,  «настоящую», — ни  черта  путного  не  получается,  туфта  какая-то.  Плюнул  и  бросил.  А  тут  Олег  зашел  —  ну  я  и  не  выдержал,  пожаловался.  Ты-то,  говорю,  вон  как  и  вон  что  пишешь,  а  я,  блин,  ахинею  всякую  несу!  А  Олег  —  старик,  я  когда твои  рассказы  читаю,  ржу  как  лошадь,  мне  так сроду  не  суметь…  И  я,  Сань,  моментально успокоился.  В  самом  деле:  каждому  —  свое.

     —  Это  точно.  Ну  а  теперь  давай   поговорим  и  о  других  вещах,  которые  к  определенному  возрасту  становятся  даже  не  то  что  серьезными  и  необходимыми,  а,  по-моему,  просто  основополагающими,  Ну,  например,  о  музыке.  Я  вот  слушаю  старые  любимые  композиции,  и  они  мне  не  надоедают.  Я  бы  и  новые  послушал,  если  бы  они  обладали  той  же  внутренней  силой  и  неожиданной  радостью.  Но  как-то  уже  не  встречаю  ничего  подобного.  Кстати,  спасибо  за  те  твои  песни,  которые  ты  исполнил  не  так  давно  нам  с  Борей  Подгайным.  Это  было  неожиданно  и  замечательно.

     —  И  тебе  огромное  спасибо,  Сань,  однако  тут  ты  меня  (я  о  своих  песнях)  здорово  смутил,  правда.  Но  и  обрадовал  —  о  «нашей»  музыке  я  готов  говорить  часами.  Кумиры  наши  —  «Битлз»,  «Роллинг  Стоунз»,  «Криденс», «Сёарчерс», «Дэйв Кларк Файв»,  «Лед  Зеппелин»,  «Дип  Пёрпл»,  «Блэк  Саббат»,  «Бич  Бойз»,  «Холлис»,  «Прокол  Харум»,  «Свит»,  «Слэйд»,  «Иглз»  и  многие-многие-многие  другие,  а  точнее  их  музыка  стала  для  меня  вторым  после  книг  и  жизненным,  и  духовным,  и  душевным,  да  и  интеллектуальным  тоже  столпом.  В  детстве  и  юности  мы  с  друзьями  с  ума  по  их  песням  сходили.  Слушали  часами,  днями,  годами,  и  они  до  сих  пор  всегда  со  мной  и  звучат  во  мне  —  безо  всякого  пафоса  говорю.  Ну и, естественно,  мы  просто  не  могли  тогда  сами  не  взять  в  руки  гитар.  И  взяли.  И  играли.  Даже  песни  собственные  сочиняли.

     И,  как  и  ты,  я  новую  музыку  совсем  не  воспринимаю.  Я,  может,  в  этом  еще  консервативнее  тебя.  Главная  «моя»  музыка  осталась  в  1960 – 70-х.  1980-е  —  кое-что.  А  90-е  и  далее  —  уже  всё:  знать  не  знаю  и  знать  не  хочу.  Такой  вот  пенёк.

     А  касаемо  песен,  которые  я,  как  ты  чересчур  уж  комплиментарно  выразился,  исполнил  вам  с  Борисом…

     Честное  слово,  с  самого  раннего  детства  ни  слуха,  ни  голоса  у  меня  просто  не  было,  да  и  сейчас  особым  их  наличием  я  обременен  не  слишком.  Но  ведь  случилось  же  так,  что  лет  в  13-14,  когда  мои  ближайшие  друзья,  обуреваемые  девятым  валом  советской  битломании,  начали  осваивать  гитары  и  уже  чего-то  там  исполнять  и  даже  сочинять,  они  и  меня,  невзирая  на  отчаянное  сопротивление,  и  далеко  не  с  первой  попытки,  в  это  дело  втянули.  Им  просто  требовался  еще  один  гитарист,  а  я-то  вот  он,  всегда  под  рукой.

     И  год-два  было  элементарное  натаскивание  и  действительно  упорные  тренировки,  до  кровавых  мозолей  на  пальцах…  В  общем,  и  в  самом  деле,  оказывается,  медведя  можно  научить  ездить  на  велосипеде.  Постепенно  и  я,  так  сказать,  заиграл,  потом даже  запел  и  тоже  начал  пытаться  сочинять  мелодии  к  чужим  стихам  и  текстам.  (Вот,  кстати,  штука  какая  —  аж  обидно:  никогда  не  мог  придумать   нормального  текста  песни,  всякий  раз  выходила  какая-то  лабуда.  Нет,  технически  (рифма,  размер  и  прочее)  я  и  тогда  уже  был  малость  подкован,  а  уж  сейчас-то  тем  более,  но  вот  чего-то  главного…  души  и  сердца,  что  ли…  да  просто  —  жизни  я  в  те  свои  натужные  опусы  вдохнуть  не  смог  и,  может  быть,  никогда  не  смогу.  Гнать  же  халтуру    не  хочу.  И  бывает  жалко  —  хорошая  мелодия  без  слов  покрутится-покрутится  в  голове,  да  и  улетает.)

     И  те  песни,  которые  ты  вспомнил,  были  придуманы:  одна  на  стихи  Сергея  Есенина  —  дерзнул  положить  его  «Цветы  мне  говорят:  “Прощай”…»  на  жесткую  ритмическую  основу,  а  две  другие  сочинены  на  стихотворения,  на  мой  взгляд,  самых  сильных и,  главное,  —  очень  близких  мне  по  духу,  мироощущению  и  много  чему еще воронежских  поэтов  Ивана  Щёлокова  и  Валентина  Нервина.  В  свое  время,  листая  их  подборки,  я  на  этих  текстах  по-хорошему  «споткнулся»  и  почти  сразу  же  внутренне  их  запел.  А  вот  в  четвертой  из  тех  упомянутых  тобой  песен   я  все  же  имею  отношение  к  словам,  но  больше  не  как  автор,  а  как  редактор  и  литобработчик.  Она  посвящена  памяти  «Битлз»,  и  история  тут  такая.

     Лет  уже  почти  двадцать  назад  один  знакомый  показал  мне  свою  поэму.  Она  была  довольно  объемная,  со  всякого  рода  отступлениями  и  подтекстами.  И  был  там  фрагмент,  связанный  с  «Битлз»,  их  песнями  и  признанием  автора  им  в  вечной  любви.  И  он попросил  меня  сочинить  к  этому  фрагменту  мелодию,  но…

    Но  дело  в  тот,  что  поэма  была  написана  вольным  стихом,  ну  совершенно,  на  мой  взгляд,  не  в  песенном  стиле.  Деталей,  естественно,  уже  не  помню,  помню  только,  что  это  потянуло  бы  на  какую-нибудь,  извиняюсь,  заунывную  ораторию.  И  я  сказал  автору,  что  могу  попробовать  переделать   текст,  сохранив  его  дух  и  содержание,  в  том  ключе,  как  это  вижу.

     Он  согласился,  и  я  не  только  переделал,  но  даже  дописал  один  куплет  и  припев  (припевы  там  все  разные).  Ну  и  в  результате  вышла  энергичная  битовая  вещь  с  чуть  завуалированными  музыкальными  цитатами  из  «Битлз».  В  придачу  и  по  тексту  для  почитателей  «Великой  четверки»  в  этой  песне  всё  ясно:  он  почти  целиком  построен  на  названиях, персонажах  их  песен  и  каких-то  смысловых  отсылках  к  битловским  композициям.  «Yellow  Submarine»,  «Strawberry  Fields  Forever»,  «Fool  On  The  Hill»,  «Lucy  In  The  Sky  With  Diamonds»  и  проч.  И  ей-ей,  песенка  эта  мне,  каюсь,  самому  страшно  нравится.

     Но  не  подумай  только,  бога  ради, Сань,  что  я  считаю  себя  музыкантом.  Ни  в  коем  разе!  Так,  любитель-середнячок  по  жизни.  Вот  некоторые  мои  друзья  —  действительно  профессионалы.  Но  они  ко  мне  в  музыкальном  плане  относятся  снисходительно,  и  иногда  я  даже  вместе  с  ними  играю…  Нет,  чтобы  играть  на  более  приличном  уровне,  надо  постоянно  заниматься,  не  меньше  часа-двух  в  день.  А  у  меня  бывает  час-два…  в  месяц.  В  общем,  Риччи  Блэкмора  из Юрия  Кургузова  не  вышло,  ну  и  ладно.  Так  и  остался,  как  выражались раньше,  крепким  дворовым  или  уличным,  а  теперь…  квартирным,  ну  и  порой…  офисным,  что  ли,  гитаристом.  Хотя  гитар  у  меня  девять  штук,  и  акустических  (одна  —  двенадцатиструнная), и  электрических.  Такой  вот  бзик,  понимаешь.  Но  давай  на  музыкальную  тему  закругляться,  а  то  если  вовремя  не  остановить,  я  могу  болтать  долго.

