В канун праздника Успения Пресвятой Богородицы, в самом конце жаркого августа, ехал на электричке мужик по имени Егор, а по фамилии Сладкосолев. Он ездил в город Бежецк на воскресный базар продавать своего бычка Степана. Продал очень удачно и теперь при деньгах и навеселе возвращался в родное село Хлевное, которое вполне соответствовало своему названию, напоминая загаженный хлев нерадивого хозяина.

Доехал Егор до райцентра Сонково, где ему следовало с электрички на автобус пересесть, и тут ему (как это часто с нашим братом, русским, бывает) моча в голову ударила. Дай, думает, пешочком пройдусь. И в мыслях не держит, что идти добрых тридцать верст. А время к ночи.

Ну, дурацкое дело не хитрое: руки в брюки, хрен в карман — пошел! Шел-шел — и застала его в дороге ночь. А он только-только до Лбово дотопал, что в трех верстах от Сонково. На дворе ночевать ему, естественно, не хотелось — комары сожрут; да тем более при таких больших деньгах. В один дом постучал, в другой. Люди наши известно какие — отзывные к чужим горестям и бедам. А тут как-то никто и не отозвался, еще и собак спускают. Ходил-бродил Сладкосолев, никто на ночлег не берет. Совсем исчаялся. Хоть на землю ложись да рукой накрывайся.

Вдруг видит: в самом конце деревни (ближе к густому лесу) дом стоит. Старый-престарый, все бревна черные-пречерные. Забора вокруг нет, травы кругом — по пояс, и окошки не светятся. Ни дать ни взять — заброшенный. Егор скорей туда. Толкнул дверцу, вошел и при последнем дневном свете оглядел нехитрую обстановку: стол, лавка, печка. Сверху не капает, снизу не поддувает. Чем не жилье? Кинул Егор, не мудрствуя лукаво, свой кожушок на лавку да и завалился спать.

И снится ему сон.

Будто находится он в этой же самой избе, а все вещи — из его избы (той, что в Хлевном). И будто еще не ночь, но уже глубокий вечер. Свет ярко горит, печка жарко топится; на столе — помидорчики, огурчики, шматок сала, то да се… А у печи жена Егорова с ухватом суетится. Варенька. Лет десять как умершая. Раскраснелась вся. Лепешки печет.

Приподнялся Сладкосолев на локте, глазам своим не верит: ну все как есть — его вещи! Даже две картинки на стене, из журнала «Огонек» вырезанные. На одной картинке — баба в шапке с перьями, «Незнакомка» называется; на другой — тоже баба, но голая, Даная какая-то… Впрочем, примечает Егор, не совсем все как у него. Иконы в красном углу нет, Божьей Матери с младенцем Иисусом на левой ручке. Вот нет-таки, нет! А иконка эта не простая, старинная, Егоровой матерью собственноручно для оберега повешенная. А тут нет как нет. О-о-очень это Сладкосолева смутило и расстроило. А еще кот черный по скрипучим половицам так и шастает, так и шастает. Отродясь Егор котов не держал. Тем более черных. Пригляделся Сладкосолев — а голова у кота в подпалинах. И это тоже неприятно поразило.

Варя знай себе ухватом шурует; глубокую миску румяными лепешками наполняет, маслом золотистым поливает да сахарком посыпает. Самая что ни на есть любимая Егорова еда (после водочки, конечно). А тут не тянет; даже смотреть на лепешки противно. Отвернулся Сладкосолев, глянул в окно и чуть не матюгнулся — звезды на темном небе совсем не так расположены, как всегда. А уж когда Луна выплыла из-за тучки, тут уж Егор не шутя затосковал. Потому как никакая это была не Луна, а совсем неведомая планета, раза в три больше Луны. И не желтая, а вся какая-то ядовито-зеленая.

Варя между тем с лепешками закончила и к столу подсела. Взяла в руки нож и стала сало резать. Сегодня ж Иван Постный, лихорадочно соображает Сладкосолев, грех в руки нож брать. А Варя режет себе и режет, хоть бы что; нарезала, ножик отложила и на Егора уставилась. При-и-истально так разглядывает, будто в первый раз видит. Черный кот к ней на колени запрыгнул и клубком свернулся. Мур-р, мурлычет, да мур-р; и не ласково мурлычет, а зловеще: мур-р-р… словно рычит. Варя его гладит и на Егора глядит.

Сладкосолев, хоть и не робкого десятка, а тут — сробел.

А Варя говорит как бы себе самой:

— Ишь глазки-то подленькие, так и бегают.

— О чем это ты, Варюш? — Егор спрашивает, а у самого сердце в пятки уходит.

— О том самом, — отвечает Варя, — о том самом… Расскажи-ка, мил дружок, как ты меня на тот свет спровадил.

— Вот этого, Варвара, не надо, — закипятился Егор, — не надо! Сама отлично знаешь, что у тебя было двухстороннее воспаление легких. И справочка от врача имеется. И от судмедэксперта тоже.

— Справочки твои, — говорит Варя и котову голову в подпалинах чешет, — липовые. — И такой вид у нее сделался, что вот сейчас кинется Егора душить. Даже кот что-то почувствовал — испуганно с колен спрыгнул.

У Сладкосолева внутри так все и охолонуло.

— Чо боишься-то? — спрашивает Варя с усмешкой. — Не боись. Не трону. Одно только, Егорушка, я тебе скажу: ребеночка я под сердцем носила. Он уж ножками в живот толкался, а ты нас — в гроб да на кладбище.

