У русских слов есть тоже праздник свой…

Людмила Бахарева

 

Я не люблю слова «поэтесса». Слово «поэт» в большей степени выражает и меру таланта, и душевные, человеческие качества женщины, которая пишет настоящие стихи. Это слово я и хочу соотнести с талантом Людмилы Бахаревой, с ее силой воли, добротой, душевностью, интеллектом. Я помню Люсю Бахареву в тесной комнатке отдела поэзии на улице Цюрупы, в новом здании Центрально-Черноземного книжного издательства, в обществе писателей на областных совещаниях. Вижусь я с ней и теперь, в дни ее безысходного одиночества, в четырех стенах далеко не комфортабельной квартиры. Всегда сдержанная, немногословная, полная собственного достоинства, но и отзывчивая, добросердечная, остроумная, она не терпит фальши — ни в поэзии, ни в человеческих отношениях. Будучи в течение многих лет редактором отдела поэзии, многим начинающим стихотворцам она дала путевку в творческую жизнь, наделенная не только собственным даром, но способностью замечать и ценить проблески таланта у других, приходивших к ней.

Родилась Люся Бахарева в Сталинграде 9 августа 1937 года. Отец ее, военный летчик, погиб в сентябре 1941 года. Дитя войны, она перенесла все беды и потери военного времени и голодных послевоенных лет. Строки из ее автобиографии говорят о многом: «В начале августа 1942 года мы вдвоем с бабушкой эвакуировались в город Кустанай. В заволжской степи наш эшелон бомбили…» Оттуда, из детства, стихотворения Бахаревой, написанные позже: «Ленька. 1944» (1963), «Десантница» (1964), «Доброта» (1965), «Солдаты» (1966)… О войне писали и сейчас пишут многие. Но только стихи поэтов-фронтовиков и детей войны дышат подлинностью и трагизмом эпохи, которую им довелось пережить.

К сожалению, на наше поколение беда страны обрушилась дважды: в детстве и в старости. Двадцатилетие рубежа веков, в отличие от дней войны, полных неколебимой веры в Победу и в счастье грядущей мирной жизни, обрушилось на нас безысходностью и страданием от развала, физического и духовного обнищания еще недавно могучей державы.

Эти годы не могли не отразиться в творчестве Людмилы Бахаревой мучительными раздумьями о времени и о себе, о судьбе родины и ее духовном здоровье. Но именно на этот период пришлась зрелость таланта поэта — с горечью и ностальгией, с четкой позицией неприятия зла, стяжательства, предательства, междоусобиц. Но и с надеждой на конечную победу добра, потому что есть цветы и музыка, верность и любовь, поэзия Пушкина и Ахматовой. Подтверждение тому — ее поэтические сборники «Годы» (2004), «Время прошедшее» (2008), «Я просыпаюсь от пения птиц» (2013).

Но даже если мир свинцов, —

Где ж осени очарованье?

И легкой лиры волхвованье?

И где ж любовь — в конце концов!

Так сказала она в одном из недавних стихотворений.

Поздравляя ее с юбилеем, хочу заметить, что, кроме заботы о хлебе насущном, есть высокие в мире потребности. Именно для них создана душа дорогого мне поэта Людмилы Бахаревой.

 

Михаил КАМЕНЕЦКИЙ,

член Союза российских писателей

 

 

* * *

 

О, я узнала поневоле

тот высший миг, когда душа,

забыв о сладости и боли,

в себя приходит не спеша.

 

…Был час апрельско-изначальный,

и поздний вечер, и огни.

И музыка плыла печальной

(какой и надо искони).

 

И было ясно и легко,

и люди были далеко.

 

И поняла: порою надо,

чтоб люди были там, вдали,

чтоб к ним звала меня отрада,

чтоб к ним мои надежды шли.

 

Но — чтобы моего молчанья

не потревожил бы никто.

И камни звездного плато

одно б безмолвье излучали.

 

И в безмятежности весны,

вдали от мелочной заботы,

той — одинокой — тишины

звучали б сладостные ноты.

 

ВЛИЯНИЕ

 

Влиянье СМИ, влияние Луны,

вселенных совокупное влиянье,

давление неведомой родни,

воздействие Поста и Возлиянья.

 

И все — на этом крошечном отрезке,

что жизнью именуют навсегда.

И никуда не денешься от резких

лучей, пронзивших дни и города.

 

Коль неизбежно — так бери побольше

Луны, родни, вселенского поста.

Осилишь ли? На это воля Божья,

но поневоле доживешь до ста.

 

* * *

 

И каждый год трудней, чем прошлый.

Дороже хлеб и холодней.

И не уйти уже, как прежде,

от глаз незнаемых людей.

 

Слабеют силы, рвется почерк —

такая выпала статья.

И лишь надежда все не хочет

смириться с логикой житья:

 

толкует знаки произвольно,

средь зим ласкается травой,

не понимая, как мне больно

движенье стрелки часовой…

 

* * *

 

В тринадцать нам сказал слепой учитель:

— Вы «Правду» не читайте,

в «Правде» — ложь.

«Известия» читайте, но учтите:

и там порой ответа не найдешь…

Какое в школе поднялось волненье!

Кто только на уроках не бывал!

Его не посадили (воевал!),

но просто подвели под увольненье.

Но то — провинция. А вот в столице.

увидела совсем другой расклад.

И строгие учительские лица,

настроенные на особый лад.

И кибернетика, и сессия ВАСХНИЛ,

и генералы — в час перед расстрелом.

И те, кто в воркутинских шахтах гнил —

все вдруг предстало: в частности и в целом.

Что было — было.

Плакать не годится

над тем, что состоялось, что ушло.

Но, чтоб свежо познать добро и зло, —

осталось только заново родиться.