     —  Ладно,  давай.  А  теперь  —  о  городе.  Том  самом,  родном  и  любимом,  меняющемся  и  неизменном.  В  котором  с  нами  происходило  всё,  что  может  и  не  может  произойти.  Что  для  тебя  наш  город?

     —  Сань,  —  всё!  И  я  в  самом  кошмарном  сне  не  могу  представить,  что  вдруг  возьму  и  перееду  жить  в  какой-то  другой  город,  а  тем  паче  страну,  —  это  даже  не  обсуждается.  Первые,  почти  младенческие  фрагменты  воспоминаний:  фонтан  у  Помяловского  спуска  (там,  на  Правой  Суконовке,  бабушка  с  дедушкой  жили),  трамвай  на  проспекте  Революции,  ясли  где-то  за  Телеграфом,   родной  «частный  сектор»  на  Троицкой,  с  улочками,  замощенными  камнем  еще  в  царские  времена…  Детство  —  это  уже  в  памяти  сидит  крепко:   т о т    наш  Воронеж,  какой-то  полупатриархальный,  действительно  провинциальный,  еще  не  изгаженный  архитектурно  и  зеленый-зеленый…  Разумеется  —  река,  заливные  луга  —  трава  по  пояс, с озерцами,  протоками,  ручейками  (а  там  —  дикие  утки,  выхухоли,  нутрии,  ондатры)  и  морем  полевых  цветов.  А  помнишь,  на  левом  берегу  распускались  колокольчики?  Целые  поля  темно-фиолетовых  колокольчиков,  и  мы  с  ребятами  плавали  туда  за  ними  и  возвращались  с  огромными  душистыми  букетами.  Чудо же!..

     И,  конечно,  рыбалка.  Под  нашими  улицами  на  берегу  была  лодочная  пристань  от  Механического  завода,  и  с  ее  мостков  клевало  почему-то  лучше,  чем  с  берега.  Правда,  некоторые  сторожа  нас  оттуда  гоняли.  А  некоторые  не  гоняли,  и  мы  назубок  знали  график  дежурств  сторожей  и  «добрых»,  и  «злых».

      Ну  а  уж  «отрочество»  и  «юность»,  Сань, — это  вообще  целая  необъятная  Вселенная!  Помимо  их  уже  упоминавшейся  «гитарной  составляющей»  —  конечно  же,  школа,  друзья-приятели,  никуда  не  денешься  —  «улица»  со  всеми  ее  и  плюсами,  и  минусами,  чтение  запоем,  походы  в  кино,  на  концерты  кумиров  ВИА,  ну  и  первые  влюбленности,  первые  (разумеется,  романтические)  свидания,  да  еще  и  самбо  во  дворце  спорта  «Динамо»  несколько  лет  занимался…  Так  что  жизнь  была  насыщеннейшая  и  удивительная.  И  как  всё  это  можно  забыть?!

      Ну  а  потом,  после  армии,  пошло  уже  «основное»,  взрослое,  бытие  —  учеба  в  институте,  работа  и  многое,  многое,  многое  другое.  Годы,  десятилетия  —  и  всё  это  здесь,  в  нашем  —  моем  и  твоем  —  любимом  и  дорогом  Воронеже.  Городе,  в  котором,  как  ты  выразился,  с  нами  происходило  всё,  что  может  и  не  может  произойти.  А  самое  главное,  Сань,  что в  этом  удивительном  городе    п р о и з о ш л и    мы…

      —  Ты  упомянул  о  чтении  и  книгах.  Давай  о  них.  Страшно  интересно,  что  любишь  читать  и  по  сколько  раз  перечитываешь  то,  что  тебе  помогает.  Как  оно  всё  сочетается:  к  примеру,   Достоевский  и  Клиффорд  Саймак,  Мураками  и  Солженицын,  Ван  Вэй  и  Роджер  Желязны?  Или кто-то еще? Мне вообще доставляет огромное удовольствие просто перечислять эти имена, как и многие другие. Уверенности прибавляется. Не находишь?

      —  Несомненно. Но помимо  первого,  второго  и  шестого  «номеров»,  в  моем условном  лонг-листе  доминируют  как раз «другие».  Очень-очень  многие  «другие».  Тема  чтения  и  книг,  согласись,  неисчерпаема,  однако  постараюсь  быть  максимально  лаконичным.  Но  сначала  пару слов  о  «номерах»  третьем,  четвертом  и  пятом.

     С  великим  стыдом  признаюсь,  что  в  своих  литературных  пристрастиях  я,  увы,  глубоко…  не  знаю  даже,  как  выразиться…  Да  нет,  не  «европо»,  а,  наверное,  «европеоидоцентричен».  Ну  всё,  всё  понимаю  —  великая  китайская,  великая  японская  литературы  (а  есть  же  еще и прочая    Азия,  Австралия  с  Океанией,  Африка)…  Конфуцианская  литература,  поэзия,  проза  эпохи  феодализма,  знаменитые  «Речные  заводи»  и  масса  прекрасных  авторов  разных  веков,  Лао  Шэ,  Лу  Синь,  многие-многие  другие.  И,  конечно,  Ван  Вэй:  удивительный  художник,  тончайший  лирик  и  даже  философ-идеалист  —  мечтатель  о  справедливом,  идеальном  государстве…  И,  естественно,  японцы  —  от  собраний  мифов  и  исторических  преданий  VIII  века  нашей  эры  до  тех  же  Акутагавы  Рюноскэ,  Кобо  Абэ,  извиняюсь,  так   называемой  «физиологической  литературы»  и,  наконец,  всемирно  популярного  ныне  Мураками…

     Ну  вот,  Сань,  понимаю – всё.  Умом.  А  сердцем  —  нет.  Почти  полное  равнодушие,  словно  я  с  ними  на  разных  частотах  существую.  Какой-то,  каюсь,  «литературный  расизм»,  что  ли,  но  ничего  поделать  с  собой  не  могу.  Хотя  вот  великие  латиноамериканцы:  Маркес,  Борхес,  Кортасар,  Амаду  и  некоторые  другие  —  это  да,  моё.  Может,  потому,  что,  невзирая  на  «индейскую  метисацию»,  это,  конечно  же,  «европеоидная»  литература.

     Теперь  насчет  Солженицына.  Еще  раз  повинюсь,  но  как  прозаик  (кроме  разве  что  ранних  вещей)  он  мне  не интересен.  Диссидент,  потрясатель  основ,  борец,  общественный  деятель,  властитель  определенного  числа  умов  и  их  дум,  конечно,  патриот  и  т.д.,  и  т.п.,  но  —  фигура,  на  мой  взгляд,  в  первую  очередь  социально-политического,  а  не  литературного контента.

     А  вот  Достоевский,  Саймак,  Желязны  —  однозначно  моё.  Но  далеко  не  только  они.  Давай  попробую  пробежаться  коротенько,  прямо  с  детства.

     Ну,  малышовая  классика  —  это  понятно,  даже  не  стану  перечислять.  Плюс  Лагин,  Николай  Носов,  Томин  (который  «Шел  по  городу  волшебник»),  десятки  других  отечественных  авторов,  включая  наших  замечательных  земляков  Юрия  Третьякова,  Владимира  Добрякова  и  Евгения  Титаренко.  Конечно  же,  мировая приключенческая  литература:  Фенимор  Купер,  Жюль  Верн,  Майн  Рид,  Буссенар,  Эмар,  Рони-Старший,  Стивенсон  и  прочие,  прочие,  прочие.  На  вершине  того  моего  детского  пьедестала  —  великий  Александр  Дюма,  а  были  же  еще  и  Хаггард,  и  Конан  Дойл,  и  Сабатини,  и  Уэллс,  и  наши  Александр  Беляев,  Рыбаков,  Обручев,  Ефремов,  Мартынов…  да  снова  десятки,  если  не  сотни  имен.

     И  то  начальное  (и  уже  «запойное»)  чтение  стало  для  меня  каким-то  фундаментом  —   не  только  литературным,  а  и  историческим,  и  географическим, и  даже  зоологическим  и  палеонтологическим  (к  примеру,  Майн  Рид-то  с  Рони-Старшим,  Обручевым  и  Ефремовым,  да?).  Ну  а  уже  на  этот  фундамент…

     Мне,  Сань,  несказанно  повезло!  В  1966  или  67  году  родители  подписались  на  БВЛ  —  200-томную  Библиотеку  всемирной  литературы.  И  вот  начали  приходить  эти  волшебные  тома  в  суперобложках  —  первым  мы  получили  «Илиаду»  с   «Одиссеей»  Гомера,  и…  И,  будучи  уже подкован  «Мифами  Древней  Греции» Куна  и  прозаическими  пересказами    Тудоровской  «Троянская  война  и  ее  герои»  и  «Приключения  Одиссея», я с головой  погрузился в этот величественный  «ахейско-троянский  мир»,  да  еще   с  богами-олимпийцами  в  придачу.

