Река русской осени

Внутри неразмыкаемого круга

 

Холодная черта зари,

Как память близкого недуга

И верный знак, что мы внутри

Неразмыкаемого круга.

Александр Блок

Талантливый, самобытный, непохожий ни на кого из предшественников Виктор Панкратов, которому в августе исполнилось бы 85 лет, неразрывно связан с русской классической поэзией. По воле обстоятельств, связанных с развалом Советского Союза, с 90-х годов прошлого века он оказался «внутри неразмыкаемого круга» воронежской извест­ности, так и не вырвавшись за его пределы. И вовсе не леность была тому причиной, а смутное время, с его равнодушием к любому творчеству, финансовая немощь поэта с тиражами его книг в 100-200 экземпляров, полный упадок интереса к поэзии у «самой читающей» страны, теперь вынужденной выживать и заботиться не о пище духовной, а о хлебе насущном. Исчезло рвение и у светил литературоведения и литературной критики — у воронежских в том числе.

При жизни поэта не было ни одной публикации с оценкой его лирики. Автор этих строк, далекий от филологического образования и писательской среды, в одиночку, насколько ему позволяло понимание весомости панкратовского творчества, пытался говорить о нем в прессе. Если воронежских поэтов Анатолия Жигулина и Алексея Прасолова, говоря современным жаргоном, «раскрутили» еще при советской власти неравнодушные к их творческим судьбам люди, включая Анатолия Абрамова и Александра Твардовского, а также многочисленные тиражи поэтических сборников, разошедшихся по всей России, то «раскрутить» Виктора Панкратова было некому. Его очень интересные сборники стихотворений «Звездочеты с детскими глазами» (1992), «Святцы Лукичевского лета» (1997), «Останется остуды странный след» (2001) просто не заметили. Как не вспомнить здесь строки поэта Льва Озерова: «Талантам надо помогать, // Бездарности пробьются сами».

Виктору Панкратову не помог ни­кто… Сборник «Святцы Лукичевского лета» вышел тиражом всего в 300 экземпляров, а «Останется остуды странный след» на средства, собранные друзьями и почитателями поэта был издан тиражом… в 100 экземпляров.

Виктор Панкратов, как писал о нем в предисловии к сборнику стихов «Это сладкое право на грусть…» Эдуард Пашнев, «…был человеком большим и веселым». Но в этом большом, от крестьянских корней, теле жила многими не понятая, добрая, тонкая и ранимая душа. Он не терпел фальши ни в поэзии, ни в человеческих отношениях, и на всякую обиду и несправедливость реагировал немедленно и весьма эмоционально. Вероятно, поэтому в писательской среде 1990-х прослыл человеком несговорчивым, строптивым. Жаль, но «остуды странный след» был его уделом все последнее десятилетие жизни. Ведь не зря, когда у него случился пожар в квартире, где многое сгорело, и я обратился в писательскую организацию за помощью, никто не пришел не то чтобы помочь, но просто узнать, как обстоит дело. Несмотря на то, что у поэта бывало достаточно посетителей, друзей и псевдодрузей, он, как и большинство творческих людей, был одинок.

Принципиально не желая просить о помощи, он жил впроголодь на маленькую пенсию и бывал неизменно рад моему приходу и приходу других друзей и знакомых, которые поддерживали его съестным.

Знали мы друг друга давно, еще с 1960-х, когда он работал в «Подъёме», а я посещал литобъединение при этом журнале. Однако то было просто знакомство. Я открыл его для себя заново в 1997 году, прочтя сборник «Святцы Лукичевского лета». Это был совершенно другой уровень поэзии Панкратова, где он предстал зрелым, сильным мастером, влюбленным в природу родного заповедного края.

Мы встретились через 33 года, чтобы уже не расставаться до его ухода из жизни. Мы дружили на равных все десять лет и, вопреки мнению о его непредсказуемом поведении, между нами никогда не возникало даже тени какого-либо недоразумения. Наши взаимоотношения были неизменно добрыми и душевными.

