Потерянное детство

Последние дни марта не радовали теплом. По ночам приходили морозы, зарею они рисовали на окнах холодные ели и сосны. Под крышу забивались воробьи. Но все чаще после хмурого утра пробивалось солнце, у сеней кучей сбивались куры, на крышах дряхлел снег. Менялась погода, дорогу заметала долгая поземка.

Я стоял на диване, смотрел в окно: белое безмолвие лежало широкой равниной. Ни одного серого бугорка, ни одного черного пятна, всюду белый снег, и потому терялась размерность обозримого. Напротив меня, у печки, мать убирала посуду, в углу теснились рогачи, некоторые падали, она их поднимала, оглядывалась, по щекам текли слезы. Рядом с дедом стоял мой отец, он был высок и сутуловат, дед щуплый, с густой бородой, черной, как смола, из-за этого его и прозвали Смоляной. Я не понимал, почему сегодня так робко разговаривал дед с отцом, почему плачет мать, почему настаивает дед, что отец зря не принял предложение младшего брата.

Потом все ушли. Я остался с сестрой. Мать вернулась поздно вечером, мокрый снег падал с воротника, плеч и таял на полу. Так мне запомнился день, когда провожали на войну отца. Трагический март первого года войны вступал в историю.

По утрам я просыпался рано. Бежал к матери и спрашивал: где отец? Она отвечала, но я не слушал. Я твердил одно: что он только что стоял у моей кровати и держал мою руку, а когда я просыпался, он исчезал. Это продолжалось почти каждое утро. Мать стала бояться моих вопросов. Говорила сестрам, что я заболел. И только врач объяснила матери, что я с отцом встречаюсь во сне.

Пасху мы отпраздновали на снегу. Тишина в хате напоминала об отсутствии отца. Мать испекла кулич, отварила луковой шелухи, покрасила яйца. Солнца не было, и поэтому я не видел, как оно играло. Перед едой мать молча перекрестила нас, сама долго стояла перед иконой и молилась. Я понемногу начал понимать, зачем ушел отец на войну. Хотя мои сверстники ощутили это с прошлого года.

Апрель пришел с солнцем и теплом. Мокрый снег падал с крыш, двигался с водою к реке, лед поднимался из воды, становился на ребро, потом падал, прижимал кустарник к берегу, вода выходила из берегов, смывала снег и несла вниз. От долгого наблюдения за ледоходом у меня кружилась голова, я бежал домой, оглядывался, стыдясь своих воспаленных чувств. Мне приходила мысль, что поделиться своим восторгом не с кем: мать все время занята. Я уходил в себя и тайком плакал в сарае, где была столярная мастерская отца. Доставал с полок рубанки, пилы, строгал доски и сбивал для птиц домики. Я увлекся делом, часами находился в сарае. Как-то за обедом мать пожаловалась, что ей неудобно доить корову на корточках, потому что у стульчика сломалась ножка. Стульчик был отремонтирован. Мать подошла ко мне, положила руку на голову и ласково произнесла: «Спасибо, сынок, ты молодец, ты мужчина, ты в семье хозяин». Тепло и ласка, горькая грусть и усталая улыбка читалась на лице матери. Часто мы заводили разговор об отце. Я рассказывал, как однажды, прыгая по чердаку на конюшне, я потерял калоши, подаренные мне дядей Сеней, как поздней осенью мы шли вечером к соседу, и я показывал пень, об который он недавно споткнулся.

Снег почти сошел, но за двором еще лежал узкой полосой. Мать дала задание мне и сестре перевезти на огород навоз, который лежал за оградой. К вечеру у сестры потянуло ногу, вновь открылась рана. Мать переживала, сестра прихрамывала, и глаза у нее были грустными. Мне стало жаль сестру, я вспомнил прошлогодний несчастный случай, навернулись слезы, и жаром окатило сердце. Я подошел к матери, взял ее за руку, поглядел в глаза и отвернулся в сторону Ани. Она сидела на табуретке и массировала ногу, которую она травмировала еще до ухода отца на фронт.

В тот трагический вечер я сидел рядом с сестрой на пригорке, недалеко от своих ворот. Стадо возвращалось с пастбища, для порядка кричал пастух. У деда корова была норовистая и бодливая, проходя мимо нас, она рогом задела сестру, проколола ногу выше колена и отбросила Аню в сторону. Мать стояла у ворот, она побежала к дочери, упала на колени, обеими руками зажала рану, кровь пошла по рукам; подбежал дед, сорвал с матери платок, перехватил рану. Сестренка лежала бледная, дергались ножки, она вздрагивала и молчала.