      Вообще-то  Гомер  для  десятилетнего  ребенка  чтиво,  конечно,  все  равно  нелегкое  (это  сейчас,  после  истфака  и  штудирования  многочисленных  соответствующих  монографий,  плаваю в  этом  «море» более-менее  осмысленно).  Но  тогда  я  был  просто  заворожен  блистательными  чеканными  гекзаметрами  и  пленен  чарами  Древней  Греции  на  всю  оставшуюся  жизнь.

     И  не  только  Греции.  Пошли  следующие  тома,  не  по  хронологии,  вразброс:  «Литература  Древнего  Востока»  (Египет,  Шумер,  Аккад, Элам,  Вавилон,  Ассирия и  др.),  «Исландские  саги»,  Низами,  Фирдоуси,  Руставели,  арабская  поэзия,  утопический  роман,  великие  «римляне  и  греки»  и  т.д.,  и  т.д.,  и  т.п.  И  таким  вот  образом  в  мою  —  безо  всякого  преувеличения  —  плоть  и  кровь  навсегда  и  абсолютно  на  равных  вошли  две  главных  любови  —  История  и  Литература. (И, кстати, вышедшая по областной программе книгоиздания в конце прошлого года книга «Возвращение к Клио» как раз и есть мое признание в любви к чудесной науке Истории.)

     —  Но,  Юр,  наверное,  не  только  же  БВЛ?

     —  Конечно,  не  только.  Продолжал  зачитываться  фантастикой,  детективами,  историческими  романами,  пошла  уже  и  классика,  плюс  научно-популярная  литература  (история,  география,  биология,  археология,  палеонтология).  Всеяден  я  был,  Сань,  жутко.

     —  Послушай,  но  я  вот  вспомнил  сейчас  твою  «Луну…»,  которая  «Солнце  мертвых»…  А  ведь  к  такой  «Луне…»  надо  было  как-то  прийти.  Не  на  пустом  же  месте  она  родилась?

     — Да не  на  пустом.  Кроме  того,  что  уже  назвал  и  не  назвал,  меня  с  детства  страшно  тянуло  к  литературе мистического,  «ужастикового»,  таинственно-зловещего  плана.  Началось  это,  наверное,  еще  с  «Черной  курицы»  Погорельского,  «Тима  Талера»  Джеймса  Крюса;  далее  —  «Вий»,  «Страшная  месть»  и  тому  подобные  вещи  Гоголя,  «Упырь»,  «Семья  вурдалака»  А.К.Толстого…  А  тут  —  опять  БВЛ!  Получаем  мы,  Сань,  толстенный  том  Гофмана. Ты  понимаешь?!  Я  до  того  только  «Щелкунчика»,  кажется,  читал,  а  здесь  —  и  «Золотой  горшок»,  и  «Крошка  Цахес»,  и  еще  много  чего,  но  главное…  Меня  просто  околдовал  «Песочный  человек».  Перечитывал  много  раз,  в  том  числе  и  с фонариком  под  одеялом (родители  выключали  свет,  чтобы  засыпал  наконец).  И  те  детские  впечатления  и  эмоции  —  гулкие  шаги  «Песочного  человека»  и  особенно  вопли:  «Глаз!..  Отдай  глаз!..»  —  помню  до  сих  пор  и  до  сих  пор  чуть-чуть  ёжусь.

     Ну  а  следом  за  Гофманом  «пришли»  Эдгар  По,  «Портрет  Дориана  Грея»  Оскара  Уайльда…  Да  красота  же,  Сань!..  Попозже  (уже  не  из  БВЛ)  открыл  для  себя  Вашингтона  Ирвинга,  Натаниэля  Готорна  (это  который  —  «Алая буква»),  Анну  Радклиф,  Чарлза  Мэтьюрина;  в  армии  —  библиотека  в  части  была  замечательная  —  Шервуда  Андерсона…  Ну  а  в  конце  80-х  —  начале  90-х,  помнишь  сам,  подобная  (по  жанрам, хотя,  увы,  не  качеству)  переводная  литература  хлынула  к  нам  настоящим  потоком…  Да,  чуть  не  забыл  —  Стендаль,  Бальзак,  Мериме, Диккенс.  У  них  же  есть  классные  вещи  «из  этой  оперы».  Особенно  обожаю  Мериме,  и  не  только  за  «Венеру  Илльскую»,  «Души  чистилища»  или  «Локис».  Он  один  из  самых  любимых  моих  писателей  —  я  в  «Кольце  Изокарона»   даже,  так  сказать,  творческий  поклон  в  его  сторону  с  величайшим  почтением  отвесил.

     Ну  и  вообще,  Сань,  кого  еще  только  я  не  читал!  Вергилий,  Данте,  Томас  Мор,  Кампанелла,   Рабле,  Шекспир,  Мильтон,  Вольтер,  Гюго, Золя,  Марк  Твен,  Драйзер,  братья  Манны,  Ремарк,  Фейхтвангер,  Шоу  —  и  Бернард,  и  Ирвин,  Толкиен  (в  70-е  потихоньку  начали  его  у  нас  переводить), Чапек,  Гашек…  Русская  классика  от  Пушкина  до  Мережковского,  советская  от  Есенина  с  Маяковским  до  Шолохова,  Ильфа-Петрова  и  Булгакова.  Перечислить  всех  невозможно,  да  и  ни  к  чему.  И,  конечно,  опять  —  фантастика,  детективы…  Плюс,  разумеется,  чтение  «по  работе»,  35  лет  уже.

      —  А  давай  теперь  вспомним,  хотя  бы  основное,  знаковое,  что  же  ты  написал.  Хронологически.  Как  писалось?  Что  помогало?  Что  мешало?  Что  из  написанного  тебе  самому  нравится?  Перечитываешь  сам  себя?

     —  Первой  моей  пробой  пера  стала,  как  я  ее  гораздо  позже  окрестил,  «литературная  фантазия»  «Утро  гения».  Я  уже  рассказывал  где-то:  взял  и  настучал  на  машинке  году  в  86-м  полсотни  страниц  начала,  как  думал,  повести  о  Железной  Маске,  а  потом  листы  те  забросил  и  к  теме  остыл.  Только лет  через  25  наткнулся  в  своих  бумажных  завалах  на  тот  текст  и  (не  пропадать  же  добру)  дописал  начало  и  концовку  и  включил  в  седьмой  том  Избранных  произведений.

     Наверное,  знаковыми  же  в определенном  смысле  можно  назвать  и  те  четыре  юморески,  о  которых   уже  говорил,  и  тоже  четыре  первых  рассказа  о  «Звёздном  Волке»,  которые  вышли  в  1991  году  в  коллективном  сборнике  «Молодая  проза  Черноземья».  Знаковыми  —  потому,  что  это  были  две  первые,  пусть  и  не  «сольные», книжные публикации  моих  прозаических  вещей.

     Признаюсь,  Сань:  есть  у  меня  —  правда,  не  очень  много,  того,  что  вряд  ли  когда-нибудь  увидит  свет.  Это  —  либо  что-то  начатое   и  брошенное  (то  самое  «остыл»),  либо  тоже  брошенное,  но  не  столько  из-за  остывания,  сколько  из-за  того,  что  я  вдруг  точно  утратил  какую-то  нить,  какой-то  стержень,  а  по  большому  счету  —  смысл  доведения  до  конца  данных  текстов.  А  еще  было  несколько  рассказов,  машинопись  которых  я  элементарно  потерял  лет  20  назад.  Ну,  знать,  не  судьба.  Хотя…

     Хотя  об  одном  из  них жалею. Герой  —  тот  же  «Звёздный  Волк»,  которому  по  сюжету  начальство  дает   задание:  на  энной  планете  выполнять  распоряжения  местного  царька.  А  там  уровень  развития  и  в  целом  антураж  —  как  в  земной  Древней  Греции.  Ну  и  вот  получает  наш  орел  от  местного  базилевса  Эврисфейдера  (уже  улыбаешься?),  словно  какой-нибудь  Геракл,  приказ  —  убить  Пещерного  Льва  и  принести  его  шкуру  в  качестве  вещественного  доказательства  выполнения  задания.  Герой  находит  нужную  пещеру,  начинает  тыкать  внутрь  нее  копьем,  и…  И  оказывается,  что  живет  в  пещере  не  страшный  зверь,  а… святой  отшельник,  Лев  Пещерник,  интеллигентнейший  и  обаятельнейший  внешне  человечек,  который  по  неким  идеологическим  причинам  впал  в  немилость  к  коварному  Эврисфейдеру,  потому  тот  и натравил  на  него  нашего  наивного  героя.  Между ними  происходит  задушевная  беседа  философско-нравственного  плана,  но  бедняге-то  без  Львиной  шкуры  возвращаться  нельзя,  и  отшельник  смущенно  предлагает  ему  снять  шкуру  с…  собственного  брата-близнеца,  тоже  отшельника,  живущего  в  соседней  пещере…  Концовку  рассказывать  не  буду,  вдруг  когда-нибудь  попробую  его  восстановить,  хотя  восстанавливать  с  нуля…