— Какого еще ребеночка?! — Сладкосолев досадливо морщится. — Тебе ж вскрытие делали. Никакого ребеночка и в помине не было. Ты что думаешь, врачи совсем дураки?! Ребенка не заметили?!

— А вот и дураки, — отвечает Варя. — А вот и не заметили. Как будто ты наших врачей не знаешь.

Ну, в общем-то… верно, соглашается про себя Егор, вспомнив, как на Масленицу ходил больной зуб лечить, а ему заместо этого два здоровых выдрали. А в другой раз, за неделю до Пасхи, в Вербное воскресенье, палец занозил; так вместо того, чтоб занозу вытащить, всю руку, гады, оттяпали. Правда, не ему, а Гришке-соседу. Ну, так оттяпали ж.

— Да-а… — задумчиво тянет Сладкосолев.

— Вот тебе и «да», — говорит Варя. — Ребеночек во мне по сей день мается.

— Как это мается? — удивился Егор. — Ты ж черт-те когда померла.

— Я-то померла, а ребеночек мается.

— И… что? — Сладкосолев не поймет, куда она клонит.

— Ничего, — отвечает Варя. — Вытащить его нужно. Тем более что сыночек это твой.

Егор хоть и трусил отчаянно, но мужское самолюбие в нем так и взыграло! Так и взыграло!..

— А вот этого не надо, Варвара! — запальчиво вскинулся. — Насчет того, чей это сыночек, бабушка надвое сказала. Я ж тогда на целине был. В Казахстане. Забыла, что ль?!

Ничего ему Варя на это не ответила. Только лицо у нее зеленым сделалось, как планета за окном. И две слезинки из глаз выкатились. И обе — кровавые. А черный кот непонятно откуда: мя-я-а-а-а-у-у-у-у…

Тут Сладкосолев и проснулся.

 

II

 

Проснулся, а в окошко солнце светит. Наше родное, земное солнышко. Птицы на деревьях заливаются, петухи по деревне перекликаются. Благодать!.. Вскочил Егор с лавки, подхватил свой кожушок и — бе-жать из странного дома. На дворе утро раннее-прераннее, небо синее-пресинее… бабы коров к общему стаду выгоняют… Бежит Сладкосолев вдоль плетней и заборов, а самого любопытство разбирает. Что ж это за дом такой, где сны такие снятся? Дай-ка, думает, спрошу.

Русские женщины хоть и славятся своей красотой в заморских странах, хоть и премии там всякие за это самое получают, но в Лбово почему-то одна баба была страшнее другой. Ну, буквально глаз не в кого окунуть. Та-а-акое на морде наворочено, не приведи Господь. Все ж таки нашел Егор женщину более-менее поприятственнее и приступил с расспросами.

— Слышь, тетка, а чо это за изба?

— Которая?

— Да вон, на краю. Вся в траве.

Баба тотчас перекрестилась и лицом похмурела.

— Поганое место, — говорит. — Ведьма там одна жила, лет пять как помёрла. Ох, стерва была, ох, сте-е-ерва. Чо тока не вытворяла, поганка! Мово мужика, Харитона, энтой самой силы лишила. Лежит теперича на печи, бревно бревном. Соседскую корову Зорьку тож сгубила; та вместо молока кровью доиться стала. Правда, помногу крови дает, ведра по три за одну дойку. Ну, дак это ж не молоко, много не выпьешь.

— А не знаешь ли, — интересуется Сладкосолев, — был ли у нее черный кот?

— Как не быть, был котяра! — тетка сказывает. — Ох страше-е-енный черт. С подпалинами тута и тута, — показала она пальцем на свою голову. — Видать, когда ядовитые зелья заваривала, плеснула на него ненароком.

У Егора сердце так и екнуло: вспомнил он — были! были! у кота подпалины, и аккурат в тех местах, где баба показала.

А тетка дальше рассказывает:

— Как поганка померла, веришь ли, ни запаху от нее, ни порчи. Лежит в гробу, как живая. А кот энтот, сказывали, ночью к ней в гроб залез и клубком на груди свернулся. А как хозяйку схоронили, так он и пропал невесть куда… Мїрфушка, Мїрфушка, — ласково обратилась она к своей корове. — Ступай, милая, ступай, щипли травку.

Покачал Сладкосолев головой на необычный теткин рассказ да скорей на автобусную остановку припустил. Тут уж не до пеших прогулок. Вскочил в автобус и поехал… А вскорости и Хлевное за грязными автобусными стеклами показалось, с милым сердцу родным домом и столь же милой и родной Нюрой, второй Егоровой женой. Ласковой, говорливой, работящей. Зарылся Егор лицом в две ее необъятные груди, мягкие, как пуховые подушки, да и позабыл про странный сон, в котором ему первая жена Варя ребеночка у себя из живота вытащить наказывала.

А потом пришел студеный месяц декабрь, а вскорости и Рождество, а следом — глядь! — уж и Сретенье (когда зима с летом встречаются), и пошло-поехало… ночь на убыль, день на прибыль. Пасха наступила — Светлое Воскресение Христово, Святая Троица — веселый месяц май. А затем и лето красное приспело.

И вот как-то раз, под Петров пост, мужик какой-то в постояльцы к Сладкосолеву набивается. И деньги хорошие сулит. С виду мужчина серьезный, городской, в очках; обещает не беспокоить, так как не отдыхать приехал в Хлевное, а — наоборот — поработать в деревенской тиши. И называет себя как-то чудно, не по-нашему: господин Шульц.

Ну что ж, а у Егорова дома пристроечка имеется, никем не занятая. Стол там стоит, стул, топчан… И деньги никогда лишними не бывают.

Ка-а-ароче, столковались на все лето.