В этот момент подъехал отец, у него была забинтована голова, на макушке горела запеченная кровь. Он соскочил с телеги, схватил на руки дочь, крикнул мужчине, тот развернул лошадь, загремела телега, отец сидел и держал на руках девочку.

Больница была недалеко. Врач жила при больнице. Она была удивлена: только что перевязала рану отцу. На колхозном дворе меняли сруб у колодца, сорвался с веревки венец и задел голову отца, который находился на дне колодца. Теперь в помощи нуждалась и дочь.

Соседи еще не разошлись, когда на «козлике» подъехал мужчина. Это был дядя Сеня, брат отца. В тридцатых годах он работал секретарем райкома партии. До войны был направлен на военную переподготовку в Москву. Он закончил учебу и приехал домой. Это было в 1941 году седьмого июля на день Ивана Купалы. На другой день дядя Сеня уехал в райком, оттуда — на фронт.

В первом письме он советовал отцу пока оставаться дома. Через своих ребят он обещал устроить его в лесничество, где на рабочих распространялась бронь.

Отец был инвалид. В юности он поломал ногу, весь день пролежал на жаре в поле. И только ближе к вечеру, когда жеребец прибежал домой, дед почувствовал неладное. Нога у отца долго болела, плохо срослась, и он заметно прихрамывал. Брату в письме он написал отказ, а матери сказал: «Кончится война, и с какой совестью я буду глядеть людям в глаза?»

Утром у колодца почтальон вручил отцу повестку. Открывая дверь, с ведрами в руках, отец сказал: «Вот и сон в руку», и подал матери листок. Что за сон, я не слышал. Видел, что мать сжалась в комок, бумага упала на пол, руки тряслись, она не могла поднять с пола повестку. На второй день, в весеннюю метелицу отца проводили на войну.

Летом матери сообщили, что отец находится в Касторном, недалеко от Воронежа. Она наказала старшей сестре (ей было 13 лет) глядеть за нами, сама пешком добралась до Старого Оскола, и далее — пригородным поездом. Жители рассказали, что в 5 часов утра военных подняли по тревоге и двинулись они на Воронеж. И назад мать возвращалась пешком. Пришла домой измученная и убитая горем. Фашисты уже хозяйничали на нашей территории. Это было седьмого июля 1942 года, на день Ивана Купалы.

Немец ворвался в наши места нагло. Начал рубить столетние сосны, и со станции Голофеевка эшелонами гнал лес в Германию.

Первый воздушный бой я увидел над городищенскими полями, ближе к железнодорожной станции.

На другой день шли колонны немецких грузовых автомашин, мотоциклов с боковыми прицепами, нескончаемый поток пеших солдат, несколько из них шли через наши огороды. Они тянули провода. Недалеко от нашего дома, в саду, остановились, поставили большие столы. Хозяйничали нагло и уверенно. К вечеру подъезжали легковые машины, подходили военные, докладывали, звонили. Работал немецкий штаб. Я побежал на свой огород, запутался в проводах и порезал голые ноги, плакал, жаловался матери, что кто-то «поломал» нашу рожь. Мне шел седьмой год.

А вскоре приключилась беда. В августе по привычке мы играли в логу: лепили из песка домики, пили родниковую воду и не заметили, как с противоположного берега лога подъехали немцы. Эхо выстрелов разорвало тишину, и мы бросились врассыпную, а Родька, наш товарищ, остался лежать на земле. Кровь из его груди бежала на бережок ручья, стекала в воду и румяной пеной уходила вниз. Уже под вечер сбежалось все село. Мальчика обернули в простыню, и тут же, на берегу, похоронили. Лог навсегда обрел имя Родиона, а я испуг, слезы и страх, которые не отпускают до сих пор. В стихотворении «Родионов лог» я повторил пережитое.

Немцы группами ходили по дворам, по два, три, а иногда и более человек. Они не просили, а забирали у нас молоко, масло, яйца. Иногда по задворкам ловили кур, и поднималась такая куриная паника, что затихала только к вечеру.