          И  в  целом,  Саш,  конец  80-х  —  начало  90-х  —  это  у  меня,  можно  сказать,  эпоха  «Звёздного  Волка».  До  1996  года  об  этом  персонаже  я  написал  девять  рассказов  и  небольших  повестей,  которые  вошли  в  мою  первую,  как  раз  96-го  года,  книгу.  Десятую  же  повесть  —  «Жапирианские  хроники»  —  я  довольно  неожиданно  для  себя  очень  быстро  накатал  в  1999-м,  когда  вроде  бы  со  «Звёздным  Волком»  окончательно  распрощался.  И  эти  «Хроники»  были  напечатаны  только  в  2010-м,  в  первом  томе  моего Собрания…

     —  Давай  задержимся  в  1996  году.  Твоя  первая  книга.  «Приключения  Звёздного  Волка»  и…

     —  «Луна  —  Солнце  мертвых»  плюс  рассказ  «Комната  под  башней».

     —  Вот. Давай еще о «Луне…» .  Я  услышал  про  Гоголя  и  Гофмана,  но  все  равно  —  как  тебе    т а к о е    в  голову  пришло?!  И,  помня  литературные  вкусы тогдашнего  руководства  Центрально-Черноземного  издательства,  удивительно,  что  оно  вообще  дало  добро  на  эту  книгу.  Ведьмы,  вампиры,  оборотни…

     —  И  мне,  Сань,  сначала  было  удивительно,  тем  более  что  инициативу  проявил вдруг сам  директор  издательства.  Но  оказалось,  что  тут  я  должен  благодарить  Славу  Дёгтева.  Ты  помнишь,  он  недолго,  месяца  три-четыре,  был  главным  редактором  журнала  «Подъём».  И  в  первом-  втором  номерах  96-го  взял  и  напечатал  «Луну…».  Зашел  как-то  к  Свиридову  и  рассказал,  что  в  библиотеках  на  номера  эти  читатели  в  очередь  записываются,  чего,  мол,  ждете,  надо  книгу  издавать.  Вот  тогда  Свиридов  мне  и  предложил.  А  я  под  это  дело  еще  и  «Звёздного  Волка»  в  нее  воткнул,  хотя  фантастика  и  юмор,  как,  впрочем,  и  «мистика»,  директору  были  абсолютно  до  лампочки.  Короче,  «Луна…»  стала  для  «Звёздного  Волка»  «паровозом»,  и  я  после  нее  сделал  читателям  (чтоб  заранее  знали)  в книге такое  предупреждение:  «Приключения  Звёздного  Волка    не  имеют  к  волкам  Волчьего  замка  ни  малейшего  отношения.  Всё  нижеследующее  написано  хотя  и  тем  же  самым  автором,  но  совершенно  другим  человеком».

     —  Это  да.  Вещи  действительно  очень  разные.  Так  что,  получается,  и  впрямь  в  «Луне…»  сработал  «эффект»  Гоголя,  Гофмана,  Вашингтона  Ирвинга  и  иже  с  ними?

     —  Получается,  сработал.  Но  знаешь,  всё  вышло  как-то  случайно.  Ты,  может,  заметил  по  «Звёздному  Волку»,  что  присутствует  у  меня  некоторая  склонность  к  пародии.  В  «Волке»  я,  в  разных  объемах  и  пропорциях,  порезвился  на  почве  текстов  многих  любимых  авторов  —  от  Гомера  до  Стругацких.  И  вот  стукнуло  как-то  в  голову  написать  рассказ  а-ля  «Пересолил»  Чехова,  однако  в,  так  сказать,  «хорроровских»  декорациях.  Ну  и  начал.  Планировал  уложиться  страниц  в  15  —  20,  но… 

            Но  в  некий  момент  «Остапа  понесло»:  сюжет  выскочил  из-под  контроля.  Ладно,  думаю,  пускай  будет  страниц  на  40.  Через  неделю  решил:  ну,  не  больше  ста.  Но  куда  там!  И  действие,  и  герои  уже  зажили  собственной  жизнью,  и  в  итоге  вышло  то,  что  вышло,  а  от  Антона  Павловича  осталась  лишь,  извиняюсь,  затравка.  Плюс  ко  всему  над  этой  вещью  мне  пришлось  поработать  и  как  дипломированному  историку:  покорпеть  над  средневековыми  источниками,  покопаться  в  «профильной»  литературе  и  проч.  Ну  и  в  результате  —  и  мистика,  и  хоррор,  и  детектив,  и  капелька  пародии  в  одном  флаконе  (правда,  микроскопическую  пародийность  там  видят  далеко  не  все).  Вдобавок  —  стилизация  языка  под  «ту  эпоху».  Точку  в  «Луне…»  поставил в  конце  1989  года.

     —  И  какой  же  была  реакция   «окружающих»  на  этот  роман?

     —  О  том,  что  в  «Воронежском  курьере»  его  назвали  ужасным  во  всех  смыслах,  я  упоминал.  Однако  подавляющее  большинство  знакомых  читателей  книги  говорили:  старик, прости,  конечно,  но  «Звёздный  Волк»  —  ерунда  какая-то,  а  вот  «Луна..»  —  это  нормально.  Мама  моя  до  сих  пор  считает  ее  эталонной  вещью  из  всего,  что  я  написал.  Правда,  не  с  фактурной,  а  литературной  точки  зрения:  сюжетопостроение,  язык,  стиль  и  прочее.  Фактура-то  «Луны…»  ее  как  раз  привлекает  не  шибко.  А  еще  мне  знаешь,  какой  запомнился  случай.  Году  в  2000-м  в  стенах  некоего  высокого  учреждения  (того  самого,  которое  в  итоге  и  угробило  государственное  ЦЧКИ)  заместитель  руководителя,  вызвав  начальницу  какого-то  отдела,  представил  меня  ей,  и…   И  у  нее  округлились  глаза:  «Кургузов?..»  «Ну  да»,  —  киваю.  «Луна  —  Солнце  мертвых»?..  Вы…   из  Воронежа?!»  «Из  Воронежа,  —  говорю.  —  А  почему  вы  удивились?»  Она:  «В  Воронеже  так  не  пишут…»

       Вот  какой,  Сань,  был  казус.  И  хотя  в  Воронеже  и  некоторые  другие  «так»,  думаю,  писали,  свет  тогда  увидела  только  моя  «Луна…».

     Да,  кстати,  в  году еще,  кажется,  98-м  в  Интернете  появилась  сделанная  по  «подъёмовской»  публикации  аудиокнига  и  гуляет  там  до  сих  пор.  Разумеется,  пиратская  —  в  смысле,  что  у  меня  разрешения  на  это  никто  не  спрашивал.  Но  я  не  в  претензии.  Пускай  люди  слушают.

     Между  прочим,  спасибо  Виктору  Демитриенко,  первому  читателю  этого,  тогда  еще  безымянного  текста.  За  название.  Такое  он  предложил, а  я  ведь  брыкался:  «Да  ну!  «Луна  —  Солнце  мертвых»…  Формула  какая-то!»  Но  он  убедил,  и  название  действительно  оказалось  удачным.

     А  тебе,  Сань,  спасибо  за  то,  что  ты,  как  сказал,  недавно  перечитал  «Луну…».  «Пере»  —  это  дорогого  стоит.  «Пере»  для  автора  гораздо  дороже,  чем  «про». 

     —  На  здоровье,  Юр.  А  что  скажешь  о  «Кольце  Изокарона»?  Это  же  продолжение  «Луны…»,  сиквел.  За  него  взялся  сразу,  по  горячим  следам?