Шесть лет после выхода в свет сборника стихотворений «Останется остуды странный след…» на подоконнике у Виктора лежала рукопись его новой книги «Это сладкое право на грусть…» Я ходил по инстанциям, добивался выделения средств на ее издание. Обращался к губернатору, к председателю областной Думы, к мэру Воронежа. Ответ был один: «Нет средств».

Только после моего обращения к губернатору В.Г. Кулакову в начале 2007 го­да дело сдвинулось с мертвой точки. Но увидеть книгу Виктор не успел.

В один из дней начала августа мне позвонила детская писательница В.А. Ши­пулина и передала просьбу Панкратова срочно приехать. Я немедленно отправился к нему. Рукописи на окне не было. Панкратов уже не поднимался с кровати.

— Найди рукопись… Я не знаю, где она… Только ты сможешь ее издать, — тяжело, с паузами произнес Виктор.

Рукопись я отыскал рассыпанной, со следами грязных подошв на листах, в куче мусора, собранного на выброс. Опоздай я на день — и было бы уже позд­но. Несколько дней я работал с ней. Так как многих листов не хватало, пришлось заново печатать недостающие стихотворения. Хорошо, что сохранилось содержание. Хлопоты по ее изданию легли на меня уже после смерти поэта.

Существует мнение о том, что Виктор Панкратов был талантлив только в библиофильской поэзии, где талант его проявился «в мощном напоре чувств, блеске метафор, сочности и тонкости характеристик, проникновенном лиризме». И весьма скептически оценивается все остальное его творчество, где «…даже в позднейших великолепно отточенных стихах было слишком много чисто технических изысков и не хватало душевного порыва, искренности и глубины чувствования».

Не могу с этим согласиться. Мог ли поэт, талантливый в той поэзии, которая была лишь веткой на древе его творчества, не проявлять сходных качеств во всех иных своих стихах?

В предисловии к посмертной книге Панкратова «Это сладкое право на грусть…» известный поэт и драматург Эдуард Пашнев, друг молодости Виктора, отметил, что стихотворения его «…это все та же любовь и нежность ко всему живому и естественному, к людям, стрекозам, травам и деревьям». А ведь по любви и нежности ко всему живому и определяется «глубина чувствования».

Тянет к лесу, деревне и вольнице,

край дорог полевых не забыт…

Клохчет рыжий петух на околице —

клювом целится в лунки копыт.

Побережник с ветвями оклеклыми —

милой родины тихая дань.

Вновь тумана седыми волокнами

Голубая заштопана даль.

Я, рассветного омута первенец,

мир природы листаю,

а в нем

нескончаемо булькает перепел

на июльском лугу заливном…

Виктор Панкратов — певец природы, по образному строю своих стихов, по глубине чувства, по удивительной зоркости и образности восприятия родного края. Он сумел выразить и подарить людям каждый природный штрих и дуновение, незаметные равнодушному взгляду, все оттенки света и цвета. Только в одном стихотворении «Такая жизнь» он передал «зыбкую темень» ночи» и «дрему сладкую в стогу», «языческое пламя костра» и «лунный отблеск на стерне»…

А сколько таких стихотворений в его последней книге. Грусть и духовное одиночество сопровождали его все последние годы и нашли отражение во многих стихотворениях. А вместе с тем и размышления о праведном и грешном, о душевной чистоте, о любви к женщине, к малой и большой родине. Любви не декларативной, а сокровенной, узнаваемой по многим приметам, отмеченным зоркостью искренне любящего сердца. Разве не тронут душу человека, не вызовут отклика такие строки:

Мне останется гречишная Русь.

Храм на пригорке…

Землица сырая…

если захочется грешного рая —

голосом Бога тебе отзовусь,

в сердце святую молитву вбирая…

В который раз перечитываю стихи Виктора Панкратова, и каждый раз снова поражаюсь их проникновенности, неожиданным и образным метафорам, новым словам и рифмам, которых не встречал у других авторов.