Мой ровесник и друг Володя жил через три хаты, у него были два младших брата. Отец тоже ушел на фронт. Мы только что вышли из сеней, к нам подошел немец. Лицо его было пепельного цвета, взгляд усталый, он еще не успел разинуть рот, как средний братик отчитался, что у них нет ни яиц, ни молока, а мать в поле. Солдат улыбнулся, погладил мальчика по голове и медленным, тяжелым шагом пошел со двора. Сколько лет прошло, но тот образ солдата меня никогда не покидал.

В деревне почтальона-старика и ждали, и боялись. Все чаще он приносил с фронта не письма, а «похоронки». При виде его мать всегда крестилась и шептала: «Господи, сохрани». На этот раз беда не обошла нас. Старик держал «похоронку». Мать пыталась что-то сказать, но у нее не получалось. Голос срывался, в больных легких захлебывался воздух. Я вскочил на чердак, но страх и там давил мое сердце. Солнце отходило к закату, и лучи его просвечивали через худую крышу, как трассирующие пули. Потом зарделась нижняя часть неба… Этот трагический день остался в моей памяти. Каждый раз, глядя на закат, я не переставал думать, что он горит отцовской кровью. В школьные годы и позже мне хотелось свои переживания описать в рассказе, а еще лучше — в стихотворении. Через несколько лет, увлекшись поэзией, я написал на смерть отца стихотворение «Расплата»:

Отца убили. Извещенье

пришло, смертельнее огня,

Кричала мать до исступленья

И колотила дрожь меня.

Соседи шли; слезою вдовьей

текла печаль из-под платка,

А за селом отцовской кровью

Горел закат издалека.

Шел бой, но грохот канонады

Все дальше двигался от нас,

А за отца огонь расплаты

еще до поздних звезд не гас…

Мать спала у окна, которое выходило во двор. Точнее сказать, она никогда не спала, она находилась в состоянии сна. И звуки, и шорохи она слышала за несколько метров. Кто-то плескался водой и тихо разговаривал. Она осторожно посмотрела в окно: трое парней пили из кадки воду. Увидев, что их заметили, зашли в хату. Их интересовало, много ли в селе немцев, где у них штаб, если передвигаются, то в каком направлении. Мать рассказала все, что знала. Они попросили ее выходить с ними на связь и сообщать сведения о немцах: что видела, что слышала. Так Ефросинья Ивановна познакомилась с разведчиками Красной Армии и стала помогать им в качестве связной.

Однажды она ждала их очень долго. Уже рассветало, слышался лай собак и чужая речь, на душе было тревожно. Она зашла в сарай. Чья-то сильная рука легла ей на плечо. «Это мы», — послышался знакомый голос. Разведчики рассказали, что наткнулись на немецкий штаб, пришлось снять часового. Немцы подняли тревогу. Надо срочно уйти в безопасное место.

— Там не только штаб, — пояснила вдова, — но и редакция какой-то газеты, я только вчера об этом узнала, — рассказала мать.

Потом она позвала свекра, благо он жил рядом. Каждый предлагал свой план. Случайно зашла соседка и вынужденно стала участницей событий. Она с перепугу предложила сдаться. Молодой разведчик выхватил пистолет, старший его успокоил, а женщине объяснил: «Если каждый из нас станет сдаваться, то кто же защитит вас, наших детей и нашу землю? Долг наш и совесть приказывают нам бороться и выжить». Кто-то предложил уйти со стадом коров в поле. Старик возразил: стадо могут сопровождать немцы.

В деревне приусадебные участки начинались от дворов и выходили к полю. Решили использовать этот путь.

Спешно уложили в мешок автоматы, в сумку — патроны. Дед вел теленка по меже, пригибаясь от тяжести мешка, замаскированного травой, одиннадцатилетняя внучка Аня несла в сумке патроны. Привязав теленка, спрятали в кустах оружие и быстро вернулись.

Старик объяснил разведчикам, что в конце огородов начинается ржаное поле, что по тропинке надо дойти до лощины и взять вверх до конского кладбища, там переждать до темноты, а оттуда до леса — рукой подать. Разведчик обнял старика:

— Спасибо, отец!

Заря занималась быстро. Она прошлась огненной полосой над холмом, обожгла нижние кромки облаков красными языками. И на небе как будто кто нарисовал огненными лучами картину: вот она улица деревенская, вот дом, вот тропинка в лощину идет. И все так свободно, прозрачно. Женщина прямо ахнула, все так ярко перед глазами возникло: «Слава Богу, может, обойдется. Удастся ребятам уйти. Знак-то какой! Само небо дало». Вот и пастух собирает коров. Мать вывела со двора свою буренку. Впереди стада и с трех других сторон шли немецкие автоматчики.