     —  Да  нет.  Я  вообще-то  специально  ничего  здесь  не  планировал.  Оставил  на  всякий  случай  так  называемый  открытый  конец,  потому  что  в  тему  влез  основательно  и  в  голове  периодически  бродило  всякое-разное.  И  бродило  долго,  лет  шесть.  «Луну…»  я,  напомню,  закончил  в  89-м,  потом  писал  еще  что-то  о  «Звёздном  Волке»,  позже  крепко  засел  за  «Чёрного  Скорпиона»…

     Толчком  же  взяться  за  «Кольцо…»  стало  известие  о  том,  что  «Луна…»  выйдет  в  книге.  И  писал  я  его, надолго прерываясь,  фактически  параллельно  с  «Возвращением  Скорпиона».  Завершил  в  1999-м.  И  с  «Кольцом…»  связан  занятный  эпизод  моей  биографии.  В  2005-м,  кажется,  я  на  ура  прошел  местный,  воронежский,  этап  приема  в  Союз  писателей  России.  После,  как  водится,  «пакет  документов»  вкупе  с  книгами  —  «Луна…»,  «Звёздный  Волк»,  оба  «Скорпиона»  (московское  и  воронежское  издания) —  был  отправлен  в  столицу,  в  «головной»  СП,  и…

     И  —  всё…  Долгая-долгая  тишина.  Всех  других  кандидатов  на  вступление  уже  давно  рассмотрели,  кого  приняли,  кого  нет,  новые  очередники  пошли,  а  по  мне  никакой  внятной  информации.  Наконец  мэтры  наши  (и  подвигшие  меня,  кстати,  на  сей  акт)  —  Виктор  Попов,  Евгений  Новичихин  и  Виктор  Будаков  —  стали  узнавать,  в  чем  дело,  и  выяснилось  следующее.  Оказывается,  на  заседании  Комиссии  по  приему  в  мой  адрес  наметал  кучу  громов  и  молний  сам  тогдашний  председатель  Союза  писателей  России  Валерий  Ганичев.  Что   за  безобразие!  Какие-то  «фантастика», «мистика»,  «чертовщина», «детективщина»,  «донцовщина»!..  Короче,  таким  не  место  в  наших  рядах!

     Ну  и  ладно.  Я,  повторюсь,  сам  в  Союз  особо  и  не  рвался,  а  посему  просто  махнул  рукой,  совершенно  не  переживал,  жил  и  работал  себе  дальше.  Однако  за  дело  взялись  «старшие  товарищи»:  мол,  ну  как  же  так,  он  же  не  только  «чертовщина»  и  «детективщина»,  он  —  директор  издательства,  очеркист,  публицист,  редактор  сотен  книг,  и  вообще  —  патриот  и  радетель  русской  словесности…

     В  итоге  (не  прошло  и  пяти  лет)  «наверху»  было  принято  «Соломоново  решение»:  ну  хорошо,  пусть  издаст  какую-нибудь  новую  книгу,  пришлет,  и  рассмотрим  его  дело  еще  раз.

     А  у  меня  к  тому  времени  уже  первые  тома  Собрания  пошли,  и  вот  он,  свеженький,  только  из  типографии,  —  третий  том.  Отослал  — «рассмотрели»  —  приняли.  И,  извиняюсь,  прикол  в  том,  что  книга  та    была  «Кольцо  Изокарона».  В  общем,  Сань,  за  одну  «чертовщину»  меня  отвергли,  а  за  другую  приняли.  Спасибо  «Кольцу…»  и  за  это,  тем  более  что  какой-то  другой  готовой  «не  чертовщины»  у  меня  на  тот  момент  просто  не  было.  И  членский  билет  Союза  писателей  России  мне  вручили  московские  товарищи  в  2010  году  на  торжественном  праздновании  85-летия  журнала  «Подъём».

     —  Давай  поговорим  теперь  о  «Скорпионах».  В  эту-то  степь  тебя  каким  ветром  занесло?

     —  Наверное,  можно  сказать,  что  во  многом  буйным  ветром  по  имени  Борис  Бабкин.  Был  такой  —  увы,  уже  покойный,  —  известный  на  всю  страну  автор  не  одного  десятка  криминальных  романов.  А  первая  его  книга  вышла  у  нас,  в  Центрально-Черноземном  издательстве.  Я  был  ее  редактором,  и  мы  с  Борисом  почти  десять  лет  очень  тесно  общались  и  дружили.  Личность  яркая,  неоднозначная  —  о  нем,  ты  прекрасно  помнишь,  я  опубликовал  в  твоем  (тоже,  увы,  покойном  уже)  «Воронежском  Телеграфе»  очерк  «Завещание  на  жизнь  и  на  смерть».

     Так  вот,  когда  у  Бориса  пошли  книги  в  Москве,  он,  весьма  скептически  относившийся  к  «фантастикам»  и  «мистикам»,  начал  в  прямом  смысле  слова  доставать  меня  —  «Пиши  детектив!»  Я  долго  отнекивался,  отбрыкивался  —  действительно  не  хотел,  но  в  некий  момент  эти  Борисовы  наезды,  видимо,  вошли  в  определенный  резонанс  с  мыслями  пробовать  себя  в  разных  жанрах.  А  в  самом-то  деле!  Почему  бы  и  не  детектив? И  даже  не  простой,  а  криминальный,  как  раз  в  духе  этого расцветшего  в  «лихие  девяностые»   жанра  самым-пресамым  пышным  цветом.  Тем более что  в  прототипах  героев  недостатка  не  было.  Во-первых,  сам  Бабкин,  в  прошлом  спецназовец,  «альфовец»,  а  в  придачу  еще  и  преступник,  проведший  много  лет  в  зонах  особого  режима.  Были  и  другие  знакомые  аналогичного  профиля.  К  примеру,  в  «Возвращении  Скорпиона»  я  цитирую  текст  визитки  дорожного  рэкетира.  «Документ»  подлинный,  приятеля,  который  в  середине  90-х  этим  «бизнесом»  активно  занимался.  Ну  и  плюс  какой-то  личный  опыт  (нет,  не  в  смысле  уголовный,  хотя  в  юности,  признаюсь,  где-то  рядом  мы  с  друзьями  порой  и  ходили),  «житейские  наблюдения»  сначала  за  старшими  товарищами,  а  со  временем  и  ровесниками  —  район-то  наш,  как  тогда  и  многие  другие,  был,  повторюсь,  весьма  пассионарным.

     Ну  и  обыденная  жизнь  подбрасывала  определенные  сюжетные  ходы.  Вот,  кстати,  когда   закончил  «Чёрного  Скорпиона»,  то  очень  хотел  сразу  же  взяться  за  продолжение.  И  идейки  какие-то  в  голове  витали,  и  мысли  вроде  бы  достаточно  оригинальные,  но  никак  не  мог  придумать,  с  чего  начать.  Ломал-ломал  голову  —  всё  без  толку.  Несколько  вариантов  перепробовал  —  ни  один  не  нравился:  искусственно,  пресно.  И  вдруг…

     И  вдруг,  ежели  в  двух  словах,  закружились  мы  с  друзьями  детства  неким  приятным  зимним  вечером…  Ну  и  покружились.  С  гитарами  и  песнями.  Сначала  у  одного  друга,  потом  второго,  третьего  (жены-то  наш  вокально-инструментальный  шалман  терпели,  разумеется,  до  поры  до  времени)…  В  итоге  я  оказался  в  два  ночи  в  двадцатиградусный  мороз  на  улице,  чуть  не  влип  в  какие-то  разборки  с  чужаками,  слава  богу,  —  вылип,  а  завершился  тот  мой  ностальгический  анабасис  в  ночном  киоске  на  родной  остановке «Динамо»:  молоденькая  продавщица  сжалилась  —  метель,  городского  транспорта,  естественно,  никакого,  редкие  машины  не  останавливаются…  И  просидел  я  в  этом  благословенном  киоске  (всё  было  абсолютно  прилично,  просто  разговаривали)  до  самого  утра,  пока  не  пошли  первые  трамваи  и  автобусы.  И  я  поехал  сразу  на  работу и…  И  сел  за  машинку.

       К  концу  рабочего  дня  настучал  две  главы.  Две  первые  главы  «Возвращения  Скорпиона».  И   как,  может,  ни  диковато  это  звучит,  я  на  всю  жизнь  благодарен  той  не  вполне  адекватной  ночи. И  друзьям,  с  которыми  колобродил,  и  незнакомым  типам,  с  которыми  едва  не  схлестнулся, и,  конечно  же,  той  девушке,  которая  не  только спасла  меня  от  вполне  реального  риска  обморожения,  но  в  итоге  стала прототипом  одного  из  главных  женских  персонажей  романа.  Да  мало  того,  не  исключено,  что  без  нее  «Возвращения  Скорпиона»  вообще  не  было бы,  не  написал  бы.  Правда,  в  связи  с  тем,  что  девушку  ту  я  никогда  больше  не  видел,  она  об  этом  не  знает  и  никогда  не  узнает.  Вот  такой  вот,  Сань,  всего  лишь  один пример  связи  жизни  и  творчества. Может,  не  слишком  благонравный  и  педагогичный, но  из  песни  слова  не  выкинешь.