Вскорости господин Шульц перебрался в сладкосолевскую пристроечку с одним лишь маленьким чемоданчиком. И как обещал, так и поступил: целыми днями не видно его и не слышно. Даже на речку Кашинку, что в двух шагах от деревни, и то не сходит. Сидит себе, как мышка-норушка в норке. Нюра, по уговору, каждое утро кринку коровьего молочка и миску сметанки под дверь ставит, да творожка домашнего кладет. Иной раз и это нетронутым остается.

Выйдет Егор под вечер во двор — горит свет в пристройке; выйдет в другой раз, уже за полночь, по малой нужде — опять оконце светится. И под утро — то же самое. Пару раз Егор все ж таки заглянул к постояльцу — часом, не помер ли?.. Нет, живой: над столом склонясь, пишет что-то.

А за Сладкосолевым грех такой водился: любопытный был он очень. Ну до того — извините за умное слово — интригует Егора таинственное поведение господина Шульца, ну прямо сил никаких нет. Сон потерял. Аппетит. Уж и Нюра ворчать стала, что Егор ею по ночам пренебрегает, чего отродясь за ним не водилось. Наконец все! край! мочи нет больше терпеть!.. Открыл Егор решительно дверь в пристройку и столь же решительно вошел; а постоялец даже головы не повернул, все пишет.

— Простите великодушно, — говорит Сладкосолев, уже не столь решительно. — Не подумайте чего плохого. Но чем это вы с утра до вечера занимаетесь? Коли, конечно, не секрет.

Господин Шульц от стола повернулся, снял очки в серебряной оправе, платочком стекла протер. Лицо без очков еще умнее, чем в очках. Да и вообще он мужчина видный. Вот только… подпалины на голове его наружность слегка портят.

— Да нет, — отвечает, — не секрет. С удовольствием расскажу.

И рассказал.

 

III

 

Давно это было, гораздо раньше тех времен, когда большевики на Руси верховодить стали. Жил в этих краях один барин. Вот как раз в том самом доме, где сейчас колхозный свинарник, его усадьба и располагалась. Звали барина Петр Ильич, как композитора Чайковского. По тем временам считался он человеком образованным, да и не по тем тоже. С Пушкиным дружбу водил, сам пером баловался; и не только пером, а еще и кистью — картины писал в духе Карла Брюллова. Конечно, такой человек не мог себя похоронить в деревенской глуши. Он и не хоронил. БЛльшую половину года по заграницам разъезжал или в Москве и Петербурге обитался. Везде у него свои дома имелись. О-о-очень богатый был, да и здоровьем его Бог не обидел, да и внешностью… Но, как известно, русскому человеку без странностей никак. Хлебом не корми, а подай ему чего-нибудь этакое… с перчинкой. Вот и у Петра Ильича странность была: любил он своих крепостных девок на конюшне пороть. (Егор понимающе хмыкнул. «Нет, нет, — покачал головой господин Шульц. — Это совсем не то, о чем вы подумали».) Так вот, любил он пороть молоденьких крестьянок. Для этих целей у него и плеточка имелась, кожаная, крученая. Оттого-то при всей своей любви к барину дали ему его крестьяне прозвище — «Лютый». Хотя правды ради надо отметить, что до смерти он ни одну девку не засек, а после порки щедро вознаграждал подарками и деньгами.

И вот однажды привез Петр Ильич к себе в усадьбу прямо из Парижа хрупкое, воздушное создание по имени Луиза Дюваль. Она была балерина. Француженка тут же переоделась в русский сарафан, косу заплела, полюбила пить квас и есть окрошку. А на утренней заре ходила к пруду (где теперь грязная лужа) и крутила там фуэте, а затем купалась. И вот на ее беду нашло на Петра Ильича очередное помутнение. Схватил он плеть и в сад бросился. А навстречу Луиза, которая как раз с купания возвращалась. Петр Ильич без лишних слов — за косу ее да на конюшню. И начал там сечь. И засек. Насмерть! (Это же вам не русская баба. Много ли француженке надо? Тем более балерине.) Конечно, здесь имело место и недоразумение. Ведь француженка могла крикнуть. По-французски. Воззвать, так сказать, к духовной сущности Петра Ильича. Но, возможно, Луиза Дюваль приняла грубое обращение за неистовую страсть. Ей показалось, будто русский барин с ней заигрывает. И даже когда на ее нежные плечи посыпались первые удары плети, она все еще принимала это за пылкость загадочной русской души. Ну а потом… потом было уже поздно. Петр Ильич в раж вошел. Тут уж хоть по-французски кричи, хоть по-итальянски — не поможет.

Когда все открылось, горю Петра Ильича не было границ. Он так убивался по несчастной Луизе, что дворовые опасались за его рассудок. Два раза к пруду бегал топиться; всерьез подумывал в монастырь уйти. Но не ушел, а уехал в Петербург. Там он нашел китайца, специалиста по бальзамированию, и привез его в усадьбу. И китаец, надо отдать ему должное, сделал все по высшему классу. Луиза Дюваль лежала в гробу живее живых. Тем временем на кладбище закончили сооружение часовенки с витражами, рубиновым крестом на куполе и изваянием самой Луизы в мраморном гробу.