Вдруг где-то впереди залаяли собаки, послышались громкие крики. Облава! К женщине подошел свекор: «Не бойся, Фрося. Если что будут спрашивать, отвечай смело: не видела, не знаю. В случае чего все возьму на себя, а ты ничего не знаешь».

Подошли немцы и трое полицаев. Мать сделалась будто каменной, но на вопросы отвечала спокойно, даже безразлично. А немцы обыскивали и хаты, и сараи, и погреба. Даже кучи навозные проверяли штыками. Переходили от одного двора к другому. Что интересно, даже перепуганные дети боялись плакать. Когда немцы были уже на другом конце села, Ефросинья понемногу начала отходить, заплакала. Обратной дорогой немцы не возвращались, и ничего не было известно, нашли ли они тех, кого искали, или нет…

В полдень старик поил теленка. В кустах, где он с внучкой спрятал оружие, ничего не было. Невестка рассказала свекру видение. «Ушли сынки, слава Богу, сам Всевышний показал им дорогу», — крестясь, радовался дед. У него у самого было трое сыновей. Все они погибли на войне.

На другой день прошел по дворам бригадир и объявил, что сегодня отменяются все работы, в том числе и полевые. Лошади будут отдыхать, их всех разместили по своим местам. Во второй половине дня над конюшнями пролетели два немецких самолета. Вдруг посыпались бомбы, задрожала земля, огненное пламя набирало высоту. Повторялись взрывы и эхом бились у берегов речки. Крик и страх лошадей шли хутором. Мой дед сидел у нас на крыльце, курил толстую «козью ножку» и негодовал: «Обнаглели, сволочи, даже животных не щадят».

В деревне стоял смрад, лежали обгорелые кости лошадей. Спаслась одна колхозная лошаденка по прозвищу «Кошка». Она была в поле на колхозной пасеке. Немцы знали вкус меда и пасеку не трогали.

На какое-то время наш шлях стих. Мы ходили босиком по пыльной дороге, обжигали ноги, оправлялись и бугорки присыпали пылью. Кричали: «Заминировано». Уходили рожью по тропке, опускались в лощину, там росла луговая трава и щавель.

Как-то к концу дня раздались выстрелы, мы поднялись на бугор, шляхом двигались немецкие солдаты. Они стреляли в сторону нашего хутора. Часовые немецкого штаба, услышав стрельбу, объявили тревогу. Но вскоре выстрелы стихли. Оказалось, что немцы наткнулись на наше «минное поле» и измазали обувь; рассвирепев, они стреляли по нашим хатам. К вечеру мы вышли логом к хутору, картузами набрали из Видалового колодца воды, напились и разошлись по домам. Утром со двора окликнули маму. Немец и два полицая объявили: если у кого нет нужников, нужно поставить в течение трех дней. Так была объявлена санитарная неделя.

За ужином мать объявила, что пора заняться заготовкой сена. Надо было сохранить корову. По логам и полям мы рвали траву и вязанками носили домой. Погода стояла жаркая, трава быстро сохла. Набили сеном сарай, чердаки. К вечеру валила усталость. Утром продолжали работать. Подросла молодая картошка. Мать пекла ее в чугуне. Как-то на запах зашли немцы. Один из них объяснил, чего они хотят, взял рогач и стал совать его в печку. Мать догадалась, вытащила чугун и поставила на стол. Они брали горячие клубни, подбрасывали вверх, смеялись, потом достали складные ножи и начали чистить. Немец потребовал соли, я подал на стол стакан и незаметно взял красивый нож. Немец усмотрел, схватил меня за руку, в руке что-то хрустнуло, нож выпал, а я присел. Он ногой ударил меня под зад. Я вскочил на печку и спрятался в подушках. Немцы ушли. Мать стащила меня и потребовала, чтобы я никогда не лез к ним. Но меня испугало другое: она сообщила, что вчера немцы расстреляли моего друга, Кольку. Он был чуть выше меня ростом, плотнее и решительней. Отцы наши были преданными друзьями. Так я за свое короткое детство потерял двух друзей: Родиона и Кольку.

Мать продолжала ходить в поле. Целая женская бригада жала серпами рожь, пшеницу, просо. Вязали снопы и складывали в копны.