     А  другим  «источником»  появления  на  белый  свет  «Скорпионов»  стало  то,  что  я  был  неплохо  подкован  в  области  детективной  литературы.  На  протяжении  десятилетий  читал  и  любил  Конан  Дойла,  По,  Честертона,  Сименона, Стаута, Хэммета,  Чандлера,  Спиллейна,  Буало,  Нарсежака  и  многих-многих  других,  а  главное,  я  с  юности  просто  обожал  романы  Богомила  Райнова  —  помнишь  такого  болгарина:  «Господин  Никто»,  «Тайфуны  с  ласковыми  именами»  и  прочие?   И,   конечно,  очень  помог  мне  факт,  что  в  90-е  годы  я  немало  «похалтурил»  на  детективной  ниве  —  делал  литературные  обработки  подстрочников романов  Агаты  Кристи,  Чейза,  некоторых  других  западных  авторов  для,  чего  уж  скрывать,  последующего  пиратского  их  издания.  Опыт  этот,  Сань,  оказался   действительно  очень  ценным.  Не  зря  же,  наверное,  о  детективщиках  шутят:  «Девять  книжек  прочитал  —  десятую  написал».  А  я  же  и  читал,  и  литобрабатывал.  А  потом  и  сам  написал.  Две.  И  книгами  этими   вполне  доволен.  По-моему,  всё  там  соответствует  канонам  и  законам  жанра.  Загадка,  таинственные  убийства,  куча  подозреваемых,  сыщик-самоучка,  драки,  стрельбы,  погони,  доморощенное  расследование,  неожиданный  финал  —  в  общем,  всё  как  у  людей.  А  еще  эти  романы  памятны  тем,  что  первое  их  издание  состоялось  в  Москве,  в  издательстве  «Эксмо»,  в  2000  году.  Правда,  вторую  часть  дилогии  меня  там  уговорили  переименовать  в  «Укус  Скорпиона»,  но  в  2002-м,  в  Воронеже,  ей  было  возвращено,  так  сказать,  историческое  название.  Да,  забыл  упомянуть,  что  в  московских  «Скорпионах»  я  выступил  под  псевдонимом  «Юрий  Кутузов».  По  этому  поводу  тогда  шутили   воронежские  газеты  и  многие   знакомые.  Некоторые  шутят  до  сих  пор.

     —  Ну  а  теперь…  о  любви?  Я  же  читаю  твои  книги  и  вижу,  что  любовь  там  такая,  какая  должна  быть.  Или  такая,  какая  была?  Или  не  была?  И  ведь  непросто  понять,  что  было  и  чего  не  было…

     —  А  может,  и  не  стоит  так  уж  сильно  стараться  это  понять?  Тем  более,  что  «любовь»  по  большинству  моих  писаний  разбросана  несколько  абстрактная  (правда,  не  без  влияния  определенного,  гм,  личного  опыта,  конечно)  и,  ясно,  олитературенная.  «Любовь»  в  «Звёздном  Волке»  —  это  хохма,  стёб,  прикол,  карикатура,  соответственно  образу  самого  главного  героя:  типа  недалекого,  не  очень  умного,  однако  хвастливого  и  самовлюбленного.  В  «Луне…»  и  «Кольце…»  сфера  эта  подана  в  стилизации  под  неоромантизм  конца  позапрошлого  века,  а  в  «Скорпионах»,  думаю,  вполне  реалистично:  иногда  возвышенно,  иногда  приземленно  и,  может  даже, кое-где не  без  налета  вульгарности.

     Несколько  иное  —  в  «Последнем  лете  года».  Там,  Сань,  основа  более  конкретная,  хотя…  Хотя  тоже,  не  стенографический  же  отчет  о  проделанной  работе,  а,  извиняюсь,  художественная  проза.  Но,  конечно,  в  «Лете…»  биографический  компонент  весьма  обширен  —  было,  действительно  было  в  жизни  такое  лето,  которое  круто  изменило  мою  судьбу.  И  вещь  эта  примечательна  для  меня  еще  и  тем,  что  ею я    «отметился»  в  следующем  жанре.  Наверное,  «Лето…»  можно  назвать  любовным  романом,  а  можно  и  просто  «реализмом».  Уж  там-то  нет  ни  мистики,  ни  фантастики,  ни  «детектива».  Разве  что  ироничный  стиль  опять  присутствует.  Без  этого,  повторюсь,   не  получается.  Как  в  песне:  «Я  не  могу  иначе».  Ну  и  для  информации:  а  главный  итог  того  лета  ходит  сейчас  в  шестой  класс  и  зовут  его  Руслан.  Еще  одно  живое  олицетворение  связи  бытия  с  творчеством.

     — Юр, но ты так и не сказал, что из написанного самому нравится больше всего.

     — Возможно, Сань, ты удивишься – «Звёздный Волк». Я и к другим вещам отношусь  хорошо, иначе бы и выносить на суд читателей  не стал, однако «Звёздный Волк» — какая-то моя, возможно, не очень вменяемая, особая  любовь. Вот это литературное раздолбайство – я в нем просто купался, когда писал, улыбался и даже смеялся порой не вполне здоровым смехом. Саша Прытков в интервью десятилетней давности обозвал меня «Homo ludens» — «Человек играющий», имея в виду мои писания и отчасти музыкальные увлечения. Все вещи мои написаны от первого лица: я словно всякий раз натягивал на себя новую, очередную маску и, соответственно, «шкуру» того либо иного персонажа и – начинал новую игру и с читателем, и с самим собой. Так вот «маска» «Звёздного Волка» — моя любимая, и если я иногда и открываю свою книжку, то книжка эта чаще всего – «Приключения Звёздного Волка».

     —  А  давай-ка  теперь  сделаем  рывок  в  четверть  мили  и  поговорим  о  воронежской  литературе,  если  есть  желание,  конечно.

     —  Ну  а  чего  ж  не  поговорить,  хотя,  естественно,  высказывать  буду  сугубо  личное  мнение.  Правда,  вот то,  что  воронежские  писательские  организации  много  лет  держат  в  стране  твердую  творческую  неофициальную «бронзу»  после  москвичей  и  питерцев,  давно  признано  литературным  сообществом  России.

     В  Воронеже  сегодня  работает  немало  авторов  общероссийского  уровня  из  обоих  главных  писательских Союзов   —  и  прозаиков,  и  публицистов,  и  критиков  (хотя  эта  категория  —  «товар»  особенно  штучный,  здесь,  конечно,  вне  конкуренции  Вячеслав  Лютый),  и  поэтов.  Продолжают  активную  творческую  деятельность  мэтры  —   Валерий  Барабашов,  Виктор  Будаков,  Виталий  Жихарев,  Михаил  Каменецкий,  Олег  Ласунский,  Евгений  Новичихин,  Галина  Умывакина.

      Я  не  считаю  себя  таким  уж  специалистом  по  поэзии,  ориентируясь  здесь  в  основном  на  свой  вкус  и  редакторский  опыт,  и  потому  скажу  лишь  о  главных  собственных  предпочтениях.  Иван  Щёлоков,  Валентин  Нервин,  Сергей  Попов,  Аркадий  Макаров  —  это  мои   фавориты,  и,  наверное,  не  только  мои,  хотя,  конечно  же,  в  Воронеже  немало  и  других  интересных  поэтов.  О  женской  поэзии,  извини,  говорить  не  буду.  Просто  пожму  плечами:  не  близкая  тема.  Хотя,  разумеется,  поэтессы  хорошие  и  разные  в  Воронеже  есть.  (А  есть и  не  очень  хорошие  и  почти  одинаковые.  Как,  впрочем,  и  среди  мужчин.)

     —  Слушай,  а  словом  «поэтесса»  ты  сейчас  никого  не  оскорбил?  Знаешь  же,  что  некоторые  женщины,  пишущие  в  рифму,  на  него  обижаются,  желая,  чтобы  их  именовали  исключительно  «поэтами».

     —  Знаю,  но,  по-моему,  обижаются  зря.  Так  уж  в  нашем  языке  сложилось  исторически.  Ну  да,  «архитекторша»,  «скульпторша»  нормальные  люди  не  говорят,  и  у  Ожегова,  кстати,  слова  эти  помечены  как  «разговорные».  А  «поэтесса»  —  не  помечено,   то  есть,  это  официальное,  каноническое  именование  женщины-стихотворца.   И   согласись:  «великий  древнегреческий  поэт  Сафо»  или  «гениальный  русский  поэт  Ахматова»  звучит  диковато.   Однако  же  когда  не  так  давно  в  присутствии  нескольких  литераторов  некая,  как  ты  выразился,  «пишущая  в  рифму»  дама  опять  подняла  эту,  видать,  не  на  шутку  волнующую  ее  тему,  а  я  возьми  да  брякни:  «Женщине,  прежде  чем  стать  поэтом,  надо  для  начала  сделаться  хотя  бы  поэтессой»,  мужики  заржали,  а  даме  этот  мой  бряк  явно  не  понравился.

      Можно  чуть-чуть  пошутить?  Года  два-три  назад,  после  довольно  экстравагантного  визита  в  Дом  литератора   какого-то  «человека,  пишущего  в  рифму»,   я  неожиданно  для  самого  себя  нацарапал  на  клочке  листа:

                            От  Евтерпы  душевные  раны.