Настоящий же гроб с настоящей Луизой установили в комнатке под часовней. И мало кто знал, что от барской усадьбы туда был прорыт тайный ход. (Егор покивал; да, да, помнит он эту полуразрушенную часовенку на кладбище. Босоногими пацанами туда бегали. Правда, никаких витражей и рубинового креста и в помине уже не было, но статуя с отбитым носом сохранилась). И вот как схоронили француженку, так и пошла про то кладбище дурная молва: будто бы из-под земли голоса доносятся. А один божий странник клялся, что видел в три часа ночи женщину в белых одеждах, танцующую меж крестов. Ну а уж в следующем веке, в расстрельные тридцатые годы — все по тем же глухим слухам — чекисты стали свозить на кладбище тела своих жертв и тайно захоранивать. Говорили даже, что и самого царя-батюшку с семейством не в Екатеринбурге порешили, а сюда привезли умертвлять… Короче, — закончил свой рассказ господин Шульц, — загадочное место во всех отношениях.

Выслушал Сладкосолев со вниманием эту любопытную историю.

— И что? — спрашивает.

— И ничего, — отвечает господин Шульц.

— А чем вы все-таки занимаетесь? — не отстает упорный Егор. — Если, конечно, не секрет.

— Да какой там секрет, — говорит господин Шульц. — С удовольствием расскажу.

И рассказал:

— Занимаюсь я инфернологией. Слыхали о такой науке?

Егор головой мотает: — Нет, не слыхал.

— Это наука об аде, — разъяснил господин Шульц. — Дело в том, что по моим расчетам, ад находится в России.

— Как это в России? — озадачился Сладкосолев.

— Точнее, не в самой России, — поправился господин Шульц, — а под Россией. Вот тут, прямо под нами, — постучал он каблуком ботинка в пол.

— А почему именно под Россией? — еще более озадачился Егор.

— Ну а где ж ему быть-то, как не под Россией, — убежденно сказал господин Шульц.

— Действительно, — согласился Сладкосолев, сраженный наповал столь веским доводом.

— По моей теории, — продолжал господин Шульц, — ад имеет три входа. Один вход был в Атлантиде, ну и, естественно, исчез вместе с ней под водой; второй — неизвестно где, хотя я подозреваю, что он расположен… — Тут господин Шульц опасливо огляделся и, приклонясь к Егорову уху, прошептал одно слово.

— Не может быть! — с жаром вскричал Сладкосолев. — Не верю!!!

— Однако это так! — припечатал господин Шульц. — Что же касается третьего входа… — Господин Шульц сделал паузу, не спеша закурил сигаретку, выпустил в потолок сизую струйку дыма и только после этого сказал: — То он здесь.

— Где здесь? — озирается Егор.

— На том самом кладбище, где француженка лежит.

Наступила тишина. И только одинокая муха летала под потолком и жуж-ж-ж-жала.

 

IV

 

С того дня взаимоотношения хозяина и постояльца заметно потеплели. А вскоре Сладкосолев с господином Шульцем и вовсе закадычными друзьями сделались, несмотря даже на явный перепад в интеллектуальном развитии. Си-и-дят себе летними вечерочками на завалинке и разговоры разговаривают. О том о сем; о сем о том.

И вот как-то раз, в один из таких вечерков, Егор и рассказал своему новому другу свой старый сон.

— Любопытно, любопытно, — живо заинтересовался господин Шульц. — А не с четверга ли на пятницу вам этот сон приснился?

— Точно, — припомнил Егор, — с четверга на пятницу.

— Значит, вещий, — заявил господин Шульц и о чем-то задумался, да так глубоко, что Сладкосолев уже и спать было вознамерился идти, но тут господин Шульц очнулся от глубоких дум и говорит, указав пальцем в небо:

— Обратите внимание, Егор, луны на небе нет.

— Ну и что? — не понимает Сладкосолев. — Счас ветер тучи разгонит, она и появится.

— Не появится, — отвечает господин Шульц. — Сегодня девятнадцатый лунный день. Сатанинский. Разгул темных сил.

— И что это значит? — опять не понимает Егор.

— А то и значит, что вход в ад открыт.

Сказал это господин Шульц и смотрит на Сладкосолева выжидающе.

Егор заерзал.

— И вы… хотите?..

— А почему нет?

— Дак темно уж, — пытается увильнуть Сладкосолев. — Мы ж там ничего не увидим.

— У меня фонарик есть, — говорит господин Шульц.

— А… а… — Егор даже не знает, что ему и отвечать на такую неожиданность. В самом деле: только что спать собрался идти под теплый Нюрин бочок, а тут — нї тебе! — как бы в самое пекло лезть не пришлось.

— А вот, — наконец нашелся Сладкосолев, — ежели они на нас кинутся?

— Обороняться станем, — невозмутимо отвечает господин Шульц. — У меня пистолетик имеется, длинноствольный. Как раз на такой случай.

— Ну-у… не зна-а-ю. — Егор репу свою чешет. — Надо, наверное, Нюру предупредить.

— Не надо.

— Почему?

— А что она, по-вашему, скажет?! «Иди, Егорушка, в ад»?

— Вообще-то верно, — согласился Сладкосолев.

Господин Шульц пружинисто поднялся с завалинки.

— Я пойду саквояж захвачу, а вы возьмите топор и две лопаты. Штыковую и совковую.

— А лопаты-то зачем? — спрашивает Егор.

— Заодно жену вашу выроем, — бодро пояснил господин Шульц. — Вам же интересно посмотреть, что от нее осталось?!

— Ну, интересно, конечно, — неуверенно пробормотал Сладкосолев.

…На кладбище и днем-то иной раз страх заберет, что ж тогда говорить о безлунной ночи. Тут еще и дождь напористый зарядил. Пока по деревне шли, вроде как нормально было — собаки во дворах брешут, окошки в домах светятся… А как за околицу вышли, где тьма тьмущая, Егор совсем духом пал. Идет за энергичным господином Шульцем, ногой за ногу цепляет… Еще и филин, з-зараза, вдруг заухал! (У Сладкосолева аж внутри все оборвалось от этого уханья.) Вскоре прохладой повеяло от речушки Кашинки — значит, и пути всего ничего осталось.