В течение лета мы достаточно заготовили травы, чтобы прокормить корову. На зиму заготовили из навоза много кизяка.

Лето уходило. Начинались дожди. Немцы ходили в плащах, чаще ездили на лошадях. Очень много появилось мадьяров, которые вели себя наглее немцев. Отбирали сено, проверяли сундуки и забирали теплые вещи. Как-то мать долго не могла растопить печь, потом достала из-за комеля бутылку, плеснула на дрова. В это время открылась дверь, и в хату вошел мадьяр. Он заметил бутылку и потребовал ее у матери. Она замешкалась, развела руками. Мадьяр достал пистолет и навел на мать. Мы закричали; она не растерялась, открыла бутылку и поднесла ему к носу. Это был керосин. Он закрутил головой, положил пистолет в кобуру и вышел.

Снег лег рано. Гуляла поземка, усилились морозы. Объявили возить снопы с полей на своих санках. Складировали в помещение, которое называлось клуней. Это наподобие крыши дома или шалаша, стропила длиною около восьми метров. С двух противоположных сторон конские ворота — въезд и выезд. До войны мужики на лошадях возили снопы и там обмолачивали цепами. Теперь вся работа легла на женские плечи, а урожай уходил в Германию. Мать и старшая сестра уходили утром в поле, закрывали дверь, накидывали замок снаружи, мы запирались изнутри на засов, и втроем оставались до вечера.

Однажды кто-то постучал в дверь, потом чаще, потом еще сильнее. Послышались шаги. Я соскочил с печки и глянул в окно. Мадьяр заметил, снял автомат и выпустил очередь по окнам. Стекла посыпались и зазвенели. Я вскочил на печку. По хате загулял ветер, стало холодно. Вечером пришла мать и закрыла окна тряпками; перебивая друг друга, мы рассказали ей о случившемся. Утром я вырезал из фанеры листы по размеру выбитых стекол и закрыл дыры. Все чаще, проходя мимо меня, мать нечаянно клала на мою голову свою руку и с надеждой поглядывала на меня.

Отсчитывал дни, горе и страдание 1943 год. Январь сдавал февралю морозы и метели. Чаще приходил к нам дед, много говорил с матерью, заметно повеселел, а в словах вскрывалась уверенность.

Оказывается, к нему ночью приходили разведчики. Он рассказал им, что видел, что знал, что заметил, в какие хаты можно уверенно зайти — хозяйки были предупреждены. Обнаружил, что ночью немцы не ходят. Показал, где стоят часовые и на каких постах часто меняются. Матери дед открыл тайну: в нашем сарае спрятано много оружия. Ночью пришли к нам солдаты, зашли в хату тихо, как кошки, их было много. Пришел дед, он тихо разговаривал с солдатом, который был похож на ворона: черный, грудь широкая и меткий глаз. Около часа ночи прибежал другой солдат, шепнул что-то «Ворону», тот вскочил и крикнул: «Подъем!» В секунду с автоматами, гранатами и пулеметом солдаты выскочили во двор и скрылись. Мы не слышали ни выстрелов, ни взрывов.

Утром я проснулся, мать стояла у печки; она попросила меня зайти в сарай и посмотреть, не отелилась ли корова. Я вышел и увидел, как за рекой шли люди, много людей, они что-то несли на плечах. Я вскочил в хату, сказал, что люди уже пошли чистить дороги, а ты еще не оделась. Мы вышли на улицу и увидели, что это шли наши солдаты с автоматами в руках. Мать обняла меня и заплакала. Потом красноармейцы зашли к нам. «Ворон» попросил мать испечь блинов; принесли муку, в большом чугуне намесили тесто, мать пекла, подавала на стол, они смазывали их маслом и посыпали сахаром. Угощали нас. Дед принес соленых огурцов, квашеной капусты и вареной картошки. «Ворон» хлопал по плечу деда и уверенно говорил: «За наших детей, за твоих сыновей будем гнать эту тварь до Берлина!» Так в начале февраля 1943 года заканчивалось мое военное детство. Мне шел восьмой год.

Война еще продолжалась. Но наша территория была освобождена от фашистов. А впереди было еще много всего: эпоха побед, голода, разрухи и безотцовщины, эпоха мирного труда…

После войны дед написал письмо «Ворону». Ответ нам пришел печальный. Его жена написала, что он погиб в 1943 году под Прохоровкой.