                            Навевает  то  радость,  то  грусть.

                             Запишите  меня  в  графоманы,

                             Я,  надеюсь,  и  там  пригожусь.

 

      —  Ох,  давай-ка  от  греха  подальше  перейдем  к  прозе.

      —  Давай-ка  перейдем.  Из  сотен  книг,  которые  за  десятилетия  в  профессии  довелось редактировать, прозаических  было  подавляющее  большинство.  Наверное,  потому  и  глаз  тут  острее,  да  и  просто  проза  мне  чисто  «по-человечески»  ближе.

       Радует  то,  что  в  Воронеже  работают  несколько  поколений  прозаиков  —  от  ветеранов  до  совсем  еще  молодых.  По-моему,  наконец-то  преодолен  своего  рода  демографический  кризис  в  местной  литературе:  пишут  не  только  «взрослые»,  в  том  числе  и  «изряднаго  возраста»,  а  и  30-летние,  и  20-летние,  и  даже  тинэйджеры.  Вот,  правда,  с  40-летними,  Сань,  сам,  наверное,  знаешь,  —  беда.   1990-е  годы  как  серпом  выкосили  (творчески)  это  поколение,  молодежи  тогда  не  до  литературы  было,  все  действительно  просто  выживали.  А  в  2004-м,  кажется,  возобновились  после  долгого  перерыва  областные  Совещания  молодых  литераторов,  и  процесс,  так  сказать,  подготовки  новых  кадров,  прости  за  тавтологию,  тоже  возобновился.  Очередное  Совещание  запланировано  на  май  этого  года.

     И  что  касается  прозы,  то  здесь  у  меня  в  приоритете,  уж  извини,  Саш,  ты,  Виктор  Никитин,  Александр  Ягодкин,  Борис  Подгайный,  (опять)  Аркадий  Макаров,  Сергей  Васильев,  он  же  Дубянский,  Алексей  Ряскин.  А  еще  как  публицист  с  краеведческим  уклоном  и  историк  по  образованию  не  могу  не  упомянуть   таких  уважаемых  мною  собратьев  из данной  области,  как  Дмитрий  Дьяков,  Павел  Попов  и  Валерий  Березуцкий.

     —  И  почему  же  ты  назвал  именно  тех  авторов,  которых  назвал?  Я  сейчас  о  прозе.  Каковы  твои  «критерии  отбора»?

     —  Попытаюсь  объяснить.  И  в  дцатый  раз  оговорюсь:  прозаиков,  умеющих  достаточно  складно  писать,  в  Воронеже  немало.  Но…  Определенная  начитанность  в  мировой  и  отечественной  классике и  просто  хорошей  литературе  плюс  тридцатислишнимлетний  (во  завернул!)  опыт  редакторской  работы  «испортили»  мой  вкус.  Мне  недостаточно  только  того,  что  автор  складно  пишет,   сочиняет  занятный  сюжет,  толково  его  излагает,  описывает  какие-то  (в  зависимости  от  характера  этого  самого  сюжета)  ходы  и  перипетии.  Мне  важен    т а л а н т.  Талант,  а  не  квалификация,  пускай  даже  крепкая  и  добротная.  Художник,  а  не  ремесленник.  Я  страшно  ценю  язык,  стиль,  которые  уже  и  сами  по  себе  очень  точные  индикаторы  дарования  («среднестатистическим»-то  языком  владеют  многие,   но  эти  многие  мне  не  интересны,  даже  если  они  пытаются  наворотить  что-то  эдакое).  И  еще,  разумеется,  —  мысль,  интеллект,  эрудиция.  Подлинные,  а  не  верхоглядство  какое-то.  И  есть  вдобавок  некий  трудноосязаемый  критерий.  Кто-то  когда-то  сказал:  я  не  хочу  видеть  в  произведении  следы  «работы».  Вот  и  я  в  литературных текстах эти  самые  «следы»  вижу  сразу.  Про  себя  таких  авторов  называю  конструкторами:  читаешь  и  понимаешь,  что  «конструкция»  эта  во  многом  искусственная,  возведенная  не  легкими  росчерками  пера,  не  даром  божьим,   а  немалыми  усилиями,  условно  кряхтя  и  потея.  Правда,  некоторые   набившие  руку   «конструкторы»  пишут  довольно  шустро,  но все равно  это  не  талант,  а,  повторюсь,  квалификация.  Ну  и  последнее  (хотя,  разумеется,  говорить  на  эту  тему  можно  очень  долго):  мне  очень  важны  чувства,  эмоции,  которые  вложены автором  в то  либо  иное  произведение,  и  —  опять  мысли,  но  уже  собственные,  возникающие  при  чтении  и  волнующие,  тревожащие,  заставляющие  двигаться  дальше  меня  самого.  Возможно,   Сань,  я  сейчас  наболтал чего-то  лишнего,  но  такая  уж  это  сволочная  порой  профессия  —  книжный  редактор.  В  чем-то,  возможно,  сродни,  извини  за  выражение,  патологоанатому.

     —  «Санитару  литературного  леса»?

     —  Ну,  что-то  вроде  того.

     —  Ладно,  Юр,  а  теперь  давай  немного  подробнее  поговорим  о  твоем  «человеческом  краеведении»,  о  людях,  с  которыми  тебя  сводила  судьба  и  о  которых  ты  позже  писал.  Людях,  известных  многим,  но  по  особому  известных  только  тебе. Ну и, может, вообще – о тех, кто оставил след в душе. О ком вспоминаешь или… предпочитаешь не вспоминать.

     —  Ты  знаешь,  началось  это «моё человеческое краеведение» в  определенной  степени  случайно.  В  начале  2000-х  я  несколько  лет  не  писал вообще.  Ни  строчки.  И  связано  это  было  с  тем,  что  как  раз  в  то  время  власти  предержащие  медленно,  но  верно  убивали  Центрально-Черноземное  книжное  издательство,  последним  директором  которого  мне,  увы,  выпало  стать.  Ну  поверь,  психологически,  морально  было  не  до  писательства.

     Когда  все  это  закончилось  и  государственное  ЦЧКИ  прекратило  свое  существование,  мы  с  Николаем  Сапелкиным,  достаточно  оперативно, возродили,  выражаясь  современным   языком,  исторический  «лейбл»:  открыли  ООО  «Центрально-Черноземное  книжное  издательство»  и  продолжили  выпускать  книги  под  фирменным  логотипом-пятилистником.  А  в  2010  году  издательству  исполнялось  90  лет,  и  к  этой  дате  мы  подготовили  и   выпустили  книгу  «Навстречу столетию. Очерки  истории  Центрально-Черноземного книжного издательства». Добрую  половину  её написал я  —  материалы  о  директорах  издательства  разных  лет  и  десятилетий, о некоторых  знаковых  не  только для  ЦЧКИ,  но  и  всего  нашего  региона  книгах,  авторах, с  которыми  довелось работать.

     Героями  тех  первых  моих  очерков  стали  расстрелянный  в  1938-м  директор  Воронежского  областного  книгоиздательства  Федор  Темников  (огромное  спасибо  за  подробнейший  рассказ  о  нем  его  дочери  Ирине  Ивановне  Янкиной),  работавшие  в  последующие  годы  на  этой  должности  Тимофей  Листров,  Петр  Прудковский,  Андрей  Долженко,  другие  ветераны  издательства.  Ну  а  дальше,  Саш,  —  снова  спасибо  тебе  и  Диме  Дьякову  с  Борей  Подгайным  —  вы  взяли  меня  в  оборот,  и  в  вашем  «Воронежском  Телеграфе»  и  других изданиях  я  напечатал  около двух десятков очерков  о  наших  замечательных  земляках  и  не  только  земляках.   Писатель  и  журналист  Василий  Песков, историк  Рой  Медведев,  актеры  Всеволод  Абдулов  и  Михаил  Кононов,  работавший  со  мной  над  изданием  книги  Владимира  Высоцкого  «Не  вышел  из  боя»  Александр  Чаплыгин,   замечательный  художник   Александр  Ножкин,  опытнейший редактор Тамара Давыденко, мэтры  воронежской  и  российской  археологии  Арсен  Синюк,   Анатолий  Винников  и  Анатолий  Пряхин,  историк-медиевист Галина  Липатникова,   писатели  Олег  Сысоев,  Вячеслав  Дёгтев,  Борис  Бабкин, Анатолий Силин, Яков  Мулкиджанян,   гитарный  мастер  Иван  Безгин, герои  Великой  Отечественной войны Алексей  Котов  и  Анатолий  Никитин…

    И вот так само собой и сложилось  о н о – «Моё человеческое краеведение». И еще раз повторюсь: особенно дорого оно мне тем, что, во-первых, я рассказал широкой (именно широкой) читательской публике о замечательных людях, о которых она либо уже забыла, либо вообще ничего не знала, а во-вторых, —   искренней благодарностью, порой со слезами, родных и близких моих героев. 