Рожденный в свитском доме Рамонского замка, он любил Рамонь, ее заповедные места, и неоднократно упоминал об этом в своих стихах. В самые трудные времена он писал:

Я не сдаюсь:

во мне дымит огарок

рамонской неуступчивой судьбы.

И в стихотворении «Завещание» читаем:

Я могу умереть на Васильевском острове…

Только пусть похоронят в Рамонском лесу.

К сожалению, это желание его не было выполнено. Скорей всего, никто не захотел лишних хлопот…

Он так и не вырвался за пределы «неразмыкаемого круга», на простор российской словесности, не смог донести до широкого читателя «ранней звезды изумленную душу».

Но прожил свою творческую жизнь честно и достойно, работая над стихами изо дня в день, оставив прекрасные волнующие лирические стихотворения.

А душе-то,

ей нужны ли чьи-то розыски?

Мысль моя наипоследняя проста:

Все равно я жизнь

прожил по-божески,

даже если будет

только темнота!..

 

Михаил КАМЕНЕЦКИЙ

 

ТАКАЯ ЖИЗНЬ

 

Звезды в небе.

Ветер в поле.

Дрема сладкая в стогу…

В серебристом ореоле

жеребенок на лугу.

И размыты очертанья.

Темень зыбкая остра.

В ней — языческое пламя

невысокого костра.

По откосам стынут росы.

Лунный отблеск на стерне.

Ночь извечные вопросы

задает тебе и мне.

— Так ли жили?

— Так ли пели?

Жизнь бесхитростно проста —

от младенческой купели

до созвездия Креста.

До погоста, что в Рамони, —

только час туда езды…

До черты на небосклоне

вдруг погаснувшей звезды!

1987

 

ДОСТОЙНЫЙ ЗАПРЕДЕЛ

 

Анне Игнатьевне Чередниченко

Загостился,

хоть и думал — ненадолго я:

надо мной еще грустит твоя струна,

травостойная, гречишная, медовая,

терпеливая простудная страна.

Вспоен горькими я зельями-дурманами:

там, где истины истерты до трухи,

где под зыбкими текучими туманами —

слово к слову, — и рождались вдруг стихи.

Я от них уже почти отрекся, полноте —

не хочу бессонной множить маеты.

— Улыбнитесь, если ненароком вспомните:

христианской я заждался доброты.

И тогда, мои посмертные радетели, —

бестелесен, безъязык и невесом —

я не знаю, за какие добродетели

буду в райские хоромы вознесен.

А душе-то, ей нужны ли чьи-то розыски?..

Мысль моя наипоследняя проста:

— Все равно я жизнь прожил по-божески,

даже если будет только темнота!..

1993

 

ВЕЧЕРНЕЕ

 

Старые письма найди и порви.

Грустью не вызноби редкие встречи.

Вечер доверчиво трогает плечи

улочке имени Странной Любви,

метит каштана оплывшие свечи.

Гладит торопко на листьях ворсу.

Боль и разлука в глухом приговоре,

может быть, все обустроится вскоре,

но искупительно не принесу

я на губах волноликое Море.

— Мне остается гречишная Русь.

Храм на пригорке…

Землица сырая…

Если захочется грешного рая —

голосом Бога тебе отзовусь,

в сердце святую молитву вбирая.

Выберешь ли тривиальную явь —

я подчиняюсь святому итогу:

— Вырви надежду, но только оставь

путнику

Поле, Звезду и Дорогу…

1993

 

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ

 

… Гуси над скошенной нивой.

Жухлой лещины кора.

Тихой — грибной и дождливой —

выдалась нынче пора.

В сумерках табор растаял.

Слезно взгрустнула ветла.

Песня медовая с травня

в плавни заката вплыла.

— Била нежданною крупкой —

так безмятежно бела —

строгой, воздушной и хрупкой

поздняя осень была…

2001

 

СТИХИ И СЕРДЦЕ

 

— Да здравствует сердце!..

