Ясные дни

Что-то в последнее время зачастили они, памятные даты моих старших друзей-поэтов. Совсем недавно, 2 мая 2016 года, отметили мы 90-летие со дня рождения Егора Исаева, и вот уже рядом, 2 декабря — 85-летие Геннадия Луткова. И опять не обойтись без «протокольного» уточнения — «со дня рождения». Казалось бы, в самой этой формулировке ничего печального нет, но почему же так горько сжимается сердце?

Все просто: безобидное это уточнение означает, что человека, юбилей которого мы отмечаем, уже нет в живых. И рядом с его именем всегда теперь будут стоять эти строгие слова: печаль и память. Но печаль, мы знаем, может быть и светлой. О горьком, трагическом в жизни Геннадия Луткова сказано уже немало, в том числе и автором этих строк. Но были в жизни поэта и другие годы — распахнутые, солнечные, согретые теплом и надеждой. Это время — условно говоря, между неволей и наветом — и есть растянувшееся почти на два десятилетия (середина шестидесятых — середина восьмидесятых) жизненное и творческое лето Геннадия Луткова. Он пишет жадно, в охотку, много публикуется не только в Воронеже, но и в Москве. Не все из написанного выдержало проверку временем, но есть строки, с которыми жалко (да и не нужно) расставаться. Это и исполненное благодарной памяти, уже вошедшее в антологии стихотворение «Село, освобождавшее Европу», и негромкие «изначальные» стихи — те, в которых рядом с поэтом живут, согревая его своим дыханием, река и лес, пойма и поле, стежка и облака.

Забор зеленый камыша,

Желтеет дно речушки мелкой.

Родное меряет душа

Лишь ей одной известной меркой.

«Измерить» мерку, с которой приходит в мир душа поэта, в земном бытовании не дано никому; но мы можем прикоснуться к тому, чего она касалась:

Кузнечик давнее пиликает,

Без всякой скрипки на плече,

И золоченые пылинки

Толкутся в солнечном луче.

Просто? Да, просто. Но это как раз та простота, о которой другой поэт — большой, поистине народный — сказал: «Вот стихи, а все понятно, / все на русском языке». Эти «золоченые пылинки» — вроде и не метафора вовсе, но ведь явно что-то большее, чем просто деталь, подробность безмятежного летнего дня… Может быть, это жизни наши, надежды наши; чтЛ они, если не пылинки, пред ясным горним светом?

Подумаешь так — и уже совсем по-другому всматриваешься, вслушиваешься в то, что живет, проступает там, за этими безыскусными строками. И, думая о своем, почему-то веришь поэту, когда он говорит:

Все еще дышит: и травы, и пни,

Свет заливает лужайки по-летнему.

Осени первые звонкие дни,

Первые ясные. И не последние.

Пусть они останутся с нами именно такими, дни поэзии Геннадия Луткова, — звонкими, ясными. И — наперекор угрюмому календарю — не последними.

 

Александр НЕСТРУГИН

 

СЕЛО, ОСВОБОЖДАВШЕЕ ЕВРОПУ

 

За триста лет перевидав всего,

Приветом-лаской многих полонило.

И пехом на войну ушло село,

То бишь его мужская половина.

Позвало сердце и военкомат,

Тут не было нисколько разногласий.

Село — в одно лицо на первый взгляд,

А в нем-то — Сеней, Ваней, Петей, Васей…

Сплелось все — деды, внуки, свекры, зяти,

И кровь, и на седьмой воде кисель.

Они и Будапешт, и Вену взяли,

И меньшего калибра сотен семь.

И, не робеющие под огнем,

Потом дворцы разглядывали робко.

Оно не уцелело в основном —

Село, освобождавшее Европу.

Качалось на плоту и на возу,

На минном поле стежку выбирало,

Пилоткой и ушанкой вытирало

Соленый пот, соленую слезу.

И, наступая недругу на пятки,

Лафет разбитый прекращало в стол.

Оно рвало гармони в сорок пятом

И ело лебеду в сорок шестом.

И оказалось — все ему с руки

И на своей земле, и там, за Вислою.

И невернувшиеся мужики

На памятнике золотом записаны.

И сеет хлеб оно, и хлеб жует.

И к хлебу есть, есть прибавленье к роду.

Все, кажется, о нем. Оно живет —

Село, освобождавшее Европу.

 

* * *

 

Ночь дышит близко, у лица,

Теплом и тьмой, росой и шорохом.

И кажется, ей нет конца.

И я весь век под черным пологом.

Вот так и буду на траве

Лежать, считая в небе звезды.

В какой — забуду — стороне

Вдыхаю этот колкий воздух.

Не валят грохот поезда

Вниз под песчаные откосы.

Молчат луга. Молчит вода.

Молчат деревни и погосты.

Но что-то тоненько звенит

Здесь, рядом, и в сокрытых долах.

И так загадочен зенит

В сплошных серебряных проколах…

И дней моих отсчет лишь начат,

И нет обид, и горя нет.

И в светлячках, насквозь прозрачных,

Пульсирует зеленый свет.

 

* * *

 

Кузнечик давнее пиликает,

Без всякой скрипки на плече,

И золоченые пылинки

Толкутся в солнечном луче.

От сосен желтая заимка,

Квартальный столб травой зарос,

И тишина висит, как дымка,

Над следом зубчатых колес.

Здесь гром железный так не нужен,

Здесь тени листьев так легки.

И бабочки слетелись к луже,

Раскатывая хоботки.

 

* * *

 

Опушка — как обрыв. Прохлада позади.

И солнца жар в лицо, и поле бесконечное.

И светится трава, и на твоей груди

Ее метелок пыль искрится, словно млечная.

Кузнечика поймай, в ладонь мордашкой ткни:

— А ну-ка, дегтю дай! — И даст. Большую каплю.

Что ж, в мире есть добро. Добра бессчетны дни —

И в Синих Липягах, и где-нибудь на Капри.

И сколько здесь и там хороших есть примет,

И радость, как всегда, есть продолженье боли.

И не было и нет твоих полсотни лет,

Все впереди светло, все далеко, как в поле.

 

* * *

 

Еще не всю листву осыпал лес,

Прострелен дымными лучами, дремлет.

А с высоты немыслимой небес

Уж падает курлыканье на землю.

Все правильно… Но сердце защемит

Древнейшей грустью, той, что поселилась

В нас тыщу лет назад — и длилась, длилась,

И ей исчезновенье не грозит.

Есть что-то человеческое в том

Прощанье, в стоне над родимым краем,

Как будто это мы свой отчий дом,

Мы, а не птицы, с болью покидаем.

Мы понимаем грусть их непомерную.

Уходит клин за алый окоем.

И взглядом проводив его, наверно,

Мы родину в себе осознаем.

 

* * *

 

Поезд давно уж прошел. Стрекоза

Греется, не опасаясь, на рельсе.

Стала прозрачной берез полоса,

Клен у развилки тропы разгорелся.

 

Все еще дышит: и травы, и пни,

Свет заливает лужайки по-летнему.

Осени первые звонкие дни,

Первые ясные. И не последние.