 

ЛЕНЬКА. 1944

 

На станции Елец я крала уголь.

Не для себя. Для друга.

 

Хотите, я вам расскажу о нем —

мальчишке в голубой девчачьей шубе,

солдатским подпоясанной ремнем, —

хотите, расскажу о нем?

 

Я как-то вмиг покончила с игрушками,

когда он появился вдруг в Ельце —

глазастый, с посеревшими веснушками

на остром дистрофическом лице.

И мы, расставшись с детскими богами,

на тот приезд бежали посмотреть:

на чемодан со впалыми боками,

на валенки, сгоревшие на треть.

И в тот нахолодавшийся домишко,

безлюдный три военные зимы,

я приносила бабушкины пышки,

а от себя — отменно вкусный жмых.

А после школы, под прикрытьем вьюги,

со станции, поймав удобный миг,

я приносила этот самый уголь

в фанерном чемоданчике для книг…

 

А он молчал, сцепивши пальцы туго,

и даже не смеялся, чертов сын,

когда я маленьким кусочком угля

себе чертила брови и усы.

 

Но вот однажды, щепок настругав,

он вдруг сказал, спокойствием пугая:

— У нас был в Ленинграде попугай.

В сорок втором мы… съели попугая.

 

* * *

 

Говорят, нас ожидает Апокалипсис.

Ну, а я пророков этих не пойму.

Потому покамест не покаялась,

не простилась, не простила никому.

 

Но пока не наступило это страшное,

надо нынче многое решить.

И судьбину ни о чем не спрашивая,

дай нам Бог немного погрешить.

 

Не спеши! Наступит не сегодня

судный день. Не кайся и не мсти.

А сейчас, чтобы дышать свободней,

ты, на всякий случай, всех прости.

 

* * *

 

Не осуждай своих детей —

они врожденные страдальцы

за нас, отцов и матерей,

за тех, кто был и будет дальше.

 

Не осуждай.

Но лишь взгляни:

мы в них вложили столько фальши,

что не избыть в живые дни,

и даже в те, что были раньше.

 

Не осуждай!

Ведь что вокруг?

Родные ветви зеленеют.

А зеркала твои, мой друг,

с годами все-таки мутнеют.

 

Не осуждай!

Так краток час

неуловимого общенья!

И жизни, приютившей нас,

так незаметно сокращение…

 

НЕ ПОЛЕНИЛАСЬ — СОСЧИТАЛА

 

А в этих красных фолиантах,

где все Герои СССР,

всех больше — старших лейтенантов,

всем прочим званиям в пример.

Как жалко молодости их,

сгоревших в небе или в поле!

И даже самый лучший стих

не передаст последней боли.

 

На первых месяцах войны

отец погиб, не став Героем.

В том вовсе нет его вины, —

наверно, так уж мир устроен.

Он не был обойден талантом,

он жил, как все, мечту тая.

Но был он старшим лейтенантом.

В том гордость тихая моя.

 

НОЧЬ

 

День — блаженство. Ночь — темна.

Я ее одолеваю,

в краски жизни одеваю,

сидя у телеокна.

 

Ночь — длинна. Длинней разлук.

В ней — широты и долготы,

високосные все годы.

Ночь объять — не хватит рук.

 

Ночь — тревожна. Шорох слышится,

воздыхание половиц.

И порой совсем не дышится —

в окруженьи чьих-то лиц.

 

В недрах темного ландшафта

даже воздух незнаком:

словно я — в старинной шахте

надрываюсь с обушком.

 

Вот прожектор в небе шарит.

Вспоминается война…

Где-то в дальнем полушарье

у кого-то — «ночь нежна».

 

* * *

 

Неужто в зеркале миров одно лишь зло отражено?

И нам из всех земных даров одно страданье суждено?

Но если даже мир свинцов, — где ж осени очарованье?

И легкой лиры волхованье?

И где ж любовь — в конце концов?!

 

* * *

 

Твой стих… Он — враг витийствующих стилей.

Он — первый друг бедняцкой прямоты.

Метафоры — они лишь упростили б

соединенье яви и мечты.

 

Сравнения — они для новобранцев,

кто в простоте не молвит и словца.

Им кажется, что в тридевятых царствах

вся правда обнажится до конца.

 

Когда бы так!

Но правда тем сильна,

что ярких царств не требует она.

 

* * *

 

Ах, как вкусно звучат под ногами

травы росные по утрам!

И душа — как будто нагая:

ни комедий тебе, ни драм.

 

А потом в автобусе мчусь я,

молчаливая, у окна.

И какое-то новое чувство

порождает моя тишина.

 

Пролетаю сосняк и осинник —

этот русский пейзаж без прикрас.

И глаза холодеют от синих,

от чужих непростившихся глаз.

 

АВГУСТ

 

Неделя августовских персеид —

паденье звезд в созвездии Персея.

Срединный август тем и знаменит,

что звезды оставляют свой зенит,

над девятью планетами рассеясь.

И это суховатое тепло,

вдыхаемое яркими ночами,

и это солнце — будто сквозь стекло,

и дней моих спокойное начало —

мое рожденье — это времена

моей страды, моей большой путины.

И ультразвуки издает струна

нагретой предосенней паутины.

 


Людмила Петровна Баха­рева (Шевченко) родилась в Сталинграде. Окончила филологическое отделение историко-филологического факультета Воронежского государственного университета. Работала в редакциях районных газет, почти три десятка лет — редактором Центрально-Черноземного книжного издательства. Автор многих книг стихов и прозы, среди которых «Рассветы», «Знакомые небеса», «Праздники», «Время прошедшее», «На золотом крыльце», «Улица молчаливых львов». Член Союза российских писателей. Живет в Воронеже.