К чему я о нем?

И, право, какая нелепость,

что новым стихом, как Троянским конем

его подрывается крепость.

… Косяк журавлей над моей головой,

где соты просторов медовы…

Деревья с надтронутой ветром листвой

стоят, как на кладбище вдовы.

Над лесом сырым по углянской версте

проносится стайно скворечье.

И снова распят на церковном кресте

сентябрьский доверчивый вечер.

Подщипанный луг с лошаденкой гнедой.

Грустят над овражьем березы.

Качаясь над усманской нежной водой,

легко засыпают стрекозы.

Под мостиком шатким темны берега —

раздолье густому безмолвью…

Закатно из розовой мочки серьга

на вербочке вырвана с кровью.

Но я не спешу отпевать эту водь

и ставить последнюю точку.

Взрывается сердце…

— Спасибо, Господь,

что даришь еще одну строчку!..

1998

 

СВЕТ ЛЮБВИ

 

Принимаю в душу детства лебеду.

За мостком из бревен —

тени тесным кругом.

Воздух прян и сладок, будто на меду.

Травы изумрудные

царствуют над лугом.

Светел и узорчат облака киот.

Сочиняют песню птицы-мастерицы.

Синева лазурная медленно плывет

под твои иконные —

длинные ресницы…

2001

 

БЕСЦЕННОЕ НАСЛЕДСТВО

 

Тетка Оля — добрейших статей человек:

на земле и в дому за троих попахала.

— Пожила бы еще!.. Только кончился век.

Оступилась Душа без страны краснотала…

Бестелесно она воспарила впервой —

но улыбку хранит пожелтелое фото…

А в рамонских краях день играет травой,

водяными глазами поводит болото…

Побережный песок стадом заспанным взрыт.

Утро катит малиновый шар на востоке.

Третьи сутки подряд утка плачет навзрыд

в камышовой и чуть маслянистой протоке.

Частоколом берез мир Любви обнесен;

изумрудным огнем полыхают их свечи…

— Кто доскажет последний и вещий мой сон?

— Кто теперь от хворобы внезапной излечит?..

Широко разошлась на полнеба заря.

По полянам трещат шебутные сороки.

Я у тетки учусь: от ее словаря —

у меня эти русские добрые строки!..

 

2003

 

ЗЕМНАЯ ОБИТЕЛЬ

 

  Виктору Бокову

 

Стынет в поле кривой одинокий стожок,

забинтованный раннею волглою мглою.

Загундосил протяжно пастуший рожок,

и нехитрый мотив вдруг завис над землею.

Не проснулись еще работяги-шмели,

но трясет стригунок золотым оселедцем,

Я мелодию каждой кровинки земли

ощущаю и слышу взволнованным сердцем.

На пороге последнем, молясь, говорю,

осеняя перстом заповедные годы:

— Слава Господу, что я родился в краю,

где тесны белостволых берез хороводы!..

Где заботливо мать пеленала меня,

и сегодня — живучие есть похоронки:

здесь упрямая и штыковая стерня

обошла стороной горловину воронки.

И в себя чистоту молодую вобрав,

черных дней я решительно рву паутину.

— С перезвонами нежными стрельчатых трав

я спокойно земную обитель покину.

 

1993

 

РЕКА РУССКОЙ ОСЕНИ

 

На просторах донских есть поселок Лесной —

с чистотой родников, с журавлиными вскликами…

Этот край близок мне зоревой тишиной

и берез откровенными ликами.

Березняк — кладовая мелодий и слов.

Он прощается грустно с охриплыми птицами…

— Кто в нем ночью бродил и у белых стволов

наследил золотыми копытцами?..

Это осень свои заявляет права

над пружинами трав и глухими погостами…

Но приходят ко мне молодые слова

там, где к Дону криницы подверстаны.

Я приветствую день самой новой строкой.

И озвучится с нею святая мелодия.

И вплывает в рассветье стремнинной рекой —

наша милая русская родина…

 

2002