Под корой
- 05.07.2018
ДУХОВНАЯ КРОВЬ
В поэзии Анатолия Аврутина странным образом переплетаются счастье и горе, надежда и отчаяние, яркий свет — и даже не тьма, а сумрак, поглощающий линии и цвета всего живого, одновременно заглушая звуки неумолкающей жизни. Это сочетание противоположных начал делает его стихи тревожными, они будоражат душу и заставляют ее ценить всякое мгновение неуловимого бытия.
Взгляд поэта внимателен к деталям, предметы у него имеют вес и форму, у них есть своя индивидуальность. И в то же время его лирический герой кажется существом из другого мира, ветер непостижимой судьбы занес его в наше время и пространство. И он принял их как родину, почувствовал тепло струящейся в жилах крови, которая берет исток в сердце матери. А его давние предки мерцают в памяти именами, событиями, лицами — и это также кровь, только духовная.
Образность строк Аврутина легка и свободна. Поэт может соединять вещи, отстоящие друг от друга довольно далеко, помещать их в тело стиха, и уже там они трепещут, размывая границы лирического высказывания. Притом позволяя льющейся вдохновенной речи облекать плотную действительность и делать ее совсем неоднозначной. Ведь именно такой, неотвратимой и холодной она бывает, когда человек вписан в нее безоглядно, без намека на какую-либо дистанцию между одинокой душой и бездной рационального социума.
Анатолий Аврутин — художник метафизический. В таком определении нет философской темноты и неопределенности. Для него несомненен Бог, бесценна человеческая жизнь, горька память о прошлом. В художественном пространстве его лирики можно найти много иных акцентов и определений. Однако эти три относятся к числу важнейших, они роднят современного автора с художниками прежних лет – вне зависимости от давности. Такая преемственность дорога и поэту, и читателю. Потому что каждый из них теперь не одинок.
Вячеслав ЛЮТЫЙ
* * *
Средь вселенского накала,
Впереди высоких вод,
Что-то тайное звучало,
Подпирая небосвод.
Очищали эти звуки
Весь внимающий распах
И от боли, и от муки,
И от горечи в зрачках.
И внимало божье око
Гулу, шедшему извне,
Чтоб светло и одиноко
Раствориться в тишине.
От листвы ржавела бровка,
Божий свет сдувало с плеч…
И по зернышку, неловко,
Но проклевывалась речь.
* * *
Не смогли, не вышли, не дотопали,
Не посмели лишнего посметь.
И стоят-скрипят два чахлых тополя
В том ряду, где Родина и смерть.
Им еще скрипеть под непогодиной,
На ветру лечить радикулит,
Снова безответно бредить Родиной —
Той, что под корою и болит.
Так болит, что кипень белопенную
Впору им совсем не замечать,
А привычной дрожью подколенною
Липкий страх советует молчать.
Не кивать на долю незавидную,
Не кивать ни ныне и ни впредь.
И скрипят стволы радикулитные
Да листва торопится слететь.
* * *
«…что русский исход тяжелей, чем еврейский исход…»
Надежда Мирошниченко
А время кричало в пустом и безветренном поле,
Что русский исход тяжелей, чем еврейский исход.
И аист кружил… Он в полете не думал о воле —
Не думает вовсе о воле свободный народ!..
И что-то мешало идти и не думать о бренном,
И что-то велело укрыться в свое забытье.
А это Россия торопко струилась по венам,
В висках выбивая росистое имя свое.
И что-то гудело в далекой, нехоженой чаще,
Да так, что казалось — вот-вот и уже бурелом…
Но аист летящий, но аист о чем-то кричащий,
Взрезал беспросветность своим осторожным крылом.
И вроде светлело… Все больше являлось народу —
Следили за птицей, чубы к поднебесью задрав.
И вброд перешли они стылую черную воду,
Что в скользких обломках несла очертанья держав.
И даль содрогнулась… И что-то вдали заалело.
И плечи не гнулись под вечное: «Мать-перемать…»
А тело болело… Да в венах Россия гудела,
И в тромб собиралась, готовая сердце взорвать…
* * *
Хоть и солнечно, иней белеет,
Ну а листья летят и летят
Над пустой и безлюдной аллеей —
То ли вкось, то ли вкривь, то ли в лад…
И с какой-то неясною силой
Изменяя их стылый полет,
Ветер северный, ветер унылый,
Об оставленных гнездах поет.
Он поет, разбиваясь о сучья,
Быстролетно обшарив дупло,
В нем какая-то хитрость паучья,
Для которой пространство мало.