Наконец пришли. Сразу и дождь перестал. И ветер стих. Ни одна веточка на деревьях не шелохнется. Тишина стоит. Жуткая.

Нашли они Варину могилу и за работу дружно взялись. И вскоре лопаты стукнулись о крышку гроба. Вытащили они его из могилы; гроб хороший, дубовый, нисколько в земле не попортился, только что обивка матерчатая сгнила. Подцепил Егор крышку топором — она и отскочила.

И пред ними предстала мертвая Варя.

Глядит Сладкосолев на свою бывшую жену во все глаза. Кажется, нисколько она за десять лет лежания в земле не переменилась. Даже как будто похорошела.

А господин Шульц в мертвое лицо фонариком посветил.

— Ничего себе, — присвистнул. — Это же Луиза Дюваль.

— Какая еще Луиза Дюваль? — не сразу вспомнил Егор.

— Да та самая француженка, которую Петр Ильич насмерть засек. Помните, я вам рассказывал?

— Что-то вы, господин Шульц, путаете, — занервничал Сладкосолев. — Это моя первая супруга. Варя.

Господин Шульц, как обычно, глубоко задумался, а потом и говорит:

— Все понятно, ваша жена — фантом. На самом деле она умерла в прошлом веке. Поздравляю вас, Егор, вы жили с фантомом. А я еще думаю, чего это она так хорошо сохранилась… Ну-ка, подержите фонарик, — деловито приказал господин Шульц и, отдав вконец обалдевшему Сладкосолеву фонарь, полез в свой саквояж.

Только теперь Егор заметил, что живот у Вари вздутый, как у беременной. Господин Шульц достал из саквояжа скальпель и, воткнув в Варин живот, разрезал вместе с саваном.

И тут… и тут…

Сладкосолев даже не понял сразу, что же случилось. Какой-то пронзительный визг ударил по ушам, а по ноздрям ударило зловоние; и что-то кроваво-склизкое и мохнато-темное стремительно вырвалось из Вариного живота (Егору с испугу показалось, что это была горилла) и понеслось прочь!

— Лови!.. Лови!.. — азартно закричал господин Шульц.

Да куда там — лови! Уродец, что твой резвый жеребец, заскакал через могилы и кресты. Только его и видели.

Господин Шульц пришел в сильнейшее возбуждение.

— Так я и знал! — радостно потирал он руки. — Так я и знал! Какое блестящее подтверждение моих теоретических выкладок! Ну, теперь держитесь, господа антропологи! Это, пожалуй, что Нобелевкой пахнет!

Сладкосолев растерянно молчал.

— Как вы думаете, кто это был? — весело глянул на Егора господин Шульц.

— Ну-у… не знаю… сынок, наверное, мой.

— Ха! Сынок! Ничего себе — сынок! Это же скунс! Самый настоящий скунс!

— Кто-кто?

— Вообще-то есть такой зверек, — уже поспокойнее начал объяснять господин Шульц. — Он водится в Северной Америке и по виду напоминает нашего хорька. Но дело не в нем. Я взял примерное название, чтобы как-то обозначить явление. Кто же это на самом деле, неизвестно. Лично я предполагаю его внеземное происхождение… — Господин Шульц закурил, выдохнул дым и продолжил: — Таинственные крошечные особи забираются через влагалище в умерших молодых женщин и там развиваются до взрослого состояния. Женское чрево для них — идеальная питательная среда. Внешне все напоминает беременность. Когда же созревание заканчивается, «скунс» прогрызает живот покойницы и вылезает наружу. Надо сказать, что они очень ловко научились маскироваться в человеческом обществе, и их практически невозможно выявить. Впрочем, все скунсы имеют маленький рост и обладают злобным характером…

Сладкосолев насторожился. Ему показалось, что из Вариной могилы донесся какой-то подозрительный шум. Он посветил туда фонариком и…

И глазам своим не поверил.

— Господин Шульц, — сдавленно шепчет, — глядите…

А господин Шульц уже и сам видит.

— Да-а… — тянет с придыханием.

Дело в том, что в размер Вариной могилы зияет — дыра. А в этой дыре, далеко внизу, земля виднеется. Ощущение такое, будто с громадной высоты смотришь. Как с самолета. И по всей неведомой поверхности, насколько глаз хватает, костры горят. Костры, костры, костры… миллионы костров!.. Черный дым клочьями к небу поднимается (где Егор с господином Шульцем). А вместе с дымом летят человеческие вопли, вскрики, всхлипы… Прямо-таки один сплошной стон несется из могилы. И с такой болью… с такой болью… Стоят Сладкосолев с господином Шульцем, пошевелиться не могут. Оторопь взяла. А из-за ближайшего креста скунс появился. Уже в каком-то рванье и кирзовых сапогах. Подкрался он тихонечко и господина Шульца в могилу ногой толкнул. А затем и Сладкосолева.

 

V

 

Очнулся Егор в подземелье. Тусклые лампочки по стенам горят; вода в отдалении капает: кап-кап, кап-кап… гулко так звук разносится. Рядом господин Шульц сидит. Живой и невредимый.

— Господин Шульц, — спрашивает Сладкосолев, — это где же мы с вами находимся? В аду, что ли?!

— Не думаю, — поразмыслив, отвечает господин Шульц. — Видите, рельсы со шпалами.

Глянул Егор под ноги — точно, рельсы со шпалами.

— Может, это тогда метро? — предполагает.