    В этом «краеведении» случайных героев нет. За исключением тех, кого в силу возраста, естественно, не мог знать лично, со всеми остальными я был как минимум знаком, а в большинстве знаком очень хорошо. У кого-то учился, с кем-то сотрудничал, работал, дружил, жил много лет по соседству.

    К примеру, Всеволод Абдулов и Александр Чаплыгин – это целая глава в моей жизни, связанная с изданием в ЦЧКИ первой в СССР «толстой» книги Владимира Высоцкого «Не вышел из боя». Другая глава – Василий Михайлович Песков, тут даже не нужно ничего пояснять, верно? Галина Ивановна Липатникова и Арсен Тигранович Синюк – любимые институтские преподаватели, и не только преподаватели, а личности, во многом «сделавшие» меня. Да каждый, каждый из вышеназванных людей – отдельная глава и в моем «человеческом краеведении», и жизни в целом. Без них я не стал бы таким, какой есть. Не в смысле таким хорошим – а просто вот таким, каким получился. И огромная благодарность им за это! 

    Ко мне не раз обращались знакомые: «Слушай, есть замечательный человек – напиши о нем!» А я всегда отказывался, потому что желание писать о ком-то должно родиться во мне самом, без подсказки со стороны, и своего героя я должен и хорошо знать, и безмерно уважать, и даже любить. Иначе выйдет холодный, дежурный, заказной материал. Такие, признаюсь, писал когда-то в связи с «производственной необходимостью», но, к счастью, в последние годы необходимости такой у меня нет.

   Я, Сань, вспомнил сейчас один эпизод. Выступал недавно перед студентами гуманитарного факультета родного педагогического университета; в завершение встречи – вопросы, самые разные. И встает девочка-первокурсница:

   — Скажите, вы пришли с портфелем Арсена Тиграновича Синюка?

   Я от неожиданности оторопел. А она:

   — В очерке «Учитель, перед именем твоим…» вы пишете, что жена Арсена Тиграновича после похорон мужа подарила вам его гитару и портфель. И я хотела увидеть этот портфель.

   — Да нет, сегодня взял другую сумку, — растерянно развел руками.

   — А в конце очерка я даже заплакала… — И у нее выступили слезы. А ведь девочка с филологического отделения, не историк, которым преподаватели о Синюке, конечно же, много рассказывают. Боюсь, у меня самого в тот миг повлажнели глаза… Вот ради таких встреч, таких мгновений, наверное, стоит и писать, и жить.

   А о других людях, кто оставил след в душе… Таких, как и у любого, было и есть немало. Перечислить всех невозможно. Это я про добрый след, да? Конечно, родители, конечно, близкие,  друзья и товарищи, которых у меня очень много, школьные соклассники и учителя, институтские однокурсники и преподаватели, тренеры по борьбе, сослуживцы и  командиры в армии, коллеги по издательству и те, с кем работаю сейчас. Каждый из них в какой-то степени стал частицей моей жизни, моей судьбы.

   А о ком предпочитаю не вспоминать? Да таких почти нет. Как всякий нормальный человек, я не принимаю людей подлых, недобрых, мелочных, фальшивых. Не принимаю самовлюбленных дураков и хвастунов в любой сфере бытия, в том числе и нашей, Сань, сфере. (Любить-то надо литературу в себе, а не себя в литературе.) Но с подобным контингентом элементарно стараюсь не контактировать, по крайней мере, близко не подпускаю. Да кстати, они и сами не особо ко мне лезут. И вот об этой публике я практически не только не вспоминаю – я о ней просто не думаю.

  — А давай-ка пофантазируем. Вернул бы ты что-нибудь назад? Сделал бы что-то по-другому, если б представилась возможность? Прожил бы жизнь заново? Где? Как?

  — Сразу столько вопросов, хотя по сути все об одном, лишь углы зрения разные. Попробую ответить, но не обязательно же по порядку, да?

   Самый легкий про «Где?». Только здесь, Сань, только в Воронеже, это уже говорил.

   «Вернул бы что-нибудь?»… Знаешь, как и любой человек, я делал порой всякого рода, деликатно выражаясь, глупости – и помельче, и довольно крупные. Мелких было – не упомнить, а вот две самые крупные… Не сидели бы мы сейчас и не беседовали на разные темы, кабы хоть одна из тех крупных получила, скажем так, развитие. И жизнь моя точно была бы другой. Понятия не имею, какой, однако совершенно другой и уж стопроцентно не имеющей отношения к изящной словесности. Слава богу, пронесло, но те две бо-о-ольшие глупости, если бы можно было на каком-нибудь научно-фантастическом агрегате вернуться в предшествующий им момент времени, я с радостью из своей биографии вычеркнул бы.

  «Сделал бы что-нибудь по-другому?»… Ну, тут  схожая песня. Да массу самых разных мелочей, не особо влияющих на жизнь в целом, я, возможно, либо сделал бы по-другому, либо не стал бы делать вообще. Метнись в прошлое со своим нынешним умственным багажом, — точно не начал бы курить: такая зараза! Что еще? К спорту, музыке отнесся бы посерьезнее.                 

  Но вот о чем вспоминаю довольно часто на протяжении уже тридцати пяти лет. Я писал про это в очерке о Галине Ивановне Липатниковой: она хотела, чтобы я стал ее преемником в институте по линии медиевистики — истории средних веков. Но там имелись нюансы – за это надо было побороться: поискать «поддержку» в определенных сферах, проявлять соответствующую инициативу и прочее.      

  А я и не боролся, и не искал, и не проявлял, и ничего прочего не предпринимал. Почему? Даже сейчас однозначного ответа нет. Я до сей поры безумно люблю древнюю и средневековую историю как науку – в чистом, рафинированном виде. Но я до сих пор безумно не люблю ни в каком

виде, условно говоря, педагогику. Еще поступая в институт, твердо знал, что хочу лишь получить хорошее историческое образование, однако учителем не буду никогда.

           И вот мой выпускной, 1983 год явился, наверное, главной  развилкой в выборе дальнейшего жизненного пути. Если бы начал работать в пединституте, возможно, стал бы неплохим ученым-историком (педагогом – большой вопрос). Но тогда, разумеется, не было бы ничего того, чем я занимался всю жизнь и продолжаю заниматься по сей день.

           Жалею ли, что не сделался профессиональным историком? Да давно уже нет. Похоже, на той «развилке» я выбрал – прямо по Владимиру Высоцкому – свою колею.

           Был у меня и еще один «момент выбора». В 2000-м, после выхода в Москве «Скорпионов» издательство «Эксмо» предложило заключить контракт: четыре романа в год, реклама и соответствующая раскрутка в СМИ. Отказался. Писать на заказ – не мое, да и четыре романа в год – халтура, а не литература. Что было бы, если б согласился? Скорее всего, сорвал бы контракт. А может, и не сорвал бы, но… Но совершенно не горюю, что не согласился.

           «Прожил бы жизнь заново?» Если просто с юмором – а кто б отказался? Да и коли посерьезней, то с учетом нынешнего житейского и профессионального багажа последние годков двадцать не прочь повторить.

           «Как?»

            А, выражаясь аллегорически,  как в моем любимом стихотворении Стивенсона:

          

                               Вот как жить хотел бы я,

                               Нужно мне немного:

                               Свод небес, да шум ручья,

                               Да еще дорога.

                               Спать на листьях, есть и пить,

                               Хлеб макая в реки, —

                               Вот какою жизнью жить

                               Я хочу вовеки…

 

           Правда, дальше я бы одну строчку малость переиначил, чтоб звучало пооптимистичнее, чем в оригинале, а то там слово больно мрачное присутствует, ну его.

 

                              Всё когда-нибудь пройдет,

                              А пока живется –

                              Пусть кругом земля цветет,

                              Пусть дорога вьется!..

 

         Это же просто и девиз, и песня! Там получается два куплета с припевом, и, признаюсь, основа мелодии у меня уже есть, надо только немножко подшлифовать. И название стихотворения «Бродяга» я бы заменил на, к примеру, «Романтик».

 

          -Хочешь еще английской поэзии, Юр? О жизни и счастье?

 

         -Давай.

 

                               -Вы спрашиваете, что считаю

                                Я наивысшим счастьем на земле?

                                Две вещи:

                                Менять вот так же состоянье духа,

                                Как пенни выменял бы я на шиллинг,

                                И юной девушки услышать пенье

                                Вне моего пути, но вслед за тем,

                                Как у меня дорогу разузнала.

 

          -Чье это?

 

          — Кристофер Лог. Ну и напоследок. Быстро летит жизнь?

       

          — Ой, только давай не напоследок, мне еще сына на ноги ставить… А  жизнь, оказывается, действительно летит быстро.