А листва, а листва заревая,
Среди парка, что грустен и нем,
Все кружится, полет продлевая,
Все кружится, не зная зачем…
* * *
Валерию Хатюшину
Мы пришли в этот мир
Из холодных квартир,
Где под примус скворчала картошка,
Где за стенкою жил отставной конвоир,
Все приученный слушать сторожко.
Где динамик хрипел от темна до темна
И нигде его не выключали —
Вдруг внезапно объявят, что снова война
И по радио выступит Сталин?..
Этот круглый динамик меня одарил
Знаньем опер, столиц и героев.
Душу «Валенки» грели,
«Орленок» парил,
И танкистов-друзей было трое…
А Утесов хрипел нам про шар голубой,
Но мы знали — объявят тревогу,
И пойдем «на последний, решительный бой»,
Так что, «смело, товарищи, в ногу…»
А теперь ни динамиков нет, ни святынь…
И давно нет в быту керосина.
Телевизор посмотришь: «Нечистая, сгинь…»
Где был дух, там одна Хиросима.
Слышу старых друзей голоса из-под плит —
Им так больно, что мир разворован!
И отрада одна — белый аист летит
Все же выше, чем каркает ворон…
* * *
Чуть курчавится дым от воткнутой в салат папиросы,
Не идет разговор… И не пьется… И мысли не в лад.
Все ответы даны… Остаются все те же вопросы:
«Что же делать теперь?..» И, конечно же: «Кто виноват?»
Да, характер таков у смурного от жизни народа,
Все: «Авось, перебьемся… Авось, доживем до поры…»
Будут мед добывать, а себе не останется меда,
Воздвигают палаты, а хаты кривы и стары.
Угорая в чаду, что дарит позабытая вьюшка,
Все боятся чего-то и вечен тот давящий страх.
Но наутро из хаты — чуть свет! — выбегает девчушка,
И сама, как росинка, и солнце несет в волосах.
И ее узнают и деревья, и рыбы, и птахи,
И листок золоченый все тщится в ладошку слететь…
Крикнет: «Папа, гляди!..» И отцы забывают про страхи,
И шеломистый купол на Храме спешит золотеть.
Засочится смола вдоль недавно ошкуренных бревен,
Мужики пожалеют, что вечером слабо пилось…
— Кто виновен? — спроси. И ответят: «Никто не виновен…»
— А что делать-то нужно? — Так выживем, людцы… Авось…»
* * *
Первое августа. Завтра Илья.
Серым дождям ни конца, ни начала.
Сохнет-не высохнет стопка белья,
Что накануне жена настирала.
Лето на позднем своем рубеже,
Сколько Илью ни зовите Илюшей…
И поселяется осень уже
Первого августа в стылую душу.
Значит, мне старые книги листать,
В небе выискивать светлые пятна.
Значит, мне с птицами вдаль улетать,
Точно не зная — вернусь ли обратно?..
* * *
Узколицая тень все металась по стареньким сходням,
И мерцал виновато давно догоревший костер…
А поближе к полуночи вышел отец мой в исподнем,
К безразличному небу худые ладони простер.
И чего он хотел?.. Лишь ступней необутой примятый,
Побуревший листочек все рвался лететь в никуда.
И ржавела трава… И клубился туман возле хаты…
Да в озябшем колодце звезду поглотила вода.
Затаилась луна… И ползла из косматого мрака
Золоченая нежить, чтоб снова ползти в никуда…
Вдалеке завывала простуженным басом собака
Да надрывно гудели о чем-то своем провода.
Так отцова рука упиралась в ночные просторы,
Словно отодвигая подальше грядущую жуть,
Что от станции тихо отъехал грохочущий «скорый»,
Чтоб во тьме растворяясь, молитвенных слов не спугнуть…
И отец в небесах…
И нет счета все новым потерям.
И увядший букетик похож на взъерошенный ил…
Но о чем он молился в ночи, если в Бога не верил?..
Он тогда промолчал… Ну а я ничего не спросил…
Анатолий Юрьевич Аврутин родился в 1948 году в городе Минске. Окончил Белорусский государственный университет. Главный редактор журнала «Новая Немига литературная». В 2005–2008 годах — первый секретарь правления Союза писателей Беларуси. Лауреат международных премий им. С. Полоцкого, Э. Хемингуэя (Канада), «Литературный европеец» (Германия), многих российских и белорусских литературных премий. Автор более двадцати поэтических книг. Живет в Минске.