— Для метро тоннель слишком узкий, — говорит господин Шульц. — Вагоны не пройдут.

— Как же мы тут очутились? — чешет затылок Сладкосолев.

— Черт его знает, — чешет и господин Шульц свою подпалину. — Но надо, по-моему, отсюда выбираться поскорее.

С этими словами он встал и быстро пошел по тоннелю. Егор, конечно, за ним.

— И чего это с нами приключилось? — продолжает недоумевать Сладкосолев по дороге. — А, господин Шульц?

— Понятия не имею.

— А мы с вами ад, что ли, видели?

— Вряд ли, — качает головой господин Шульц. — Мне кажется, это была обычная галлюцинация, вызванная психоэнергетикой, исходящей от вашей мертвой жены. Точнее, от фантома. Я слыхал о таких штучках.

— Но тогда… — начал было Егор и осекся.

Рельсы внезапно кончились, тоннель раздвинулся, и они оказались в огромном сводчатом помещении, пол которого был завален… трупами.

— Скорей назад! — закричал господин Шульц и первым бросился бежать, перескакивая через две шпалы на третью. Сладкосолев, разумеется, припустил следом.

— Это тот самый тайник, — на ходу объясняет господин Шульц. — Помните, я вам рассказывал. Куда чекисты расстрелянных прятали.

Вдруг из-за поворота показались какие-то люди с винтовками.

— Стоять! — грозно приказали они.

И сразу же — бах! бах! — пальнули несколько раз для острастки!

Ну, естественно, замерли Егор с господином Шульцем на месте. А куда деваться?.. Вперед — убьют! Назад — тупик с мертвецами… Неизвестные подошли, обыскали, забрали у господина Шульца так ему и не пригодившийся пистолет, связали пленникам руки, заодно завязали глаза и куда-то повели.

Сначала шли в гору, потом под гору, затем какие-то лестницы крутые пошли, разговоры с матюгами, запах махорки, хлопанье дверей. Наконец повязки с глаз кто-то снял (руки связанными остались); смотрит Сладкосолев: большущая комната с большущим столом. А на столе сидит карлик с лицом, как кусок вареного мяса. В углу рта папироска дымится.

— Это же наш скунс, — шепчет Егору господин Шульц.

Пригляделся Егор: точно, он.

Тут дверь в комнату отворилась, и на пороге появился здоровенный детина в папахе и с маузером.

— Товарищ Петренко, — докладывает, — кулаков из райцентра привезли. Куда их девать? Подвалы все забиты.

— Чем забиты? — спрашивает скунс.

— Монахинями.

— К стенке их!

— Кого — их? — не понял детина.

— Монахинь.

— А кулаков в подвалы?

— Нет, — сказал скунс, — тоже к стенке.

— А в подвалы — кого? — снова не понял детина.

— В подвалы — реквизированный картофель.

— А этих тоже к стенке? — Детина показал маузером в сторону Сладкосолева и господина Шульца.

— Этих, — посмотрел скунс вначале на Егора, потом на господина Шульца. — Да, этих тоже.

Сладкосолева с господином Шульцем провели недлинным коридором во внутренний дворик, поставили у кирпичной стены. И — расстреляли.

 

VI

 

Снова очнулся Егор. На сей раз в стеклянном гробу. «Неужто чекисты по-христиански схоронили?» — поразился Сладкосолев и огляделся. Он находился в небольшой комнатке, сплошь увешанной коврами. Даже на потолке был ковер. Вылез Егор из гроба и сразу же увидел… Варю. Живую. Она стояла с распущенными волосами и в длинном полупрозрачном платье. Егор так и ахнул. И Варя ахнула. Егор по лицу ладонью провел. И Варя по лицу ладонью провела. Егор насторожился. И Варя насторожилась. Егор ногой топнул! И Варя топнула!.. Тут-то до Егора и дошло, что он и есть Варя! И что перед ним зеркало. Прошелся Сладкосолев по комнате туда-сюда, сюда-туда. Странное состояние: груди вперед тянут, зад — назад. ЧуднЛ!

Не успел Егор как следует свыкнуться со своим новым положением, как раздался осторожный стук в дверь. И послышался голос, очень знакомый.

— Мадемуазель Дюваль, — промурлыкал голос, что твой кот, — позвольте войти. Это я, Петр Ильич.

— Ну, входи, — говорит Сладкосолев, а сам своему бабскому голоску дивится.

Дверь отворилась, и в комнату вошел… господин Шульц в старинных одеждах. А может, его фантом (Егор уже основательно во всем запутался). Подойдя к Сладкосолеву, точнее — к Варе, а еще точнее — к мадемуазель Дюваль, Петр Ильич галантно поцеловал у нее ручку.

— Как изволили почивать, дорогая Луиза? — интересуется.

— Да ничего, — отвечает Егор. — Нормально.

А Петр Ильич руки Егоровой не отпускает, девичьи пальчики поглаживает.

— А я за вами, — мурлычет. — Окажите честь, отужинайте со мной. — И вдруг — хвать Сладкосолева за сиськи и ну их мять!

— Но! но! но! — занокал Егор, ошарашенный и огорошенный подобным обращением.

— Мадемуазель Дюваль… Луиза… Лизанька… — лихорадочно бормочет Петр Ильич, покрывая страстными поцелуями сладкосолевское лицо. — Прошу… у-мо-ля-ю… одну ночь…

И, не дав Егору опомниться, подхватил его на руки и понес к дверям… Довольно долго тащил он Сладкосолева извилистым коридором, затем надавил на выступ в стене, стена отъехала, и они очутились в опочивальне.

Петр Ильич из хрустального графинчика в хрустальную же рюмочку винца налил.

— Отведайте, Лизанька, — протягивает рюмашку Егору. — Ваше любимое. Бургундское.

Сладкосолев отведал. Честно сказать, так себе. Слабенькое. То ли дело первачок.

А Петр Ильич мягко, но настойчиво уже тянет Егора к кровати.

— Лизунчик, — хрипло шепчет, — вы обещали именно сегодня. В годовщину вашей смерти.

Понял тут Егор, что, ежели он и далее будет хранить свое инкогнито, то Петр Ильич его, пожалуй, и… От одной только мысли Сладкосолева аж в жар бросило. Этого еще не хватало, думает, не ровен час и рожать придется.

— Вы же обещали, Луиза, — прямо-таки сгорает от похоти Петр Ильич, — обещали…

— Ничего я вам, господин Шульц, не обещал, — холодно промолвил Егор. — Не выдумывайте.

Петр Ильич резко голову откинул, словно его в лоб звезданули.

— Егор?! — вскричал. — Ты, что ль?!

— Я, — отвечает Сладкосолев.

Тут господин Шульц как примется хохотать. Хохочет и хохочет… На кровать от смеха повалился, слезы из глаз ручьями бегут.

— Ой, не могу! — ухахатывается.

— Вам-то смешочки… — Егор тяжко вздыхает. — А мне каково? Даже по нужде теперь по-нормальному не сходить.

Отсмеялся наконец господин Шульц, сел в кресло и закурил сигару.

— Не волнуйтесь, Егор, — попыхивает. — Знаете, что гласит восточная мудрость: «Женщина, не печалься, что ты женщина, ибо в следующей жизни станешь мужчиной. Мужчина, не радуйся, что ты мужчина, ибо в следующей жизни станешь женщиной».

— Чо-то я вас не понимаю, господин Шульц, — пожимает девичьими плечами Сладкосолев.

— А я сейчас объясню. — И объясняет: — Многие люди помнят свои прошлые жизни. Вы же, как это ни странно, помните будущую. Проще говоря, французская балерина Луиза Дюваль в следующей жизни станет русским трактористом Егором Сладкосолевым. Уяснила, Лизавета?! — игриво ущипнул господин Шульц Егора за ляжку.

Ничо Егор не уяснил.

— А как же — вы? — спрашивает. — Вы вон как были мужиком, так мужиком и остались.

— Я — это совсем другое дело, — отвечает господин Шульц. — Я, если хотите знать, вообще не человек.

— А кто же вы? — недоумевает Сладкосолев. — Скунс что ли?

— И не скунс. — Господин Шульц помолчал немного и прибавил значительно: — Помните черного кота с подпалинами?

Егор насторожился:

— Ну.

— Баранки гну. Вот и подумайте на досуге своей… — господин Шульц по Егорову лбу пальцем постучал, — задницей.

Сладкосолев чутко носом потянул.

— Горелым пахнет, — сказывает. — И будто кричит кто.

Господин Шульц принюхался и прислушался.

Тонкие занавески на окнах заалели. Господин Шульц их в сторону отдернул. А за окнами все пылает! И дом, и пристройки, и конюшня… А по двору в зареве пожарища чьи-то тени мечутся.

— Что за черт?! — растерялся господин Шульц.

— А вот это я объясню, — говорит Егор, ощущая в душе странное удовлетворение. — Крестьяне вам красного петуха пустили! Ну, держитеся, господин Шульц! Счас они с вилами заявятся!

И точно. Двери распахнулись, и в опочивальню ворвались бородатые мужики с вилами, топорами и дико горящими глазами.

— Ага-а! — заорали, — вот ты иде, колдун проклятый, с ведьмакой-полюбовницей!

— Господа! Господа! — залепетал господин Шульц.

Тут ему «господа» острые вилы в лицо и воткнули. А вслед за этим и Сладкосолева рубанули топором по прелестной французской головке.

 

VII

 

На сей раз очнулся Егор в общественном туалете, на заплеванном и зассанном полу. Поднялся Сладкосолев и побрел прочь. Бродяга бродягой. Все на нем грязное, вонючее… Голова гудит, словно по ней чем-то трахнули (впрочем, так ведь оно, по сути, и было). Вышел на улицу — что за хрень, снова он на вокзале в Бежецке, как год назад, когда бычка Степана возил продавать. И так же электричка стоит на Сонково. Сел Егор в вагон. Билет, конечно, не взял, на какие шиши?.. Ладно. Поехали.

Напротив Сладкосолева опустилась на скамейку тетка с авоськами и сумками. Здоровенная, грудастая, чем-то Егорову жену Нюру напоминает… Егор, чтоб с теткой глазами не встречаться, в пол уставился. Неудобно ему от своего бомжеского вида.

Смотрит: а на полу билет валяется. Сладкосолев ногой его к себе подвинул и, наклонившись, поднял. И как раз вовремя.

— Билеты, билеты проверяют, — тревожно понеслось по вагону. И будто что сгустилось. Разговоры разом стихли, газетами перестали шелестеть, даже дети малые и те примолкли… Все чего-то ждут. Чего?! — недоумевает Егор. Ко всему прочему еще и электричка остановилась. Прямо в чистом поле. Дверь в вагон отворилась, и вошли два контролера. Молодые ребята в черной форме и с короткоствольными автоматами.

— Прошу приготовить проездные документы, — вежливо сказал один.

И пошли по проходу. А тишина в вагоне стоит, прямо как на кладбище.

— Ваш билет, мужчина, — обратился контролер к Сладкосолеву.

Егор показал. Контролер повернулся к грудастой тетке.

— Ваш билет, женщина.

Тетка полезла за билетом в карман линялой кофты — не нашла, сунулась в другой карман — тоже нет. Лицо ее жалко исказилось, глаза забегали.

— Я брала, брала… — умоляюще смотрела она на мальчишку-контролера.

— Да вы не волнуйтесь, — успокоил ее тот. — Поищите в сумке. Я подожду.

Тетка принялась лихорадочно рыться во всех своих сумках и авоськах. Билет не находился.

— Да брала же я! — голос ее истерично звенел. — Вот те крест, брала!

— Ну что вы так нервничаете, — улыбнулся контролер. — Давайте я вам помогу. — И он, подхватив теткины вещи, пошел по проходу.

Тетка потерянно поплелась следом.

— Брала я… брала… — обращала она зареванное лицо к пассажирам. Все молча отводили глаза.

«Что за хрень?» — не понимает Сладкосолев. Отдать что ли бабе ее билет? Ишь, как убивается… Кроме Егоровой соседки контролеры выявили еще трех безбилетников: двух девочек-близняшек и старика с седой бородой. Вывели они их из вагона в чисто поле, поставили в один ряд и… расстреляли. Электричка, дав короткий гудок, снова тронулась. Весело застучали колеса. Напряжение в вагоне схлынуло. Все разом заговорили, зашуршали газетами… Один только Егор сидит весь в липком поту и бормочет под нос обалдело: «Вот это да… вот это да… вот это да…»

Нечего и говорить, что в Сонково он первым делом напобирался Христа ради на автобусный билет (от греха подальше) и только после этого поехал в Хлевное. За грязными окнами автобуса потянулись родные места. Сладкосолев как-то враз и успокоился. А к родному дому подходил, уже сладостно предвкушая, как он уткнется носом в мягкие Нюрины груди… Открыл Егор дверь, вошел в горницу — глядь, а на лавке сидит безобразная старуха с черным котом на коленях… С тем самым…

Подняла старуха морщинистое лицо на Сладкосолева да как заорет проваленным ртом:

— Сатана! Сатана! Сатана! Сгинь! Сгинь! Сгинь!..

Егора как живым кипятком ошпарило. Это была его Нюра!

…Дальнейшее Сладкосолеву помнилось, как с перепою. Набежали в избу какие-то люди, скрутили ему руки, посадили в погреб… Потом приехал милицейский фургон с зарешеченным окошком, и два милиционера-карлика повезли Егора в Сонково. В тюрьму.

Обвинили Сладкосолева сразу по трем статьям. Первая: каннибализм. Будто бы Егор сорок лет назад гражданина Шульца убил и съел. Вторая статья: измена Родине. Будто бы, когда подсудимый Сладкосолев на целине в Казахстане работал, его завербовала казахская разведка. И третья статья: воровство. Будто бы бычок Степан, которого Егор на базаре продал, — краденый.

Суд собрался. Сладкосолева усадили на скамью подсудимых, в клетку, как особо опасного преступника; справа и слева от клетки встали два солдата-автоматчика.

— Прошу встать! Суд идет! — визгливо выкрикнула тетка-секретарь.

Председательствовал на суде опять же карлик с прыщавой физиономией, а по сторонам от него сидели две бабы-прихлебательницы, ну то есть заседательницы.

Не успел суд прийти, как тут же удалился на совещание. После чего карлик-судья торжественно зачитал приговор.

Приговорили гражданина Сладкосолева, ранее несудимого, к разрыву.

Что это такое, Егору после суда объяснил словоохотливый адвокат:

— Разрыв — самый распространенный вид казни на Руси, получивший второе рождение в наши дни. Разрыв не требует больших материальных затрат, как, например, электрический стул. Преступника привязывают за ноги к двум приклоненным к земле и друг к другу деревьям, а после деревья отпускают. И душа преступника улетает на небо… — Видя, что Сладкосолев побледнел, адвокат поспешно добавил: — Не волнуйтесь, Егор Тимофеич, я уже подал прошение в Верховный суд, так что, возможно, разрыв вам будет заменен четвертованием. Надейтесь.

— Спасибо, — пролепетал бедный Егор. — Буду надеяться.

А в начале осени, сразу после Михайлова дня, открылась дверь камеры смертников и вывели Сладкосолева в тюремный двор, где две белоствольные березки-красавицы росли, специально одна неподалеку от другой посаженные. А далее — все, как адвокат описывал: приклонили березки к земле, привязали Егора за ноги: одну ногу к одной березоньке, вторую — к другой. Да и отпустили под аплодисменты зрителей.

И душа Егора улетела на небо.

Сказывали после, что в тюрьме Егор усердно Богу молился. Просил послать ему ангелов небесных для спасения. Но… Не каждая молитва доходит до Господа.

И еще сказывали, что, когда Егоровы останки в яму закапывали, невесть откуда взялся черный кот с подпалинами. И в эту яму спрыгнул. И как его оттуда ни выманивали, не вылез. Так мертвого Сладкосолева с живым котом и схоронили.

 

————————————————————

Валерий Михайлович Роньшин родился в 1958 го­ду в городе Лиски Воронежской области. Окончил исторический факультет Петрозаводского государственного университета, Литературный институт им. А.М. Горького. Сменил много работ: электрик, слесарь, радиотелеграфист, преподаватель. Публиковался в журналах «Континент», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Огонек», «Юность» и др. Автор более 40 книг художественной прозы, в том числе детской литературы. Лауреат премии им. В.П. Катаева, а также Ордена Кота Уче­ного (за книги для детей). Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Живет в Санкт-Петербурге.